Смокток
— Это ты зря так думаешь, нам же вообще всем по пять лет в каком-то смысле, — говорила Айя Кларе, куря на веранде шумного бара, перекрикивая музыку и общий гул. — Это же такой важный возраст — лет с трёх и до пяти-шести. Там уже всё про человека понятно. Мне вот, например, всю жизнь приходится защищаться от мира, мне всё время кажется, что на меня нападают, покушаются на мою территорию. Вот недавно — мы на танцах лежим на полу, чё-то делаем, тянемся там, катаемся, и мне кажется, что я много места занимаю, что вот эта девчонка, которая рядом со мной на полу, щас меня вообще к самой стене прижмёт. И вот так всегда и во всём. Так вот, я как-то смотрела видео со старой родительской VHS-камеры, где мне два года только исполнилось, это мой день рождения был. Мне там наш сосед подарил плюшевого мишку, которому на живот нажимаешь, и играет музыка. Я, значит, играюсь с ним, такая радостная, и раз за разом на живот ему нажимаю. Тут мама мне говорит: Айюшка, не нажимай так часто, пусть мишка отдохнёт. Ласково так говорит, не ругает, ничего. А я поднимаю глаза от мишки, и у меня взгляд такой, как будто меня из моего какого-то мира насильно выдернули. Я этот взгляд хорошо понимаю. По-моему, он у меня и сейчас очень часто такой.
Я иногда вспоминаю, как мне Анфиса в садике на новогоднем утреннике говорит: смотри, у Марины колготки как будто фломастером разрисованы. Я смотрю, и правда: белые колготки в какую-то синюю крапинку. Все девочки просто в белых колготках — мы все снежинками были, — одна Марина выделяется. Я это ещё раньше увидела, но, прям помню, подумала, что про фломастер это Анфиса очень точно подметила. А уже в одиннадцатом классе на репетиции последнего звонка мы с Анфисой стоим рядом во время того номера, где несколько человек в центре пели «Учат в школе» или что там, типа они первоклашки, а мы все по бокам стоим и в припеве подпеваем. И она мне говорит: какие же у Вари огромные руки. А они же там ещё какие-то движения делали, руками так размашисто… Это ж надо было так сквозь года пронести свою любовь к обсуждению чужой внешности.
Или вот С., брат мой двоюродный. Мы же с ним в детстве вообще не разлей вода были, его постоянно к бабе Вале привозили на выходные, на каникулы там. И вот мы один раз с ним чё-то балуемся, я в зале на дверь навалилась и держу, не даю ему войти, а он с той стороны ломится, пытается открыть. И вдруг говорит мне, серьёзно так, зло прям: открой, это вообще не твой дом, а мой. Я говорю: как это? Ну я же маленькая, я как рассуждала: я здесь живу, значит, мой дом. А он уже в таком возрасте, видимо, откуда-то знал про прописку, про вот эту всю херню. Мама его, что ли, научила… А потом у него родители развелись, и его к бабе Вале перестали возить, мы его и не видели много лет, вообще ни слуху ни духу. Ну, она с ним как-то созванивалась, звала его на дачу приехать, он всё «да, да», но так и не приехал ни разу. А как баба Валя умерла, так он сразу объявился, въехал в их квартиру, в ту самую, которая типа «его», стал там порядки свои солдафонские устанавливать, Мишку терроризировать. И мне, главное, пишет, мол, ой, сестрёнка, такая ты красавица стала, когда мы уже с тобой увидимся? Пиздец. А ты говоришь.