Оказывается, уже давно идет сбор на батаевские таро. Над колодой работал коллектив Acid Horizon и некто художник под кодовым именем Penkeeper. Собрано $44k.

Главным образом на основании устриц, в свое время, было произведено сопоставление разрезов Ферганы и Таджикской депрессии. Несмотря на значительные фациальные отличия не только ферганских и таджикских разрезов, но различных типов таджикских разрезов между собой, удалось увязать все эти разрезы друг с другом и распространить на Таджикскую депрессию схему стратиграфии третичных отложений, разработанную первоначально в Фергане.

Обложки японских переводов Делёза, выходивших в издательстве Kawadeshobōshinsha (河出書房新社); бонусом — Лапужад

Картографии «Тысячи плато» от китайской художницы marry-go-round

В этот день, этой жуткой весной, родился Лакан. В последнее время часто приходится напоминать себе сказанную им как-то в интервью вещь.

«Я не пессимист. Ничего не случится. По той простой причине, что человек — ничтожество, он даже не способен уничтожить себя. Тотальное бедствие, приведенное в действие человеком, кажется мне чудесным. Доказательство [чудесности] заключается в том, что ему наконец-то удалось произвести что-то своими собственными руками, своей головой без какого-либо божественного, природного или другого вмешательства. Все эти прекрасные хорошо откормленные бактерии, прогуливаясь по миру, как библейская саранча, обозначают триумф человека. Я уже говорил это: Реальное как и всегда одержит верх, и мы, как и всегда, будем повержены».

Сегодня умер Андрей Щербенок, основатель и директор Школы перспективных исследований (SAS).

Андрей учил нас мудрости и бескомпромиссности, а еще — тому, что нельзя бояться сложности. Сложности мира, сложности знания; сложности поворотов судьбы, с которыми нам всем сегодня пришлось столкнуться.

Эти моменты мы переживаем вместе и прежде всего это заслуга Андрея — он построил сообщество людей, различными путями ищущих ответы на эту порой, как кажется, невыносимую сложность.

В каждом из нас живёт и будет жить его любовь к знанию и дух академической свободы.

На этой неделе Эмилю Чорану стукнуло бы 114 — вряд ли он обрадовался бы этой дате, но мы воспользуемся поводом, что предложить вашему вниманию текст Петера Слотердайка из сборника эссе «Не спасены». В этой работе Слотердайк переосмысляет наследие Мартина Хайдеггера и обращается к ряду контрастных философских фигур. Чоран является среди них как подлинный антипод немецкого мыслителя. «Заблудший» эскапист Хайдеггер полагал, что думать — значит благодарить и что «только Бог может нас спасти». Несгибаемый в своем отчаянии Чоран, по Слотердайку, уверен, что думать означает мстить, а Бог — один из объектов этого мщения. Перевод и вступительное слово — Захара Неустроева.

https://gorky.media/context/samootverzhennyj-revanshist/

Юрий Анненков. Портрет Горького, или Жак Лакан отпустил усы.

Погиб поэт! — невольник чести —
Пал, оклеветанный молвой,
С свинцом в груди и жаждой мести,
Поникнув гордой головой!..
Не вынесла душа поэта
Позора мелочных обид,
Восстал он против мнений света
Один, как прежде… и убит!
Убит!.. К чему теперь рыданья,
Пустых похвал ненужный хор
И жалкий лепет оправданья?
Судьбы свершился приговор!
Не вы ль сперва так злобно гнали
Его свободный, смелый дар
И для потехи раздували
Чуть затаившийся пожар?
Что ж? веселитесь… Он мучений
Последних вынести не мог:
Угас, как светоч, дивный гений,
Увял торжественный венок.

Дирк Уффельманн в своей монографии о Вл. Сорокине пишет, что феномен принимаемой на веру «нормальности» обеспечивает ничем не замутненное бытие; норма изолируется от собственной обоснованности и становится актом чистого воспроизведения. «Сорокин акцентирует…

Дирк Уффельманн в своей монографии о Вл. Сорокине пишет, что феномен принимаемой на веру «нормальности» обеспечивает ничем не замутненное бытие; норма изолируется от собственной обоснованности и становится актом чистого воспроизведения. «Сорокин акцентирует внимание на устойчивости однажды принятых норм, которые утратили всякую связь с процессом их формирования, утверждения и институционализации». Автоматизм в романе Сорокина увязывается с серийным воспроизводством набора «ритуалов», расчерчивающих карту «разнообразия маленьких норм, из которых состоит жизнь обыкновенных советских людей». «Норма» — энциклопедия необходимо контингентных реитераций, оторванных от материалистического основания.

Эту же линию в своих выкладках подхватывает Михаил Эпштейн; он указывает на историко-философскую схватку, обнаруживаемую им в сорокинской «Норме»: «сорокинская игра с понятием нормы, которую приходится глотать гражданам Самого Нормального государства, подавляя отвращение к ее вкусу и запаху, удивительно корреспондирует с аристотелевской критикой платоновского учения об идеях». Иными словами, подрыв материального основания нормы, на который указывает Сорокин, — крах советского марксизма, царства общих идей. Подобному тому, как Аристотель осуществляет «имманентистскую» критику метафизики Платона, Сорокин «тыкает палочкой» в компост общественной жизни, слепленной из фундаментального противоречия между дематериализованной нормой и радикально материальным ее проявлением.

Д&Г в «Тысяче плато» обращаются к схожей проблематике на поверхности различения королевских и номадических наук. В первом случае речь идет о воспроизведении — автоматизированном или нет, — позволяющем провести операцию «компарса»: перевести проблему наук гладких пространств в формализацию пространств рифленых; решение проблемы, установленным гладким пространством, — сгущение следования. Именно следование Д&Г противопоставляют воспроизведению, удерживающему-вместе королевские науки и их унилатеральное различие в отношении номадических дисциплин. Если воспроизведение конституируется «перманентностью фиксированной точки зрения, внешней тому, что воспроизводится, — разглядывать поток, сидя на берегу», то следование — поиск «сингулярности» материи, а не попытка обнаружить в нем формы, как то делает воспроизводящий наблюдатель. Следователь авторизует себя, «когда ускользает от силы гравитации, дабы войти в поле скорости; когда прекращает созерцать ход ламинарного потока в заданном направлении, уноси­мого прочь вихревым потоком; когда вступает в непрерыв­ную вариацию переменных величин, а не извлекает из них константы». Методология устанавливающего себя в потоке ученого-следователя воплощается, прежде всего, в «приблизительном знании» чувственных оценок, модусом которых является постановка проблем, а не их решения. Словом, в лишенном аподиктического аппарата следовании решения — если они и возможны — приходят из иммерсионной практики «всей деятельности целиком», непосредственного участия в потоке, а не воспроизведения со стороны наблюдателя.

Если бы Сорокин ушел дальше аристотелианской критики платонизма и попытался вживить советскому человеку ее финальный результат, то на выходе мы бы получили садистически-трансгрессивный срез копрофагии. Бунт на поверхности Самого Нормального государства заключается не в отказе от норм, а в следовании им, в подрыве порядка воспроизведения, мазохистского резонанса. Сорокинский диссидент должен повышать и понижать норму, поглощать ее и использовать не по назначению, делать из нее поделки, обмазываться и бросаться ею — осуществлять батаевскую непроизводственную трату. Советский копросадист порывает с законом и решает фундаментальное противоречие нормопотребления: он материализует базовое основание нормы через отказ от воспроизводства и шаг радикального следования потоку «нормальностей».

здесь можно послушать несколько песен, написанных Мак-Орланом в соавторстве с Франсисом Карко («Горестная история о Франсуа Вийоне»), в исполнении французской актрисы Дианы Лор.

Титов Владимир (1950) «Пиво. Пивная лавка» 1977

Титов называет себя парижским москвичом и московским парижанином. Помимо прочего, у него есть замечательная серия с обнаженными моделями на обрывках газет и парижские зарисовки, названные «автопортретом на улице».

Деррида вспоминает, что когда он приехал в Прагу, ему все время казалось, будто за ним кто-то «ходит по пятам». Спустя три дня его задержали по обвинению в распространении. Тогда ходила молва, что чехословацкое правительство, напуганное обстановкой в Польше (там тогда во всю разворачивался кризис), решило задавить всех диссидентских элементов, среди которых была «Хартия-77», организовавшая приезд Дерида. На место прибыл представитель Франции, дабы Деррида вызволить и рассказать о запугивании интеллектуалов со стороны местного правительства. Деррида вышел из под ареста через три дня.

