«С тех пор как существует человек, у него всегда был способ примириться с собственной слабостью и недолговечностью через разного рода обряды и ритуалы. В ритуалах, которые находят в нас глубокий отклик, мы, однако, всегда сталкиваемся с одним и тем же основным мотивом — с таинственной взаимосвязью уничтожения и рождения, которую мы не в состоянии изменить и которая отражается в единообразно повторяющихся жестах, словах, звуках и образах, в завораживающем стиле, выходящем за рамки единичного человека и в то же время включающем его в себя — от церемоний рождения до всевозможных инициаций и похорон. <...> Особенность обрядов в том, что те из них, которые представляют нам conditio humana, наиболее честно и открыто, также и захватывают нас в высшей степени интенсивно. <...> Этот опыт поразителен, и он не поддаётся рациональному объяснению. <...> Мы должны вернуться к агональному взгляду на наше существование. К такому взгляду, который позволяет нам видеть и то и другое: рождение, которое делает жизнь достойной того, чтобы её прожить, и смерть, которая спасает нас от высокомерия, — и ещё, к слову, от taedium, то есть отравляющей и сковывающей жизнь пресыщенности»

Армин Молер «Против либералов»

«Что такое великая жизнь, если не замысел юных лет, выполненный в зрелые годы? Молодость смотрит в грядущее орлиным оком, намечает широкий план деятельности и закладывает первый его камень; приблизиться к первоначально намеченной цели — вот и всё, что мы можем сделать за целую жизнь. Когда же и рождаться великим замыслам, как не в молодости, — сердце тогда с особенной силой бьется в груди? Одного разума недостаточно — он всего лишь наше орудие»

Альфред де Виньи «Сен-Мар, или Заговор времён Людовика XIII»

«Быть реакционером означает понимать, что человек — это проблема, которая не имеет человеческого решения»

Николас Гомес Давила «Новые схолии к имплицитному тексту. Том II»

Джорджо Агамбен

Только Бог может нас спасти

Резкая фраза Хайдеггера в интервью журналу «Шпигель» 1976 года «Только Бог может нас спасти» всегда вызывала недоумение. Чтобы понять это высказывание, необходимо сначала вернуть его в контекст. Хайдеггер только что говорил о планетарном господстве техники, которой, по-видимому, никто не в состоянии управлять. Философия и другие сферы духа — поэзия, религия, искусство, политика — утратили способность направлять или хотя бы приводить в чувство жизнь народов Запада. Отсюда и горький диагноз, что они «не смогут вызвать никаких непосредственных изменений в теперешнем состоянии мира», и неизбежное следствие, что «только Бог может нас спасти». То, что здесь речь идет о чем угодно, но не о милленаристском пророчестве, подтверждается сразу же после этого уточнением, что мы должны подготовить себя не только «к явлению Бога», но также и, скорее, «к сумеркам Бога, и тому, что перед лицом отсутствующего Бога мы погибли».

Само собой разумеется, что диагноз Хайдеггера не утратил своей актуальности и сегодня; напротив, он стал еще более неопровержимым и верным насколько это можно. Человечество отказалось от решающего статуса духовных проблем и создало особую сферу для их нейтрализации: культуру. Искусство, поэзия, философия и другие сферы духа, если они еще не совсем угасли или иссякли, помещены в музей и всякого рода культурные институции, где они выживают в виде более или менее интересных развлечений и отвлечения от скуки бытия (а зачастую не менее скучных).

Как же нам следует понимать горький диагноз философа? В каком смысле «только Бог может нас спасти»? Почти два столетия назад, с тех пор как Гегель и Ницше объявили о его смерти, Запад потерял своего бога. Но мы потеряли только того бога, которому можно дать имя и определить его личность. Смерть Бога — это, по сути, утрата божественных имен («божественные имена исчезли», — сетовал Гёльдерлин). По ту сторону имен остается самое главное: божественное. До тех пор, пока мы способны воспринимать цветок, лицо, птицу, жест или травинку как божественные, мы можем обойтись без Бога, которого можно назвать по имени. Нам достаточно божественного - прилагательное для нас важнее существительного. Не «Бог» – скорее: «только божественное может нас спасти».

Quodlibet, 21 марта 2025 г.

Имеется в виду то самое интервью 1966 года, опубликованное уже после смерти Хайдеггера в мае 1976 года.

Полный текст русского перевода беседы сотрудников журнала «Шпигель» Р. Аугштайна и Г. Вольфа с М. Хайдеггером 23 сентября 1966 г. (пер. И.Д. Рожанского, сверка перевода В.В. Бибихина). Из книги Нелли Васильевны Мотрошиловой «Философия Мартина Хайдеггера и современность» (1991).

«Только Бог еще мо­жет нас спасти. Нам остается единственная возможность: в мышлении и поэзии подготовить готовность к явлению Бога или же к отсутствию Бога и гибели; к тому, чтобы перед лицом отсутствующего Бога мы погибли. [...] Мы не можем призвать его мыслью; мы можем, самое боль­шое, пробудить готовность ожидания»

Мартин Хайдеггер в беседе с сотрудниками журнала «Шпигель» Р. Аугштайном и Г. Вольфом 23 сентября 1966 года.

Истинная цель нигилизма

Читая «Дом Кёко» Мисимы, понял кое-какую важную вещь о природе нигилизма. Кажется, будто нигилизм — это непременно что-то бунташное, насильственное, переворачивающее; что отрицание обязательно должно быть с кулаками, ибо только сила может свергнуть старое и утвердить новое. Возможно, этой установкой на витальность объясняется химеричность нигилизма, его готовность к бесперебойной переоценке ценностей, готовность служить то левым, то правым, если того потребует тяга к обновлению.

Однако нигилизм, додуманный до конца, противоположен всякой революционности. Он анти-витален. Осознав, что отрицание тех или иных идей вводит его в порочный круг утверждения новых идей, нигилизм начинает отрицать жизнь как таковую.

В таком случае, суицид должен быть логическим выводом из нигилизма. Но нет, потому что и самоубийство происходит из идеи неудовлетворительности жизни, и, таким образом, утверждения самой жизни как чего-то, что стоит отвергнуть.

«Дом Кёко» повествует о четырех молодых людях, исповедующих нигилизм. Трое юношей в конечном итоге приходят к самоубийству, реальному или символическому. И только один из них продумывает нигилизм до конца. Сэйитиро становится рядовым клерком, высоко поднимается по карьерной лестнице, вступает в успешный брак, переезжает в Нью-Йорк. Юноша исполняет то, что от него требует общество, становится ролевой моделью, сыном маминой подруги. Но он делает это не из амбиций. Успех не трогает душу Сийитиро, потому что у него нет души, он отказал ей в существовании.

В этом и состоит конечная цель нигилизма, к которой он идет силой собственной неумолимой логики: стать посредственностью, серединой, трудолюбивым обывателем, социальным рефлексом, срезом общества. Живая душа бунтует против всего этого, выпячивая свою индивидуальность. Но душа мертвая покоряется середине, потому что ей совершенно все равно, каким образом быть. Ей все равно, быть ли вообще или же не быть — гамлетовский вопрос кажется ей пустым. Она несётся течением, и течение выносит её на серединные этажи общественной иерархии -- теплые места, которым принято завидовать.

