Прочитано в марте:

▪️«Улитка на склоне Фудзи» Кобаяси Исса;
▪️«Сборник летописей» Рашида ад-Дина, том I, часть 1 (персидско-монгольская хроника 14-го века; часть книги прочитана, часть — просмотрена);
▪️«Япония. История и культура» Нэнси Сталкер и ▪️«Краткая история Японии» Ричарда Мэйсона и Джона Кайгера (начало перечитано и законспектировано);
▪️«Тёмная сторона средневековой Японии» Дианы Кикнадзе (частично перечитана);
▪️«Древняя Япония. Культура и текст» Александра Мещерякова;
🎧«Лисьи чары» и 🎧«Монахи-волшебники» Пу Сунлина;
▪️«Мир блистательного принца: придворная жизнь в древней Японии» Айвана Морриса (прочитана про рекомендации Иры как компаньон к «Повести о Гэндзи»).

В февральских итогах я рассказывала о странной избирательности ранних японских дневников и Нидзё. Теперь, после монографии Мещерякова, у меня есть предположение, с чем она может быть связана.

В эпоху Хэйан престиж поэзии был настолько высок, что за удачное стихотворение можно было получить повышение по службе, а неспособность слагать вирши могла наоборот стоить карьеры (она была фатальнее профессиональной некомпетентности). Хэйанские аристократы писали стихи пачками и гоняли с ними посыльных туда-сюда.

Даже в их прозаических текстах стихотворных вставок было море. Неисторическая и нерелигиозная проза началась в Японии с разросшихся пояснений к стихам. Только, в отличие от жизни, тематический диапазон стихов в этих произведениях — ута-моногатари — сводился к любовной тоске. Авторы считали её главной стихопорождающей стихией и вне её своими персонажами интересовались не сильно. Судя по словам Мещерякова.

Автобиографическая проза, возникшая позже ута-моногатари, такой скованностью уже не отличалась. Но, может, представление о том, какие ситуации поэтичны, и о том, что изображения заслуживают в первую очередь они, в какой-то степени сохранилось и в ней?

В комментариях, к слову, покажу своё новое любимое хайку. Как раз весеннее.

#читательский_дневник

Несколько лет назад я прочитала книгу Марка Ферро «Как рассказывают историю детям в разных странах мира» (1981). Ферро разобрал перекосы школьной программы по истории в целом букете стран. Географический охват у книги впечатляющий: в ней нашлось место Карибскому региону, Африке южнее Сахары, арабским странам, Ирану, Китаю, Японии, Индии, Армении, Польше, Франции, СССР и США. Получилось не без недостатков (было бы лучше, если бы о каждом регионе писал соответствующий специалист), но с точки зрения общей идеи они, быть может, не так уж и важны.

Важно, что вопросы к программе нашлись везде, независимо от политического курса страны. Отчасти, конечно, из-за борьбы за власть и накопившейся там злости, но не только: что делать в некоторых ситуациях, просто непонятно. Например, как рассказывать индийским детям о конфликте между индуистами и мусульманами, который ещё не утих? Да так, чтобы и не замалчивать ничего, и масла в огонь не подливать? Это задачка даже не с тремя звёздочками.

Вероятно, где-то с момента выхода книги могло стать лучше, и всё же: по умолчанию лучше не ждать, что кто-то один тебе расскажет, «как всё было на самом деле», и учиться работать с историей самостоятельно.

С «как всё было на самом деле» много проблем. Из не самого очевидного: во-первых, разное настоящее задаёт прошлому разные вопросы, а во-вторых — гуманитарные науки, как и любые другие, постоянно меняются. Они расширяют как свой инструментарий, так и поле своей работы. Поэтому историческое прошлое постоянно меняется тоже. И поэтому точки, после которой можно будет сказать: «Вот теперь я знаю и понимаю об истории всё», не случится. (Ну, и ещё по куче причин.) Копаться в ней — бесконечный процесс. Который, к тому же, требует готовности бесконечно перестраивать свою картину мира.

Как помочь себе в этом нелёгком деле? В честь вчерашнего дня историка я решила оформить свои записи по теме в одну подборку:

▪️что собой представляют исторические нарративы, почему они по умолчанию неполны и почему противоречат друг другу;

▪️что может считаться историческим источником и какие к их анализу есть подходы;

▪️как отличить приличное историческое высказывание от неприличного;

▪️пример перестраивания своей картины мира;

▪️почему при погружении в историю важно постоянно мониторить свою предвзятость;

▪️хотя не всякое несогласие связано с ней;

▪️какие проблемы создаёт однобокий образ Другого и почему он вообще возникает;

▪️что даёт погружение в историю проигравших;

▪️и чего не даёт — погружение в историю великих людей;

▪️как история повседневности brings balance to the force корректирует историю великих людей и представление о золотом веке, а ещё — чем она может порадовать любителей художественной литературы (запись один, запись два);

▪️какое сомнение может быть полезно;

▪️и что всё-таки можно извлечь из исторических эпизодов, где установить «всю правду» не получается.

Дополнительно я хотела бы порекомендровать книжечку «История, или Прошлое в настоящем» из серии «Азбука понятий»: она позволяет лучше представить, как работают современные историки.

Искать приключения веселее в компании, и вот мы с Дашей и Наташей проехали на лифте истории по концептуальной оси рай/чистилище/ад.

На своём среднем этаже я хочу подробнее рассказать о «Тёмной стороне средневековой Японии» Дианы Кикнадзе (2023), где за средневековье отвечает эпоха Хэйан (794–1185).

Александр Генис пишет в одном предисловии:

Нравы хэйанского двора были такими, как будто их придумал Оскар Уайльд.

Эти нравы можно описать как возведённый в высшую степень эстетизм. Стремление превращать каждый свой жест в искусство. На фоне которого случился литературный расцвет: именно в такой среде Сэй-Сёнагон создала «Записки у изголовья», а Мурасаки Сикибу — «Повесть о Гэндзи».

О придворном эстетизме выложу в комментарии впечатляющий отрывок. Отрывок из книги Нэнси Сталкер. Потому что книга Дианы Кикнадзе — о теневой стороне золотого века. О проституции, брошенных детях, стаях бродячих собак, голоде, пожарах, природных катаклизмах, болезнях, эсхатологических настроениях, мистике и магии.