Вернувшись к преподаванию, вместо запланированного семинара по Декарту, Деррида решил поведать студентам о случившемся. Чехословацкий опыт он тогда назвал «кафкианским». Ирония в том, что в Прагу он поехал не только, чтобы принять участие в мероприятиях «Хартии», но и сходить в дом-музей Кафки. Деррида был убежден, что вещества ему подкинули как раз, когда он вышел из отеля, чтобы сходить в музей.

Деррида позже обещал вернуться в Прагу и поддержать угнетаемых коллег. «Реальность — все эти заключенные — все еще там. Пока человека самого не коснется нечто подобное, ему не понять, в каком раю свободы мы живем» — резюмировал он.

Петер Слотердайк о домашних ароматах во втором томе «Сфер».

Всякое мердократическое пространство, всякое «здесь», всякое «наше» есть самодостаточное царство; оно образует ауратическую монаду, погружающую своих обитателей в специфическое фундаментальное для них настроение и пронизывает их дыханием по-особенному пахнущего ландшафта (smellscape). Таким образом, то, что начиная с XVIII века несколько провокационно, спекулятивно и тенденциозно называют народным духом, представляет собой прежде всего народный запах, или народный газ (который, очевидно, способен проникать даже в народное поэтическое творчество и фольклор — ментальная параллель к копченым пищевым продуктам). Лишь более поздние ксенофобские теоретические построения отрывают эти запахи от их эндоклиматических пространств, чтобы при обнаружении в телесных выделениях индивидов дискредитировать их как омерзительные проявления чуждой ауры.
<…>
В этих обонятельно-ксенофобских упражнениях постоянно упускалось из виду, что все люди, откуда бы они ни прибывали, нигде не ощущают такую резкую вонь, как у себя дома.

Английский перевод.

Армин Молер. Интервью в Éléments (1994).

— Когда я оказался во Франции, мне казалось, будто я обнаружил политико-интеллектуальный ландшафт, совершенно отличный от всех доныне мне известных. Очень быстро я понял, что отличие это не так уж велико. Оно обусловлено, прежде всего, континуумом французской национальной истории. У французов национального государства было куда больше, чем у немцев! Необходимо учесть и тот факт, что французское общество пропитано в значительной степени именно женскими ценностями. Этим объясняется, например, тот успех, который у вас [во Франции] возымел Юнгер. Жозеф Брайтбах в этой связи говорил об «эротическом феномене».

Классификации, о которых я пишу в своей работе о Консервативной революции, применимы и к Франции. Молодые консерваторы принадлежат к традиционным правым, от Ривароля до Морраса, через де Местра, Бональда, Шатобриана, Ламенне, Вейо, Ле Пле, Гюстава Тибона и большинство писателей Action Française. Эквивалентом национал-революционеров являются национал-якобинцы, к которым можно отнести Буланже, Дероледа и Клемансо, а также Пеги, Валуа, Гюга Ребеля, Гюстава Эрве, Бернаноса, Деата, Дриё ла Рошеля, де Голля и Мальро. Что касается Völkischen, которых мы считаем исключительно «германским» типом, к ним я бы отнес Гобино и Буленвилье, а также Туссенеля, Друмона и, несомненно, Селина. Сент-Ив д'Альвейдр — хороший пример смешения völkisch идеологии и религиозного эзотеризма. К этой же категории относятся мастера начавшегося в XIX веке «кельтского ренессанса» и «региональные» авторы, вроде Фредерика Гоффе, Мистраля, ла Варенда или Гионо. Робер Бразийак кажется мне образцовым представителем духа bündisch. Разумеется, необходимо ввести дополнительные категории для наследников Прудона, федералистов, «нонконформистов» 30-х годов. Наконец, как я утверждаю в отношении Юнгера, Шмитта, Шпенглера и Томаса Манна, необходимо понимать, что некоторые авторы классификации не поддаются. Я имею в виду, в частности, Сореля, Барреса и Монтерлана.

— Курт Зонтхаймер писал, что в Веймарской республике либерализм был «козлом отпущения» (Prügelknabe) как для правых, так и для левых. Если главным врагом нацизма был коммунизм (всегда ассоциировавшийся с евреями), то врагом номер один для консервативной революции были именно либералы. В отличие от многих правых, вы и сами считаете либерализм главным врагом. В двух словах, в чем вы обвиняете либералов?

— В лицемерии. Либералы хотят, чтобы их одобряли, потому что они приходят с «добрыми намерениями». Кроме того, они — адепты принятия желаемого за действительное: либералы верят, что слова — это дела, и достаточно заявить о благих намерениях, чтобы последние стали реальностью. Либеральная проповедь — это плата за вход в общество: главное, чтобы человек имел благие намерения, после этого он с тем же успехом может стать мафиози.

<…>

— Какое понятие, как вам кажется, лучше всего вас описывает?

— Правый анархист.

В короткой литании «Obscénité de la philosophie» Франсуа Ларюэль использует процесс приготовления и потребления пищи в качестве метафоры истории философии от Платона через Декарта к Саду и до него самого. Гастроэнтерология утверждает, что процесс переваривания пищи начинается еще во рту, с контакта со слюной, в которой содержатся расщепляющие ферменты амилазы и мальтазы. Ларюэль в этом отношении остается верен биологии: в его тексте попадание пищи в рот сцепляется с фигурой Ницше, ответственного за «физиологический» поворот в философии. Вхождение в двадцатый век и де(кон)струкцию метафизического предприятия, таким образом, вступает в определенные отношения с метаболическими процессами (не)человеческих организмов. Имманентизация онтологий оборачивается радикальными мутациями онтико-эпистемологического умвельта субъекта философии — как пишет Слотердайк, «там, где все — имманентность, апартаменты становятся интегральным туалетом: то, что в них происходит, в любом отношении происходит под знаком конечного потребления».

Каждая декада, всякий следующий «поворот» в истории философии становится одним из этапов пищеварения; движение концептов по плоскости имманенции совпадает с их движением по пищеводу — эту траекторию мы видим у вышеупомянутого Слотердайка, неоднократно обращающегося к «физиологу» Ницше: мы оказываемся перед требованием к производству новой/иной натурфилософии, построенной «с учетом дерьма» — всего философского дерьма, которое, согласно Ларюэлю, выходит на свет в форме Делёза. Такая натурфилософия — не что иное, как становление-позитивной негативности, ее обуздание через свержение идеалистических контаминаций в пользу имманентного загрязнения материи.

В написанной в 1969 году «Логике смысла» Делёз, исследуя фигуру шизоида, замечает, как на его психической карте сходятся процессы говорения и испражнения — язык, пишет философ, «лепится из дерьма». Если и есть некоторый родовой элемент истории философии, результирующейся в шизофреническом двадцатом веке (о котором в качестве масштабного эксперимента пишет Бадью), то это имманентизация материального через «низы» — метаболизм и его не-безобразные последствия. В конечном счете, то с чем имеет дело субъект современности — даже не recycling, а отходы после него. А потому, как замечает Дж. О’Малорка, один из ключевых исследователей не-философской мысли, в нашем интегральном туалете «важно не пытаться раз и навсегда установить, какая теория верна, а какая — “полное дерьмо”, а разобраться, стоит ли нам продолжать круговерть качелей и каруселей мышления».

80 лет назад добровольно покинул этот мир писатель и поэт Пьер Дриё ла Рошель.

Экспериментатор, нечаянный визионер и искренний путаник, он наиболее точным образом свидетельствовал сам о себе устами главного героя автобиографического, почти исповедального романа «Жиль», самого значительного своего произведения:

«По сути мои чувства были моими страстями. Чувство одиночества было чувством сложной, деликатной доктрины, которую нужно привязать как легкую и драгоценную пленницу к спине апокалиптического всадника <…> В каком-то отношении мои мысли не имеют большого значения. Я — тот тип человека, который существовал всегда. Мечтатель и практик, одиночка и странник, посвященный и простак. Вот, что можно уловить во мне. А остальное — разве оно уловимо? Разве можно уловить мысль, которая, испытанная в разных обстоятельствах, встречая противоречия и трудности, замыкается в себе? Мысль и действие теряется в высотах. А я один из тех смиренных, кто помогает действию и мысли каждый раз снова и снова налаживать их нарушенный союз»

А еще в 1994-м году у Magazine littéraire выходил номер, целиком посвященный Чорану и озаглавленный «Аристократ сомнений». Внутри иллюстрированные фрагменты трудов философа, его современников и франкоязычных исследователей, подборка избранных писем и множество редких фотографий.

