Давным-давно, в прошлой жизни, я решила написать ко дню Шекспира про анахронизмы — и то, как переводчики с ними обходятся: кто набирает воздуху и, как в ледяную воду, бросается в честный буквализм, еже писах, писах, кто терзается возможностью хамова греха с оригиналом, кагжытаг, Великибард, а в древнем Риме часы трижды пробили!.. надо как-то прикрыть, что-то надо делать, искать особые решения. Пошла, естественно, в "Антония и Клеопатру" за хрестоматийным бильярдом, в который даже Хармиана отказывается играть, настолько его ещё не изобрели в античности, но тут случилось то, что я больше всего люблю в работе с Шекспиром: текст сам решил, куда повернёт, и про что мне говорить.

Целиком тут.

Традиционно я вешаю 23 апреля этот фильм Барри Пёрвза — он вроде открытки к дню Шекспира.

Сейчас, правда, у знатоков принято говорить, что подлинный-то день Шекспира будет двадцать шестого, Уильяма крестили двадцать шестого, а про день рожденья мы ничего не знаем и пр. Но Фолджеровская библиотека вообще начала отмечать в прошлую субботу и неделю будет, так отчего бы не нынче, как привыкли.

С днём.

Его долгие годы занимает одна тема, один мотив, он всё твердит его. Вот, в первой главе "Дара":

"Забавно: если вообще представить себе возвращение в былое с контрабандой настоящего, как же дико было бы там встретить в неожиданных местах, такие молодые и свежие, в каком то ясном безумии не узнающие нас, прообразы сегодняшних знакомых; так, женщина, которую, скажем, со вчерашнего дня люблю, девочкой, оказывается, стояла почти рядом со мной в переполненном поезде, а прохожий, пятнадцать лет тому назад спросивший у меня дорогу, ныне служит в одной конторе со мной. В толпе минувшего с десяток лиц получило бы эту анахроническую значительность: малые карты, совершенно преображённые лучом козыря. И с какой уверенностью тогда... Но, увы, когда и случается, во сне, так пропутешествовать, то на границе прошлого обесценивается весь твой нынешний ум, и в обстановке класса, наскоро составленного аляповатым бутафором кошмара, опять не знаешь урока — со всею забытой тонкостью тех бывших школьных мук".

А вот умница Себастьян Найт посвящает ей целый роман:

"Мы узнаём массу любопытного. Две линии, которые в конце концов сходятся в точке встречи, в действительности – не прямые стороны треугольника, неукоснительно расходящиеся к неведомому основанию, но волнистые кривые, которые то разбегаются, то почти соприкасаются. Иными словами, в жизни этих людей имелось самое малое два случая, когда они, не ведая друг о друге, едва не встретились. В каждом случае судьба, казалось, готовила встречу со всемерным тщанием, подстёгивая то одну, то другую возможность; перекрывая выходы и подкрашивая указатели; вкрадчиво пережимая кисею рампетки, в которой бились бабочки; выверяя малейшие детали и ничего не оставляя случаю. Раскрытие этих тайных приготовлений завораживает, автор, берущий в расчет все краски места и обстоятельств, кажется аргусоглазым. Но всякий раз небольшая ошибка (тень упущения, заделанная лазейка оставленной без присмотра возможности, прихоть свободной воли) отравляет радость детерминиста, и две жизни вновь разбегаются с нарастающей скоростью. Так, Персиваль К. в последнюю минуту не смог (его пчела укусила в губу) пойти на вечеринку, куда судьба с бесконечными затруднениями управилась привести Анну; так, поддавшись минутному настроению, она не смогла получить старательно подготовленное место в бюро утерянных вещей, где служил брат К. Но судьба слишком настойчива, чтобы теряться от неудач. И окончательного успеха она достигает посредством таких тонких махинаций, что не раздается и лёгкого щелчка, когда эти двое сходятся".

Судьба слишком настойчива, чтобы теряться от неудач.

За это я люблю Набокова куда больше, чем за всю превозносимую изысканность стиля. Мир играет свою пьесу, спотыкается, путаясь в аппликатуре сложной фразы, отступает на несколько тактов и начинает заново — заново, заново и заново, пока не выйдет без разрывов, точно и свободно. А нам-то кажется, что всё получается само, что эта лёгкость не от мускулистой готовности, не рассчитана, но случайна.