Самыми ценными в «Тёмной стороне средневековой Японии» мне показались именно главы о религиозной жизни в эпоху Хэйан.

В других книгах о религиозном пейзаже средневековой Японии сказано следующее. Изначально буддизм проник туда с Корейского полуострова (это был буддизм махаяны), а затем роль наставника перешла к Китаю. Постепенно заморская религия слилась с местными синтоистскими верованиями, в основе которых лежит культ природы. В эпоху Хэйан самыми важными буддийскими школами были Тэндай и Сингон; со временем они переопылились. Нэнси Сталкер ещё коротко рассказывает о той самой магии.

А Диана Кикнадзе рисует гораздо более запутанную и интересную картину.

▪️Китай и корейские государства адаптировали индийский буддизм под себя. В том числе с помощью переводов: внутри конфуцианско-даосских культур у каких-то буддийских понятий случился сдвиг значения. И уже в таком виде они попали в Японию.

▪️Японский буддизм оказался представлен не только махаяной, но и хинаяной. У этих течений есть конфликтные положения — например, о том, кто достоин спасения (махаяна тут, видимо, инклюзивнее).

▪️Магией занималось государственное ведомство оммёрё — Палата Тёмного и Светлого Начал:

Чиновники, служившие в этом ведомстве, были людьми занятыми: они занимались геомантией — гаданием по местности, наблюдали за природой и выискивали необычные явления, природные катаклизмы, составляли персональные календари на каждый день, следили за движением небесных тел, отмеряли время водяными часами, обучали студентов и имели право лично докладывать императору об особенных событиях.

Заодно в их обязанности входили, например, экзорцизм, умиротворение мстительных духов, проклятья и снятия проклятий. Эта практика — оммёдо — тоже впитала в себя синтоистские верования, плюс буддийские, даосские и что-то из естественных наук.

▪️Другие религиозные учения в долгу не оставались и впитывали уже её:

Третьим, неофициальным, направлением миккё [мистического учения в основе Тэндая и Сингона] может считаться сюгэндо  — синкретическое учение, вобравшее в себя элементы синто, оммёдо, религиозного даосизма, магии и буддизма миккё, фундамент которого также составляли даосское представление о Пяти элементах, заклинания-дхарани, жесты-мудры, уединение в горах, испытания ледяной водой водопадов и огнём. Это новое, ещё не окончательно сформировавшееся течение можно характеризовать как подшколу Сингон и Тэндай. <…> Для практики сюгэндо каждой школой было отведено по одному монастырю.

▪️Конфуцианство тоже накладывало на них отпечаток.

Всё это для хэйанцев с их прекрасной литературой было важно. Мир вокруг них не отличался дружелюбием и устойчивостью (см. перечень тем книги). Они верили, что он вступил в эпоху Конца Закона — длительного упадка буддизма перед приходом следующего Будды, — и активно искали помощь у бодхисаттв, монахов и гадателей. Интересно, что изнанкой эстетизма и культурного бума служил фундаментальный пессимизм.

Концепция золотого века — историческая версия рая, но стоит только присмотреться, как сквозь него проступит чистилище.

«Краткая история Японии» Ричарда Мэйсона и Джона Кайгера (1997) и «Япония. История и культура» Нэнси Сталкер (2018): от палеолита до середины 12-го века

Для чтения я выбираю не отдельные произведения, а целые темы, потому что люблю сравнивать. Когда книга оказывается частью цепочки, то лучше раскрываются как её недостатки, так и её достоинства. А сравнение исторических работ даёт и кое-что ещё.

Когда я бралась за сравнение двух книг по истории Японии, мне было интересно, в чём они разойдутся. Перечень расхождений получился таким:

▪️Авторы «Краткой истории Японии» периодически ссылаются на японских учёных. Нэнси Сталкер либо говорит об англоязычных, либо умалчивает об их происхождении.

▪️У неё первые жители Японии прибыли с тихоокеанских островов, у Мэйсона и Кайгера — с континента.

▪️На рубеже 6–7 веков, при правлении императрицы Суйко и принца-регента Сётоку, прошли важные реформы по централизации государства. Нэнси Сталкер рассказывает о них как о совместной работе Суйко и Сётоку, а в «Краткой истории Японии» они приписываются одному Сётоку (императрица даже не называется по имени).

▪️В середине 7-го века централизация продолжилась. В «Краткой истории Японии» новые реформы исходят от глав двух кланов, у Нэнси Сталкер — ещё и от императора Кётоку. Порядок реформенных статей и их описание тоже немного различаются.

▪️Среди японских правителей была и императрица Сётоку. В «Краткой истории Японии» она упоминается в контексте «главного сексуального скандала 8-го века»: её фаворит, монах Докё, чуть не сверг правящую династию. Больше мы о них ничего оттуда не узнаём. Нэнси Сталкер разбирает, во-первых, происхождение пророчества, на которое Докё опирался при попытке захватить власть, а во-вторых — итоги правления императрицы. К скандалу они у неё не сводятся. И она, кстати, не называет характера отношений Сётоку и Докё.

▪️Она в принципе выделяет тему женщин у власти и последовательно её освещает. О Мэйсоне и Кайгере такого не скажешь.

В целом я не знаю, кто из них ближе к истине и в какой степени. Но когда знаешь о существовании спорных моментов и нюансов, то 1) запросто не поддаёшься обаянию нарративов, в которых они не учитываются; 2) представляешь, куда копать, чтобы найти аргументы или контраргументы. Это уже имеет смысл и стоит усилий.

Римские записи и запись о «Пылающем мире».

Вид первых задан моими впечатлениями от города: сперва он радует глаз, но потом от стиля «дорого-богато» и присущего ему визуального шума быстро устаёшь. Какой город — такое и оформление.

С «Пылающим миром» всё должно быть очевидно: он про женщин (отсюда — цветы), науку (астрономические карты и приборы) и власть (корона и меч). А ещё на этих страницах есть сова и глобус. Ну, будем считать, что глобус.

В таком духе часто оформляют записи о фэнтезийных книгах.

