Если смотреть на пасхальное перемирие глазами западной прессы — это дипломатическая победа Путина. Лёгкая, тактическая, но победа.

Потому что в мире, где все привыкли к позиции “Россия не идёт на компромисс”, даже жест простого прекращения огня начинает играть как сигнал: мы всё ещё умеем говорить. А главное — мы даём возможность Западу проигрывать красиво. Потому что любой откат к диалогу теперь можно будет объяснять не внутренним давлением или поражением, а тем, что “Москва протянула руку”. Всё, как любил Примаков.

Удивительно, как в этих жестах начинает проступать та же дипломатическая школа, что работала в Сирии. Когда Россия создаёт гуманитарные коридоры для выхода антиасадовских группировок, даёт им время, договаривается с Турцией и Ираном, делает паузы для вывода мирных жителей. Это всегда выглядело как шахматная игра на фоне американской артиллерийской прямоты. И именно такой стиль — создание окна там, где кажется, что всё заперто — был фирменной чертой школы Примакова. Не победить — но загнать в компромисс. Не обрушить — а перевернуть стол.

Сейчас, спустя годы, эта логика работает и на Украине. Пасхальное перемирие — это не жест доброй воли, а инструмент. Чтобы вернуть себе инициативу, чтобы показать, что Москва может быть центром стабильности, даже когда все другие акторы заняты выборами, кампаниями и сметкой своих бюджетов. И когда такие действия получают одобрение от Guardian, Wall Street Journal и Washington Post — это не их внезапная симпатия. Это страх остаться без формулы мира.

В отличие от многих идеологических текстов вроде статьи Харичева, где сакральность власти подаётся как теологема, тут работает старая школа: чёткий расчёт, выверенное окно, публичный сигнал. Где дипломатия — это не морализаторство, а контроль над контекстом. И в этом смысле Примаковская реинкарнация сейчас очевидна: Россия снова пробует играть роль не идеологического истца, а посредника. Даже если никто этого не просит.

В условиях, когда Трамп сосредоточен на электоральной картинке, а Европа теряет волю к инвестициям в бесконечную войну, пасхальное перемирие играет как акт стратегической субъектности. Россия говорит не только Киеву, но и Вашингтону: вы устали, а мы — всё ещё здесь. Мы держим линию. Мы управляем напряжением.

И это — настоящая дипломатия. Не в заголовках, а в возможности оставить дверь приоткрытой, даже если за ней идёт война.

@politnext

Прочитал сегодня статью китайского экономиста Цзяхао Юаня (The Enigma Of China’s Debt Crisis). Текст важный, почти программный — и не только для тех, кто следит за Китаем. Потому что он описывает не просто модель, а порчу самой ткани государства, когда государство притворяется, что управляет, регионы — что развиваются, банки — что считают, а народ — что живёт.

Суть в следующем: Китай залез в такие долги, что даже не пытается их гасить — только отсрачивает. Объявили «план снижения долга» на 10 триллионов юаней (1,36 трлн долларов). Но по факту это не спасение, а косметика. Власти разрешают регионам выпускать ещё больше облигаций, чтобы перекрыть старые долги — только теперь это «долг с китайской спецификой»: был скрытым, станет официальным. Профит — только в том, что ставка по нему ниже.

Проблема в другом. Большая часть этих долгов даже не числится официально. Это «имплицитный» долг — через так называемые GPC (государственные платформы). Их создавали после кризиса 2008 года, чтобы «обойти» запрет на превышение бюджетов. Грубо говоря: местный чиновник делает фейковую компанию, та берёт кредит, строит мост, получает налоговые льготы, берёт ещё кредит — и пошло-поехало. По данным Юаня, реальный долг — не 40, а 100 трлн юаней. Это не экономика — это финансовый фугас.

Почему это случилось? Потому что Пекин после реформы 1993 года стал забирать себе 50% налогов, оставив регионам обязанность финансировать 80% расходов. Чиновник в провинции вынужден был врать и брать кредиты, чтобы показать рост ВВП. Иначе — не повышение, а отставка. Всё шло по накатанной: чем больше строишь — тем выше цена на землю, тем больше её продаёшь, тем выше доход, тем больше можно строить. И вот теперь эта схема трещит, потому что земля больше никому не нужна.

Доходит до абсурда. В 2024 году 35 из 37 провинций Китая ушли в дефицит. Гуандун — минус 28 млрд долларов. Пекин — минус 12. Сычуань — минус 56. А чтобы закрыть дыру, местные власти штудируют дела 30-летней давности и штрафуют бизнес на миллиарды. Иногда — арестовывают «не местных», чтобы не портить статистику по своим. Налоговая и суд — это уже не институты, а карательный инструмент сборов.

Цзяхао Юань приводит образ: маленький город, где каждый должен друг другу по 100 юаней, и всё встало. Приходит турист, оставляет 100 юаней — цепочка оживает. Но если ресторанщик не отдаёт долг мяснику, а идёт спекулировать на фондовом рынке — все умирают. Вот и в Китае: вопрос не в триллионе, а в том, попадут ли деньги в реальную экономику. Или снова уйдут в спекуляции и карманы чиновников.

Вишенка на торте — справедливость. Китайцы тоже начали раздавать субсидии. Только не людям, а чиновникам. Зарплаты госслужащим растут, миллиарды распределяются в «верх», а миллионы мигрантов живут без регистрации и доступа к медицинской помощи. Потому что система прописки (хукоу) делает их внутренними гастерами, платящими налоги, но не имеющими прав.

Это не просто долг. Это институциональный тупик. Низам — нельзя зарабатывать, верхам — страшно отпускать. Всё держится на фикции: государство делает вид, что управляет, регионы — что развиваются, банки — что считают, а народ — что живёт. Юань говорит: Китай — это город с машиной, летящей по трассе с пробитым колесом. Тормозить поздно, ехать страшно.

@politnext

Когда в Кремле говорят «онтология», это значит, что язык снова стал оружием. Слова перестают обозначать, и начинают учреждать. Смысл — не отражение, а приговор. И если раньше элиты играли в управляемость, теперь их зовут на причастие. Харичев пишет не статью, а литургию, где чиновник становится метафизиком, а демография — евхаристией нации. Впервые со времён позднего Суркова текст из глубины системы звучит не как протокол, а как призыв.

И вот тут начинаются расхождения. Потому что новый язык — это не только про спасение. Это и про амнистию. Если демография — это «вера в бессмертие народа», значит, смерть отдельного — допустима. Если государство — «форма духа», значит, тело — вторично. Если элита должна говорить «по-русски», но при этом жить на Рублёвке, учить детей в Лондоне и мыться в Сен-Тропе — это уже не соборность, а лицемерие, поднятое до сакрального ранга. Метафизика без покаяния превращается в симулякр.