Помнится, оказавшись в плену у французов, Пьер Безухов смеялся смерти в лицо: «Они хотят убить мою бессмертную душу!». Человека, верующему в душу, невозможно лишить ни свободы, ни жизни. Но если твоя душа мертва, то тогда мертвы и свобода, и жизнь — значит, ты можешь быть кем угодно. Например, успешным человеком.

«В экстремальной ситуации в каждом духовно здоровом моем современнике непременно проснется первобытный предок — охотник и воин, и это поможет ему в борьбе со стихией. Преимущество всегда на стороне человека с развитым сознанием и тренированной волей, тот же, кто не обладает достаточным интеллектом и сильной волей, потерпит поражение. Но победу наш образованный современник оплатит дорогой ценой, ибо нет ничего страшнее абсолютного одиночества, полной изоляции от остального человечества, от привычных нравственных и эстетических норм. Минутная слабость — и темное безумие уже овладело тобой, неминуемо ведя к гибели, Я пережил ужасные дни, борясь с голодом и холодом, но битва с отнимающими силу, разрушительными мыслями была пострашнее. При воспоминании о тех днях у меня и сейчас сжимается сердце, а стоит взяться за перо, все пережитое вновь оживает, и я погружаюсь в черную пучину страха. По моим наблюдениям жители цивилизованных стран уделяют недостаточное внимание развитию навыков, необходимых для выживания в первобытных условиях, когда идет примитивная борьба за существование. А ведь только постоянной тренировкой можно создать новое поколение сильных, здоровых, выносливых людей, наделенных одновременно и чувствительной душой»

Фердинанд Оссендовский «И звери, и люди, и боги»

«Скажи мне, как ты относишься к боли, и я скажу тебе, кто ты! Боль как критерий неизменна; изменяется, скорее, тот способ, каким человек поверяется этим критерием»

Эрнст Юнгер «О боли»

Рады сообщить, что наконец в печать отправляется следующая книга нашего издательства.

Герд-Клаус Кальтенбруннер
«Элита. Воспитание на случай чрезвычайной ситуации»

Герд-Клаус Кальтенбруннер (1939–2011) — один из самых ярких консервативных публицистов Германии второй половины XX века. Он был из числа тех интеллектуалов своего поколения, которые вступили в противодействие с культурной революцией 1968-го года и её последствиями. Лауреат многих престижных литературных премий, человек энциклопедических знаний и высокой духовной дисциплины, Кальтенбруннер задавал тон многим общественным дискуссиям в ФРГ 1970–1980-х годов. Его книга «Элита. Воспитание на случай чрезвычайной ситуации» — смелая речь в защиту элитизма, который, по мнению автора, является не просто политической теорией, но наиболее адекватным методом постижения и организации социальных процессов в целом. Немало внимания в этой работе уделено и тайным объединениям, составляющим «эзотерическое» измерение общественных отношений.

Вскоре мы откроем предзаказ этого издания. Следите за новостями на нашем канале.

Католический консерватор Герд-Клаус Кальтенбруннер был «золотым пером» немецкой послевоенной правой публицистики в ФРГ. Его не обходила стороной даже советская критика. Он снискал признание политических, издательских, культурных кругов в Германии, но на пике славы удалился от мира в горную хижину в Шварцвальде. Пребывал там наедине с собой и с книгами, полностью посвятив значительную часть своей жизни изучению христианских святых и мистиков.

«На перекрестьях своих коммуникационных путей человек построил гигантские уродливые мегаполисы, где каждый, изолированный в анонимной квартире посреди многоквартирного дома, в точности похожего на другие такие же, считает себя безусловным центром земли и мерой всех вещей»

Мишель Уэльбек «Г.Ф. Лавкрафт: Против человечества, против прогресса»

«С ранних лет я, находясь под сильным влиянием школы Ницше-Шпенглера-Юнгеров (Эрнста и Фридриха Георга), воспринимал слово "агональный" (от греческого слова agón — "состязание") как нечто само собой разумеющееся. В моём родном городе Базеле это слово не означало ничего дурного. <…> Я находился в большом недоумении, когда моё использование этого термина в студенческие годы вызвало волну агрессивных насмешек со стороны Карла Шмитта, которым я восхищался. Этот римлянин, невысоко ценивший Элладу, под "агональным" мог представить только бесконечную и бессмысленную колотьбу мечей по щитам. Он был слишком умён, чтобы придерживаться только одного из двух вариантов в искусственной дихотомии между следованием общим принципам и узким прагматизмом. Со своей поздней концепцией "мышления о конкретном порядке" Шмитт очень далеко продвинулся по третьему пути. Однако в рамках чувственного восприятия, которое у него было столь же сильно, как и рассудочное (иногда даже сильнее), исходная позиция оставалась неизменной — универсальная справедливость Римской империи и универсальное знание католической церкви стояли единым фронтом против торговцев идеологической смутой. Неудивительно, что он с подозрением относился и к слову "трагический" — оно могло проистекать только из мира, лишённого благодати (что в понимании Шмитта значило, и мира без истории)»

Армин Молер «Против либералов»

«Молер так и не смог войти в ближайший круг, "двор" Карла Шмитта, связь с которым была очень тесной на протяжении почти четырёх десятилетий. <…> В августе 1948 года — ещё до работы секретарем у Юнгера — Молер предпринял поездку к Шмитту и был сперва "принят как сын". Они состояли в постоянной и интенсивной переписке, Молер помогал Шмитту с написанием и публикацией первых послевоенных работ, ведь последний, как известно, испытывал немало трудностей после 1945 года. Для "Номоса земли" Молер собирал необходимую литературу в немецких и швейцарских библиотеках и архивах, восстанавливал для мыслителя прерванные связи с Испанией и странами Латинской Америки. <…> Шмитт невероятно обогатил Молера, но не переделал его. По признанию последнего, при всём восхищении "учителем", он не чувствовал себя в компании Шмитта "своим", сохраняя большую привязанность к им же выводимой линии "Ницше — Шпенглер — Никиш — Юнгер". Даже не сам католицизм, но именно "римскость", "цизальпийскость" Шмитта и всё из этого вытекающее, вплоть до некоторых личных черт характера, постоянно смущало Молера, напоминая о принципиальной разности их мировоззрений»

Филипп Фомичёв «Молер как стиль»

На фото молодой бородатый Молер и Карл Шмитт беседуют в 1951 году.