И, кажется, утопии — это не только протонаучпоп, но и протофэнтези. Их авторы тоже придумывали собственные миры с собственными законами. Например, чтобы показать прелесть своих идей, или поэкспериментировать с какими-то фантастическими допущениями, или убежать от невыносимой действительности, или критически её оценить — на расстоянии. Или для всего сразу.

#читательский_дневник

«Пылающий мир» Маргарет Кавендиш (1666)

В предисловии к римским постам я затрагивала тему научной революции 17-го века (которую можно назвать революцией только с натяжкой… совы на глобус). Назовём её натурфилософским бумом. Это было время, когда куча разных людей разрабатывала свои философские и методологические принципы познания.

С распространением идей этим людям помогали утопии. Утопии превратились во что-то вроде научпопа до научпопа, и их часто публиковали в качестве приложений к более абстрактным и менее развлекательным текстам на те же темы. Это касается даже «Города Солнца» Томмазо Кампанеллы (1623) и «Новой Атлантиды» Фрэнсиса Бэкона (1627).

А вместе с ними и «Пылающего мира» Маргарет Кавендиш, герцогини Ньюкасл.

В своей жизни Маргарет Кавендиш и повезло (для занятий натурфилософией у неё были время и деньги, а муж поддерживал её начинания), и нет (им обоим пришлось пережить англо-голландскую войну, гражданскую войну и изгнание). «Пылающий мир» возник в результате всех этих обстоятельств.

По задумке он должен был состоять из трёх частей:

Это Описание нового Мира — не такого, как у Лукиана или Мира на Луне одного француза [Сирано де Бержерака], но Мир моего собственного творения, который я называю Пылающим миром: первая часть которого романтическая; вторая — философская; а третья — просто причудливая или, с вашего позволения, фантастическая.

Причём понятие романтического в нём раскрыто так:

Романтика — это незаконорожденный жанр, происходящий от связи истории с поэзией, ибо романтика — это как бы поэтические фантазии, записанные историческим стилем.

Из трёх задуманных частей оказались написаны только две.

В первой рассказывается, как одна английская девушка попадает через портал в более-менее унифицированный Пылающий мир, становится его императрицей и призывает к себе учёных, чтобы оценить состояние местной науки.

Честно, читать её беседы с учёными было тяжко. Они выстроены по типу катехизиса, т. е. как череда вопросов и ответов; те и другие — странные, и понять, есть в её речах насмешка или нет, у меня получалось не всегда. Даже притом, что я прочитала монографию о Маргарет Кавендиш, которая опубликована под одной обложкой с этим романом.

Но вот что главное: публичные научные споры императрица запретила, дабы не сеять в обществе смуту и поддерживать полное социальное единообразие.

Когда-то я слушала курс о классических утопиях, где озвучивалась любопытная мысль: сейчас они воспринимаются скорее как антиутопии. Общество в них делится на группы с чёткими характеристиками, эти группы не пересекаются, их представители знают своё место и ведут себя одинаково. Управлять такими обществами удобно. Они созданы по принципу «не государство для человека, а человек для государства», и Пылающий мир — не исключение.

Зато потом начинается прелесть. В качестве писца императрица призывает к себе саму писательницу. Маргарет признаётся ей в огромных амбициях: мол, она не успокоится, пока тоже не займёт трон какого-нибудь мира. Прислуживающие императрице духи предлагают ей править каким-нибудь воображаемым миром. И сначала Маргарет мысленно обживает чужие концепции (Фалеса, Пифагора, Платона, Эпикура, Аристотеля, Декарта и Гоббса), но они ей не нравятся, так что в итоге она создаёт собственную. Тут явно подразумевается, что результат читатель держит в руках.

И всё бы хорошо, только в начале второй части до императрицы доходит весть, что враги её родной страны затеяли страшную войну. Императрица приходит Великобритании на помощь. В итоге Великобритания завоёвывает весь мир.

Благополучие Пылающего мира держится на отсутствии различий. У него один суверен, один закон, одна религия и один язык. Завоевание мира Великобританией можно рассматривать как попытку создать те же условия на земле. Человеком, при жизни которого Великобританию раздирали внутренние и внешние противоречия — и который от них страдал.

Здесь в романе уже совсем сложно видеть утопию. В реальности одинаковыми мы не будем никогда. Может, есть смысл не мечтать об отсутствии различий, а учиться коммуницировать друг с другом?

Британские писательницы XVII–XIX веков

XVII век:
▪️Маргарет Кавендиш («Пылающий мир»)
▪️Афра Бен («Оруноко, или История царственного раба»)

XVIII век:
▪️леди Мэри Монтегю («The Turkish Embassy Letters»)
▪️Клара Рив («Старый английский барон»)
▪️Фанни Бёрни («Evelina»);
▪️София Ли («Убежище, или Повесть иных времён»)
▪️Мэри Уолстонкрафт («A Vindication of the Rights of Woman», «Letters Written During a Short Residence in Sweden, Norway, and Denmark»)
▪️Анна Радклиф («Удольфские тайны», «Итальянец» и программное эссе «On the Supernatural in Poetry»)

XIX век:
▪️Шарлотта Дакр («Zofloya; or, the Moor»)
▪️Джейн Остин («История Англии», «Леди Сьюзан», «Нортенгерское аббатство», «Чувство и чувствительность», «Гордость и предубеждение», «Мэнсфилд-парк», «Эмма», «Доводы рассудка» + другие ранние произведения)
▪️Мэри Шелли («Франкенштейн»)
▪️Эмили Бронте («Грозовой перевал»)
▪️Шарлотта Бронте («Джейн Эйр»)
▪️Энн Бронте («Агнес Грей», «Незнакомка из Уайлдфелл-Холла»)
▪️Амелия Эдвардс (рассказ «Карета-призрак»)
▪️Анна Леонуэнс («Путешествие в Сиам»)
▪️Джордж Элиот («Мидлмарч»)
▪️Элизабет Гаскелл («Север и Юг»)
▪️Мария Корелли («Скорбь Сатаны»)

Бонус 1: американские писательницы XIX века

▪️Луиза Мэй Олкотт («Под маской, или Сила женщины», «Таинственный ключ и что он открыл», «Призрак аббата, или Искушение Мориса Трехерна», «Маленькие женщины» и рассказ «Затерянные в пирамиде, или Проклятие мумии»)
▪️Шарлотта Перкинс Гилман (рассказ «Жёлтые обои»)
▪️Кейт Шопен («Пробуждение»)