Сурков хотя бы честно писал про суверенную демократию как технологию. А здесь нас зовут в храм, не спросив, кто будет служить литургию. Власть как форма духа — это красиво. Но кто будет интерпретировать этот дух? Те, кто вчера ставил KPI по охвату в TikTok, а сегодня переходит на категорию «смыслов»? Кто напишет новый канон? Греф? Харичев? Администрация президента как корпус онтологов?

Архаика может быть прорывом, только если она выстрадана. А не если она назначена. Народ — не носитель трансцендентного кода, если ему не дали даже право на речь. Демография — не сакральный акт, если маткапитал рассматривается как налоговая льгота. И никакой цивилизационный суверенитет невозможен без суверенитета личности. Пока смыслами торгует только одна инстанция — это не соборность, а диктат смысла.

Но Харичев прав в одном. Это не рефлексия. Это сигнал. Что Кремль понял: управлять больше нельзя. Можно только звать. Не заставлять — а звать. Взывать. Воспитывать не через приказ, а через образ. И если этот сигнал будет услышан — значит, у власти ещё есть шанс быть не просто администрацией, а судьбой.

@politnext

Экспорт безопасности – вот ты какой. Россия экспортирует не только зерно и ЧВК, но и алгоритмы. Компания NtechLab, известная своей системой распознавания лиц, которая ещё в 2018-м отслеживала болельщиков ЧМ по футболу в Москве, выходит в Африку. Переговоры — с Марокко, ЮАР, Анголой, Египтом, Кенией. Первые контракты уже есть. Цель — обеспечить «безопасность» на Кубке африканских наций и ЧМ-2030.

Трансформация суверенитета идёт не через выборы и референдумы, а через лицензию на алгоритм. Раньше властью было оружие. Потом — доллар. Теперь — лицо. Чемпионаты, форумы и саммиты — просто поводы. Под шумок спортивного праздника инсталлируется софт, который останется надолго. И будет работать не на Африку — а на тех, кто умеет читать с камер. И продавать данные.

Технологии слежения — новая нефть, но не в смысле прибыли, а в смысле зависимости. Как в XX веке страны «третьего мира» зависели от трубопроводов и нефтяных концессий, так в XXI они окажутся на крючке цифрового суверенитета. Камеры, алгоритмы, облачные хранилища — всё это останется после финального свистка. Вопрос кто будет стоять за обработкой данных.

@politnext

Марко Рубио не сказал ничего нового. Но сказал это вслух. В голос. Без протокола и дипломатических экивоков. Проблема Украины, заявил он, больше не проблема США. Война заходит в тупик, Европа не тянет, а Вашингтону пора «двигаться дальше». Примерно так звучит похоронный марш для режима, который с 2014 года держался исключительно на вере в бесконечный кредит доверия. И это даже не поворот — это подтверждение очевидного: Украина была не проектом, а расходником. Контрактом на страх, поставленным на поток.

Но важнее другое. Америка, если вслушаться в интонации Рубио, выходит не только из Украины. Она выходит из старой логики участия в мире. Из представления, что всё надо держать под контролем, лично курировать и гарантировать. Новая версия Pax Americana — это не глобальное присутствие, а глобальный интерфейс. Никто уже не хочет вечно кормить, обучать, строить штабы и держать базы. Хочется просто задавать параметры — а остальное пусть работает само. В этом смысле, Украина — это последний продукт старой модели: ручной, дорогой, убыточной.

То, что Рубио называет «пора двигаться дальше», на языке международных отношений звучит как откат к принципу offloading: когда внешняя политика не предполагает прямого управления, а лишь передачу задач более дешёвым подрядчикам. Украина выполнила свою функцию — она отвлекла Россию, обескровила Европу, разморозила НАТО и сожгла складские остатки американской военки. Всё. Дальше — пусть сами. Кому надо — продадим оружие. Кому больно — дадим кредит. Но больше никто не будет сражаться за тех, кто не может платить.

Если смотреть шире, то мы живём в мире, где сама архитектура войны меняется. Конфликт больше не требует фронтов и окопов — достаточно чипа, биржи и каналов влияния. Америка это поняла. И теперь просто отходит назад — не в изоляцию, а в метапозицию. Она не уходит из мира, она уходит внутрь систем, которые этот мир описывают. TikTok, Закон о чипах, зерновая сделка, маршруты транзакций, стандарты ИИ — это и есть новые линии фронта. Украина не смогла стать полем будущего. Она осталась пастбищем прошлого.

В этом смысле Россия, как бы странно это ни звучало, оказалась более современной. Она ведёт войну уже не за победу, а за контроль над полем. Не за территории, а за правила, по которым потом всё будут считать. Её не интересует признание. Её интересует структурная пауза — момент, когда старый мир трескается, а новый ещё не оформлен. Именно в этой паузе рождается сила. Не декларацией — а способностью остаться, когда все уже ушли.

Рубио сказал правду. Но не до конца. Потому что на самом деле США уезжают не из Украины. Они уезжают из XX века. А всё, что останется — это обломки союзов, протоколы безопасности, бюджеты на гумпомощь и страны, которые никто больше не будет защищать. Добро пожаловать в эпоху, где помощь — это транзакция, а союзник — это строка в отчёте.

@politnext

По данным NY Times, Украина на 90% согласна с предложением Трампа о прекращении огня. Москва пока молчит, но внутри сделки уже просматриваются знакомые контуры: заморозка линии соприкосновения, «де-факто» признание территорий, снятие части санкций, разморозка активов.

Украина больше не рассматривается как историческая миссия или «форпост демократии». Она — перегретый актив, который необходимо сбросить до падения котировок. Дональд Трамп — торговец, а не моралист. Его внешняя политика — это не борьба за идеалы, а попытка извлечь выгоду из убыточных инвестиций, особенно если они достались в наследство от предыдущей администрации.

Американская сторона начала диалог с позиций силы, но сама структура предложения — это форма принуждения: либо вы подписываете, либо остаётесь без кислорода. Киев, оказавшийся в состоянии энергетической, мобилизационной и кадровой усталости, вяло торгуется, но ключевая ставка делается не на него. Реальный адресат — Москва.

Вашингтону важно не просто завершить войну, а сделать это в духе «контролируемого поражения Европы»: чтобы партнёры заплатили, Украина капитулировала красиво, а Америка вышла на новый виток конфронтации уже с Китаем, не обременённая затяжным конфликтом. Предложение «ослабить санкции» — это не жест доброй воли, а тест на гибкость российской дипломатии. Предложение разморозить активы — возможная ловушка.