Лишь иногда, то ли свет упадёт особым образом, то ли фоновый шум зазвучит стройнее, ты поднимаешь нос, востришь уши и пытаешься самыми первобытными из чувств уловить, как оно действует.

Переживание в равной степени телесное и умственное, требующее слаженной работы материи и мысли; как набоковский текст.

Миниатюра меняется, сегодня она из английской Псалтыри XIII века, а текст всегда один.


Это один из любимых моих сюжетов у человечества.

Ещё до зари — в сущей тьме — женщины выходят из дома, захватив всё необходимое, у них дело. Так получилось, что в этом мире у женщин любая беда — ещё и дело, всех нужно встретить, накормить, за всеми помыть, не забыть ничего, собрать заранее на завтра, чтобы поутру не перебудить отплакавший своё и уснувший дом. Что бы ни было, надо встать затемно и двигать мир, где толкая, где волоком, не потому что хочется, но потому что привычка, выучка, арматура, которая стоит, даже когда всё обрушилось.

И вот они идут, коротко переговариваются, кутаются в траурные покрывала от рассветного холода, и нет в мире ничего, кроме горя.

Есть — и сейчас они об этом узнают.

Отречение святого Петра. Библия в картинках. Испания, около 1197 года.

Amiens, Bibliothèque municipale, 0108, fol. 185v

И иллюстрации.

К сегодняшнему, рабочие материалы.

Исследования механизмов памяти — о таком для броскости принято писать "учёные доказали", но мы не станем — подтверждают то, что немецкие романтики знали без препарирования мышиных мозгов: мы лепим воспоминание, когда думаем, что вспоминаем, и даже синтезируем для этого особый белок; хотя романтикам бы понравилась идея памяти как формы белковой жизни.

Память складывается из того, что мы в неё сложим, в ней больше творения, чем фиксации объективных данных, в действительности существует лишь то, о чём сам себе расскажешь und so weiter, und so fort. Отсюда и растёт премило то дерево в саду, которого не существует, когда никто на него не смотрит, а всё мироздание есть игра моего ума.

Ну — нет, конечно.

Но это вдруг неустойчивое равновесие школьной определённости, контур, колеблемый жаром догадки, нечто, мелькнувшее за расписным холстом при перемене декораций!.. А?.. что?.. показалось.

Как бы то ни было, жарким днём в середине апреля я сижу в Луизенвале и читаю письмо дорогого Эрнста Теодора, вокруг ходят пёстрые голуби в тщетной надежде поживиться, под скамейкой цветёт чистяк, и это несомненно.

А впрочем, я вру.
Я фотографирую книжку Гюнцеля, пристроив её на коленке, и пишу пост вконтактик, чтобы потом синтезировать немного белка, вспоминая, как сидела посреди апреля сразу в двух городах, сегодня и потом, — Эрнсту Теодору бы понравилось — то и дело отрывалась от книги, смотрела на деревья, которые существовали независимо от моего взгляда, о чём временами напоминали, кидаясь полураскрытыми почками, и пыталась выпутаться из этого предложения без ущерба для читателя. Отцедить внятный смысл из происходящего я, напротив, не пыталась — не пытаюсь сейчас, когда тычу пальцем в телефон.

Потому что смысл треплет волосы, норовит листать книжку, греет щёку, вызванивает ровный час, и, если подождать, может быть, сам сядет на плечо.

Калининградцы, второй звонок.

По известной легенде при первой публикации "Я не увижу знаменитой Федры..." вместо "слабо пахнет апельсинной коркой" напечатали "слава пахнет апельсинной коркой", и Гумилёв, пришедший в восторг от столь прямого и явного вмешательства мироздания в текст, уговаривал Мандельштама так и оставить; но Мандельштам отказался. Это моя любимая история и про Гумилёва, и про Мандельштама, даже если она выдумана — журнал с опечаткой так и не нашёлся.

Мандельштама я в ней опасливо уважаю за честность, которая граничит с безжалостностью к себе, — нет никакого чуда, никаких незапных даров, еже писах, писах — но сердце моё с Гумилёвым, конечно, сердце радостно принимает своё несовершенство, поправку, внесённую чем-то бо́льшим, чем ты сам, насмешливой и ласковой Фортуной.

Сердце моё вообще всегда с Гумилёвым.