Бонус 2: британские писательницы первой половины ХХ века

▪️Элизабет фон Арним («Колдовской апрель»)
▪️Вирджиния Вулф («Миссис Дэллоуэй», «На маяк», «Орландо», «Волны», «Флаш» + отдельные эссе из литпамятниковского «Обыкновенного читателя»)
▪️Дафна Дюморье («Ребекка»)
▪️Элизабет Боуэн («Смерть сердца»)

Бонус 3: американская писательница первой половины ХХ века

▪️Эдит Уортон («Век невинности»)

Бонус 4: канадская писательница первой половины ХХ века

▪️Люси Мод Монтгомери («Аня из Зелёных Мезонинов»)

Бонус 5: новозеландская писательница первой половины ХХ века

▪️Кэтрин Мэнсфилд (рассказы, «Алоэ»)

Бонус 6: примеры более-менее современной работы с традицией

▪️Джин Рис («Антуанетта», она же «Wide Sargasso Sea»; предыстория Берты Мэйсон из «Джейн Эйр»)
▪️Диана Сеттерфилд («Тринадцатая сказка», неоготика)
▪️Сара Мосс («Фигуры света», неовикториана)

Это общепризнанная истина, что классические британские писательницы — хороши.

Пару лет назад мой интерес к ним набрал критическую массу, и я сделала то, что вообще люблю, умею, практикую: составила себе список и начала по нему идти.

В основную его часть попали британские писательницы до ХХ века, но некоторым важным именам вне этих рамок нашлось место в бонусной части. Поэтесс — например, Кристину Россетти, Элизабет Браунинг и Эмили Дикинсон — я пока оставила в стороне. С прозой мне сильно легче.

До ХХ века по-английски писало много женщин. Очень много. Всех их до конца жизни не перечитать. Поэтому я отобрала только тех, кто интересен мне сейчас. То же касается и бонусных пунктов.

Зачёркнутые тексты ещё не прочитаны, а если вам захочется что-то узнать про остальные, то о них я с радостью расскажу подробнее в комментариях. Вашим впечатлениям от всех этих книг тоже буду рада.

На фото: прошлогодний весенне-мартовский разворот.

С весной нас!

Прочитано в феврале:

▪️сборник «Японские лирические дневники»: «Одинокая луна в Сарасина», «Дневник путешествия из Тоса в столицу» и «Дневник летучей паутинки» (он же «Дневник эфемерной жизни»);
🎧«Король в жёлтом» Роберта Чамберса;
▪️«Метель» Александра Пушкина (перечитана для Ириного литклуба) и «Метель» Владимира Соллогуба (прочитана для него же);
▪️«Рассказы, собранные в Удзи» (чудесный подарок от подруги);
▪️«Япония. История и культура» Нэнси Сталкер и ▪️«Краткая история Японии» Ричарда Мэйсона и Джона Кайгера (от древности до периода Хэйан; больше мне пока не нужно);
🎧«Тёмная сторона средневековой Японии» Дианы Кикнадзе.

За сборник дневников эпохи Хэйан (10–11 вв.) я взялась после «Непрошеной повести» (14 в.), чтобы её было с чем сравнить.

На их фоне книга Нидзё кажется одновременно более личной и более художественной, что ли.

Во всех четырёх текстах важное место отводится стихам. Но в более ранних проза будто бы второстепенна по отношению к поэзии. Она словно нужна в первую очередь для того, чтобы читателю было проще оценить по достоинству стихи. Ближе к концу «Непрошенная повесть» тоже наводит на такую мысль, но в основном — нет. По-моему, у Нидзё повествование получилось более цельным и самодостаточным.

Иногда складывается ощущение, что чего-то она недоговорила. Но если заглянуть в более ранние дневники, то окажется, что свою жизнь Нидзё описала очень подробно. Например, она рассказала, как проходили её роды (на одних присутствовал и помогал её возлюбленный, это очень впечатляющая сцена). Тогда как дама, написавшая «Одинокую луну в Сарасина», даже не упомянула о рождении других детей — только первенца. Она выделила в своей биографии несколько магистральных линий и писала почти исключительно о них. Общее их настроение — от плохого к худшему.

Как и у остальных дневников из сборника. И у Нидзё. Отсюда впечатление, что перед нами клише. Отчасти. Я не хочу сказать, что печали этих людей были надуманными. Когда умирают любимые родители или ребёнок, когда тебя отстраняют от единственной возможной службы, когда ты сталкиваешься с сексуальным насилием, то приятного тут мало. Просто в разных культурах к жизненным трудностям культивируется разное отношение. Где-то идеалом считается способность испытывать за них благодарность. Или молчать о них. Или во что бы то ни стало сохранять оптимизм. Или скрывать негативные чувства за невозмутимым фасадом. А где-то оно такое.

Это впечатление подтверждает «Тёмная сторона средневековой Японии»:

Действительно, буддизм пронизывал всю духовную жизнь хэйанцев, оказывал огромное влияние на мироощущение, породил ту высокую чувствительность, которая так проявилась в стихосложении. А традиция вписывать свою судьбу, собственную жизнь, все личные невзгоды в рамки буддийских идей [идеи эфемерности, идеи кармы и идеи о наступлении Конца Закона, согласно которой на ближайшие 10000 лет буддийская вера пришла в упадок] стала делом самым обычным, чем-то вроде устоявшегося клише, шаблона.

Диана Кикнадзе написала книгу о неблаговидной стороне хэйанских будней, причём с опорой на литературные источники вроде «Рассказов, собранных в Удзи» и ровно тех же дневников. Такой подвид истории повседневности я люблю особенно: в нём разбираются реалии ровно из тех произведений, которые и подтолкнули меня к поиску.

О параллельном чтении двух книг по истории Японии напишу отдельно.

#читательский_дневник

Весной я собираюсь на экзамен по финскому, чтобы потом подать на гражданство и попасть в открытый университет (если получится). Моего уровня для этого достаточно, но на экзаменах я всегда адски нервничаю и туплю, поэтому готовиться надо всё равно. Как минимум морально.