Раз уж вспомнили «Безумного Пьеро»…

Известно, что изначально Годар хотел снять экранизацию «Путешествия на край ночи» с Бельмондо в главной роли. Увы, от этой идеи в силу разных причин отказались, но в «Безумном Пьеро» главного героя зовут Фердинанд, также как в романе Селина. На это сходство весело указывает Марианна, очаровательная спутница «Пьеро», когда тот читает вслух «Банду гиньолей».
В общем-то, эта отсылка лежит на поверхности. Но есть и ещё одна примечательная и, скорее всего, ненамеренная перекличка с другим скандальным французским литератором, которого на тот момент уже успел «реабилитировать» Луи Маль, экранизировав его роман «Блуждающий огонёк». Речь идёт, конечно, о Дриё ла Рошеле. Для него образ простака Жиля в костюме Пьеро с картины Ватто играл важную роль в формировании собственной литературной концепции. Вот как об этом пишет Сергей Фокин в статье «Пьер Дриё ла Рошель и фашизм во Франции»:

«В предисловии к "Жилю" Дриё замечал, что в его творчестве неоднократно речь идет о некоем Жиле, другими словами, речь идет о некоем типе персонажа, который отличает прозу Дриё. Персонаж этот может носить имя Жиля или не иметь его, может воевать в окопах или завоевывать женские сердца, важно, что он является носителем определенной авторской концепции, которая в различных обстоятельствах поворачивается различными сторонами. В основе этой концепции лежит знаменитая картина Антуана Ватто "Жиль", в образе которого писатель видел лучшее выражение народного французского характера: "Вплоть до 1750 г. человек еще субстанциален, крепок, интимно связан с самим собой, исполнен глубокой радости. Мне он кажется таким, каким нарисовал его Ватто. "Жиль" — важнейшая веха для того, кто любит жизнь и следит за ее превращениями с судорожным волнением. Удачная связка между грациозной силой, пышной строгостью фигур Реймского собора и субтильностью, раздраженной нервной измотанностью человеческих фигур, нарисованных в конце XIX века, людей эпохи импрессионизма и символизма, последних и наиболее ярких романтиков. <..> А в "Жиле" — какая сила и какое здоровье! Какая уверенность в том, что он прочно стоит на ногах, какая строгая стройность, какое спокойствие в уравновешенности, какая легкость расцвета! <…> Ни единого следа скупости! ...Хороший едок, хороший питок, хороший любовник, хороший друг, хороший солдат". В своей культурологической концепции Дриё, представленной в наиболее полном виде в литературно-критических статьях, собранных в посмертно изданной книге "О писателях", и "Дневнике" Дриё обстоятельно прослеживает вырождение схваченного в портрете Ватто образа в искусстве романтиков, импрессионистов, символистов, авангарда. Привлекая этот человеческий тип в собственное творчество, он стремится не столько к тому, чтобы, грезя о "Золотом веке" Франции, его возродить, сколько к тому, чтобы поверить современную Францию былым величием Жиля. <…> Жиль Дриё — человек конченный и знающий о своей конченности, человек глубоко больной и стремящийся казаться отменно здоровым, человек, постоянно сознающий свое умирание и пытающийся бежать от него, бросаясь в самые абсурдные политические авантюры или нелепые любовные приключения»

Кажется, в образе Фердинанда Годару удалось в «Безумном Пьеро» продолжить эту традицию Дриё, с поправкой на то самое «вырождение», неизбежно проистекающее из авангарда. Герой фильма — скучающий лентяй, который отчасти по воле обстоятельств, а отчасти из собственного сумасбродства оставляет сытую и обеспеченную жизнь и окунается в водоворот несуразных похождений. Он воплощает в себе некоторую силу, но совершенно бестолковую и хаотичную. В кадре мечется эдакий дуралей-пикаро, но его приключения обречены на неудачу, в конечном итоге он терпит поражение даже не от противников, а от самого себя. Глубоко болезненный образ.
Дриё восхищался картиной Ватто, а Фердинанд из фильма Годара валяется на кровати под миниатюрной репродукцией картины Пикассо «Поль в костюме Пьеро». На ней изображен мальчонка в белом костюме, младший собрат знаменитого Жиля. Герой измельчал под стать своему времени.

Просто дежурное напоминание:

«Почему демократы не любят котов, догадаться нетрудно. Кот красив; он наводит на мысли о роскоши, чистоте, неге и т. д...»

Шарль Бодлер «Фейрверки»

«Нужно признаться, что демократические институты способствуют развитию в высокой степени чувства зависти в сердце человека. <…> Демократические институты пробуждают страстное желание равенства, потворствуют этому желанию, никогда не имея возможности его полностью удовлетворить. <…> Народ же приходит в возбуждение, стремясь обрести это благо, особенно ценное для него потому, что он почти знает, что это такое, потому, что оно как бы рядом, под руками, и в то же время оно довольно далеко, так что его невозможно вкусить. Надежда на успех его волнует, неуверенность в его достижении раздражает; он возбуждается, устает, озлобляется. Все, что выше его понимания, ему кажется препятствием для осуществления его желаний, а любое превосходство колет ему глаза»

Алексис де Токвиль «Демократия в Америке»

«Есть только одна проблема, одна единственная во всем мире. Вернуть людям их духовное значение, их духовные заботы. Дать, как дождю, пролиться над ними чему-то похожему на грегорианские песнопения. Будь я религиозным, по миновании эпохи "необходимого и неблагодарного труда", я смог бы жить только в Селеме (Бенедиктинское аббатство). Нельзя, понимаете ли, нельзя больше жить холодильниками, политикой, балансами и кроссвордами. Больше нельзя. Нельзя жить без поэзии, без красок, без любви. Стоит услышать крестьянскую песенку 15-го века, чтобы измерить всю глубину нашего упадка»

Антуан де Сент-Экзюпери, «Письмо генералу X»

Эстонский поэт Матс Траат

Очередная подборка рецензий от Александра Чанцева. На этот раз в центре внимания книга Карена Свасьяна о Рудольфе Штейнере, Джанфранко де Турриса «Юлиус Эвола. Маг на войне», первая на русском биография Чорана (ставшего в новом издании Чёраном) и эссе Армина Молера «Против либералов».

https://magazines.gorky.media/druzhba/2025/3/otchayanie-novaya-perspektiva.html

«Энергия и деятельность заменены у государственных людей страшно бесплодными личными препирательствами, у масс — восторгами и злобами дня, у образованных — каким-то плаксивым, бессильным и неопределенным сентиментализмом и бледными рассуждениями о горестях жизни. Безграничный эгоизм развивается всюду. Каждый в конце концов стал заниматься только собой. Совесть становится покладистой, общая нравственность понижается и постепенно гаснет. Человек теряет всякую власть над собой. Он не умеет больше владеть собой; а тот, кто не умеет владеть собой, осужден скоро подпасть под власть других»

Гюстав Лебон «Психология народов и масс»

«Корабль означает временное, Лес – вневременное бытие. В нашу нигилистическую эпоху распространился обман зрения, благодаря которому все движущееся кажется значительнее того, что покоится»

Нельзя сбросить съ парохода современности того, кто на этомъ пароходѣ не плыветъ.