Тот самый мальчик, норовящий исправить карту звёздного неба, заносчивый, весь — ходячее чересчур, любящий дальние страны и времена, живущий в них всей силой умного воображения. Мальчик, обладающий даже в самом позёрском делании себя таким чистым верным голосом, какого не видать учёной умеренности. Канандер, невыносимый господин Чечевицын, Монготимо Ястребиный коготь, конквистадор в панцире железном.

У меня всегда про него читалось цветаевское "такие в роковые времена слагают стансы — и идут на плаху". Выдержать верную ноту до конца дано немногим, взять её так чисто и вовсе единицам. В русской поэзии ХХ века нет никого, кто так упоённо играл бы — и доиграл себя до конца, не потеряв высоты.

У него день рожденья нынче.

Калининградцы, первый звонок.

На днях краем глаза зацепила по телевизору "Двух капитанов", в который раз поразилась, как это Каверину позволили осью романа сделать цитату из Теннисона, которого советское литературоведение при делении на агнцев и козлищ безусловно зачисляло во вторую категорию, как тогда говорили, "реакционных" авторов.

А потом подумала: так ведь весь роман, все элементы фабулы, все коллизии сняты через кальку на оконном стекле — а не то на стекле настольном, положенном на подлокотники кресла, с лампой на сиденье, была такая технология — с английской литературы. Диккенс, конечно, "Домби и сын" прежде всего, вплоть до пропажи и подразумеваемой гибели героя, но и "Дэвид Копперфилд", Ромашка — чистый Урия Хип.

Это, конечно, отдельная большая тема — выращивание из черенков английской литературы XIX века, причём читаемой, популярной, литературы советской; надеюсь, у кого-нибудь из коллег руки дойдут всерьёз ею заняться. Феномен в чём-то родственный фанфикерству, желание приспособить, как это называется на резиновом языке анонсов, полюбившихся героев к своей правде, присвоить их, а главное, не расставаться. Вопросы любви, как всегда.

С другой стороны, работает — не трожь. А оно работает, оно работает, как провербиальные прадедовы часы, и в книжках, и в сериалах, и в компьютерных играх, и везде, что бы ни придумали ещё, будет работать.

Наш шерлокхолмс — это не фильмы Масленникова, при всей моей к ним нежности, наш шерлокхолмс — это великие "Кортик" и "Бронзовая птица". Особенно "Бронзовая птица", этот восхитительно готический роман про пионеров, эта собака Баскервилей среди родных осин, люблюнимагу.

Бороться и искать, найти и перепрятать, как глумился мой второй класс. Лорд Альфред был бы фраппирован, но кто его спросит.

начисто, набело
будто и не было
всё, что сложилось неладно
складывай наново

радость моя, цвети

всё на снегу теплее
ступай, он тает
чёрные зёрна во рту
прорастают алым
солнце сквозь веки
открой, синеву впусти
нет, говоришь?
но страх у тебя в горсти
станет водой
и станет весной
и станет

так провожает сестру
лучезарный Бальдр
смотрит пролесками вслед ей
с крокусов золото сыплет
снегом дорогу метит
чтобы во тьме виднелась

и Персефона слабая
щурясь, на свет выходит
мёрзнет на этом свете
пока не верит

Полянка пролесок из прошлой записи выглядит нынче так.

Снег полежит да стает, пролески его переживут, как всегда. Нежного слабей жестокий, Вальсингам знал, что говорил.

Если верить прогнозу, к завтрашнему вечеру похолодает, пойдёт снег — а то, глядишь, и ляжет, и полежит. Но пока среди наших панельных шестнадцатиэтажек поляны пролесок, впору волшебному народцу плясать.

Здесь могло бы следовать некоторое банальное рассуждение о вообще, даже с цитатами из подобающих классиков, но не сегодня.

Сегодня жизнь, как учил наш божественный декан, опять обширнее литературы.

Нынешняя непереносимость прилагательных меня, честно говоря, утомила неимоверно. Ах, пиши глаголами, ах, не рассказывай, но показывай, ах, школа писательского мастерства, последние три места, всего за дцать тыщ вас научат, что прилагательные пошлы и устарелы, не надо их.

Пушкин потому и наше всё, что им можно бить любую карту.

…Вновь я посетил
Тот уголок земли, где я провел
Изгнанником два года незаметных.

Незаметных, а?
Незаметных!

Второго апреля мы уже много лет отмечаем день крокодила — просто именно второго апреля я некогда прочла первую лекцию бестиарного цикла, именно про крокодилов.

А началось всё, как всегда, с перевода библейских цитат.