Недавно в Хельсинки прошла роскошная выставка «Gothic Modern», посвящённая связям между средневековым искусством и искусством модерна. Сегодня она открывается в Осло, а ещё через какое-то время отправится в Вену. Об этой выставке Ира подарила мне на рождество не менее роскошную книгу — вот в ней-то я и буду искать успокоение.

На русский она не переведена. Зато в честь дня «Калевалы» хорошие люди составили подборку интересной финской литературы, которую по-русски почитать можно: Валя рассказала про трилогию Антти Туомайнена, Елена Дорофеева — про «Сердце» Малин Кивеля, Надя — про «Вдребезги» Генри Парланда, Лена — про антологию русских и финских комиксов, Настя — про «Тысячу Чертей пастора Хуусконена» Арто Паасилинны, Наталия — про «Собирателя бабочек» Йоэла Хаахтелы, Даша — про «Охоту на маленькую щуку» Юхани Карилы, а Любовь Шалыгина — про «Перезагрузку» Миики Ноусиайнена (каждый раз мучительно раздумываю, стоит следовать правилу несклонения финских имён на -а или нет).

Имя последней участницы в книгоблогерской среде известно меньше, чем она того заслуживает, и её хотелось бы представить. Любовь работает в новостной службе Yle, её материалы о финской культуре публиковались на «Арзамасе», целый ряд финских книг вышел в её переводе. Например, биографии Туве Янссон и натуралиста Георга Стеллера. Она здорово знает Финляндию и здорово о ней пишет (как и вообще обо всём, в том числе о книгах и о себе).

Я отметила день финской культуры заранее, в Риме. Устроила себе mementomorikierros по капуцинской костнице, катакомбам и Некатолическому кладбищу, где находится «ангел скорби» — наверное, самый красивый могильный камень в мире. Мне он знаком в первую очередь по обложке альбома «Once» финской метал-группы Nightwish. Именно любовь к этой группе запустила цепочку событий, благодаря которым я оказалась в Ювяскюля 🖤

P. S. На выставке мы с Ирой договорились до того, что литературоведение — это оккультная практика, потому что оно позволяет установить контакт с мёртвыми.

Весной я собираюсь на экзамен по финскому, чтобы потом подать на гражданство и попасть в открытый университет (если получится). Моего уровня для этого достаточно, но на экзаменах я всегда адски нервничаю и туплю, поэтому готовиться надо всё равно. Как минимум морально.

Недавно в Хельсинки прошла роскошная выставка «Gothic Modern», посвящённая связям между средневековым искусством и искусством модерна. Сегодня она открывается в Осло, а ещё через какое-то время отправится в Вену. Ира подарила мне на рождество не менее роскошную книгу об этой выставке — вот в ней-то я и буду искать успокоение.

На русский она не переведена. Зато в честь дня «Калевалы» хорошие люди составили подборку интересной финской литературы, которую по-русски почитать можно: Валя рассказала про трилогию Антти Туомайнена, Елена Дорофеева — про «Сердце» Малин Кивеля, Надя — про «Вдребезги» Генри Парланда, Лена — про антологию русских и финских комиксов, Настя — про «Тысячу Чертей пастора Хуусконена» Арто Паасилинны, Наталия — про «Собирателя бабочек» Йоэла Хаахтелы, Даша — про «Охоту на маленькую щуку» Юхани Карилы, а Любовь Шалыгина — про «Перезагрузку» Миики Ноусиайнена (каждый раз мучительно раздумываю, стоит следовать правилу несклонения финских имён на -а или нет).

Имя последней участницы в книгоблогерской среде известно меньше других, и её хотелось бы представить. Любовь работает в новостной службе Yle, её материалы о финской культуре публиковались на «Арзамасе», целый ряд финских книг вышел в её переводе. Например, биографии Туве Янссон и натуралиста Георга Стеллера. Она здорово знает Финляндию и здорово о ней пишет (как и вообще обо всём, в том числе о книгах и о себе).

Я отметила день финской культуры заранее, в Риме. Устроила себе mementomorikierros по капуцинской костнице, катакомбам и Некатолическому кладбищу, где находится статуя «ангела скорби» — наверное, самый красивый могильный камень в мире. Мне он знаком в первую очередь по обложке альбома «Once» финской метал-группы Nightwish. Именно любовь к этой группе запустила цепочку событий, благодаря которым я оказалась в Ювяскюля 🖤

P. S. На выставке мы с Ирой договорились до того, что литературоведение — это оккультная практика, потому что оно позволяет установить контакт с мёртвыми.

Не прошло и 150-ти лет, как я оформила дневниковую запись про «Мельмота».

В ранней готике основных злодейских типа было два: монах из какого-нибудь католического ордена и узурпатор чужого имения. Злых католиков, что характерно, выводили протестанты (лютеране, англикане, пуритане). Вывел их и Метьюрин. Вместе с горсткой добрых христиан. Первым веру заменяют церковные ритуалы, у вторых она спонтанна и потому искренна.

Так в оформлении возникли чёрная и белая церкви.

Облака, на которых они стоят, находятся на одном уровне с тюремным полом. Заточение показывает, к какой из них относится конкретный персонаж. А Мельмот дополнительно закручивает гайки — поэтому его имя оказалось на тюремной решётке.

Во всей этой картине много противоречивого. Не могу, например, не думать вот о чём: Мельмот и редкие положительные герои сетуют, что католики ненавидят других христиан, — но в художественной литературе католических стран, кажется, не было ответного антипротестантского течения. По крайней мере — настолько же заметного.

Впрочем, идейно в «Мельмоте» можно придираться вообще много к чему. Больше всего я орала с того, что эталоном естественности там служит самый искусственный персонаж.

#читательский_дневник

Вот с чем я итоге осталась. Для кого-то важной точкой входа в историю ещё служит современный худлит, который работает с нужными сюжетами, — но скорее не для меня.

А есть ли у вас сложности с какими-то историческими темами? И если да, то как вы с ними справляетесь?

Бонус: пять римских котиков за пять римских постов.

Лазейка IV: смех

Вторая книга — «Римские тайны» Альберто Тозо Феи (2012) — сейчас при мне, по одному маршруту оттуда я пройти хочу.