«Нет человека, которому удавалось бы сделать все, за что бы он ни взялся. В этом смысле мы все неудачники. Вся суть в том, чтобы не потерпеть неудачи в разумном направлении и в стойкости своих усилий в жизни. И вот тут-то наше тщеславие нередко сбивает нас с пути. Оно заводит нас в такие запутанные положения, из которых мы потом выходим разбитыми, тогда как гордость, напротив, охраняет нас, сдерживая наши притязания строгой разборчивостью и укрепляя нас своей стойкостью»

Джозеф Конрад «Дуэль»

«Не спорю, что я на стороне побежденных. Исход войны тоже ничего бы в этом не изменил. Очевидно, под этим добрым или недобрым знаком вообще проходит человеческая жизнь: ты проходишь по анфиладе все более неуютно обставленных комнат. К счастью, существуют еще сады, леса, книги, безлюдные местности. У англичан, у французов, да почти у всех остальных я, несомненно, гораздо легче, почти без проблем, добился бы преуспеяния. Но ведь нельзя, да и сам не захочешь, выбирать себе отечество. Оно — часть судьбы, задачи»

Эрнст Юнгер в дневниковой записи от 30 июня 1945 года

Тотальная мобилизация (экономическая, техническая и расистская) неизбежно приводит к "помрачению мира" — ситуации, которую Хайдеггер описывает в точных, как формулы, выражениях: "бегство богов, разрушение Земли, скучивание людей в массы, подозрение и ненависть ко всему творческому".
[...]
Культура в целом рассматривается как некий фонд "ценностей", которые можно распределять, исчислять, использовать, учитывать при составлении всякого рода планов. К числу этих культурных ценностей относятся также религиозные переживания и традиции, которые тоже девальвируются, становясь просто одним из средств поддержания целостности общего культурного фонда. Посредством такой инструментализации трансцендентного достигается состояние полного обезбожения.

Рюдигер Сафрански "Мартин Хайдеггер. Германский мастер и его время".

«Чем же питается денежная машина, что она превращает в дерьмо — в деньги? Молодость, непосредственность, жизнь, красоту, но главное — творческий дух. Она глотает качество, испражняясь количеством»

Уильям Берроуз в интервью Даниэлю Одье

«Ужасная неподвижность моей реальной жизни у меня — теоретика действия, бурной насыщенной жизни. Почему бы нет? Художники XVII века находили это раздвоение вполне естественным. Расин не помышлял быть королем. Стоит ли бросать камень в Ницше? Нет, но надо заменить героизм святостью. Моя лень служила бы мне вместо святости.

Моя лень, все, что я вкладываю в это слово: мою горечь, мое презрение, мое безразличие, мое недоверие, мои страхи, мою ненависть.

Мое недоверие к женщинам, их счастью, их восхищению, их потребностям воплощать идеал мужчины.

Мое недоверие к успеху, закрепление моего образа мыслей успехом.
Мое отвращение к миру, к глупости людей, этот мир населяющих; моя ненависть к подлому миру политики».

из дневника Пьера Дриё ла Рошеля, 80 лет со дня смерти которого было накануне

В самом значительном, пожалуй, фрагменте книги «Против либералов» под названием «О смертности человека» Молер описывает особый тип личности, которому нет названия, но чья порода является наиболее естественной для нашего мира, исполненного трагедией. Такие люди не склонны к упрощающим обобщениям, не прячутся за умозрительными конструкциями, но воспринимают действительность во всей её полноте, гордо и деятельно следуют собственным путём, не отводя взор ни от прекрасного, ни от ужасного. Этого человека Молер противопоставляет и простодушным либералам, и циничным дельцам, которых волнует лишь собственное благополучие. Интересно, что люди данного типа, по мнению автора книги, не склонны к праздным умствованиям, «не черпают свою мудрость из книг», но «в лучшем случае находят себя в шансоне Брассенса».

И здесь повествование Молера получает блестящий аккомпанемент! Швейцарский публицист прожил во Франции несколько лет и наверняка был прекрасно знаком с творчеством этого легендарного барда, закадычного друга Пьера Мак Орлана, продолжателя славных традиций французских песенников, завсегдатаев кабаре и искателей приключений. Ну и, конечно, стоит ли говорить, что Брассенс, как и Молер, был большим любителем трубки? Составили для вас подборку наших любимых песен Жоржа Брассенса.

В своей книге «Фердинанд неистовый» («Ferdinand furieux») Пьер Моннье (Pierre Monnier) проводить параллель между Брассенсом и Луи-Фердинандом Селином:

«Та же любовь к жизни в её самых незатейливых, "будничных" проявлениях, тот же скептицизм по отношению к идеям, идеологиям и большим проблемам, та же чувствительность, то же сочувствие к маленьким людям, то же восхищение скромным, незаметным героизмом тех, кто не привык выставлять себя напоказ, то же чувство достоинства, некичливого, истинного, сокровенного величия... те же корни в родной почве, та же аристократическая и народная гордость, тот же демонстративный скептицизм и та же внутренняя терпимость, то же безразличие к некоторым переоцененным ценностям и та же привязанность к более простым»

Сам же Брассенс признавался, что считает Селина величайшим писателем столетия, одним из своих любимых авторов.

Все эти сближения позволили некоторым исследователям причислить Брассенса к так называемым «правым анархистам». Например, недавно его имя наравне с Леоном Блуа, Жаном Распаем, Марселем Эме и Сильвеном Тессоном появилось на обложке специального выпуска французского журнала Valeurs, посвященного этому культурному и идейному феномену. Редактор издания подчеркнул, что этих писателей и поэтов объединяет сочетание провокативного, протестного поведения с подчеркнутой антисовременностью, пестование тех старых ценностей, которые исчезают или подвергаются осуждению. Примером подобной манифестации при этом была названа знаменитая песня Le Progrès Брассенса, в которой он в лирическо-ностальгической манере проблематизирует прогресс и его достижения.

80 лет назад добровольно покинул этот мир писатель и поэт Пьер Дриё ла Рошель.

Экспериментатор, нечаянный визионер и искренний путаник, он наиболее точным образом свидетельствовал сам о себе устами главного героя автобиографического, почти исповедального романа «Жиль», самого значительного своего произведения:

«По сути мои чувства были моими страстями. Чувство одиночества было чувством сложной, деликатной доктрины, которую нужно привязать как легкую и драгоценную пленницу к спине апокалиптического всадника <…> В каком-то отношении мои мысли не имеют большого значения. Я — тот тип человека, который существовал всегда. Мечтатель и практик, одиночка и странник, посвященный и простак. Вот, что можно уловить во мне. А остальное — разве оно уловимо? Разве можно уловить мысль, которая, испытанная в разных обстоятельствах, встречая противоречия и трудности, замыкается в себе? Мысль и действие теряется в высотах. А я один из тех смиренных, кто помогает действию и мысли каждый раз снова и снова налаживать их нарушенный союз»

«И всё же Вневременное нам не чуждо. Мы приходим из него и идём к нему: оно сопровождает нас в пути, как единственная ноша, которую невозможно потерять. Оно бросает на нас свою тень, когда мы страдаем, и дарует жизнь, когда его свет касается нас»

Эрнст Юнгер «Смена гештальта. Прогноз на XXI век»

Изображение:
Портрет Эрнста Юнгера, выполненный британским скульптором и художником Реймондом Мейсоном в 1995 году. Мейсон жил и работал в Париже с 1946 года, был дружен с Джакометти, Пикассо, Бальтюсом, Бэконом.