Как всегда.

Ну, и из именинника Чуковского под конец дня:

Плохие переводчики страдают своеобразным малокровием мозга, которое делает их текст худосочным. Каково Хемингуэю, или Киплингу, или Томасу Манну, или другому полнокровному автору попасть в обработку к этим анемичным больным! Похоже, что они только о том и заботятся, как бы обескровить гениальные подлинники. У таких переводчиков нищенски убогий словарь: каждое иностранное слово имеет для них одно-единственное значение. Запас синонимов у них скуден до крайности. Лошадь у них всегда только лошадь. Почему не конь, не жеребец, не рысак, не вороной, не скакун? Лодка у них всегда лодка и никогда не бот, не челнок, не ладья, не шаланда. Дворец — всегда дворец. Почему не замок, не палаты, не хоромы, не чертог? Почему многие переводчики всегда пишут о человеке — худой, а не сухопарый, не худощавый, не тщедушный, не щуплый, не тощий? Почему не стужа, а холод? Не лачуга, не хибарка, а хижина? Не каверза, не подвох, а интрига? Почему печаль всегда печаль, а не скорбь, не тоска, не кручина, не грусть? Плохие переводчики думают, что девушки бывают только красивые. Между тем они бывают миловидные, хорошенькие, смазливые, пригожие, недурные собой, привлекательные и мало ли еще какие!

Множество у этих людей всегда только множество. Почему не прорва, не уйма, не бездна, не тьма? Препятствие — только препятствие, а не помеха, не преграда, не препона.

Словесное худосочие надо лечить. Конечно, если болезнь запущена, окончательное выздоровление едва ли возможно. Но все же мы должны озаботиться, чтобы анемия приняла менее тяжелую форму, а для этого переводчикам следует изо дня в день пополнять свои скудные запасы синонимов.
________

"Высокое искусство", разумеется.

Телефонная игрушка, в которой я временами разбиваю чашки и сердца, когда не получается пройти уровень, показывает грустную собачку и пишет:

— Пропала жизнь.

"Если бы я жил нормально, — автоматически откликается в голове Войницкий, — то из меня мог бы выйти Шопенгауэр, Достоевский... Я с ума схожу...".

Оно понятно, life lost, но локализаторы стреляют от бедра, переводя на предустановленный не столько язык, сколько всё то, что на этом языке сказано. А всё сказанное сплетается в сеть контекста, в которую и улавливается ум, не поверящий себя параноидально каждую секунду с корпусом текстов, и вот уже нарисованные собачки в России цитируют Чехова, что ж ты будешь делать.

Матушка, я в отчаянии! Матушка!

Не хотела я плодить сущности, но ладно, пусть будет отдельный канал для сказок. Частого пополнения не обещаю, буду переносить из ВКонтакте, как появятся, ну и старенькое туда сложу.

Каждый раз, как я вывешиваю вконтактике очередную правдивую сказку, кто-нибудь приходит в личку и просит: "Не могли бы вы перенести это и в телеграм, а то моей сестры — мамы, дочери, подруги жены соседа по даче — нет ВКонтакте?". Не очень понимаю, какой смысл в полном дублировании прастихоспади контента, но пусть эта будет и здесь.

У Кая и Герды всё хорошо.

Двое детей, мальчик и девочка, думают о третьем, но чуть позже, Герда взялась расширяться — у неё прекрасный цветочный питомник, лучшие розы на рынке. Она до сих пор сама работает в теплице, когда получается вырваться, и её цветы никогда ничем не болеют; рука лёгкая, говорят работники.

Кай делает игры для телефонов; вернее, сейчас их делает уже его фирма, но те головоломки, которые он придумывает по старой памяти сам, всегда идут на ура. Один блогер как-то спросил его в обзоре, откуда он берёт идеи, и Кай ответил, что головоломки ему снятся. Так и есть, правда, он никому никогда не расскажет, что в его снах головоломки невозможно решить, кусочки льда кружатся, кружатся, посверкивают гранями, и, кажется, вот-вот сложатся... но нет, ничего не выходит.

В такие ночи Кай просыпается и уходит на веранду, откуда видно звёзды — или хотя бы небо. Он знает, что всё равно не уснёт до утра, так зачем ворочаться и будить Герду? На веранде всегда прохладно, но Каю даже нравится зябнуть, он сидит на деревянном полу по-турецки, смотрит в темноту и думает, что мог бы получить весь мир и пару коньков в придачу; да теперь-то что. С Гердой он, понятно, об этом молчит, она же столько для него сделала.