Кстати говоря, Чоран с недавних пор стал героем комикса французского художника Патриса Рейтье. Преимущественно, работа состоит из своеобразных иллюстраций к антимодернистским текстам философа — вернее, его прогулкам по Парижу, в ходе которых эти тексты намечались. Сразу же после выхода первого номера Чорану выдали новый почетный статус — «Тинтин от философии».

На данный момент опубликованы два номера: On ne peut vivre qu'à Paris и Un homme heureux.

Чоран дает наставление писателю в «Падении во время»

«Ничто так не стимулирует, как преувеличенное внимание к пустякам, сохранение ложных оппозиций и разрешение конфликтов там, где их нет. Если от всего этого отказаться, наступит всеобщее творческое бессилие. Плодотворна лишь иллюзия, именно она — начало отсчета. Именно благодаря ей происходит рождение, именно она порождает (во всех смыслах слова), и человек растворяется в мечте о разнообразии. Хотя пропасть, которая разделяет нас и абсолют, ирреальна, наше существование и есть эта ирреальность, и вышеозначенная пропасть ни в коей мере не кажется обманом горячим сторонникам активных действий. Чем более мы укореняемся в видимом, тем более мы плодовиты; творить означает принимать все несоответствия, все фиктивные оппозиции, которые сводят с ума беспокойных людей».

Лев Шестов в работе лаконично названной «А. С. Пушкин» рассуждает о биографии и произведениях поэта в привычной ему «постметафизической» топике. Особенно репрезентативны в этом смысле его мысли по поводу «Моцарта и Сальери»: «Сальери убил Моцарта потому, что не нашел правды ни на земле — ни выше». Хотя, впрочем, Шестов одновременно с этим не чурается и подчас откровенно романтических рассуждений о миссии Пушкина:

Пушкин вдохновляется тем, что парализует всех других людей. Он смел и тверд в те мгновения, в которые мы обыкновенно в смятении и страхе спешим укрыться от грозного вида жизни, если нет у нас ничего лучшего, просто закрываем глаза, подобно страусу, прячущему под крыло голову, когда он видит, что опасность неминуема. И в этом мужестве перед жизнью — назначение поэта; в этом — источник его вдохновения, в этом тайна его творчества, которые мы, обыкновенные люди, справедливо называем божественным — так далеко он от нас, так недоступен нам. Там, где мы рыдаем, рвем на себе волосы, отчаиваемся — там поэт сохраняет твердость и спокойствие, в вечной надежде, что стучащемуся откроется и ищущий — найдет.

Примечательно здесь завершение текста, в котором философ резюмирует роль поэта негодованием французского скептицизма.

Знаменитый французский критик Жюль Леметр воскликнул: «В чем тайна искусства русского художника? Как могут они заставить нас верить в невероятное, как могут они дерзать искать веры в действительности, оправдывающей только неверие?» И странно — французский скептик должен сам признаться, что ему не под силу вырваться из власти русского художественного творчества. Это — великий признак. Победить французский ум — значит победить весь мир. И быть может предсказанию Достоевского суждено сбыться. Он назвал Пушкина «всечеловеком». Может быть — мы верим в это — слову всечеловека суждено господствовать во всем мире. И это будет счастливейшая из побед. Не потому только, что этим удовлетворится национальная гордость русского народа. Нет — но потому, что при такой победе побежденный будет еще счастливее победителя. Это победа врача — над больным и его болезнью. И где тот больной, который не благословит своего исцелителя, нашего гениального поэта — Пушкина?

К слову, Шестов в ходе своего непродолжительного личного общения с Батаем открыл для него ряд особенно ценных ему русских писателей, в числе которых оказался и Пушкин. По словам самого Батая, именно Шестов сделал из него «философа». Выходит, что творчество (по меньшей мере) раннего Батая в оптике шестовского «мифа» — хотя бы отчасти результат хитрой победы русского ума над французским, подобной победе врача над «болезнью».

В интервью Делёз рассказывает, что был приглашён Лаканом через несколько месяцев после публикации «Анти-Эдипа». На их встрече Лакан отрёкся от всех своих учеников (за исключением одного), называя их «никчёмными» и затем сказал Делёзу: «Мне нужен кто-то вроде тебя». Биограф Лакана Элизабет Рудинеско рассказывает ту же историю, но усложняет проблемное поле, утверждая, что в то же самое время, когда Лакан хвалил Делёза, он также «ворчал о нём Марии Антониетте Макчокки: [Лакан] был убежден, что “Анти-Эдип” был основан на его семинарах, которые, по его словам, уже содержали идею “желающей машины”». Из этих историй мы видим, что сам Лакан видел чёткую связь между своим проектом и проектом Делёза и Гваттари.

В нескольких интервью после публикации «Анти-Эдипа» Делёз и Гваттари подтвердили свою веру в то, что считают себя верными лакановскому проекту, и что они оба «многим обязаны Лакану». Однако это не помешало им трансформировать некоторые проблемные понятия, которые они считали препятствиями на пути развития истинно материалистической психиатрии. Делёз пишет:

«Я говорил себе, что было бы ещё лучше, если бы удалось найти адекватные концепты, вместо того, чтобы использовать понятия, созданные даже не Лаканом, а той ортодоксией, которая возникала вокруг него. А Лакан говорил: мне не помогают. Это была помощь шизофреника. И мы тем более обязаны Лакану тем, что отказались от таких понятий, как структура, символическое или означающее, которые никуда не годятся и к которым сам Лакан постоянно возвращался, чтобы показать их оборотную сторону».

Из статьи Люка Колдуэлла

«Врать, целоваться, умирать. Заниматься чем-либо другим возбранялось. В газетах, с афиш, пешком и в колясках — врали повсюду, врали с неистовством, превосходящим пределы вообразимого, границы смешного и абсурдного. Врали все. Врали наперегонки — кто хлеще. Скоро в городе не осталось правды. Той малости, что еще оставалась от нее в тысяча девятьсот четырнадцатом году, теперь стыдились. Все, к чему ни притронешься, было поддельное — сахар, аэропланы, сандалии, варенье, фотографии; все, что читаешь, глотаешь, сосешь, превозносишь, проповедуешь, опровергаешь, защищаешь, — все было только злобными призраками, суррогатом и гримасничаньем. Даже предатели и те были поддельные. Безумие лжи и веры заразительно, как парша»

Путешествие на край ночи.

Stanisław Szukalski — Jąkający się Filozof, 1915

Бланшо о снах в «Пространстве литературы»

«Сновидение — это пробуждение к тому, что не имеет конца или, по меньшей мере, отсылка к подобной неуничтожимой бесконечности, а тем самым — грозное напоминание о безразличии, которое кроется за любым началом. Отсюда возвращение во сне, в любом сне, к первозданным временам — и не только к детству, но через него и к самому далекому, к мифу, к пустоте и туманности изначального. Видящий сон спит, но видящий сон — это уже не тот, кто спит, он — не другой, не другое существо, а предвосхищение другого, того, кто больше не может называть себя «я», кто не узнаёт себя ни в себе и ни в ком другом. Разумеется, сила бодрствующей жизни и вера в сон, а еще больше — толкование, придающее смысл любому подобию смысла, не дают границам и формам нашего личного существования окончательно распасться: становясь другими, мы все еще в кого-то перевоплощаемся, двойник — все еще некто».

Историк французской литературы Дэмиан Катани в 2021 году выпустил первую за двадцать лет англоязычную биографию Селина. В ней собран целый ряд ранее не публиковавшихся материалов. Ниже мы публикуем фрагмент, где Катани приводит медицинские комментарии к жизни и творчеству французского писателя и дает общий психиатрический портрет автора, существенно важный для понимания его романов. Отрывок перевел исследователь психоаналитической теории и нефилософ Захар Неустроев.

https://gorky.media/context/ya-ne-pishu-ni-dlya-kogo-eto-hudshee-chto-mozhno-pridumat/

Делёз о «Фильме» Беккета в «Кино-1»

«Для Беккета и неподвижность, и смерть, и чернота, и утрата подвижности и вертикального положения человеком, лежащим в колыбели, которая уже не качается, наделены только субъективной целесообразностью. Все это лишь средства для достижения более глубокой цели. Речь идет о том, чтобы попасть в мир, каким он был до появления человека, в нашу предрассветную пору, туда, где движение, в отличие от нашего мира, еще подчинялось режиму универсальной изменчивости, а свет непрерывно распространялся и ему не нужно было проявляться. Итак, продвигаясь к угасанию образов-действий, образов-перцепций и образов-эмоций, Беккет возвращается вспять к светозарному плану имманентности, к плану материи с его космическим плеском образов-движений»

Альбрехт Дюрер
"Три детские головы" (Drei Kinderköpfe), 1506 г.