«Отшельник не представляет угрозы для человечества. Он служит ему живым укором. Он не ворует и не мошенничает. Он не выступает по телевидению с проплаченной речью. Анархисты мечтают уничтожить общество, частью которого они являются. Хакеры сеют смуту в виртуальном мире. Первые подкладывают бомбы, вторые рассылают вредоносные программы со своего компьютера. И те и другие нуждаются в ненавистном им обществе. Оно является для них мишенью, уничтожение которой составляет смысл их существования. Отшельник же держится в сторонке — на благоразумном расстоянии. Он похож на гостя, который вежливо отказывается от предложенного угощения. Если общество исчезнет, мятежники останутся без работы, а лесной затворник продолжит жить по-прежнему. Он ни с кем не борется, но живет так, как ему хочется. Он не обличает ложь, но ищет истину»

Сильвен Тессон «В лесах Сибири»

Г.Ф.Лавкрафт — один из тех писателей (наравне с Блэквудом, пожалуй), который доказал, что литература способна вселить в читателя ужас.
Но ведь Лавкрафт не просто писал какие-то там «страшилки», он создал мифологию, оказавшую огромное влияние на культуру XX века. Он стоит у истоков «фантастического» в литературе.
Любопытно также, что по большому счету Лавкрафт является продолжателем романтического духа. Да, у него не найти идилличных пейзажей (почти не найти), у него субъект, так важный романтикам, не значит вообще ничего. Человек для Лавкрафта — побочный эффект. И это чувствуется, когда читаешь его произведения. Там нет характеров, лишь куклы, которых, одна за другой, давит холодная даль космического ужаса. Но при этом, у него, как ни у кого более, присутствует два важных и, как мне кажется, определяющих романтическую линию элемента: мотив богооставленности (см. полотна Каспара Давида Фридриха) и иррационализм (презрение к Просвещению).
В своей работе «Против человечества, против прогресса» Мишель Уэльбек достаточно точно схватывает всю парадоксальность личности отца мифов Ктулху:

«Парадоксальным образом личность Лавкрафта чарует отчасти потому, что его система ценностей полностью противоположна нашей. До глубины души расист, откровенный реакционер, он восхваляет пуританские запреты и, что весьма очевидно, считает отвратительными "прямые эротические проявления". Решительный противник коммерции, он презирает деньги, считает демократию вздором и прогресс — иллюзией. Слово "свобода", столь дорогое американцам, заставляет его лишь невесело усмехаться. Всю свою жизнь он будет хранить тот типично аристократический презрительный подход к человечеству вообще, соединенный с исключительной добротой к отдельному человеку»

Как кажется, Лавкрафт, на свой особый манер, старался оставаться Европейцем (как он его себе представлял) среди "американских варваров". Выходило ли у него? Отчасти, да.
Впрочем, его личность все еще укрыта тайной, он непонятен, неуловим. По этой причине до сих нет ни одной вразумительной биографии Лавкрафта. У Уэльбека получилось лучше всего именно потому, что он не писал биографию, но скорее рецензию.
Г.Ф.Лавкрафт не просто предопредилил фантастическую литературу XX века, но и проник в ее существо. Без него не было бы той фантастики (да и фэнтези), которую мы знаем и любим. А минувший век, пожалуй, без преувеличения можно назвать именно веком эпической и фантастической литературы. Весь авангард и прочее — это наносное. Это лишь свидетели пробуждения древних богов, это лишь симптомы прорыва хаоса и иррационального. В XX веке мы познали ужас техники и впервые почуяли холодок страха, вглядываясь в будущее, где из тумана все более четко вырисовывается век стали, время правления машин и автоматов. Но среди индустриальных пейзажей всегда длинные тени. А в тенях абсолютного рационализма движется нечто столь же абсолютно иррациональное. Распад на хаотичные элементы, «уход в низкие вибрации» так свойственный сюрреалистам неотделим от скальпельной точности и остроты конструктивистского формализма. Целостность распалась на абсолютную форму и абсолютное содержание. Об этом Лавкрафт, об этом его книги.
Лавкрафт — это не просто симптом времени. Он и есть XX век.

Вячеслав Кондуров

«Идеалы свободы и демократии, вызывавшие у него омерзение, распространились на всей планете. Идея прогресса стала не подлежащим обсуждению, почти бессознательным кредо, что могло только вывести из себя человека, заявлявшего: "То, что мы ненавидим, это просто изменение как таковое". Либеральный капитализм распространил свое засилье на убеждения; шествуя с ним рука об руку воцарились меркантилизм, реклама, абсурдный и издевательский культ экономической результативности, аппетит исключительный и неумеренный к материальным благам. Хуже того, либерализм распространился из области экономической в область половых отношений. Все сентиментальные фикции разбились вдребезги. Чистота, девственность, верность, пристойность стали синонимом смешного. Ценность человека сегодня измеряется его экономической отдачей и его эротическими возможностями: то есть точно как раз теми двумя вещами, которые Лавкрафт презирал больше всего.

Писатели-фантасты бывают, как правило, реакционерами просто потому, что они особенно, можно было бы сказать, профессионально, сознают существование Зла. Довольно любопытно, что среди многочисленных учеников Лавкрафта ни одного не сразило таким простым фактом: эволюция современного мира сделала еще более наличествующими, еще более живыми лавкрафтианские фобии»

Мишель Уэльбек «Г. Ф. Лавкрафт: Против человечества, против прогресса»

Комбо «новых правых» на прилавке книжного магазина «Циолковский».

Хорошим дополнением стало бы эссе Уэльбека «Г.Ф. Лавкрафт: против человечества, против прогресса», но это уже библиографическая редкость.

Открыли предзаказ на «Власть и решение» Панайотиса Кондилиса. Это книга, в которой греческий философ исследует двусмысленность, присущую всем идеологиям и социальным институтам.

«Власть и решение» — одна из программных работ греческого философа Панайотиса Кондилиса, в которой он обращается к проблеме социальной онтологии власти. В книге философ представляет свою теорию дескриптивного децизионизма — свободного от нормативных оценок понимания принятия решений. Он выступает против сторонников нормативизма, стремящихся играть роль вождей.

По Кондилису, ценности, смыслы и нравственные идеалы в конечном счете представляют собой вопросы вкуса. Его подход — редкий для современной философии пример продуктивного использования социальных наук в философской аргументации, которая у Кондилиса отличается насмешливой прямотой и резкостью.

Оформить предзаказ со скидкой можно на нашем сайте.

Дизайн: Мария Виноградова.

Один из главных текстов греческого шмиттианца

«С некоторого времени я снова возобновил переписку с Карлом Шмиттом; несмотря на преклонный возраст и тяжелую болезнь, он сохраняет удивительное присутствие духа. Он полагает, что в нашем обмене письмами, продолжающемся десятилетия, мы немало заархивировали»

Эрнст Юнгер «Семьдесят минуло, 1971-1980» (запись от 23 января 1973 года)

На фото Юнгер в гостях у Шмитта в Плеттенберге, август 1974 года.

«Просвещение только увеличивает слепоту, человек блуждает в световом лабиринте, власть тьмы более неведома ему»

Эрнст Юнгер «Кавказские заметки» (запись от 23 декабря 1942 года)

Армин Молер и Фёдор Достоевский: примечательное сближение

На страницах позднего полемического эссе «Против либералов» Армин Молер обозначает несколько, на его взгляд, слабых мест либерального мировоззрения: приверженность этике убеждения, а не этике ответственности (по Веберу); ограниченность применения либеральных идей на практике, их «тепличность» и утопичность; наконец, вера либералов в некоего абстрактного автономного индивида, которая закономерно приводит и к упрощению взгляда на человека, в отрыве от его актуальных связей, взаимодействий (эта критика восходит к немецкому социологу и философу Арнольду Гелену, высоко оценивавшему роль институтов в человеческом сообществе).