А так у них всё хорошо.

Единственное, что огорчает Герду — Кай всегда берёт отпуск в горнолыжный сезон и уезжает кататься на сноуборде. На юг его не вытащишь, поэтому к тёплому морю Герда летает с Маленькой Разбойницей. Та теперь занимается грузоперевозками, страшно выматывается, и лучший отдых для неё — поваляться на пляже. Вечерами девочки сидят под пальмой с пина-коладами, и после третьей Маленькая Разбойница, вернее, фру директорен, обычно говорит:

— А может, бросим всё, махнём, не знаю, в кругосветку на яхте, или к полюсу? Или в ашрам какой, просветление искать, а?

Герда, как всегда, только улыбается.

Нет, конечно.
Конечно, нет.

Под выходные, под затмение — немного новостей. Даст бог, начну возвращаться в мир живых в любимом Калининграде.

А между тем, семьсот двадцать пять лет назад один неистовый флорентиец утратил правый путь во тьме долины.

И началось.

Как переводчик скажу в энный раз, что Лозинский — бог, от него сияние исходит, это не обсуждается, и не найдёшь в русском достаточно рифм к слову "звёзды", — гусары, молчать! — и вообще то, что "Комедия" переведена, да ещё в тех условиях, в каких Михаил Леонидович её делал, есть вечный ориентир и камертон.

Но как прекрасно, что в оригинале не "солнце и светила", но "солнце и другие звёзды", il sole e l'altre stelle. То, что Солнце — звезда среди звёзд, первым в поэзии сказал Данте.

Данте жив, вот что.

Миниатюра Джованни ди Паоло в книге, сделанной около 1450 года для Альфонса V, короля Арагона, Неаполя и Сицилии.

BL Yates Thompson MS 36, fol. 179r

К другим новостям:

"Детективный сериал, показывающий под новым углом классическую историю о великом сыщике из Великобритании. После загадочного убийства матери молодая американка Амелия (Блю Хант, «Древние») узнает, что ее пропавшим отцом, возможно, был сам Шерлок Холмс (Дэвид Тьюлис, известный по серии фильмов о Гарри Поттере). Так она оказывается на пороге его дома с этой шокирующей новостью.

А Шерлок тем временем пытается спасти доктора Ватсона и миссис Хадсон, которых держит в заложниках преступный синдикат во главе с Мориарти (Дюгрей Скотт, «Доктор Кто»). Бойкая девушка приходит на помощь Холмсу" и т.д.

Мало того, что ни мистеру Холмсу, ни профессору упокоиться с миром не дают, всё выкапывают, как ту стюардессу, и заставляют кривляться под новым углом, а мужики-то не знали.

Мало того, что у мистера Холмса — помер старик, объявились родные — то сестра вдруг обнаружится, то, вот, дочь; поди, от профессора Мориарти. И все эти дети лейтенанта Холмса гастролируют по просторам интернетов, кормясь от населения.

Мало того, что мистер Холмс всем теперь запросто Шерлок, будто они с ним вместе господский двор мели.

Мало всего этого, так ещё и Тьюлис — Тьюлис! — известен по фильмам о Гарри Поттере. Как, впрочем, и покойные Мэгги Смит и Алан Рикман, мы это по некрологам помним.

Вот где insult to injury.

Много копий сломано по поводу того, стоит ли переводить говорящие имена. Я бы сказала, что стоит сперва разобраться, что именно они говорят, а уж потом решить.

Вот, например, помните профессора Слизнорта из книги, которую нельзя называть? Он в оригинале Slughorn, slug — это слизень, horn, ясное дело, рог, то есть, куда-то в сторону брюхоногих надо переводить, да?

Нет.
Потому что slughorn — это несуществующий духовой инструмент, который придумал в 1760-х несчастный поэт Томас Чаттертон. Тем, кто не сдавал историю зарубежной литературы, коротко поясним: на волне всеобщего увлечения средневековьем — вполне изобретённым веком разума, подуставшим от разума, конечно, но это несущественно — юный Чаттертон решил выдать свои стихи за сочинения монаха XV века, найденные, как положено, в старинном сундуке. Мог бы преуспеть, как до него преуспел вдохновенный жулик Макферсон, но, увы, Хорас Уолпол, провернувший схожую авантюру со своим "Замком Отранто", Чаттертона уличил и разоблачил.