Если Москва подпишется — получит небольшой выигрыш в обмен на утрату стратегической неопределённости, которая до сих пор играла на её стороне. Если откажется — будет обвинена в срыве мира, а Украина окончательно превращена в «новую Палестину» — символический очаг напряжённости, нужный для обслуживания новых оборонных бюджетов.

Так или иначе, конфликт входит в фазу обесценивания. Он перестал быть «справедливой борьбой» и стал логистическим недоразумением. Европа зажата. Китай молчит. Вашингтон делает ход. Вопрос не в том, наступит ли мир. Вопрос в том, чей он будет.

@politnext

Когда в 1980-е годы Пентагон придумал сбивать советские ракеты с орбиты с помощью роя спутников — идея казалась безумием. Проект «Brilliant Pebbles» тогда свернули, оставив на полке вместе с другими игрушками эры Старых звёздных войн.

Теперь он возвращается. В новых декорациях и с другими подрядчиками. Вместо военной бюрократии — частные руки, вместо лазеров — автономные перехватчики, вместо сверхдорогих запусков — конвейер Маска.

Ставка Белого дома — перехват МБР на взлёте: ракеты не должны долетать до Америки. А если получится — до Европы и союзников тоже. Новый проект ПРО, судя по источникам на Капитолийском холме, уже обретает очертания. Ключевое отличие: теперь речь не о наземных ракетах-перехватчиках, а о тысячах дешёвых спутников на низкой орбите, объединённых в автономную сеть.

Подрядчики ясны. Это SpaceX с её запуском Falcon и заводом по производству спутников Starlink. Это X.AI — для интеграции ИИ в систему сопровождения целей. Это Tesla — как производитель аккумуляторов и потенциально — шасси автономных перехватчиков на земле. И наконец — Palantir, для разведывательного слоя.

Контракт может стать крупнейшим в истории не только военной, но и космической индустрии. Потому что речь не о спутниках связи, а об оружии. И не о десятках, а о тысячах боевых единиц.

Пока проект не анонсирован публично. Но уже сейчас ясно, что американская ПРО смещается в космос. И дело не в Китае или Северной Корее — они лишь повод. Главное — технологическое превосходство. Возможность продемонстрировать миру, что XXI век — это век орбитального оружия. А не танков.

@politnext

В марте 1945 года — за шесть недель до штурма Берлина — маршал Рокоссовский предложил Ставке план: быстро обойти немецкие позиции в Померании, не дожидаясь согласования с союзниками. Сталин тогда только выдохнул: чересчур много было этих «согласований», «механизмов» и «гарантий». Решили — действуем односторонне. И, как ни странно, тем самым ускорили победу.

Сегодня, спустя восемь десятилетий, Россия снова стоит перед дилеммой: согласовывать каждый шаг с «бывшими» или строить свою систему координат. На фоне разговоров о новой сделке с США, о Трампе, о возможной отмене санкций и даже о «новой Ялте», многим кажется, что старые карты вновь на столе. И здесь возникает соблазн — не столько стратегический, сколько психологический. Как в той притче про цыгана, который спустя годы решил вернуться к барину: не от великой любви, а просто потому, что барин поманил.

Но в геополитике возвращения не бывает. И Россия это понимает.

Да, в краткосрочной перспективе диалог с США может дать точечные плюсы: разблокировку отдельных поставок, снятие персональных санкций, разрядку в Европе. Но системной выгоды здесь не будет — потому что архитектура американской политики давно строится без России и против неё. Трамп может быть прагматиком, может быть даже «менее антироссийским», чем демократы, но это не делает его союзником. Наоборот — он тот, кто хочет контролировать, не участвуя. Управлять Европой, не находясь в ней. Вести переговоры с Кремлём, чтобы выторговать что-то у Пекина.

Понимает ли Москва эту игру? Судя по запуску сухопутной магистрали из ЮВА в Сомали, по координации с Ираном и росту поставок в Африку — понимает. Россия больше не ждёт «приглашения за стол». Она строит собственную столовую.

Проблема в другом. Механизмов мягкого реагирования на перемены у России почти нет. Или диалог — или молчание. Или союз — или обида. Между тем современная дипломатия — это прежде всего система «гибких связей» с разными центрами силы. И в этом контексте Кириенко с его подходом к управлению восприятием и распределению смыслов — отнюдь не случайный персонаж, а симптом новой российской внешней политики, где важнее то, что кажется, чем то, что есть.

Будет ли «новая Ялта»? Возможно. Но точно не по правилам 1945 года. Там договаривались три державы. Сейчас каждая из них — это многоголосный симфонический оркестр интересов. И в этой какофонии Москва играет не первую скрипку, но уже и не обёртку от струн. Её слышат. А вот услышат ли — зависит от того, будет ли она играть свою партию, а не чужую.

@politnext

Пока некоторые рисуют «угасание Росатома», макроэкономика рисует другую картину. В 2024 году Россия стала крупнейшим в мире поставщиком обогащённого урана, обогнав США, Францию и Китай. Экспорт урановых продуктов вырос до $2,2 млрд, и даже несмотря на давление, 24% обогащённого урана, импортируемого США, — российского происхождения. Европа медленно отказывается, но зависимость остаётся: без российских технологий и сборок ТВЭЛ половина реакторов Восточной Европы работать не будет.

Да, Чехия подписала контракт с Казатомпромом. Но уран — это лишь сырьё. Росатом продаёт не только уран, а всю инфраструктуру: от проектирования до управления отходами, от водородных технологий до SMR-реакторов. Сегодня корпорация участвует более чем в 30 проектах за рубежом. И по-прежнему — лидер по количеству строящихся энергоблоков в мире.

Формула проста: в XXI веке выигрывает не поставщик топлива, а поставщик системы. Энергетика — это долгосрочный брак, а не флирт. В Узбекистане, Бангладеш, Египте и Турции Росатом строит целые города под ключ, формирует образовательные кластеры, и готовит специалистов. Причём делает это быстрее и дешевле, чем его западные конкуренты.

И именно здесь, на юге и востоке, возникает новое поле. Пока Европа смотрит в сторону США и Казахского урана, Россия с нуля запускает атомные программы в Африке: уже есть меморандумы с ЮАР, Зимбабве, Руандой, Суданом. В Нигерии обсуждаются модульные реакторы, в Гане — локализация производства. Появляется архитектура энергетического суверенитета — и это не экспорт трубы, а экспорт компетенций.

