Алексей Вишня про зависть Эдуарду Нестеренко, группу "
Кофе" и девственность. (18+)
Славка приходил ко мне неизменно со своей спутницей, мы стали чаще встречаться. Отношений между ними не было — да как они могли быть, если девушка вполне официально была влюблена в Нестеренко? Я завидовал Эдику, что говорить. Не понимал, что генерит у пытливой женщины такие сильные чувства, не находил в нём никакой искренности. Всякое его суждение о чём-либо воспринималось мной как снобизм и поза. Я просто завидовал ему, да и всё.
Однажды мы проснулись с ним поутру в родительской постели:
— Эх, солнышко светит в глаза, лепота… сейчас бы вздрочнуть, — потянулся Эдик, сладко зевая. — Лёха, а ты вообще трахался с кем-нибудь когда-нибудь?
Неожиданный вопрос вогнал меня в краску. К слову, вся группа «Кофе» была уже на ком-то если не жената, то что-то типа того… И все знали про мою девственность, включая Эдика, и я возмутился:
— А ты спроси у своих друзей, Эд, они точно знают, — в словах моих звучала досада.
— Почему они знают, а я нет?
— Потому что люди они хорошие, Эд. Я мог бы с Сениным обсуждать этот вопрос, даже со Стасом бы мог, но не с тобой, — сказал я, одевая носки.
— Почему?! — Эдик нахмурился.
— Да потому что ты говно.
— Как?!
— Да вот так. Тебя любит девка, а вы её гнобите. За что?! Издеваетесь над ней хором. Зубы золотые, а половины нет уже, да? Старая уже? Сколько ей, двадцать три?
— Двадцать четыре уже, — ответил Эд, немного помедлив. — А может, двадцать пять. Лёша, ты зря так говоришь. Знаешь, мы были с ней разочек, я к себе её привозил.
— Ну и что?
— Да ничего, понимаешь? Совсем ничего. Я ещё выпил немного, усталый был, но потом мы ехали с ней утром в трамвае, и я смотрел на неё и думал: зачем это всё? Так тогда намекнул, мол, знаешь, не нужно нам ничего.
— Почему? — недоумевал я. — Она ж так тебя любит!
— Чушь! — вскрикнул Эд. — Это ерунда. Поверь, я бы всё это почувствовал в постели. Лёша, я опытный перец. Там голимый расчёт, понимаешь? Через пару лет — диплом и распределение, а там… сам понимаешь. Она в Ленинграде хочет жить, а не на юге своём. Квартира ей нужна, а не муж. А она не отстаёт, представляешь, ей говори — не говори…
Эдику было явно неловко, что я обозвал его говном, и мне уже было не по себе. Наверняка пожаловался на меня друзьям, но умный Сенин, почувствовав стрём, мастерски разрядил ситуацию:
— Стас, — окликнул он Тишакова, — ты помнишь, как мы пели «Говно»? Давайте запишем! Как там… э-э…
И ребята запели:
«Ты говно, я говно, будущего нет.
Ты дрянь, я дрянь, будущего нет.
Ты говно, я говно, будущего нет.
Ты дрянь, я дрянь, будущего нет».
Понимания с Эдом мы не достигли. Когда закончилась запись, и ребята свалили на юг, Лена приезжала пару раз уже без Славика. Узнав, что я встал на её защиту, Лена была впечатлена. Я не опасался ухудшения отношений с ребятами — куда им деваться с подводной лодки? Зато между нами проскочила первая благотворная искра.
В начале августа Лена уехала на каникулы домой и прислала мне письмо, которое начиналось словами: «Здравствуй, Лёшенька!», а кончалось: «Целую, Лена». Расхожую форму приветствия мой девственный ум принял за самый настоящий, огненный, самый расчувственный распоцелуй.