Концепция у неё та же, что и у «Венецианских тайн»: перед нами путеводитель по Риму городских легенд. Только здесь панорама действующих лиц вышла не настолько же широкой (что подпитывает однобокое впечатление от него). В основном это папы, оккультисты и архитектор Бернини.

В «Римских тайнах» собраны отчасти те же сюжеты, что и у Сонькина, но с более развлекательным уклоном — с призраками, сплетнями, шутеечками и без особых сомнений. Отчасти — другие.

Вот, например, впечатляющая байка про Нерона:

Нерон страстно хотел познать радость рождения на свет нового существа и даже угрожал врачам, которые отказывались помочь ему... стать матерью. Чтобы не попадать под горячую руку владыки, медики дали ему заглотнуть головастика, который со временем вырос в лягушку и был торжественно «порождён» императором в долгожданных корчах. В честь радостного события Нерон устроил грандиозный парад. Лягушку усадили на серебряную повозку на золотых колёсах, в которую впрягли оленя. Жабий кортеж в сопровождении кормилицы и 15 сыновей известных аристократов отправился по городу, и все граждане кланялись им. Наконец шествие добралось до берегов Тибра. И тут лягушонок, почуяв родной зов влаги, одним прыжком перемахнул через удивленную толпу и навсегда исчез в пучине. Так Нерон лишился плода своего чрева.

Чем такая дичь может быть полезной? Тем, что ещё Умберто Эко нас учил: смех рассеивает страх.

Лазейка III: сомнение

Заодно я прочитала два римских путеводителя.

Первый — «Здесь был Рим: современные прогулки по древнему городу» Виктора Сонькина (2012) — с собой не взяла, потому что пользоваться им по назначению вряд ли стану. Сетования о Риме из предыдущего поста были вызваны и этим путеводителем, и вторым (в чуть меньшей степени).

Помог ли мне Сонькин чем-то другим? Да.

Несмотря на то, что я отучилась на историческом отделении востфака, по ощущениям исторического образования у меня нет.

Нам читали стандартные лекции по мировой истории: случилось то-то, потом в результате — то-то и то-то, и так далее. Читали прекрасные люди, слушать их можно было бы бесконечно. Иногда устраивались семинары с обсуждением каких-то конкретных работ. Но вопрос о производстве исторического знания в программе затрагивался слишком редко, хотя понимать, откуда мы знаем то, что знаем, для историка принципиально важно.

По-моему, лучшая часть книги Сонькина — как раз вот такая метаистория. Он даёт множество ссылок на источники, письменные и археологические, и разъясняет, как и в каких обстоятельствах они исследовались. Критику источников приводит тоже.

Благодаря нему я увидела, сколько всего в римской истории доподлинно не известно; сколько всего в ней вызывает споры. Туманно даже назначение некоторых построек на главном форуме.

Даже к истории великих людей легче подступиться, когда ты способен отнестись к ней критически. Сомнение тоже может быть инструментом познания.

Лазейка II: история повседневности

Вместе с микроисторией это самый очевидный антипод истории великих людей. Великие свершения часто становятся возможными и благодаря будничному, монотонному труду обычных людей. Микроисторических книг о древнем Риме я не знаю, а вот по истории повседневности у меня на примете была «Жизнь в Древнем Риме» Альберто Анджелы (2007).

Рут Гудман оформила свою книгу о викторианской эпохе как рассказ об одном дне из жизни викторианцев. Каждый этап от подъёма до отбоя она разобрала на примере разных классов и десятилетий. Такой разбор позволяет увидеть историческую динамику, а это очень интересно. Только следить за повествованием, перемещаясь по социальной и временной шкале туда-сюда, не слишком удобно.

Анджела тоже описал один день из жизни римлян от подъёма до отбоя, но:

▪️Период взял узкий — 115 год нашей эры.

▪️Устроил свою книгу как экскурсию по древнему городу, парадному и не очень. С ним я прошла и по солидным виллам, и по жилым многоэтажкам-инсулам, и по невольничьему рынку, и по судебным заседаниям, и по термам (в термах были библиотеки!), и по кипучим форумам, и много где ещё. Посмотрела, как и почему эти места были сконструированы, встретила самых разных людей от рабов — куда без них — до весталок.

Рассказ о дне из жизни превратился в дневную экскурсию не просто так, а из-за особенностей материала:

Рим, по сути дела, представляет собой один большой «дом». Ваша спальня находится в инсуле на одной улице, общественные туалеты (латрины) — на другой, душ (термы) — в одном квартале, а кухня (термополий) — в другом и так далее…

В этом воображаемом доме есть и «гостиная» — форум, но о встречах можно договариваться в разных местах города, так что гостиная, пожалуй, «рассеяна» повсюду.

<…>

Можно сказать, что для древнего римлянина его город — то же самое, что для римлянина современного — его квартира.

Об изменениях в повседневности у Анджелы сказано меньше, зато изложение течёт ровнее и эффект погружения срабатывает ярче.

Непарадная часть древнего Рима сохранилась хуже парадной, и побывать в ней проще так, с книгой, чем бродя по столице. Представить, как жили обычные горожане, видимо, тоже. Об этом мне напомнил добрый друг, когда я жаловалась, что туристический Рим — сплошная монументальная пропаганда.

На фото: Везувий, законсервировавший ход повседневной жизни в Помпеях. Там я была 14 лет назад.

Лазейка I: язык

Мне очень нравится учить языки и искать между ними связи, и о латыни я подумывала уже давно. А тут ещё Катарина подсказала, где найти учителя.

Учебник у нас на курсе — «Lingva latina per se illustrata» Ханса Эрберга.

Формально он устроен так же, как и многие другие. Во-первых, с латыни в нём ничего не переводится. Во-вторых — в начале нам представляют фикциональную древнеримскую семью, а дальше с ней что-то происходит.

Но есть нюанс. Современную семью представляют так: вот родители, вот дети. А древнеримскую — так: вот родители, вот дети… вот рабы. Сто рабов. Из них вот хороший Дав, вот дурной Мед. Мед умыкнул у хозяина деньги и сбежал. В предпоследней главе он пошёл гулять с подругой по Риму, она завела его в ювелирную лавку, денег у него больше не осталось. Остались ли виды на будущее, узнаем позже.