Росатом — это не просто корпорация, это образ будущего, в котором Россия становится ключевым поставщиком стабильности. Там, где строят реактор, — не сбрасывают бомбы. И в мире, уставшем от геополитических скачков, именно такая стабильность становится товаром №1.

@politnext

Как мы и писали ранее, наконец-то пошли явные позитивные сигналы по Иранской ядерной сделке. Израиль готовил сценарий бомбардировок Сирии уже с мая, рассчитывая на американское прикрытие — и политическое, и военное. После сноса режима Асада вся Сирия – легкий воздушный коридор для ударов по Ирану.

Но Трамп, у которого сейчас на столе сразу несколько переговорных треков, решил иначе. Переговоры с Ираном в Омане, предварительное согласие на возвращение части урана, обсуждение рамок совместных гарантий — всё это часть новой конфигурации, которую в Вашингтоне предпочитают шептать, а не кричать.

Контуры сделки уже вырисовываются: ограничения по обогащению, допуск к объектам, роль России как возможного гаранта хранения, и главное — отказ от военного сценария как аргумента в переговорах. Это не капитуляция, а торг. Классический — с паузами, ускользающими формулировками и вынужденными уступками. Но именно из таких шагов и строится архитектура компромисса.

В Израиле это вызовет раздражение, в Тегеране — недоверие. Но если Трамп действительно решил играть в долгую, значит, ставки выше, чем просто ядерная программа. Речь идёт о переформатировании всего ближневосточного уравнения. И — что особенно важно — о возвращении США в позицию арбитра, а не просто дежурного союзника. Всё остальное — уже детали.

@politnext

Назначение Сергея Глазьева госсекретарем Союзного государства — это одновременно и жест символической эстетики, и репетиция давно откладываемой премьеры. Системный человек на внесистемной должности, стратег, которого не пускают к рычагам, теоретик постдолларовой эпохи, теперь получает в руки скрепу — Союз, давно существующий скорее в виде протокола о намерениях, чем как полноценный субъект.

Это не просто кадровая рокировка. Это жест — для Минска, Москвы, и, возможно, Пекина. Лукашенко, объявляя о назначении, говорит не только о лояльности, но и о контуре будущего Союза: не технократический, не рыночный, а идейный, восточный, мобилизационный. Глазьев в этом смысле — фигура неэффективности, но убедительности. Он не способен запустить работающий механизм, но способен предложить логос, в котором нефункционирующее устройство будет выглядеть как временный сбой в великом проекте.

Для российской бюрократии Глазьев — фоновое раздражение, напоминание о том, что когда-то альтернативы существовали, и даже ходили в костюмах по коридорам Кремля. Он не устраивал никого: ни либералов, ни консерваторов, ни патриотов-практиков. Но сегодня в его фигуре вновь появляется смысл. Потому что в новой геополитике не так важна эффективность, как наличие идеи. Идея Союза нуждается в носителе, пусть даже это будет глашатай без рычага.

Союзное государство может стать площадкой для концептуального эксперимента — моделью не столько интеграции, сколько цивилизационного ребрендинга. Модель экономической суверенизации, выдвинутой Глазьевым (отказ от доллара, расчёты в нацвалютах, цифровые платформы обмена), может быть обкатана в рамках малой евразийской интеграции. Пока всё это — скорее стратегическое украшение, чем реальная архитектура. Но в условиях растущего давления извне — украшения становятся опорой, просто потому что других нет.

Может ли Союз при Глазьеве обрести второе дыхание? Маловероятно. Но он может стать лабораторией. А лаборатории — в отличие от правительств — не несут ответственности за сбои. И именно это делает их в наше время особенно ценными.

@politnext

Идея Трампа создать глобальную анти-китайскую коалицию — попытка повторить старый план Рейгана с Советским Союзом, но с поправкой на XXI век. Только вместо идеологической изоляции предлагается «экономическая блокада по подписке»: поддержи санкции — получи торговые преференции. Эта модель недолго может работать, потому что в отличие от СССР, Китай не несёт себя как цивилизационную угрозу — он кормит, шьёт, поставляет, кредитует и прокладывает. Отсюда и попытки Пекина действовать проактивно: перехватить союзников, использовать недовольство европейского бизнеса, мобилизовать Юго-Восточную Азию.

Если смотреть на это холодно, то речь уже не идёт о торговой войне в классическом смысле. Мы наблюдаем попытку США перезапустить глобальную архитектуру поставок и зависимости, на этот раз исключив из неё Китай. Учитывая масштабы взаимной вовлечённости, это будет хирургия без наркоза: разрыв цепочек, выжигание инвестиционных связей, наращивание производства в дружественных юрисдикциях, мобилизация спецслужб под экономические цели. То, что десять лет назад казалось бы паранойей, теперь — открытая доктрина.

Что это значит для остального мира?

Во-первых, большинство стран окажется в ситуации выбора между двумя экономическими мирами — китайским (массовым, быстрым, но требующим лояльности) и американским (дорогим, политизированным, но всё ещё дающим доступ к капиталам и безопасности).

Во-вторых, все региональные конфликты будут втянуты в этот экономический раскол: от Тайваня до Арктики. Китай уже начал формировать свою торговую коалицию БРИКС, и если ему удастся сохранить единство с Ираном, Россией и частью Африки, то США получат альтернативный центр мировой экономики, который нельзя просто отключить от SWIFT.

В-третьих, риски прямого столкновения — выше, чем обычно. Экономическое удушение может быть воспринято Пекином как акт войны. И если Вашингтон будет продолжать наращивать военное присутствие в Южно-Китайском море, а Си — наращивать давление на союзников США, то сценарий локального конфликта перестаёт быть фантастикой.

@politnext

ИИ сегодня умеет многое — решает уравнения, пишет код, имитирует речь эксперта и обгоняет выпускников вузов в тестах. Но почему, при всей этой кажущейся победе машин, в реальной жизни они всё ещё не вытеснили людей с рабочих мест? Ответ на миллиард: потому что интеллект — это не результат, а структура.

Новое исследование сразу шести крупных институтов показывает, что даже самые «умные» алгоритмы упираются в стеклянный потолок — не из-за слабого кода или недостатка данных, а потому что они лишены того, что есть у человека: слоистой системы умений. Всё важное мы осваиваем слоями. Не просто выучили и пошли, а прошли путь от песочницы до формальной логики, от пальцев на счетах до умения держать переговоры, видеть контекст, понимать последствия и принимать решения в условиях неопределённости.