Разоблачить было довольно просто, мальчик искренне думал, что, если писать все слова через Y, будет похоже на среднеанглийский. Точно так же, от малых знаний, он понял гэльское sluagh-ghairm, "боевой клич", — от которого, кстати, происходит слово "слоган" — за название какого-то средневекового духового инструмента, каковой и упоминает в поэме "Битва при Гастингсе" и трагической интерлюдии Ælla; "трагический", естественно, он писал tragycal, как иначе. В сносках Чаттертон пояснял, что slughorn — это боевая труба, "вроде гобоя".

Получив выволочку от безжалостного зубоскала Уолпола, Чаттертон сунулся в политику, там сложилось ещё хуже, и кончилось всё трагедией, совсем не стилизованной: семнадцатилетний Чаттертон отравился. Романтики много о нём писали, — и Байрон, и Виньи, и много кто ещё — он стал для них своего рода святым мучеником, поэтом, которого затравили и довели до самоубийства.

Но мы о слове slughorn.
То, что подросток Чаттертон ошибся, понять можно, но вслед за ним "боевую трубу" поднял учёнейший Роберт Браунинг в одном из самых известных своих стихотворений о Чайльде Роланде и Тёмной башне. Текст великий, без дураков, и жуткий, и заканчивается он поразительно: Роланд, последний в череде потерпевших поражение паладинов, доходит до зловещей башни, ему являются тени его предшественников, он понимает, что его, скорее всего, тоже ждёт гибель —

And yet
Dauntless the slug-horn to my lips I set,
And blew. "Childe Roland to the Dark Tower came''.

Эй, улитка, высунь рожки, ага.

Врубель, у которого сегодня день рожденья, пока его отец служил в Саратове, брал уроки рисования у преподавателя рисования и черчения первой мужской гимназии Андрея Сергеевича Година. У него же учился Шехтель, гимназию эту окончивший.

Хороший, судя по всему, был учитель.

С одной стороны, сам годами читаешь студентам, как большие жанры по мере уставания метода дробятся фрактально, и то, что было деталью, становится самостоятельным явлением: александрийцы Гомера в библиотеке доедают, романтики считают фрагменты и черновики пригодными к публикации, ведь всё равно лень дописывать, а похвастаться охота невозможно закончить процесс создания, можно лишь оборвать, далее везде.

С другой стороны, всякий раз успеваешь вздрогнуть, когда домашние забавы твоего привычного круга, — записки в рифму, переиначивание известных текстов по случаю, рассказы о девочке в троллейбусе или мужике в магазине, которые что-то забавное выдали — все эти вполне бытовые мелочи вдруг осмысляются как жанр и форма.

Болтовня за вечерним чаем подобно майорскому носу отделяется от хозяев, облачается в мундир литературы — и вот её уже изучают твои молодые зубастые коллеги, публикации идут.

Художница NN полгода фотографирует свой стаканчик кофе на вынос, издание N публикует статью об этом проекте, — проекте, не иначе — готовится выставка.

С третьей стороны, мыши, как ни крути, суть музы, и в сведении всего до них есть, верно, и желание вернуть божество в распавшийся на высказывания мир.

Хорошее — повтори.
Мартовские иды, Цезарь, Плутарх и Шекспир.

А также напоминаю, что на Бусти выложены чтения шекспировского "Цезаря", и доступ к ним свободный.

Не всё же о надгробных надписях. Переменим, друг мой, речь, как говаривала фонвизинская Советница.

Есть достаточно традиционный мотив античной эпитафии, связанный с обретением божественной природы в посмертии. Он в том или ином варианте встречается и на греческих надгробиях, начиная с 3 века до н.э. (эпитафия Диогена, сына Диодора из Эретрии; не путать с Эритреей, Эретрия — город на острове Эвбея), и на более поздних римских. Чем древнее текст, тем прямее линия: умер и погребён, значит, стал землей, земля божественна (Земля — богиня), значит, стал богом. В ранних эпитафиях то, чем становится умерший, названо прямо, γῆ, "земля", позднее появляются своего рода переходные звенья: κόπρος в греческих текстах (это стыдливо переводят как "грязь", но это именно экскременты), cinis, "прах, пепел" в латинских, они приравниваются к земле и, соответственно, становятся божественными.