Есть основания полагать, что Селин с конца 1920-х с разной степенью периодичности обращался к текстам Фрейда. Влияние фрейдова «влечения к смерти» можно обнаружить у Селина в нескольких местах: имплицитно — в «Путешествии» и «Смерти в кредит», эксплицитно — в лекции о Золя, прочитанной писателем в 1933 году. Независимо друг от друга Фрейд и Селин обнаруживают связь между Первой мировой войной и открытием этого ужасающего инстинкта. И если для Фрейда понятие становится частью каркаса психоаналитической теории субъекта, то Селин усматривает во влечении к смерти прежде всего причину неизбежного политического краха человечества.

«Единодушный садизм нашего времени происходит прежде всего от стремления к небытию, глубоко укорененного в Человеке и особенно в человеческой массе, от своего рода любовного нетерпения, которому почти невозможно противостоять, всеобщей страсти к смерти. Со всем кокетством, конечно, с тысячью оговорок, однако силы биологические тут налицо, и тем более могущественные, что совершенно секретные и молчаливые».

Как зарождалась интернет-философия и как она выглядит сегодня? Для кого создается философский контент? И что мотивирует людей организовывать философские проекты в интернете?

https://youtu.be/DXVQCvoJ87k

Второй сезон подкаста Insolarance начинается с большого разговора об интернет-философии с 8-ю людьми, которые повлияли на неё и сделали это по-разному. Выпуск уже доступен на Бусти и Патреоне. Соответственно, гостями выпуска-альманаха стали:

Евгений Цуркан — кандидат философских наук, ведущий самого популярного подкаста о философии на русском языке и создатель легендарной «Сути философии».

Old Arselov — автор одноименного ютуб-канала, посвящённого всему тёмному и странному в современной философии.

Андрей Леман — академический философ, автор медиа-проекта LS Philosophy, философский консультант.

Евгений Сычев — создатель и главный редактор вебзина Spacemorgue, прославленного множеством уникального контента по современной континентальной философии.

Тарас Тарасенко — автор канала с интервью с философами, виновник «Первой войны Тараса» и тот, кто подал идею для записи этого альманаха.

Алексей Соловьев — кандидат философских наук, редкий философ, который сначала завоевал популярность своими текстами и только потом завел ютуб-канал.

Олег Деррунда — автор неповторимых эссе, лекций и мемов «Выхинской критики французской мысли».

Антон Кузнецов — кандидат философских наук, ведущий подкаста «Неискуственный интеллект» и ваш любимый философ.

Жан Лапланш — одна из ключевых фигур французского психоанализа. Будучи студентом Высшей нормальной школы, будущий аналитик посещал курсы Жана Ипполита, Башляра и Мерло-Понти, а позже стал непосредственным учеником и помощником Лакана. Захар Неустроев перевел интервью, в котором Лапланш не только представляет читателю занимательные подробности собственной жизни, разворачивавшейся на фоне интеллектуальной распри во французском аналитическом сообществе, но и подбирается к фундаментальным положениям собственной теории — к тому, как она соотносится с Фрейдом и позитивизмом.

Эрнст фон Заломон, «офицер по сомнениям», об опьяненном войной Юнгере и его литературном стиле.

«Секрет писательской манеры Эрнста Юнгера, мне кажется, заключается, элементарно выражаясь, в его двойственном качестве бойца и исследователя природы. Я полагал, что вполне сознаю, как этот человек, сформировавший свое мировоззрение посреди стальных гроз и одаренный виртуальной мощью духа, чтобы воспарить над ними, довольно быстро добрался до того, чтобы рассматривать поле боя, на котором физически находится и сам, словно летчик, которому с огромной высоты это кровопролитие представляется бессмысленным мельтешением, по-своему забавным своими микроскопическими существами, которые выстроились в колонны и двинулись в разные стороны. Потом он делает об этом короткие записи, чтобы какие-нибудь высшие инстанции и дальше спокойно сидели на своих местах. Сравнение с муравейником мог бы провести на этом месте каждый, но более всего, однако, тот, кто вырос в отцовской аптеке и с самого раннего детства задумывался о происходящем в природе».

В апреле на базе Шанинки пройдет очередной сезон конференции «Векторы». Я являюсь одним из организаторов секции, посвященной исследованию философии технологий, а также анахронизмов, слепых зон и тупиков, возникающих при попытке провести аналогию между человеком и машиной. Среди приглашенных спикеров нашей секции оказались Девин Вангерт (Harvard), Синди Ли (UCSC), Евгений Быков, Александр Ветушинский, Евгений Кучинов, Йоэль Регев, Александра Танюшина и другие.

Основные тематические направления:
1) Технологические фетишизмы: влияние зависимости от технологий на научные исследования и принятия решений;
2) Проблема идентичности: взаимозависимость человека и технологий в современном культурном контексте;
3) Симбиоз человека и машины в социотехнических системах;
4) Человек и генеративный искусственный интеллект: сотрудничество, конкуренция или слияние;
5) «Кто виноват?»: технологии как агенты права и социальной ответственности.

До 28 февраля (включительно) вы можете направить тезисы вашего доклада на почту, указанную на сайте. Там же можно ознакомиться с более подробной аннотацией секции.

Будем рады вас видеть!

http://vectorsconference.com/unlimitedtechnologies

Питер Айзенман о методологии итальяснкого архитектора Джузеппе Терраньи (перевод по "From Object to Relationship II: Giuseppe Terragni Casa Giuliani Frigerio")

В работах Терраньи концептуальная двусмысленность произрастает из использования двух основополагающих, но противоположных друг другу концепций пространства. В первом случае пространство рассматривается как субтрактивное, или отколотое от монолита. В этом отношении пространство воспринимается в качестве чего-то метафорически высеченного из абстрактного твердого тела. Вторая концепция пространства, корнями уходящая в эпоху Возрождения, рассматривает пространство как нечто прибавочное, состоящее из ряда предполагаемых слоев — что-то вроде карточной колоды. Субтрактивное пространство подразумевает наличие центра и является по своей сути центростремительным; прибавочное пространство же занято периферией, краями и углами, и потому зовется центробежным.

Таким образом, на концептуальном уровне пространство в его наиболее нейтральном состоянии рассматривается либо как твердое-положительное, либо как пустое-отрицательное. Определение реального пространства через какую-либо форму маркировки или систему обозначений подразумевает как глубокий синтаксис, так и набор трансформационных правил. Первоначальное обозначение конкретной формы может рассматриваться как нечто прибавочное, если речь идет о заполнении пустоты, или субтрактивное, если речь идет об отсечении от твердого тела. В каждом из случаев различие будет носить концептуальный характер, поскольку значение, придаваемое пространству — будь то положительное или отрицательное, — является не фактическим, но подразумеваемым. Если, например, при отсечении от твердой плоскости образуются выемки, то выемки эти приобретают интенциональную характеристику, положительную, отличную от тех, что остаются после прибавления к пустоте положительных твердых элементов. Таким образом, в анализе пространства каждое обозначение в процессе прибавки является позитивным жестом и значение свое приобретает, когда стоит в ряду других обозначений, возможных в конкретной ситуации. В равной степени всякая пустота в субтрактивном процессе приобретает ту же интенциональную характеристику и может пониматься через аналогичный процесс. Каждый знак, несмотря на то, что имеет скорее поверхностный или перцептивный характер, может рассматриваться и как намерение выстроить нетривиальную синтаксическую структуру, которая, в свою очередь, может прояснить семантический замысел здания.