На последнем пункте следует остановиться подробнее и предоставить слово самому Молеру:

«Разве для либерала индивид не является высшей ценностью, вокруг которой и строится всё его мышление? Разве есть что-то более конкретное, чем индивид? Что ж, критик либерализма, который не просто констатирует симптомы болезни, а зрит в её корень, заявляет: индивида не существует. Это изобретение, выдумка. Представление об автономном "индивиде", столь дорогое сердцу либерала, — худшая из всех абстракций. Осознать это очень просто: каждый человек является частью жизненного контекста, через который он мыслит себя и на который реагирует. Он укоренён в своей семье или в своих связях с другими людьми и имеет связь с окружающим ландшафтом (даже если это ландшафт мегаполиса). Он ведёт себя в соответствии с исторической ситуацией, в которой оказался, и той задачей, которую он перед собой поставил».

И здесь, поразительным образом, мысль швейцарско-немецкого публициста второй половины XX века перекликается с рассуждениями Фёдора Михайловича Достоевского 1860-х годов, его критикой «общечеловека», т. е. «безличности» как абстракции, отвлечённой схемы, как человека, «необыкновенно похожего на стертый пятиалтынный»:

«Видно, что серебро, а ни клейма, ни года, ни какой нации, французская ли, голландская ли, русская ли монета — неизвестно. Иной из таких станет вдруг фертом середи дороги, и ну искоренять предрассудки. Все эти господа чрезвычайно и как-то особенно любят искоренять предрассудки, например суесвятство, дурное обращение с женщинами, поклонение идолам и проч., и проч. Многие из них уже написали об этом целые трактаты, другие изучали эти вопросы в университетах, иногда заграничных, у учёных профессоров, по прекрасным книжкам. И вдруг этот "деятель" сталкивается наконец с действительностью, замечает какой-нибудь предрассудок. Он до того воспламеняется, что тотчас же обрушивается на него всем своим хохотом и свистом, преследует его насмешками и, в благородном негодовании своём, харкает и плюет на этот предрассудок, тут же при всём честном народе, забывая и даже не думая о том, что ведь этот предрассудок покамест всё-таки дорог для народа. <…> Ведь этот господин не только неспособен смотреть на предмет исторически, в связи с почвой и с жизнью, но и человеколюбиво-то смотреть неспособен, потому что и человеколюбив-то он теоретически, по-книжному. А уж о том, чтоб быть почтительнее к народу, с ним и говорить нечего. Ему дела нет, что этот предмет только для него одного ничего не значит, а для других он свидетель и знамение прошлой жизни, что он и теперь, может быть, вся жизнь и знамя этой жизни».

«Книжность и грамотность. Статья вторая», 1861 год

«Любить общечеловека — значит наверно уж презирать, а подчас и ненавидеть стоящего подле себя настоящего человека».

Дневник писателя, 1873 год

Не без пророка в своём отечестве.

Оконная решётка в римских Помпеях (ориентировочно начало I в н.э.)

Архитектура Дворца итальянской цивилизации в Квартале Всемирной выставки (EUR), город Рим. Одно из самых примечательных сооружений эпохи Муссолини.

Пропедевтическая беседа с Александром Чанцевым об Эрнсте Юнгере.

https://snob.ru/literature/khochesh-svobody-idi-v-les-chto-nuzhno-znat-pro-ernsta-iungera/

«Свобода дискуссий, которая поместила в поле общественного обсуждения все метафизические проблемы, захватила вместе с ними и религиозные проблемы там, где они были. Опьяненные неясным понятием, которое они назвали «позитивностью», эти поколения раскритиковали всякую мораль, изучили под лупой все правила жизни, и от этого столкновения учений осталась лишь уверенность в том, что ни одно из них ненадежно, и боль оттого, что этой определенности нет. Такое общество, не дисциплинированное в своих культурных основах, разумеется, не могло не стать жертвой этой недисциплинированности и в политике; именно поэтому мы пробудились в мире, жадном до социальных новшеств, в мире, который с радостью отправлялся завоевывать свободу, не зная, что это такое, и прогресс, так и не определив его»

Фернандо Пессоа «Книга непокоя»

«Миф отнюдь не доисторичен; он есть вневременная реальность, возвращающаяся в истории»

Эрнст Юнгер «Уход в Лес»

«Наши отцы радостно разрушали, потому что жили в эпоху, когда еще оставались отблески былой прочности. То, что они разрушали, придавало силы обществу для того, чтобы они могли разрушать, не чувствуя, как здание покрывается трещинами. Мы унаследовали разрушение и его результаты.
В сегодняшней жизни мир принадлежит лишь глупым, бесчувственным и суетливым людям. Право жить и торжествовать сегодня завоевывается при помощи почти тех же приемов, посредством которых завоевывается место в сумасшедшем доме: благодаря неспособности думать, безнравственности и сверхвозбуждению»

Фернандо Пессоа «Книга непокоя»

Новое издание «Сердца искателя приключений» Эрнста Юнгера — в продаже!

Это сборник эссе-скетчей одного из главных теоретиков немецкой консервативной революции Эрнста Юнгера. Его эссе эпохи Веймарской республики балансируют на грани фиктивного дневника и политического манифеста.

Состояние современной цивилизации — это запутанный сон. Загадочные образы монотонного движения техники, символика смерти, вторжение в бюргерский мир демонических сил — эту «ночную сторону» жизни, связанную и с опытом войны, и c жизнью большого города, Юнгер детально описывает в своих фиктивных дневниках.

→ Ad Marginem OZON Wildberries
→ ЛитРес Яндекс Книги Строки

Третье русское издание сновидческого триллера Эрнста Юнгера

Карл Шмитт и автофикшен

«В 1918 году 30-летний автор опубликовал в журнале "Summa" (редактор — Франц Бляй, близкий друг Шмитта до 1933 года) эссе под названием "Die Buribunken". Эта злая сатира стала своего рода пробой пера перед написанием "Политического романтизма". Бурибунки — выдуманный народец, отмеченный страстью к ведению дневников и потому сплошь состоящий из писак. Такими бурибунками Шмитту виделись не только литераторы-прогрессисты, но и все эмансипированные порождения индивидуализма, подвизающиеся на ниве современной науки. Бурибунк есть "самопишущийся, самодвижущийся и перехитряющий самого себя мировой дух в своей непосредственной, неопровержимой фактичности", — подытоживал Шмитт стилизованный трактат по бурибункологии. Пикантность этой сатиры заключалась в том, что сам высочайший критик бурибунков-субъективистов втайне руководствовался главной их заповедью: "Будь историей для самого себя!", или в другой формулировке: "Живи так, чтобы каждая секунда твоей жизни могла быть занесена в дневник и попасть в руки твоим биографам"».

Александр Михайловский «Биографический пазл:
Райнхард Меринг о "взлете и падении" Карла Шмитта»

В конце прошлого года случилось долгожданное событие. Вышла в русском переводе монументальная биография Карла Шмитта за авторством Райнхарда Меринга. 800 страниц подробного жизнеописания одного из самых ярких немецких интеллектуалов XX века. Ещё в 2009 году, когда книга только увидела свет на немецком, Александр Михайловский написал на неё прекрасную рецензию, которая подчеркивает достоинства и недостатки этой работы.