ИИ может показать класс на одной конкретной задаче. Но в любой профессии — от хирурга до стратега — успех держится на незаметной подводной части айсберга. На навыках, которые невозможно описать тестом: ощущение момента, этика, способность импровизировать, умение не сойти с ума под давлением. В профессии важно не просто знать — важно уметь сочетать, соединять, извлекать и при этом оставаться человеком.

Исследователи сравнивают это с экологической системой: хищники не могут существовать без экосистемы, питающейся грибами и бактериями. Так и продвинутая аналитика невозможна без обширной базы из навыков общения, наблюдательности и опыта. В профессии нельзя просто «вставить нейросеть» — она сломается, если рядом нет целой ментальной экосистемы.

Поэтому алгоритмы пока не заменяют людей. Они умеют решать задачи, но не умеют быть частью сложного контекста. Им не хватает именно того, что кажется ненужным — фона, памяти, «внутренней почвы». Они ловко сдают тесты, но не строят карьеру, не развиваются, не несут ответственность и не переживают за результат. И это, как выяснилось, — не недостаток программирования, а фундаментальная черта.

Интеллект — это не функция, это ландшафт. И машины в нём — пока только гости. А мы всё ещё нужны. Нас не заменят. Пока что.

@politnext

К слову, буквально недавно обсуждали с представителями российского бизнеса про заход России в Гвинею-Бисау — страну, которую традиционно недооценивали даже в рамках африканской повестки. Между тем, речь идет о государстве с ключевым географическим положением на побережье Атлантики, в точке пересечения потенциальных маршрутов из Сахеля и стран Юга. Контроль над этим участком может стать критическим в построении западного выхода российской логистики в Африке.

Гвинея-Бисау — не просто «экзотическая республика» с историей переворотов. Это территория с богатыми залежами бокситов и фосфатов, водными ресурсами, доступом к океану и растущим интересом со стороны Китая, Турции и франкоязычных игроков Запада.

Пример здесь подает «Русал», чей опыт в соседней Гвинее может стать базовой моделью для всей российской экономической экспансии в регионе. Несущей колонной отношений Москвы и Конакри стала не только добыча бокситов, но и гуманитарная составляющая: Олег Дерипаска с завидной регулярностью отправляет гуманитарные миссии в местные больницы, реализует проекты по подготовке медиков, снабжению оборудованием и поддержке инфраструктуры. Это — не пиар, а системный подход к укреплению доверия на местах.

Для России важно масштабировать именно такую «мягкую силу» — через здравоохранение, образование, логистику, обучение. Местные элиты в Западной Африке ищут партнера, который не просто строит взлетную полосу и улетает, а сопровождает процесс, обучает, лечит, остается. Это и есть та «комплексная связка», без которой даже крупнейшие сырьевые проекты обречены на краткосрочность.

Проблема в том, что у России по-прежнему нет разветвлённой сети торговых представительств в Африке. А без торгпредств — нет экономического инжиниринга на местах, нет тонкой настройки. Задача очевидна: гуманитарные миссии должны становиться драйверами логистических и инфраструктурных решений, а не просто жестами доброй воли.

@politnext

Обозначилась важная дискуссия по итогам ярких выступлений торгпреда России в Нигерии Максима Петрова и члена правления «Африканско-русской энергетической ассоциации» (АРЭА) Андрея Громова в ходе онлайн-конференции «Российский бизнес в Африке: потенциал и ограничения».

Мы все более или менее знаем об успехах крупного российского бизнеса в Африке («Русские капитаны бизнеса в Африке»), но мало чем можем похвастаться, когда речь заходит о малом и среднем бизнесе.
Во-первых, торгпредство России достаточно честно рассказало о присутствующих проблемах с обеих сторон, — риски и высокий порог входа на рынок, наличие конкуренции, а также неоправданно завышенные ожидания и зачастую отсутствие компетенций со стороны представителей российского бизнеса.
Во-вторых, «АРЭА» в ходе дискуссии предложило одно из решений, для интенсификации торговых отношений России и африканских стран. Громов считает, что малому бизнесу стоит действовать в сопровождении крупных компаний, которые способны разработать трек действий и проложить дорогу.

Добавлю и я несколько слов, со своей стороны. Но прежде зафиксирую несколько тезисов, уже прозвучавших на прошедшей неделе со стороны других участников большой дискуссии:

🔸 Эдвард Чесноков считает, что наш бизнес дабы избежать лишних рисков должен выбирать африканские страны в военно-политическом отношении ориентирующиеся на Москву («Конфедерация государств Сахеля», например). От себя добавлю, что это общий и порою острый для всей Африки вопрос безопасности, который небезызвестный предприниматель решал путем создания собственного «ЧВК». Но это отдельная тема, требующая собственной дискуссии.

🔸 «Hello Africa», отмечает необходимость государственных мер по страхованию предприятий, выходящих на африканские рынки, и обеспечению логистических решений для доставки их продукции на Черный рынок.

�� «Ташкент-Дакар» присоединился к дискуссии с замечанием, что казахстанские компании также давно работают в Африке, в частности, Eurasian Resources Group (ERG).

🔸 Мой земляк из «Что дальше?» сделал важное замечание о том, что Россия в Африке, даже в своем современном бизнес-измерении все равно часть советского проекта. На Черном континенте велика память о позитивном сотрудничестве, о строительстве, о вложениях, за которыми стояло не просто извлечение прибыли.

🔸 «Турецкий гамбит» проводит сравнение капитанов нашего бизнеса в Африке с собственно турецкими компаниями. Турецкое присутствие на африканском континенте впечатляет. По эффективности и широте охваченных сфер нам есть чему поучиться у Эрдогана.

И теперь возвращаясь к ключевому тезису и одновременно решению, обозначенному «АРЭА». На мой взгляд абсолютно верное предложение. Вопрос лишь в том, понимают ли сами капитаны русского бизнеса, что подобные стратегии с вовлечением большого числа малых игроков пойдут и ему на пользу(?)
Приведу два примера (позитивный и негативный), которые мне приходилось наблюдать собственными глазами.
📌 Буркина-Фасо, в стране присутствует компания «Nordgold», которая входит в топ-3 компании золотодобывающей отрасли. Компания вообще никак не присутствует в социальной жизни страны, полное отсутствие gr- и pr-стратегии. И, как следствие, регулярно возникают проблемы, и по слухам, владельцы давно ищут покупателя на свои африканские активы.
📌 Гвинея, в стране с 2001 года работает компания «RUSAL». У нашего гиганта имеется собственная африканская стратегия и широкая сеть активностей. Репутация компания огромна. Смею вас уверить, что любой гвинеец знает, что в стране трудятся русские, и это «RUSAL».