В творениях Терраньи, стало быть, двусмысленное состояние реализуется путем наложения прибавочного процесса на субтрактивный — когда и твердые тела, и пустоты несут в себе заряд, который может быть прочитан как нечто колеблющееся между положительным и отрицательным. Таким образом, несмотря на то, что двойное прочтение остается в срезе перцепции, его эффект кроется не столько в области эстетического, сколько в формировании самой области обозначения того, что может быть названо его глубинной структурой. Именно благодаря такому методу, совершающему сдвиг от одержимости качествами «объекта» к одержимости отношениями между объектами, можно наметить потенциал этих отношений, несущих за собой новый смысл.

Эли Аяш. Символ нереальности (фрагмент из статьи “The Turning”) [2]

Символом нереальности является число p, которое находится строго между 1 и 0 и называется вероятностью. Различные миры не могут делить символ реальности с актуальным миром, поскольку, согласно принципу бивалентности, два различных мира в одной реальности несовместимы. Они также не могут обменять свой символ «0» на символ реальности, поскольку единственный реальный мир — это мир актуализированный. Таким образом, невозможный обмен между реальным, неделимым и контингентным миром и его различимыми состояниями становится мыслью о возможности. Возможность, спроецированная задним числом в момент до актуальности реального мира, является единственным местом, где все миры потенциально равны и могут обмениваться символом реальности между собой.

Мысль о символе реальности, «1», теперь становится предметом обмена и перестановок между равновозможными мирами; вскоре, она уступает место мысли о числе, строго меньшем, чем 1, которым возможные миры могут располагать одновременно. Поскольку вероятности, которые присваиваются возможным мирам, в сумме равны 1, после этой синтетической «1» возникает новая реальность, которая впоследствии определяется (идентифицируется) как «реальный» мир, на который возможные миры проецируются по факту расчета вероятности. Нас убеждают, что переход между возможным и реальным происходит между этой синтетической реальностью (в которую встроены все возможные миры) и реальностью того единственного возможного мира, которому суждено стать реальностью. Однако, синтетический реальный мир — выдумка не меньшего масштаба, чем миры возможные. Его единственная задача — разместить возможные миры и определить вероятность их актуализации. И мысль о возможном, и мысль о синтетическом реальном (иными словами, мысль о переходе или процессе, числовым выражением которого является вероятность) возникают после неправомерного обмена контингентностью единого и реального мира. Эту контингентность никогда не следовало разменивать, по крайней мере, не таким образом. Тождество не должно было предшествовать различию. Контингентность никогда не должна была выражаться в возможных состояниях. Время должно измеряться и делиться переходом, отличным от вероятности.

Эли Аяш. Символ реальности (фрагмент из статьи “The Turning”) [1]

Существует лишь один мир, но он мог бы быть иным. Возможность мыслит различие по аналогии, после тождества. Она выводит различие из тождества, а затем отделяет его от тождества. Она отождествляет [identifies] различие. Она воображает, будто возможные миры различаются в отношении так называемых «положений дел» — на деле же нет ничего гарантирующего, что актуальный мир может быть сведен к набору различимых [identifiable] состояний. Именно таким образом метафизическая мысль о возможности противопоставляет «1» актуального мира «0» другого мира. Так впервые возникает идея присвоить число (вероятность) миру или его состоянию.

С появлением вероятности мир распадается на внешние различия. Он становится состоянием, фикцией, хотя должен был оставаться реальным и в значительной степени контингентным. Математика возможности артикулируется следующим образом: мир получает «1», если реализуется, и «0» — если нет. Таким образом, «1» становится символом реальности.

«1» — это символ реальности, и он должен был оставаться единственным символом. «0», в сущности, не является символом нереальности. Контингентная реальность абсолютна, это single stroke — его нельзя соотнести с чем-либо. Скорее, «0» — это символ тождества. Он является следствием того, что аналогичное отождествление актуального мира берет верх над мыслью о его внутреннем различии. Когда различие (первичная контингентность) мыслится после тождества актуального мира выносится за его пределы, оно тут же замирает в мысли о других состояниях миров (различных мирах, которыми мир мог бы быть), и эти неправомерные миры получают символ «0». Вот почему, как бы парадоксально это ни звучало, я утверждаю, что «0» — это символ тождества (или тождества актуального мира). Повторяю, «1» не должна была бы допускать никакого оппонента, никакого «0». Она обозначает реальность (т. е. контингентность), а не тождество и отождествление.

Однако теперь уже слишком поздно, и единственный неделимый символ реальности, «1», становится числом на спектре — причиной тому его связи с «0». Что касается символа нереальности (который, как мы увидим, не является ни «0», ни «1»), он появляется лишь после того, как символ тождества и аналогии, «0», впервые опосредовал, обменял некогда неразменную реальность «1». Как только появляется «0», он образует пару с «1» и разменивает ее. Различные состояния мира, которые являются следствием того, что тождество актуального слова берет верх над его контингентностью, обязательно меняют присвоенный им символ «0» на символ реальности. Как только внутреннее различие застывает в различных внешних состояниях, эти различимые состояния начинают в равной степени претендовать на свою долю реальности, необходимой им, дабы завершить обмен. От реальности (неделимая и контингентная «1») к тождеству (возникновение «0»), к неправомерному обмену или присовокуплению (пара, образованная «1» и «0»), к отождествлению различных состояний и реальности, на которую они претендуют, — все это лишь последовательность, неумолимо ведущая к мысли о возможности — то есть к мысли о нереальности.

Эрнст Юнгер в объективе Стефана Мозеса (1994)

Посмотрел неоправданно забытого «Маленького принца» (1966) Арунаса Жебрюнаса, в котором роль взрослых сыграл Донатас Банионис, оказавшийся через шесть лет в схожем космическом сеттинге, но уже у другого режиссера — Тарковского. Сам фильм, кстати, выглядит как нечто такое, что могло оказаться в объективе срединного Тарковского, если бы тот решился снять (не)-детскую экранизацию знаменитой французской книги. Впрочем, рассуждение о сюжете Экзюпери здесь представляется бессмысленным. Если возникает желание окунуться в непростые отношения между миром знаков и метонимичных желаний и миром воздушных шаров, мыльных пузырей, пены и молекул воды, то фильм может стать идеальным способом расширить перспективу вашего взгляда на знакомую историю. Для меня же, как ни странно, работа Жебрюнаса подбирается к статусу необходимого визуального дополнения к тексту Экзюпери — своеобразной точкой самопересечения, в которой склеиваются холодный мистицизм космоса и галлюцинаторный зной пустыни.

На ум приходят Беньямин и его фрагменты «Берлинского детства»:

«Потом мерцающий свет ночника возвращал покой и мне, и моей руке, и тут оказывалось, что весь мир исчез, оставив единственный, застрявший в мозгу вопрос: зачем что-то существует в мире, зачем существует и самый мир? я с изумлением открывал: ничто в этом мире не принуждает меня помыслить мир. небытие мира мне представилось бы ни на йоту менее достоверным, чем бытие, которое вроде как подмигивает небытию. Пока светила луна, моря и континенты обладали лишь немногими преимуществами по сравнению с тазами и кувшинами моего умывальника. А от моего собственного бытия в этом мире не оставалось ничего, кроме осадка одиночества».

К слову, именно упомянутый Ксавье, начиная с 1940-х годов, «переоткроет» де Сада широкой публике. С этого момента семья де Сад принимает активное участие в сохранении наследия и расширения знания о нем. Так, в прошлом веке потомки писателя основали Maison de Sade и зарегистрировали товарный знак с именем маркиза, под которым ныне выпускают вино, шампанское, крепкие напитки, парфюм и ряд «lifestyle-аксессуаров». Основатель дома, Юг II де Сад, пишет: «Мечтали ли вы, чтобы однажды вас застали врасплох? Грезили о том, чтобы поддаться тайнам и слабостям? Испытайте удовольствие! Побалуйте себя Садом!»

Пожалуй, самым интересным артефактом, который можно приобрести у наследников автора за 2500€, дабы «побаловать себя Садом», является бронзовый слепок черепа, за которым стоит следующая история.

«Молодому доктору Л.-Ж. Рамону, который сопровождал маркиза в последние часы жизни, передали его череп для изучения. Доктор Шпурцхайм, ученик доктора Галля, отца френологии, позаимствовал череп и вылепил его. Череп путешествовал по Англии, Америке и Германии, иллюстрируя лекции на эту тему. Когда доктор Шпурцхайм умер, череп исчез. Остался только слепок, который хранится в Музее человека (musée de l'homme). По мнению френологов, череп маркиза де Сада "во всех отношениях был похож на череп отца Церкви". Бронозовые черепа маркиза де Сада изготовлены из аутентичного слепка мастером Авангини в мае 2012 года. Каждый череп подписан инициалами маркиза и пронумерован от 1 до 99».