Так, в эпитафии юной римлянки, которую мы не знаем по имени, но знаем по прозвищу Мышь, читаем:

CARA MEIS VIXI VIRGO VITAM REDDIDI
MORTVA HEIC EGO SVM ET SVM CINIS IS CINIS TERRAST
SEIN EST TERRA DEA EGO SVM DEA MORTVA NON SVM
ROGO TE HOSPES NOLI OSSA MEA VIOLARE
MVS VIXIT ANNOS XIII

Дорогая своим, я жила, девой я отдала свою жизнь.
Здесь я мёртвая, я прах, прах — земля.
Если земля — богиня, то я богиня, я не мертва.
Прошу тебя, пришелец, не тревожь мои кости.
Мышь прожила тринадцать лет.

Маленькие мыши, родящиеся по поверьям из земли, суть тоже если не боги, то служители богов, они танцуют и поют, как процессия на мистериях, они по каламбурическому подобию в родстве с мистериями и музами, и даже начальствует над ними тот же Аполлон Мусагет.

Тринадцатилетняя Мышь божественна дважды: как аполлонова вещунья и как часть самой богини-земли.

Пройдёт почти два тысячелетия, и Вордсворт скажет почти то же в последнем из пяти стихотворений о Люси:

No motion has she now, no force;
She neither hears nor sees;
Rolled round in earth's diurnal course,
With rocks, and stones, and trees.

В переводе Маршака, который сразу приходит на ум, так:

Ей в колыбели гробовой
Вовеки суждено
С горами, морем и травой
Вращаться заодно.

С точки зрения мелодии прекрасно, но у Вордсворта другое: теперь в ней ни движения, ни силы, она не слышит и не видит, крутясь на вечном пути земли со скалами, камнями и деревьями.

Если и не божественность, то космический покой, доступный лишь после смерти.

В своё время я перевела дамский роман вокруг да около Нэсси. Там героиня чудище озёрное — и ещё банши — видела, пока запивала успокоительное алкоголем, а как делом занялась, полегчало.

Считайте поздравлением с праздником.

Надежда Александровна неувядающе прекрасна. И — заметим, надевая очки литературоведа — прекрасностью её пробавляется неисчислимое, особенно в сети, племя тэффистов; это как петраркисты, только от Тэффи.

Человеку, хоть как-то учившему латынь, очевиден в названии "лаванда" герундив от глагола lavare, "мыть, стирать". То есть, лаванда — это "то, что надо будет помыть", также как легенда — "то, что надо будет прочитать", аренда — "то, что должно будет окупиться", а Миранда — "та, кому должны будут дивиться"; латынь можно любить за одну грамматику, но не о том.

Зачем мыть и даже стирать лаванду? Да, безусловно, она с древности входила в состав отваров и масел для ванны, ею перекладывали бельё для ароматизации, но её-то саму зачем мыть? А вот тут мы упираемся в то, как язык принимает форму бытовой реальности.

В средневековой латыни, помимо написания lavandula, — именно так лаванды называются в официальной таксономии — встречается и livendula, от lividus, "серовато-синий, сизый, синеватый". Лаванда изначально — "синеватенькая", никаких герундивов, а нынешнее своё название она получила из-за повсеместного использования для мытья и стирки, под влиянием глагола lavare.

Язык, как известно, без костей, оттого и гибок.

От меня пока толку мало, читаю других — и вам принесла.

В силу продолжающейся нетрудоспособности читаю словари, принесла вам немного английских слов про зиму.

Psychrophilic, "растущий и размножающийся в холоде", в переносном смысле "любящий холод". А тот, кто, наоборот, любит тепло, тот, соответственно, термофил.

Subnivean, "подснежный". Мыши, например, за которыми ныряет в снег лиса, ведут именно такой образ жизни, subnivean.

Hiemal, "зимний" на учёном. Латынь, hiemalis, от hiems, "зима".

И, наконец, наша сегодняшняя звезда.

Apricity, "тепло зимнего солнца". Зафиксировано в 1623, когда Генри Кокерем внёс его — скорее всего, сам и придумал — в The English Dictionary; or, An Interpreter of Hard English Words. От латинского apricus, "согретый или освещённый солнцем".

Поскольку я временно нетрудоспособна, рассказываю сказки. Опять попросили перенести из Вконтакта, переношу.

— Не свистишь? — спросил дракон.

Синица перепорхнула с ветки на носовой шип его жуткого шлема, заглянула сквозь прорези забрала в пёстрые драконьи глаза и хихикнула.