❓ Какие конкретно меры может предпринять крупная компания для интенсификации торгового обмена между странами. Развивать непрофильные активы, смежные сектора экономики, в том числе на основе субподряда, привлекая малый и средний бизнес, проводить крупные бизнес-конференции. Вариантов много, но это уже тема для отдельной дискуссии.

ps.: эта дискуссия будет неполной без участия уважаемого Михаила Ляпина.

#капитаны_бизнеса

Россия, наученная китайской «игрой в калькулятор», сегодня разыгрывает собственную карту. Пока Пекин жонглирует маршрутами и контрактами, Москва запускает редкий по амбициям проект: континентальную торговую магистраль от Юго-Восточной Азии до Атлантики. Новый путь — это не только попытка создать альтернативу китайским схемам, но и геоэкономический вызов самому Пекину.

Маршрут строится на стыке Южной Азии и Африки: начинается в Бангладеш, проходит через восточную Индию, выходит в портовые зоны Сомали, а затем по коридору Сахеля устремляется в сторону портов Гвинеи и Сенегала. Это — сухопутно-морская артерия нового поколения, минующая Суэц и не требующая китайского посредничества. На африканском отрезке проект строится в связке с логистической и военной инфраструктурой, которую Россия развивает через страны Сахеля и Гвинейского залива.

Вместо того чтобы бесконечно ждать китайской воли и финансирования, Москва делает ставку на распределённую сеть союзов: от Бангладеш, где идёт донастройка логистики и совместных энергетических проектов, до африканских государств, где Россия предлагает не только оружие, но и системные решения в области госуправления, продовольствия и инфраструктуры. Индийское участие, в том числе неформальное, придаёт проекту особую гибкость: Дели заинтересован в обходных маршрутах, где нет китайского диктата.

Если Пекин думает играть свою игру, рассчитывая на старые позиции и удушающую мощь торговых потоков, то Россия, наученная уроками, делает ставку на автономность. Не против Китая, но и не под Китаем. Это не столько магистраль в географическом смысле, сколько демонстрация способности выстраивать самостоятельные маршруты влияния. Именно так, шаг за шагом, формируется то, что в истории называют новой логистической цивилизацией. И здесь важен не темп, а вектор.

@politnext

Предложение США передать запасы высокообогащённого урана Ирана на хранение в Россию — один из тех дипломатических жестов, где техническая формулировка скрывает системную перестройку регионального баланса. Формально речь идёт о снижении риска военного конфликта и укреплении механизмов контроля. Но за этой фасадой — сразу несколько важных сдвигов.

Во-первых, Москва фактически возвращается в число архитекторов глобальной безопасности, пусть и через заднюю дверь. Роль ответственного хранителя урана — это не просто техническая миссия. Это элемент доверия, который формирует новую точку сборки. Запад давно утратил статус единственного гаранта договорённостей, и предложение США — пусть и вынужденное — означает признание этой реальности.

Во-вторых, сам выбор России как хранилища — сигнал Тегерану: американцы не готовы вернуться к формату «давление-капитуляция». Они ищут не уступки, а гарантии. И здесь появляется парадокс: чем острее кризис, тем больше США приходится опираться на тех, с кем они же и находятся в стратегической конфронтации.

Сирия и Ирак дали понять, что напрямую с Ираном говорить всё сложнее. Страны Персидского залива — союзники, но не нейтральные. ЕС потерял влияние. Остаётся Россия — единственный из прежних участников СВПД, кто сохраняет рабочие каналы и одновременно способен взять на себя инфраструктурную часть сделки. Подобный прецедент уже был в 2005 году, когда иранский уран частично обогащался в России — но тогда речь шла об экономике. Сейчас — о сдерживании.

Есть и практическая сторона: хранение ядерных материалов за пределами Ирана создаёт площадку для дальнейшей нормализации. Возникает возможность их использования в гражданских проектах — через МАГАТЭ, совместные научные программы, участие в мирных ядерных инициативах. Это потенциальный мост, который может пригодиться не только для Ирана, но и для других стран региона. В долгосрочной перспективе речь может идти о создании зоны ограниченного ядерного потенциала на Ближнем Востоке.

Но одновременно с этим предложение Вашингтона несёт и риски. Израиль, несмотря на улучшение связей с Саудовской Аравией и рядом арабских стран, не готов допускать иранский уран ни в каком виде — даже под присмотром Москвы. Передача материалов России может восприниматься как ускользание Ирана из-под полной израильской тени. А учитывая рост военно-промышленной активности Тель-Авива, это может стать дополнительным раздражителем, особенно на фоне неопределённой судьбы сирийского театра.

@politnext

Передача Вашингтону контроля над трубой на Украине – это часть общей конструкции перезапуска промышленного ядра США. Трамп методично выстраивает энергетическую геополитику нового типа, в которой трубы, терминалы и шлюзы принадлежат формально разным странам, но управляются из одного центра.

Те же 43 порта Ли Кашина (подробнее можно прочитать тут), которые готовятся выкупить структуры Aponte и BlackRock — в реальности окажутся под контролем инфраструктурных операторов из Вашингтона. Особое внимание — двум ключевым хабам в Панаме, через которые можно не только направлять логистику, но и приостанавливать её. Ровно так же — как теперь можно будет приостанавливать транзит газа в Европу.

Игра идёт не за ресурсы. Игра идёт за архитектуру распределения. Трамп, в отличие от своих предшественников, понял простую вещь: продавец не обязательно побеждает. Побеждает тот, кто распоряжается инфраструктурой — кто может не просто продать, но и не пустить. Европа уже почувствовала это на себе — когда СПГ стал не товаром, а кнутом.

Вопрос теперь не в том, восстановится ли транзит российского газа. Вопрос в другом — готовы ли мы играть в систему, где точка входа в Европу контролируется из Вашингтона? И если нет — где наш альтернативный канал, наша труба, наш порт?

@politnext

Погашение $15 млрд — это не про альтруизм. Это способ реинтеграции Сирии в глобальную архитектуру распределения ресурсов, где, как ни крути, правила всё ещё пишутся в Вашингтоне. Эр-Рияд покупает допуск для Дамаска к западным грантам — и тем самым, по сути, получает долю в сирийском восстановлении, доступ к проектам, контрактам, инфраструктуре. Это и способ капитализации на ослаблении Ирана в Леванте, и способ показать Байдену или Трампу: региональные решения — через нас.