В качестве комментария оставлю слова самого де Сада:

Беспорядок связан с резким увеличением затрат, которое провозглашает и реализует наслаждение: «И тогда мы, не соблюдая никакого порядка, бросаемся на первого, кто подвернется: мы кому-то засаживаем, нас имеют». Беспорядок может вылиться в зрелище хаоса: «Пресытившись убийством и бесстыдством, мы в конце концов засыпаем среди трупов, потока вин и разных напитков, говна, спермы и кусков человеческой плоти» (М. Энафф, «Маркиз де Сад: изобретение тела либертена»).

К портрету де Сада (перевод фр. из книги Жильбера Лели « Vie du Marquis de Sade ») [2]

1802. (Портрет из книги Шарля Нодье «Воспоминания, происшествия и портреты времен революции и империи», где он рассказывает о тюрьме Сен-Пелажи). «Один из этих людей поднялся очень рано, потому что его должны были перевести, о чем его заранее уведомили. Поначалу я увидел лишь страшную тучность, которая настолько сковывала движения этого человека, что он не мог проявить и толики той грации и элегантности, намеки на которую все еще можно было заметить в его манерах. И все же изможденные глаза хранили следы блеска и тонкости, которые время от времени вспыхивали, точно последние искры в затухающем угле».
Оттуда же: «Я уже говорил, что этот заключенный как-то прошел мимо меня. Все, что я помню, — это то, что он был учтиво-вежлив, любезен и с трепетом говорил обо всем, что хоть сколько-нибудь заслуживало уважения».

Ноябрь 1814 года (Шарантон). Из книги д-ра Л.-Ж. Рамона «Заметки о маркизе де Саде», 1867 г.: «Я часто натыкался на него, бредущего в одиночестве, с тяжелой, волочащейся походкой, небрежно одетого, в коридорах возле комнаты, занимаемой им. Я ни разу не видел, чтобы он с кем-то разговаривал. Когда я проходил мимо него, я здоровался, и он отвечал мне с той ледяной вежливостью, которая тут же отбрасывает всякую мысль о том, чтобы вступить в разговор. Ничего не говорило о том, что это автор той самой «Жюстины» или «Жюльетты» — единственное впечатление, которое он произвел на меня, было впечатление надменного, угрюмого старого джентльмена».

***

Больше этого нам, пожалуй, ничего не известно, кроме одной неподтвержденной детали. Его прямой потомок, маркиз Ксавье де Сад, рассказывает, что в 1939 году, перед тем как немецкие войска разграбили семейный особняк в Конде-ан-Бри, в их хранилище находилась некая миниатюра с изображением Донаcьена Альфонса Франсуа. Маркиз говорит, что на ней был изображен очаровательный молодой человек с голубыми глазами и небольшим ртом. Автор надеется, что после стольких удачных находок по теме, ему еще удастся найти эту миниатюру или какой-нибудь другой подлинный портрет.

К портрету де Сада (перевод фр. из книги Жильбера Лели « Vie du Marquis de Sade ») [1]

Маркиз де Сад разделяет одну отличительную особенность и с другим аристократом языка, графом де Лотреамоном. Особенность эта — совершенно уникальное в истории литературы последних трех-четырех веков явление: до сих пор не найдено ни одного подлинного портрета ни автора «Песен Мальдорора», ни автора «Жюльетты».

Нам известно, что мадемуазель Мария-Доротея де Руссе (что займет особенное положение в жизни де Сада после 1777 года), основываясь на полотне Ван Лоо, сделала портрет маркиза, помещенный в кабинет Сада в Венсеннской тюрьме. Что еще мы знаем о судьбе этой картины? В итоге она последовала за маркизом в его кармелитские апартаменты, а затем и в жилье на Сент-Ор. Скорее всего, несмотря на разрыв, произошедший между супругами в 1790 году, маркиза сохранила портрет, ведь, как было замечено, до самой смерти она хранила даже самые возмутительные письма за авторством мужа. Что случилось с картиной после ее смерти 7 июля 1810 года в родовом поместье Эшоффур? Есть три варианта: (а) портрет Сада остался в Эшоффуре, (б) он перешел ко второму сыну от этого брака, Донатьену-Клоду-Арману (первый сын, Луи-Мари, был убит в Италии в июне предыдущего года), или (в) он перешел к его дочери, леди Мадлене-Ларуа де Сад, умершей 8 января 1844 года. Следует уточнить, что если портрет действительно перешел к Донатьену-Клоду-Арману, то с уверенностью можно сказать, что движимый неуважением к отцу он без колебаний подтер им зад, так же как он позаботился и о том, чтобы полиция схожим образом обошлась с бесценной рукописью Journees de Florbelle.

За неимением возможности взглянуть на эту адаптацию полотна Ван Лоо, нам остается довольствоваться теми немногими фактами о внешности маркиза, что были накоплены за пятьдесят лет его жизни.

2 апреля 1759 года. В письме г. де Кастера графу де Саду, написанном во время возвращения на Семилетнюю войну, говорится (цитата): «Ваш дорогой сын очень хорошо себя чувствует, он очарователен, нежен и весел. Путешествие снова наполняет его силой и возвращает щекам цвет, который несколько изменили парижские удовольствия..... Его маленькое сердце или, скорее, все тело его ужасно легко воспламеняется: всему виной немецкие девки!»

6 мая 1763 года. Мадам де Монтрей в письме настоятелю де Саду: «Ваш племянник не мог быть более очаровательным и желанным зятем, с его гениальным умом и тоном хорошего воспитания, который ваша забота, кажется, ему привила».

27 июня 1763 года. Выдержка из протокола марсельского суда: «Вскоре после этого вновь явился слуга, с другим молодым человеком, который, по его заверению, был его хозяином, среднего роста, довольно полнотелый, светловолосый, со шпагой, одетый в серый сюртук и бархатистые бриджи, и с тростью с золотым набалдашником».
Из того же источника: «Двое мужчин, один из них высокий... другой поменьше, красивый, довольно полный, в сером сюртуке, при шпаге и с тростью».

8 декабря 1793 года. Из ордера на арест: «Франсуа де Сад, 53 года, уроженец Парижа, писатель, проживает по адресу: 871, Нев де Матюрен. Рост 5 футов 2 дюйма [157 см], волосы и брови светлые и с сединой, высокий открытый лоб, ясные голубые глаза, нос среднего размера, рот маленький, округлый подбородок, лицо овальное и полное».

25 мая 1787 года. Маркиза де Сад пишет адвокату Гофриди: «Он здоров, но сильно растолстел...».

20 апреля 1790 года. Сад пишет Гофриди: «Находясь там [в Венсенской тюрьме и Бастилии] из-за недостатка физических упражнений я страшно растолстел, поэтому мне трудно двигаться».

После чего, продолжает мистер Винцент, Гарри нечистый, собравши всех царедворцев, окунает свою башку в коровью поилку и, вынув ее оттуда, объявляет им новое свое имя. Затем, не успев обсохнуть, облачается в старую юбку и в кофту, которые остались от бабки, и спешит покупать учебник бычьего языка, только он все равно не сумел выучить ни одного слова, кроме местоимения первого лица, но зато уж его крупно переписал и вызубрил назубок и, выходя погулять, всегда прихватывал с собой мел, чтобы писать его везде, где понравится, на камне, на столике в трактире, на тюках с хлопком, на поплавках удочек. Одним словом, он и ирландский бык стали в такой тесной дружбе, как штаны с задницей.

«Улисс»

Джойс компенсировал дефект увязывания кольца воображаемого тем, что сделал себе имя, эго, посредством своего писательства. Его решение элегантно: именно работа по именованию наслаждения посредством символического производит увязывание воображаемого с помощью эго. Согласно Лакану, это синтоматическое решение делает Джойса человеком, которому не нужно встречаться с аналитиком. В нашей повседневной клинике такое синтоматическое решение наблюдается не всегда. Чаще всего отсоединённый субъект сталкивается с реальным наслаждения, которое он не в состоянии переработать иначе, чем прикрыв воображаемой завесой. Эффект умиротворения, достигаемый таким вуалированием реального во время лечения, иногда позволяет субъекту быть более доступным для конструирования симптома. В таких случаях эта воображаемая завеса была бы эквивалентом своего рода анестезии из медицинской области.