— Свищу, конечно, я по-другому не умею. Но чистую правду.

Дракон вздохнул и покачал головой. Золото под его тяжёлой челюстью звякнуло, просело и осыпалось, словно песок на склоне дюны. Синица, вцепившаяся в металлический шип, не шелохнулась — она ждала ответа.

— И кубок? — с грустью спросил дракон.

Кубок лежал как раз возле его левой лапы — старинный, в полустёршихся от прикосновений многих рук чеканных узорах, с алабандами по ободу и основанию ножки, обвитой золотыми лозами.

— Особенно кубок! — пискнула синица. — Про это вообще отдельная песня есть.

Дракон снова вздохнул, поднял кубок, пару мгновений полюбовался текучим огнём каменьев — и выпустил кубок из когтей. Тот покатился к подножью золотой горы, цепляясь за прочие сокровища, и змей на всякий случай подпихнул его хвостом.

— И, как ни жаль мне тебя расстраивать, — продолжила синица, — колечко тоже.
— Колечко! Хотя бы его можно оставить?

У дракона дрогнул голос.
Колечко, простой ободок тусклого старого золота, обнимало багровый коготь на правой драконьей лапе. Почему-то из всего клада оно было дракону милее всего, он никогда не держал колечко в общей куче, боялся, что потеряет.

Синица нетерпеливо присвистнула.

— Ты забыл, как вы из-за него поругались? Забыл, как отец его вытребовал у Старика? Я тебе больше скажу, из-за него вечная распря. Старик его отнял у Плута, а тот — у Оборотня, а тот... ладно, бог с ней, с предысторией, важно то, что покоя оно тебе не даст, а потом и погубит.

Дракон поднёс лапу с кольцом поближе к морде, поглядел, как сладко растекается по лощёному изгибу свет, и снова вздохнул. От его палящего дыхания кольцо на мгновение сделалось полупрозрачным, как свежий мёд, в его глубине вспыхнуло пламя — и побежало по ободу, вывязывая узорчатый след.

Синица быстрее пламени метнулась на лоб дракона и яростно застучала в шлем клювом.

— Прекрати! Сейчас же! Не смотри!

Дракон моргнул, опустил лапу, хрипло втянул воздух, точно вынырнул из омута, и закашлялся. Не прикасаясь к кольцу, он содрал его с когтя о торчавшую из клада гривну, точно вытер лапу. Кольцо ушло в золото, как в воду, только его и видели.

— Колдовство, — сказал дракон, чуть отдышавшись. — Плохое колдовство, не наше.
— Можно подумать, ваше хорошее, — пискнула синица. — Но это и правда куда хуже, и живым оно тебя не отпустит. Так что ты решил?

Дракон высвободился из шлема, положил его перед собой и поднял голову навстречу ветру. Прикрыл глаза. Солнечные блики и сквозная тень липовой листвы играли на его медной чешуе, так что выражения морды было не разобрать.

— Ров, говоришь, копает? — спросил он, помолчав.
— Копает, — кивнула синица, доедавшая на ветке незадачливого мотылька.
— Дурачок, — улыбнулся дракон.
— Ну, откуда ему знать. Обычно, когда кому-то вспарывают живот мечом, он умирает.
— Регин велит вырезать мне сердце, — задумчиво произнёс дракон.

Синица перепорхнула на его поднятый нос.

— Не смеши меня. Ладно бы, первое.

Дракон фыркнул.

— Выкупается в моей крови, неуязвимым станет, — нараспев произнёс он с неуловимой издёвкой в голосе.
— Очень ему это поможет, — в тон ему отозвалась синица.

И они затряслись, давясь смехом, чтобы их не услышали у ручья.

****
Звук походил то ли на сдавленный смех, то ли на свист. Профессор оторвался от рукописи, потёр переносицу и взглянул в окно. По веткам шиповника с писком скакала желтогрудая синица. Он улыбнулся, вспомнив, как в прошлом семестре один из юных гениев горячо доказывал на семинаре, что igður из "Речей Фафнира" — это синицы, а не поползни. Хотя, почему бы и нет, они же плотоядные, а там кругом кровь убитого дракона, и Сигурд разделывает тушу...

Впрочем, сейчас это было не так важно. Сейчас важно было то, что происходило в лесу у подножья Амон Хен, где Боромир один бился с урук-хай за полуросликов.