Такой шаг указывает на рост зависимости сирийской экономики от монархий залива. Причем на условиях этих монархий. С возвращением Сирии в ЛАГ, с политическим дрейфом в сторону “арабского мира”, Москва может постепенно терять эксклюзивный статус партнера — особенно если финансовая подпитка будет приходить из Эр-Рияда, а не из Москвы или Тегерана.

Вторая важная вещь: отвязка от Ирана. Если Саудовская Аравия действительно «выкупает» Сирию у Всемирного банка, а Египет поставляет туда газ с американского одобрения — значит, Запад перестает видеть Сирию как “чужой аванпост”. Это укладывается и в возможную глобальную сделку США с Ираном — на фоне перезапущенных переговоров в Омане. То есть, чтобы договориться с Тегераном по ядерной программе, Вашингтону нужно убрать влияние Ирана в Сирии — и делает это руками арабских монархий.

Россия в этом раскладе остаётся важным, но не исключительным игроком. Участие в восстановлении будет зависеть не только от политических связей, но и от того, готова ли она предложить альтернативу саудовским миллиардам. А вот Тегеран может оказаться вытеснен. Пока в Омане ведутся торги за ядерную сделку, в Сирии уже ведётся “торг за влияние”.

@politnext

Прилет президента Сальвадора в США — не просто визит, а ревизия смыслов. Встреча между самым эффективным авторитарным реформатором в Америке и американской политической элитой — это зеркало момента: когда Запад теряет монополию на модернизацию, а глобальный Юг демонстрирует собственные, жесткие, но действенные ответы на вызовы деградации.

Найиб Букеле, президент Сальвадора, пришел к власти в 2019 году в государстве, де-факто управляемом наркокартелями и уличными бандами, где уровень убийств достигал 103 на 100 тыс. населения — это больше, чем в зонах активных боевых действий. Сегодня — 2,4. Резкое падение, которого не достиг ни один “экспортируемый” проект ООН, США или ЕС в странах Латинской Америки.

Механизм был прост и брутален: построен один из крупнейших тюремных комплексов в мире (40 тыс. заключённых), приняты законы, позволяющие задерживать без суда, введён чрезвычайный режим, сняты судебные барьеры. На улицах — армия, в правительстве — дисциплина. Стандарты гуманизма остались за скобками, но порядок вернулся — и с ним инвестиции, туризм, восстановление доверия.

Теперь Букеле — икона “тех, кто решает”. Для правых — пример антиглобалистской мобилизации. Для левых — объект ненависти. Но главное — для многих элит в Африке, Азии и Латинской Америке он стал прецедентом. Доказательством, что порядок можно навести не по лекалам МВФ и госдепа, а за счёт суверенной воли. В этом смысле визит в США — момент символического торга. Белый дом вынужден говорить с тем, кого недавно называл диктатором.

Интересно, как Вашингтон будет балансировать между собственными НКО-стандартами и очевидной эффективностью режима, который «сделал то, что надо», но не «так, как принято». Ведь если признать успех Букеле — значит признать провал либеральных моделей в десятках других стран. А если отвергнуть — то потерять канал влияния на растущего игрока.

Россия, наблюдая за этим диалогом, может вынести два вывода. Первый: с Западом можно говорить не с позиции подражания, а с позиции результата. Второй: новые политические технологии авторитарной модернизации — это не наследие XX века, а формула XXI. И спрос на неё только растёт.

@politnext

Историческая сделка, которая может изменить глобальную логистику, проходит почти без шума. Один из богатейших людей Азии — гонконгский магнат Ли Ка-шин — продаёт 43 порта по всему миру на сумму более $19 млрд. Покупатель — швейцарская компания TiL, которую контролирует итальянец Джанлуиджи Апонте, владелец судоходного гиганта MSC.

Но именно два из этих портов, расположенные в Панаме — у самого Панамского канала — достаются не европейцам, а американцам. Точнее — фонду BlackRock через его инфраструктурное подразделение. Причём контрольный пакет — 51%. Китай в ярости.

Всё дело в том, что Пекин годами инвестировал в мировую портовую инфраструктуру. Панама считалась одним из ключевых элементов его глобального коридора поставок. Теперь два стратегических узла переходят под контроль США. На фоне 145%-ных пошлин от Трампа это не просто экономическое давление — это тихое перекрытие кислорода.

Формально всё выглядит как обычная сделка между бизнесменами. Но на практике — это пример, как геополитика делается юристами, а не генералами. Панамские власти неожиданно начали расследование в отношении прежнего владельца, китайская сторона под давлением, но не может ни опротестовать продажу, ни вмешаться напрямую.

Американцы возвращаются в Панамский канал не военным кораблём, а корпоративной печатью. Китай смотрит на это с раздражением, но по сути не может ничего противопоставить. Одна из важнейших точек в мировой торговле, возможно, уходит из-под его влияния навсегда. Всё как обычно: сначала подписывают, потом понимают.

@politnext

Вдогонку смешного вам в ленту. Позиция Трампа в вопросе торговли и энергетики начала работать на Россию — причем с весьма предсказуемым эффектом. Как сообщает Reuters, европейский бизнес все громче требует пересмотра энергетической политики и допуска к российскому газу. Причина проста: США начали использовать поставки СПГ не как товар, а как дипломатический кнут.

Фактически Европа сегодня пожинает плоды одностороннего отказа от российской энергетики — с подачи Вашингтона и под прикрытием лозунгов «зеленого перехода». Взамен она получила дорогой американский СПГ, логистические узлы с пробками, отсутствие гарантий по ценам и риторический диктат в духе «с кем вы, старики». Пока энергобаланс ЕС держится за счёт благоприятной погоды и накопленных резервов, но промышленность трещит — не от холода, а от стоимости входящего киловатта.

И теперь, когда стало ясно, что газ — это уже не просто энергия, а политический ресурс Вашингтона, европейский бизнес инстинктивно тянется к старому проверенному поставщику. Возвращение к российскому газу — это не акт идеологического прозрения, а попытка вернуть себе хотя бы часть субъектности в условиях, когда в Брюсселе уже не принимают решений без оглядки на Белый дом.

Что это означает для России? Прежде всего — восстановление длинной энергетической игры. И не с политиками, а с корпорациями. Второе дыхание может получить и проект «Северного потока-2» — пусть не в прежнем виде, но в новых контурах энергетического реализма. Особенно если Дональд Трамп продолжит курс на демонтаж трансатлантической дисциплины. Ирония в том, что за попыткой Вашингтона «продавить» союзников стоит не стратегия, а рыночный голод — попытка втюхать дорогой газ, запакованный в геополитику.

А значит, Европа снова сталкивается с классическим выбором: платить за лояльность или за здравый смысл. И всё больше компаний выбирают второе.