Жиль Кароз. Некоторые замечания о направлении лечения в случае ординарного психоза.

Франсуа Реньо. «Еще: одно введение» [2]

В семинаре «Еще» (на обложку которого было помещен «Экстаз святой Терезы», расположенный в церкви Санта-Мария-делла-Виттория в Риме) пазл дискурсов пересобирается снова и снова, но проблема разворачивается в том измерении, которое стоит во главе лакановской теории, по крайней мере начиная с 16-го Семинара «D’un Autre à l'autre» — «От Другого к другому» — (т.е. незадолго до событий 1968-го года) до самого ее конца, пока оно не становится практически повсеместно доминирующей категорией — речь идет о jouissance. (Наслаждение, рассматриваемое в качестве абсолюта, см. главу XIII 16-го семинара).

Поэтому неудивительно, что jouissance (о законном происхождении, плодах и сроке владения которым не следует забывать) изначально вводится в противовес чему-то функциональному: «Наслаждение — это то, что не приносит никакой пользы». Сверх-Я, понятие второй топики Фрейда, которому он придает репрессивный характер (моральный закон Канта), Лакан не считает менее жестоким, но видит его неприемлимым и меняет его направленность, вменяя ему императив Jouis! (Да, я имею в виду Закон, я слышал, j'ouis, ее голос, и она стала моим желанием). И вскоре, обосновавшись в области сексуальности, этот подход приводит к следующим утверждениям: а) «наслаждение (телом) Другого не является знаком любви»; б) «все тело одного наслаждается частью тела Другого»; в) «наслаждается, в конечном счете, Другой».

«Налицо здесь дыра. Имя этой дыре — Другой». Позже, Лакан заявит, что «Другого не существует».

Серия следующих постов отведена переводу текста за авторством философа Франсуа Реньо, непосредственного участника семинаров Лакана, редактора Cahiers pour l'Analyse и ближайшего товарища небезызвестного Алена Бадью. Данный материал является контекстуальным введением и общим наброском теоретической работы, проделанной Лаканом в 20-м семинаре.

Франсуа Реньо. «Еще: одно введение» [1]

Семинар XX, названный «Encore», был прочитан в период с 12 декабря 1972 года по 26 июня 1975 года. Фактически, он приходится на поворотный момент, как во французской политике, после событий мая 68-го года, так и в учении самого Лакана.

События мая 68-го непосредственно привели к появлению 17-го Семинара «Изнанка психоанализа» (на обложке которого изображен Даниэль Кон-Бендит, стоящий перед представителем CRS, французской полиции быстрого реагирования), переворачиванию-возобновлению проекта Фрейда, который, в свою очередь, прибегает к другому «перевороту», подобному тому, что осуществляет Бальзак в «Изнанке современной истории», обнаруживая пустоту в самом сердце города; изнанка — это то, от чего психоанализ старается держаться подальше, совершая кульбит в сторону более надежного адресата, скажем, дискурса Господина. Лакан конструирует теорию четырех дискурсов, представляющих собой различные формы договоренности между субъектом и Другим, точнее, между субъектом, его означающими и знанием, с одной стороны, и всем остальным, возникающим в результате этих самых договоренностей и называемым прибавочным наслаждением (plus-de-jouir). Здесь мы впервые сталкиваемся с упоминанием прибыли, «прибавочной стоимости», которая, согласно Марксу, является результатом капиталистического производства. Таким образом, мы оказываемся в расположившемся в бессознательном политическом измерении, что в сущности авторизует выражение: «Бессознательное — это политика». Общественные связи между этими инстанциями — то, что Лакан называет «дискурсом».

«Я начал, как все и как никто. Во чреве матери, как все, но это был я, не похожий ни на кого. Именно к тому времени относятся мои самые сокровенные переживания, которые и по сей день остались для меня таковыми, несмотря на обилие новых впечатлений и количество утекшей с тех пор воды. Я всегда во всё прекрасно упаковывался, будь то пеленки, фрак, красные форменные штаны или тога. Я изображал из себя ангела, черта и зверя и старался изо всех сил, невзирая на жизненные бури и посто янную смену времен года, от которых веяло то теплом, то холодом, но чаще холодом. Во чреве я познал надежды и разочарования, тщетность человеческих усилий и горечь поражений, столь же банальных, сколь и неповторимых, — неповторимых, ибо все-таки это был я. Я уже подслушивал, приложив ухо к дверям, – свидетельство моей крайней испорченности, — однако, это было первое, чему я научился. Мне не хватало впечатлений, и я подслушивал в интимной теплоте, воруя идеи и звуки. Вследствие этой неопределенности, мои остальные способности развивались головокружительно быстро. <…> Тщательно подбирая ничего не значащие слова, нанизывая их на ниточку, как жемчужины, я добился того, что каждый может вкладывать в составленные мной фразы такой смысл, какой ему заблагорассудится. В конце концов, никто ведь ничего в сущности не понимает; так в театре всегда найдутся зрители, готовые смеяться над тем, что абсолютно не смешно. Во всяком случае, каждый все равно будет думать посвоему. Было бы над чем. Но пусть другие ломают себе голову и гадают, свинина это или баранина, козлятина или капуста. Я же вот уже несколько пятилетий подряд мараю бумагу и уплетаю бутерброды, прихрамывая и приторно улыбаясь. С неприступным видом и орденом в петлице я в одиночестве копаюсь в грязи».

François Gibault
« Interdit aux Chinois et aux chiens »

История о встрече Армина Молера с Селином напомнила другую, не менее занимательную, «встречу», описываемую в биографической работе Дэмиана Катани.

К середине 1940-х годов Сартр уже не мог молчать о профашистских и антисемитских взглядах Селина. В «Портрете антисемита», эссе, которое он опубликовал в журнале Temps modernes в декабре 1945 года и включил годом позже в «Réflexions sur la question juive», он написал: «Если Селин и был способен поддерживать социалистические идеи нацистов, то лишь потому, что ему заплатили». Селин был в ярости. Несмотря на то, что на момент 1948-го года он все еще находился в изгнании в Дании, он ответил на это язвительным, колким мини-памфлетом «Одному ненормальному» («À l'Agité du bocal»). Яростно опровергая обвинения со стороны философа Левого фланга (нацисты и впрямь Селину не платили), он полностью уничтожает его фигуру. Он насмешливо называет его Иоанн-Креститель Сартр (Jean-Baptiste Sartre) и преуменьшает его интеллектуальную и литературную оригинальность, заявляя, что «вечный лицеист И.-К. С. все еще делает пастиши „вдухеодногодругого“…в духе Селина тоже…и многих-многих других». Селин здесь ехидно намекает на эпиграф «Тошноты», который был взят из его пьесы «Церковь». С шокирующе скатологическим оскорблением Селин набрасывается на подлую трусость бьющего лежачих Сартра: «Вот что обо мне писал этот маленький навозный жук, пока я сидел за решёткой в ожидании того, что меня повесят. Ёбаный маленький говноед, ты вылез из моей промежности, чтобы вымазать меня дерьмом снаружи». Затем он высмеивает непривлекательную внешность и маленький рост Сартра, сравнивая его с ленточным червем: «человек-глист, живущий сами знаете где… и философ». Селин также ставит под сомнение — не совсем обоснованно — роль Сартра в Сопротивлении («Он словно освободил Париж на велосипеде»). Эго Сартра, по его мнению, сильно раздулось на фоне славы: «он растёт, раздувается до чудовищных размеров». Фирменная сатирическая игра слов Селина попадает в точку, когда он переименовывает знаменитую пьесу Сартра «Les Mouches» («Мухи»), поставленную во время оккупации в 1943 году, в «Les Mouchards», т.е. «Стукачи». Завершает Селин на обвинениях Сартра в том, что тот вместе с дружками «отправляет своих ненавистных собратьев, так называемых „коллаборационистов“, на каторгу, на виселицу, в ссылку».

Полный текст памфлета выложен тут.

Армин Молер вспоминает свой визит к Луи-Фердинанду Селину. Он побывал в гостях у писателя в Мёдоне во второй половине 1950-х, незадолго до его смерти.

Эти заметки были опубликованы в книге Молера «Взгляд справа» (1974). Увы, фотографий, запечатлевших встречу этих двух скандалистов, нет, так как Селин сразу предупредил, что ненавидит съемки. Визитёры не посмели возражать великому и ужасному.