Уважаемый Вячеслав Кондуров взялся собрать коллекцию нечастых фотографий Карла Шмитта. Внесём в это дело свой вклад и мы.

Бородатый Армин Молер, Карл Шмитт и цельнометаллический «Мерседес» (полноценный герой композиции, считаем). Здесь, кстати, можно увидеть, что Шмитт был совсем небольшого роста.

Из биографии Молера, написанной Карлхайнцом Вайссманом.

Подпись: Карл Шмитт читает Молеру «приватную лекцию» в палисаднике дома др. Шранца. Зидлингхаузен (Siedlinghausen), 1951 год.

Уважаемый Вячеслав Кондуров взялся собрать коллекцию нечастых фотографий Карла Шмитта. Внесём свою лепту в неё и мы.

Бородатый Армин Молер, Карл Шмитт и цельнометаллический «Мерседес» (полноценный герой композиции, считаем).

Из биографии Молера, написанной Карлхайнцом Вайссманом.

Подпись: Карл Шмитт читает Молеру «приватную лекцию» в палисаднике дома др. Шранца. Зидлингхаузен (Siedlinghausen), 1951 год.

«Недостаток идей — или, проще говоря, богов — вызывает необъяснимую тоску, подобную туману, сквозь который не проникает солнце. Мир становится бесцветным; слово теряет субстанцию — и прежде всего там, где оно должно выходить за пределы чистого сообщения»

Эрнст Юнгер «Эвмесвиль»

Недостаток идей — или, проще говоря, богов — вызывает необъяснимую тоску, подобную туману, сквозь который не проникает солнце. Мир становится бесцветным; слово теряет субстанцию — и прежде всего там, где оно должно выходить за пределы чистого сообщения.

3, 2, 1… 19!

Выставка «Темная Оттепель» с 19 февраля в Центре Вознесенского 🖤

Эпоха Оттепели осталась в истории как яркое пятно, время, когда после нескольких десятилетий исторических испытаний начинается период культурного подъема. За считанные месяцы вырастают панельные новостройки, в библиотеках появляются издания, еще недавно недоступные широкой публике, а в кино, литературе и живописи возникает новая изобразительность. Однако за этими идеализированными образами скрывалась иная культура — стихия Темной Оттепели, полная риска, мистики и пограничных состояний. Этой оборотной стороне советской культуры 1960-х и будет посвящен новый проект.

Выставка расположится на двух этажах и проведет зрителя по пустынным улицам, рюмочным, небольшим склепам и мистическому междумирью:

• Экспозиция на первом этаже раскроет исторический и эстетический контекст Темной Оттепели: темные закоулки, духовидчество, демоно- и ангелография.

• Минус первый этаж погрузит зрителя в нуарный антураж стихии ночного города с его метафизическими пейзажами и таинственными тенями, скользящими вдоль улиц.

• В проект войдут работы Александра Арефьева, Владимира Ковенацкого, Дмитрия Плавинского, Натальи Прокуратовой, Владимира Пятницкого, Бориса Свешникова, Алексея Смирнова фон Рауха, Владимира Шагина и других представителей неофициального искусства.

Выставка откроет второй сезон нашего многосерийного проекта «Центр исследований Оттепели».

▪️Ждем вас с 19 февраля по 18 мая каждый день с 13:00 до 21:00.
▪️Билеты

Кто идет против дня, не должен бояться ночи

​​Кончил вчера поздно вечером книгу о Sartre'e и Simone de Beauvoir. Впечатление чудовищной, трагической ошибки: столько ума, страсти, честности, «идеализма», буквально «сожженных» ложным выбором, вернее – выбором отрицания, протеста, а не утверждения. Это вечная demarche (работа) дьявола, и в этом смысле и Сартр и Симона – «одержимые»… Однако горе тому, через кого соблазн приходит. Сколько соблазна! Сколько соблазненных! А остается от всего этого буквально ворох бумаги, неудобоваримой и которая скоро-скоро станет уже китайской азбукой: вечная расплата за желание быть во что бы то ни стало «современным». Заключительная характеристика Сартра автором книги – «…if social concord is to exist one day we must learn to exist entirely for each other…» («…чтобы общественное согласие когда-нибудь возникло, мы должны научиться существовать полностью друг для друга…»). И когда не узнать, не понять, не почувствовать – откуда это... <...>

Еще о Сартре. Думал вчера, кончив книгу, что все в мире – любая религия, любое самое жалкое и ограниченное чувство трансцендентного – лучше, чем этот страшный, пустой, тусклый мир выбранного свободно атеизма, мир, в котором действительно человек est une passion inutile (напрасная страсть). А вместе с тем страшно думать, что к выбору этому так часто приводит сама «религия» или, лучше сказать, извращение ее людьми.

(Александр Шмеман. Тетрадь V)

Луи-Фердинанд Селин на борту корабля Meknès сматывается из Ленинграда в направлении Гавра. И, судя по всему, рад этому событию. Осень 1936 года.

В прошлом году также вышла (на этот раз в журнале «Литературный факт») любопытнейшая статья за авторством Д.М.Цыганова о публикации «Путешествия на край ночи» в СССР. Из неё можно узнать, в частности, что Селин получил-таки гонорар за советское издание своего романа — 3 600 франков. Правда, не в Ленинграде, а ещё в Париже, до своей поездки в СССР. Кроме того, Селин рассчитывал и на перевод и публикацию в Советской России книги «Смерть в кредит». Что было дальше, думаем, многим известно: нового «друга СССР» из писателя не вышло, зато французская литература XX века пополнилась ядовитейшими памфлетами, сочетающими в себе традицию злобных причитаний и проклятий Франсуа Вийона с самыми смелыми экспериментами литературного модернизма.

Довольно широко известно, что Селин побывал в Советском Союзе в 1936 году, а его дебютный роман был издан на русском языке уже в 1934 в переводе Эльзы Триоле. Менее широко известно, что в Советском Союзе побывал годом ранее и Пьер Дриё ла Рошель. Причём в Москву он приехал буквально с партийного парада в Нюрнберге. В этом же время готовится к публикации на русском языке сборник его новелл о Первой Мировой «Комедия Шарлеруа». В 1936 году он выйдет под более понятным для советского читателя названием «Комедия войны».

А вот то, что в 1930-е годы в СССР публиковался Монтерлан, а также хороший друг Ромена Роллана, католический консерватор и почвенник, будущий активный коллаборационист Альфонс де Шатобриан, почти совсем неизвестно.

Об обстоятельствах публикации произведений этих авторов в Советском Союзе большая статья в новом номере «Тетрадей по консерватизму». Написана на основе материалов публичной лекции, прочитанной автором в БФУ им. И. Канта в 2023 году.