А ещё у персонажей вечно плохое настроение. Какие-то проблемы они решают насилием. В самой впечатляющей главе брат довёл до слёз сестру, за это ему навалял другой брат, потом ещё мама, а потом заодно и папа.

Обычно от языкового учебника не ждёшь такого накала страстей, а вот ведь 😅

Эта лазейка стала первой, потому что язык помогает оставаться в поле темы и не бросать попыток в ней разобраться.

Книги о Риме: предисловие

Литература мало каких стран и эпох вызывает у меня психологический барьер, но исключения всё-таки есть. Главное из них — античность. Античность настолько важна для культуры, что разобраться в ней — начиная с истории — будто бы надо досконально. А на такой колоссальный проект заранее нет сил.

С Грецией при этом легче, чем с Римом. В отличие от неё, Рим кажется просто чередой забронзовевших правителей, политиков и полководцев. Сами по себе политическая и военная история мне не кажутся скучными, но я не люблю историю великих людей.

Почему — объясню на примере научной революции 17-го века. Основываться буду на книге Георгия Шпака «Воображаемые миры Маргарет Кавендиш: наука и утопия в Англии XVII века».

Расхожее представление о том, что это было, в историю великих людей как раз вписывается: горстка гениев взбунтовалась против церкви и создала научный метод.

Оно восходит к эпохе Просвещения. Что в нём не учитывается:

▪️Научного метода в 17-м веке ещё не возникло — возникла россыпь соперничающих эпистемологических программ. Их точнее называть натурфилософией, чем наукой.

▪️Для многих натурфилософов познание материального мира было способом познавать Бога через его творение. И не все их дебаты сводились к отмежеванию от церкви/схоластики/метафизики.

▪️Революция предполагает более-менее резкий скачок, но здесь его выделить сложно. Сейчас о становлении науки говорят уже с большей осторожностью, а представление о хронологических рамках этого процесса стало шире.

▪️Свой вклад в него внесли и «люди, собиравшие травы для домашних хозяйств, имперские авантюристы, женщины, занимавшиеся вычислениями, библиографы эпохи Возрождения, викторианские голубятники… <…> К местам науки теперь относятся не только лаборатория и обсерватория, но и ботанический сад, кузница, поле, корабль, домашняя печь» (цитата из «Истории науки и истории знания» Лоррейн Дастон).

Список возражений не исчерпывающий, но и в таком виде он подсвечивает проблему: когда роль одних превозносится, роль других часто принижается или вообще не замечается*.

Теоретически я уверена, что в глазах антиковедов история Рима выглядит сложнее и многообразнее. Ключевое слово — «теоретически». Заглянуть в их работы мне мешают, опять же, страх перед масштабом задачи и тоска от поп-культурных правителей, политиков и полководцев — либо просто великих, либо великих и ужасных.

Вот я и решила, что поездка будет поводом сделать над собой усилие и справиться со страхом и тоской хоть в какой-то мере. И нашла четыре лазейки — о них расскажу в следующих постах.

*За этим не обязательно кроется сознательный умысел. Представление о том, что в истории заслуживает изучения и что может служить историческим источником, со временем тоже расширилось.

Книги о Риме: предисловие

Литература мало каких стран и эпох вызывает у меня психологический барьер, но исключения всё-таки есть. Главное из них — античность. Античность настолько важна для культуры, что разобраться в ней — начиная с истории — будто бы надо досконально. А на такой колоссальный проект заранее нет сил.

С Грецией при этом легче, чем с Римом. В отличие от неё, Рим кажется чередой забронзовевших правителей, политиков и полководцев. Сами по себе политическая и военная история мне не кажутся скучными, но я не люблю историю великих людей.

Почему — объясню на примере научной революции 17-го века. Основываться буду на книге Георгия Шпака «Воображаемые миры Маргарет Кавендиш: наука и утопия в Англии XVII века».

Расхожее представление о том, что это было, в историю великих людей как раз вписывается: горстка гениев взбунтовалась против церкви и создала научный метод.

Оно восходит к эпохе Просвещения. Что в нём не учитывается:

▪️Научного метода в 17-м веке ещё не возникло — возникла россыпь соперничающих эпистемологических программ. Их точнее называть натурфилософией, чем наукой.

▪️Для многих натурфилософов познание материального мира было способом познавать Бога через его творение. И не все их дебаты сводились к отмежеванию от церкви/схоластики/метафизики.

▪️Революция предполагает более-менее резкий скачок, но здесь его выделить сложно. Сейчас о становлении науки говорят уже с большей осторожностью, а представление о хронологических рамках этого процесса стало шире.

▪️Свой вклад в него внесли и «люди, собиравшие травы для домашних хозяйств, имперские авантюристы, женщины, занимавшиеся вычислениями, библиографы эпохи Возрождения, викторианские голубятники… <…> К местам науки теперь относятся не только лаборатория и обсерватория, но и ботанический сад, кузница, поле, корабль, домашняя печь» (цитата из «Истории науки и истории знания» Лоррейн Дастон).

Список возражений не исчерпывающий, но и в таком виде он подсвечивает проблему: когда роль одних превозносится, роль других часто принижается или вообще не замечается*.

Теоретически я уверена, что в глазах антиковедов история Рима выглядит сложнее и многообразнее. Ключевое слово — «теоретически». Заглянуть в их работы мне мешают, опять же, страх перед масштабом задачи и тоска от поп-культурных правителей, политиков и полководцев — либо просто великих, либо великих и ужасных.

Вот я и решила, что поездка будет поводом сделать над собой усилие и справиться со страхом и тоской хоть в какой-то мере. И нашла четыре лазейки — о них расскажу в следующих постах.

*За этим не обязательно кроется сознательный умысел. Представление о том, что в истории заслуживает изучения и что может служить историческим источником, со временем тоже расширилось.

Прочитано в январе:

🎧«Мельмот Скиталец» Чарльза Метьюрина;
▪️«Прощённый Мельмот» Оноре де Бальзака (перечитан);
▪️«Дон Карлос» Фридриха Шиллера;
▪️«Римские тайны» Альберто Тозо Феи;
▪️«Здесь был Рим» Виктора Сонькина;
▪️«Непрошеная повесть» Нидзё (первые впечатления — ниже);
🎧«Италия изнутри» Анны Синицы.