«Он не поднимает глаз, когда протягивает нам руку, отворачивается. Он не поднимает глаз и тогда, когда мы занимаем свои места в комнате для консультаций на первом этаже. <…> "Что вам от меня нужно?" — вырывается у Селина. "Мне больше нечего сказать". Вот и он. Мы рады, что в конце войны он нашел убежище в Дании, чтобы французы не смогли обойтись с ним так, как норвежцы обошлись со своим великим поэтом Гамсуном или американцы — с Эзрой Паундом. Беседу нельзя назвать дружелюбной. Мы принесли бутылку драгоценного старого Pommard, которую хотим подарить Селину. Он без интереса отмахивается от нее: "Выпейте это за мое здоровье — я живу только на воде и лапше". Конечно, мы забыли о многочисленных отрывках из его книг, в которых он ругает французов как народ, одурманенный алкоголем. <…> Но разговор снова зашёл в тупик, Селин по-прежнему не поднимал глаз. Смирившись, я начинаю прощаться и говорю себе: "Ты должен был понимать, что не стоило приближаться к великому человеку". Но тут мне в голову приходит дьявольская идея. Я хочу пробудить этого отстранённого человека, которого я, конечно, больше никогда не увижу, хочу, чтобы он показал мне свое лицо, которое так часто представало передо мной в моих мыслях. И я инстинктивно и мгновенно почувствовал, как я могу сорвать с него маску. Селин вернулся из изгнания в 1951 году. В 1951 году в Париже был опубликован французский перевод дневников Эрнста Юнгера "Strahlungen", которые он вел во время Второй мировой войны. В этих дневниках содержится откровенный разговор Юнгера с одним французом во время немецкой оккупации Франции. Француз фигурирует под псевдонимом, но французский переводчик без ведома Юнгера вместо псевдонима просто написал: Селин. Эта неосторожность породила целый крысиный хвост неприятных для обеих сторон событий, они даже обратились в суд. Самым неприятным для Селина было то, что дискуссия о его предполагаемом "сотрудничестве" с немцами, затихшая после его возвращения во Францию, вдруг разгорелась с новой силой. Все это промелькнуло у меня в голове, и я сказал Селину, что, поскольку он принял нас любезно, я не хочу скрывать от него, что был секретарем Юнгера. Эффект был потрясающим. Впервые Селин поднимает голову, впервые его глаза смотрят на меня. И из его уст вырывается длинная череда холодных проклятий, тех самых, которые так часто встречаются в его книгах. Два выражения повторяются снова и снова: "... этот маленький бош... этот флик...". И что самое удивительное? Селин нисколько не возмущается, не повышает голос. У него нет истерики, или это ледяная истерика. Упоминание этого имени пробудило его. Он сопровождает нас по коридору до входной двери и почти весело болтает с нами. <…> Селин сопровождает нас в сад. Разговор становится все более оживленным. В доме он длился минут десять, здесь же он будет продолжаться добрых три четверти часа, пока слюнявые собаки будут реветь в своих вольерах. Нас встретил развалившийся старик. Теперь перед нами стоит поразительно моложавый Селин. (Позже один знакомый говорил мне: "Так было всегда, даже во времена „Путешествия на край ночи“. Когда вы проводили вечер с Селином, в одним момент возникало ощущение, что он умер. Однако в другой момент он воскресал…"). <…> Постепенно огонь снова начал угасать, Селин погружался в себя, и мы прощаемся. Писатель, спотыкаясь, возвращается в дом, в свою комнату, где его больше никто не навещает <…>. Покидая запущенный сад под бульканье собачьего лая, мы думаем о том, что сказал Селин, когда я однажды употребил слово "французы". "Французы?" —хрипло рассмеялся он, — "их больше не существует! Я последний француз..."»

Сегодня встречаю свой день рождения за просмотром «Торжества» Винтерберга. Этот праздник я разделяю с маркизой де Севинье, Дантесом, Гюисмансом и внебрачным сыном Гегеля — Луи, с рождением которого, по заверению Жака Д'Онта, жизнь философа стала походить на буржуазную драму в духе Дидро.

Фильм одного из основателей «Догмы» стал первым реализованным проектом снятым в рамках работы группы, излошившей свой манифест на бумаге в 1995 году. «Торжество» удивительным образом вписывается в этот нарратив буржуазной драмы, предлагая зрителю потаенную историю одной датской семьи. Лента пытается поставить вопрос о границах желаний, за которыми мы следуем, и желаний, которые мы, оправданно или не оправданно, предаем; в конечном счете, это фильм о той отвественности, что оказывается на плечах у всякого, кто решается высказываться, будь то филиппика или оправдательная речь. Впрочем, к концу становится ясно, что иногда груз, вынуждающий обратить торжество в трагедию, а семью — в руины, остается незамеченным. Иными словами, Винтерберг оставляет зрителя не только с ответом в качестве нового киноподхода «Догмы», но и с вопросом о возможности мира, в котором акт высказывания заслуживает большего внимания, чем суп из лобстера и портвейн.

И если глобальная перемена останется невозможной, то мое пожелания — создавать малые миры с наивысшими для вас ценностями во главе.

А ведь всякие значительные грезы в нас — это некое рождение. <…> Материально сознание рождается из какого-то растяжения, динамически — из колыхания.

С праздником всех причастных!

Перевел заметку французского психиатра и аналитика Рене Мажора из European Journal of Psychoanalysis. Мажор стал прежде всего известен как автор, исследующий пересечения деконструкции и фрейдо-лакановского психоанализа, и в этом тексте он справляется с этим не хуже, чем в более основательных, толстых, трудах. Во многом данный текст является продолжением мысли, изложенной Деррида в «Животном, которым я следовательно являюсь». На примере кошки, демонстрирующей свою способность давать ответ, притворяясь, что притворяется, автор возвращается к вопросу о границе между реакцией и ответом, кодом животных и человеческим языком, что увязывается им с феноменом повторения знаков и означающих, то есть непосредственно с логикой бессознательного.

Приятного чтения!

https://teletype.in/@bodywo/0zww-qKb_f2

Я был озадачен Лаканом. Говорили, что в молодости его часто видели во время прогулки читающим Аристофана на греческом. Подобно афинскому поэту, он, даже сохраняя молчание, казался корифеем в своей области знания; а когда он говорил, его ироническая серьёзность приводила в конфуз почтительно невежественную аудиторию. Его манера одеваться, как и манера его речи, объединяла аскетизм и сибаритство, роскошь и строгость, резко отличая его и от Жана Делая, и от Анри Эя. И всё же, подобно им, он был частью той же плеяды французских врачей с выдающимися литературными и философскими способностями, хотя источники их культуры были различны. Возможно, Лакан унаследовал свой вкус в одежде и любовь к стилю от Клерамбо, его преподавателя психиатрии и наставника, однако его манера выражаться обнаруживала влияние Пишона, психиатра-националиста. Кроме того, его язык нёс отпечатки как надменного синтаксиса Бретона и теоретической прозы Малларме, так и «максим» Ларошфуко, став позже более джойсовской. Самым удивительным в Лакане было то, что он очень многого ожидал от неожиданных эффектов языка как от развивающегося знания — своего рода точности теоретического описания отдельного случая.

Рене Мажор. Лакан как психиатр, или как не сойти с ума.

Захар Неустроев перевел доклад Жака Лакана, в котором известный психоаналитик рассказывает о том, как Аристотель выживает в наших снах.

Плотин говорит, что в страждущем мудреце есть место не только страданию, но благу и счастью, неотделимым от его существования. Счастье, как мне представляется, держится на тонком, тончайшем острие иглы — на сознании (не скажу — убеждении, это было бы менее глубоко), что оно есть повсюду, где есть жизнь, поскольку, за редкими исключениями, каждый из нас, сколь бы несчастен он ни был, хочет утвердить себя в бытии. Итак, счастье не просто неотъемлемое свойство жизни, оно и есть сама жизнь. Установив раз и навсегда, что никто не стремится к смерти с легким сердцем, обретаешь право думать, что жизнь — благо, и обязанность принимать свою участь целиком и полностью. Главная формула счастья – оставаться на месте, не пытаться сменить его на другое любой ценой, продолжать быть счастливым там, где ты счастлив сейчас. Возможно, это именно человеческая привилегия — уметь создавать счастье где и из чего угодно.

Marcel Jouhandeau
« Réflexions sur la vie et le bonheur »