«Если у нас не достанет мужества восстановить подлинное чувство дистанции между людьми и лично бороться за него, мы погибнем в хаосе человеческих ценностей. Нахальство, суть которого в игнорировании всех дистанций, существующих между людьми, так же характеризует чернь, как и внутренняя неуверенность; заигрывание с хамом, подлаживание под быдло ведет к собственному оподлению. Где уже не знают, кто кому и чем обязан, где угасло чувство качества человека и сила соблюдать дистанцию, там хаос у порога. Где ради материального благополучия мы миримся с наступающим хамством, там мы уже сдались, там прорвана дамба, и в том месте, где мы поставлены, потоками разливается хаос, причем вина за это ложится на нас. В иные времена христианство свидетельствовало о равенстве людей, сегодня оно со всей страстью должно выступать за уважение к дистанции между людьми и за внимание к качеству. Подозрения в своекорыстии, основанные на кривотолках, дешевые обвинения в антиобщественных взглядах - ко всему этому надо быть готовым. Это неизбежные придирки черни к порядку. Кто позволяет себе расслабиться, смутить себя, тот не понимает, о чем идет речь, и, вероятно, даже в чем-то заслужил эти попреки. Мы переживаем сейчас процесс общей деградации всех социальных слоев и одновременно присутствуем при рождении новой, аристократической позиции, объединяющей представителей всех до сих пор существующих слоев общества. Аристократия возникает и существует благодаря жертвенности, мужеству и ясному сознанию того, кто кому и чем обязан, благодаря очевидному требованию подобающего уважения к тому, кто этого заслуживает, а также благодаря столь же понятному уважению как вышестоящих, так и нижестоящих. Главное - это расчистить и высвободить погребенный в глубине души опыт качества, главное - восстановить порядок на основе качества. Качество - заклятый враг омассовления. В социальном отношении это означает отказ от погони за положением в обществе, разрыв со всякого рода культом звезд, непредвзятый взгляд как вверх, так и вниз (особенно при выборе узкого круга друзей), радость от частной, сокровенной жизни, но и мужественное приятие жизни общественной. С позиции культуры опыт качества означает возврат от газет и радио к книге, от спешки - к досугу и тишине, от рассеяния - к концентрации, от сенсации - к размышлению, от идеала виртуозности - к искусству, от снобизма - к скромности, от недостатка чувства меры - к умеренности. Количественные свойства спорят друг с другом, качественные - друг друга дополняют»

Дитрих Бонхёффер «Спустя десять лет»

Русские посетители Старого северного кладбища Мюнхена на могиле Армина Молера. Здесь же, поодаль под массивным чёрным надгробием покоится пророк заката Европы Освальд Шпенглер.

Армин Молер вспоминает свой визит к Луи-Фердинанду Селину. Он побывал в гостях у писателя в Мёдоне во второй половине 1950-х, незадолго до его смерти.

Эти заметки были опубликованы в книге Молера «Взгляд справа» (1974). Увы, фотографий, запечатлевших встречу этих двух скандалистов, нет, так как Селин сразу предупредил, что ненавидит съемки. Визитёры не посмели возражать великому и ужасному.

«Он не поднимает глаз, когда протягивает нам руку, отворачивается. Он не поднимает глаз и тогда, когда мы занимаем свои места в комнате для консультаций на первом этаже. <…> "Что вам от меня нужно?" — вырывается у Селина. "Мне больше нечего сказать". Вот и он. Мы рады, что в конце войны он нашел убежище в Дании, чтобы французы не смогли обойтись с ним так, как норвежцы обошлись со своим великим поэтом Гамсуном или американцы — с Эзрой Паундом. Беседу нельзя назвать дружелюбной. Мы принесли бутылку драгоценного старого Pommard, которую хотим подарить Селину. Он без интереса отмахивается от нее: "Выпейте это за мое здоровье — я живу только на воде и лапше". Конечно, мы забыли о многочисленных отрывках из его книг, в которых он ругает французов как народ, одурманенный алкоголем. <…> Но разговор снова зашёл в тупик, Селин по-прежнему не поднимал глаз. Смирившись, я начинаю прощаться и говорю себе: "Ты должен был понимать, что не стоило приближаться к великому человеку". Но тут мне в голову приходит дьявольская идея. Я хочу пробудить этого отстранённого человека, которого я, конечно, больше никогда не увижу, хочу, чтобы он показал мне свое лицо, которое так часто представало передо мной в моих мыслях. И я инстинктивно и мгновенно почувствовал, как я могу сорвать с него маску. Селин вернулся из изгнания в 1951 году. В 1951 году в Париже был опубликован французский перевод дневников Эрнста Юнгера "Strahlungen", которые он вел во время Второй мировой войны. В этих дневниках содержится откровенный разговор Юнгера с одним французом во время немецкой оккупации Франции. Француз фигурирует под псевдонимом, но французский переводчик без ведома Юнгера вместо псевдонима просто написал: Селин. Эта неосторожность породила целый крысиный хвост неприятных для обеих сторон событий, они даже обратились в суд. Самым неприятным для Селина было то, что дискуссия о его предполагаемом "сотрудничестве" с немцами, затихшая после его возвращения во Францию, вдруг разгорелась с новой силой. Все это промелькнуло у меня в голове, и я сказал Селину, что, поскольку он принял нас любезно, я не хочу скрывать от него, что был секретарем Юнгера. Эффект был потрясающим. Впервые Селин поднимает голову, впервые его глаза смотрят на меня. И из его уст вырывается длинная череда холодных проклятий, тех самых, которые так часто встречаются в его книгах. Два выражения повторяются снова и снова: "... этот маленький бош... этот флик...". И что самое удивительное? Селин нисколько не возмущается, не повышает голос. У него нет истерики, или это ледяная истерика. Упоминание этого имени пробудило его. Он сопровождает нас по коридору до входной двери и почти весело болтает с нами. <…> Селин сопровождает нас в сад. Разговор становится все более оживленным. В доме он длился минут десять, здесь же он будет продолжаться добрых три четверти часа, пока слюнявые собаки будут реветь в своих вольерах. Нас встретил развалившийся старик. Теперь перед нами стоит поразительно моложавый Селин. (Позже один знакомый говорил мне: "Так было всегда, даже во времена „Путешествия на край ночи“. Когда вы проводили вечер с Селином, в одним момент возникало ощущение, что он умер. Однако в другой момент он воскресал…"). <…> Постепенно огонь снова начал угасать, Селин погружался в себя, и мы прощаемся. Писатель, спотыкаясь, возвращается в дом, в свою комнату, где его больше никто не навещает <…>. Покидая запущенный сад под бульканье собачьего лая, мы думаем о том, что сказал Селин, когда я однажды употребил слово "французы". "Французы?" —хрипло рассмеялся он, — "их больше не существует! Я последний француз..."»

«Я считаю, что бегство от действительности — одна из основных функций волшебной сказки, и поскольку я одобрительно отношусь ко всем ее функциям, то, естественно, не согласен с тем жалостливым и презрительным тоном, с которым слово "эскейпизм" часто произносят: жизнь за пределами литературной критики не дает для подобного тона никаких оснований. От того, что часто (хотя и не слишком удачно) называют "действительностью", бегство, что очевидно, не только полезно, но иногда даже связано с героическим поступком. <…> Почему, например, следует презирать человека, который, попав в темницу, пытается во что бы то ни стало из нее выбраться, а если ему это не удается, говорит и думает не о надзирателях и тюремных решетках, а о чем–то ином? Внешний мир не стал менее реальным оттого, что заключенный его не видит»

Дж. Р. Р. Толкин «О волшебных сказках»