Как выглядела бы «История моих бедствий», если бы написал её не французский философ, а японская придворная дама? Наверное, как «Непрошеная повесть» (ок. 1407). Нидзё рано потеряла родителей и, оставшись без их покровительства, оказалась чем-то вроде мячика, который перебрасывали друг другу разные важные мужчины. Первые три свитка посвящены её жизни при дворе, а последние два — монашеским скитаниям по Японии, в которые она пустилась после отстранения от службы. Траектория всего этого движения, как и у Абеляра, — от плохого к худшему.

По крайней мере в авторском изложении, а оно не без странностей.

Если верить вступительной статье, то Нидзё писала «Непрошеную повесть» уже монахиней. Но когда читаешь текст, то возникает когнитивный диссонанс. В нём вроде и можно усмотреть звоночки, что работала над ним монахиня (их заметила добрая подруга, с которой мы читали его вместе), но по духу первая часть значительно отличается от второй, так что при этом может и казаться, будто писалась она в моменте.

А ещё Нидзё откровенно себе противоречит, причём постоянно. И вот что это — хаос человеческих чувств? непонимание себя? конфликт между тем, что она должна была испытывать (например, благодарность за внимание императора), и тем, что испытывала на самом деле (горечь из-за похищения во дворец и отлучения от любимого)? литературные клише посреди реального биографического материала? Вряд ли кто-то сможет ответить точно. Так что будет теперь в уме вечная заноза.

Единственное, что тут можно сделать, — научиться лучше распознавать те самые клише. Этим я и займусь, когда вернусь из Рима 8-го февраля.

#читательский_дневник

Женщины нового времени, медицинский юмор, сожженые тамплиеры, прототипы любимых героев и влияние на культуру Первой Мировой войны.
В выпуске №44 рубрики #лучшепочитаю собрали для вас нон-фикшн книги, которые вдохновляют на перемены, помогают обрести опору, расширить кругозор, проживать «тёмные» времена и принимать правильные решения.

Выпуск готовили:

▪️Дарья «Не по головам»
▪️Елена «Книгусеница»
▪️Баранова Марина «Смородинка о книгах»
▪️Саша «вы́Читать»
▪️Светлана Рыбакова «Своя комната»
▪️Света «Лета запомнит»
▪️Елена Тарасова «Прочитала и написала»
▪️Надя «Книжная гедонистка»
▪️Вероника Силиванова «Lukupäiväkirja»


✍🏻Всех собрала
Светлана Рыбакова — автор канала «Своя комната».
Подборки разных книг каждые две недели. Всегда в поисках авторов.

Написала для Светиной подборки о книге про рождение хоррора из духа Первой мировой. К её основной идее есть вопросы (150 лет литературы ужасов: am I a joke to you?), но как разбор влияния тех событий на культуру ХХ века «Пустошь» интересна.

Что в ней было самым интересным для меня? Летом я прочитала «Психологическую историю немецкого кино» Зигфрида Кракауэра, и мне захотелось найти какую-то полемику с ней. Кракауэр настаивал, что раннее немецкое кино — в том числе пугающее экспрессионистское — подпитывало общественные настроения, которые потом вылились в нацизм. Скотт Пулл же показывает, что всё, как обычно, было сложнее. Вот полемика и нашлась.

«Мельмот Скиталец» Чарльза Метьюрина (1820)

Этот хитросочинённый кирпич закрывает первую волну готической литературы (1764–1820), и я рада, что оставила его напоследок: в нём попадались отсылки примерно ко всему, что я читала из этого периода. Особенно много их оказалось к красивой паре — «Монаху» Мэтью Грегори Льюиса (1796) и «Монахине» Дени Дидро (тоже 1796).

Зачин у романа пушкинский, потому что это у Пушкина он метьюриновский: племянник едет к не на шутку занемогшему дяде… и узнаёт, что у них есть загадочный родственник возрастом в 150 лет. Дальше идёт серия вставных повестей, в которых родственник показывает нам разные личины: фольклорной нечисти (в нём есть что-то от привидения и от банши), искусителя, Мефистофеля, Фауста и Вечного жида. Целый демонический спектр.

С одной стороны, повести затянуты, а с другой — их затянутость компенсируется сменой сеттинга и даже жанра:
▪️история о принуждении знатного испанца к постригу напоминает просветительский роман в духе того же Дидро;
▪️история о благородной дикарке — идиллическую робинзонаду;
▪️история о голодающей семье богатого купца — сентиментально-реалистическую прозу на манер Диккенса;
▪️история о пуританке среди родственников-англикан — не то исторический роман, не то courtship novel.

А, история преследователя, которого Мельмот упекает в сумасшедший дом, заставляет вспомнить сатиру Свифта.

Правда, что бы Метьюрин ни писал, в итоге у него всё равно получилась готика. И он не только эффектно обобщил традицию, но и придал ей свой твист.

Предшественники Метьюрина оставляли своим антигероям возможность раскаяться и спастись. Антигерои от такой милости отказывались, но это уже другое дело. А вот Мельмоту она будто бы даже не светит: залог его спасения — передать проклятье человеку, который согласился бы его принять, короче говоря — погубить вместо себя кого-то другого; нежность и сожаление от спасения его наоборот отдаляют.

За 150 лет он так и не встречает желающего обменяться местами и завладеть тайными знаниями. В обмен на душу, конечно, но всё равно как-то удивительно. Мои мысли идут отсюда в двух направлениях:
▪️фигово же он выбирал себе жертв;
▪️может, в толпе лицемеров он специально искал добропорядочных людей, чтобы те дали ему от ворот поворот?

Видимо, его выбор вызывал вопросы и у Бальзака. Ну, судя по тому, что Бальзак написал продолжение — новеллу «Прощённый Мельмот»: там на сделку быстро соглашается погрязший в долгах кассир. А после кассира — ещё половина города. В общем, Мельмоту надо было всего-то наведаться в Париж.

P. S. Невозможностью спастись по совести Мельмот напоминает классических вампиров. Тут я не могу смолчать и не сказать, что Метьюрин, Ле Фаню и Стокер — это «the unholy Trinity of Irish Gothic literature».