@politnext

На фоне последних событий, включая отмену пошлин на китайскую микроэлектронику и демонстративное молчание Си Цзиньпина в ответ на «просьбы» Трампа о диалоге, складывается ощущение, что Китай действительно берёт верх в нынешней фазе торговой войны. Это не столько «победа», сколько ловко разыгранный эпизод в долгой стратегической партии. Да, Пекин показал, что умеет держать паузу, реагировать асимметрично и сохранять чувство исторического достоинства. США хотели нанести удар по китайской модели — получили ответ в духе Сунь Цзы.

Но именно здесь начинается поле для трезвого форекаста. Первая ошибка — считать эту «победу» окончательной. Скорее, это тактическое отступление Вашингтона. И оно вполне может быть использовано для перегруппировки. Вспомним, как после экономических уступок в конце 1980-х Япония столкнулась не с «равноправием», а с изощрённой изоляцией. США умеют ждать. Администрация Трампа, несмотря на видимую хаотичность, по-прежнему окружена экспертами, для которых Китай — экзистенциальная угроза, а торговая война — лишь прелюдия к борьбе за глобальное технологическое лидерство.

Второй риск — считать, что объединённый фронт Китая, России и Ирана будет действовать как некое сверхгосударство. Координация? Безусловно. Системный союз? Под вопросом. Эти страны не имеют общей идеологии, разных целей в исламском мире, в логике контроля за логистикой и даже в отношениях с Африкой. Временное совпадение интересов ещё не делает ось устойчивой. Тут уместно вспомнить судьбу оси Рим—Берлин—Токио.

Третье — стратегический разрыв между США и КНР, если он произойдёт, откроет окно возможностей для других игроков. Южная Корея, Япония, Вьетнам, Мексика и Индия будут конкурировать за обломки китайского экспорта. Кто первый заменит Huawei и BYD на американских прилавках, тот получит вес в новом контуре глобальной торговли. Это шанс и для России — особенно в поставках критического сырья, удобрений, атомной энергетики. Но только при условии, что мы не станем просто периферией евразийского контура, а будем диктовать хотя бы часть повестки.

Наконец, история торговли между США и КНР напоминает зависимость двух наркоманов: обе страны привыкли к миллиардам долларов в виде экспорта/импорта. Сократить это на 50% — возможно. Но тот, кто первый откажется от привычной дозы, рискует потерять целые сектора экономики. Сценарий «обнуления» возможен, но он означает мобилизационную экономику, гонку вооружений, массовое накачивание внутренних производств и милитаризацию торговли.

Ставка Си — выждать. Ставка Трампа — не проиграть при электорате. Противостояние будет продолжено, но уже на других участках — от Суэцкого канала до Южно-Китайского моря. И тогда действительно встанет вопрос: смогут ли обе стороны удержаться в рамках геоэкономики — или перейдут в зону, где действуют уже другие, более жёсткие законы.

@politnext

Удивительная история разворачивается в Великобритании: спустя всего четыре года после того, как китайская компания Jingye Group спасла обанкротившуюся British Steel, она же — как утверждают британские источники — медленно начала «убивать» своего подопечного. Сначала перестала закупать сырьё для доменных печей, затем начала распродавать стратегические запасы коксующегося угля, а теперь и вовсе намекает на остановку производства. Всё это на фоне геополитической перестройки и разрыва глобальных цепочек поставок выглядит как аккуратный демонтаж промышленного присутствия на острове. Не войной, а расчётливой тишиной бухгалтерии.

Ситуация дошла до абсурда: британское правительство в экстренном порядке принимает закон, позволяющий взять завод под контроль, и спешно ищет уголь по всему миру, потому что собственные шахты уже давно не производят нужного сырья. Откуда прибыл «спасительный» уголь — туман. Впрочем, весь альбион нынче в тумане.

На повестке дня — де-факто национализация British Steel. Буквально через четыре года после того, как правительство отказалось от неё по идейным соображениям и передало завод в руки Пекина, мечтая о «партнёрстве будущего». Дальновидность, достойная Оскара.

История эта не только о британской наивности. Она о том, что индустриальный суверенитет — не пустой звук. Когда инфраструктура переходит в чужие руки, страна становится зависимой не от рынка, а от чужой воли. Jingye обещала инвестиции, модернизацию, рабочие места. На деле — свёртывание, тишина и шантаж. Это не ошибка, это стратегия.

Иронично, что всё это происходит на фоне тарифной войны США и Китая. Мир отказывается быть взаимозависимым. Британия — уже не империя, но империя уязвимостей. В ХХ веке она кормила Европу углём и сталью, в XXI — ищет коксующийся уголь по корабельным манифестам и просит частный бизнес купить свою же промышленность.

@politnext

Субботние переговоры между США и Ираном в Омане выглядели как формальность — пара заявлений, несколько часов «непрямого общения» и дежурные комментарии дипломатов. Но по факту это был момент стратегического поворота. Стороны, не разговаривавшие друг с другом напрямую почти пять лет, не только согласились на продолжение контактов, но и позволили себе короткий личный диалог — пусть и названный «протокольной вежливостью». На Ближнем Востоке такие «вежливости» стоят дороже военных баз.

Американский спецпредставитель Стив Уиткофф — персонаж не дипломатический, а чисто трамповский: бизнесмен, посредник, человек вне формальных институтов. Иранский министр Аракчи — как раз наоборот: ветеран переговоров, автор прежней ядерной сделки. Их встреча — это не только обмен мнениями, но и обмен символами. Вашингтон предлагает сделку. Тегеран — торг.

Контекст прозрачен: экономическое давление на Иран растёт, прокси-сети в регионе ослабли, а Хаменеи, как и в 2015 году, даёт понять, что «не возражает против переговоров», но не берёт на себя ни малейшей политической ответственности. В это же время Трамп грозит ударами по ядерной инфраструктуре и одновременно с этим даёт своей команде право договариваться. Получается классическая игра на двух досках — угрозы и заманчивые предложения.

Особый интерес представляет реакция Саудовской Аравии и Катара, поддержавших переговоры. Это сигнал, что даже консервативные монархии Персидского залива готовы к новому раскладу. Сценарий открытого конфликта с Ираном слишком дорог, а Вашингтон больше не выглядит гарантом однозначной поддержки их позиции. И здесь Тегеран обретает ту субъектность, которую не смогла ему дать ни Сирия, ни Хизбалла.

Новая сделка пока не гарантирована, но очевидно: базовые позиции сторон начали сближаться. США больше интересует стабилизация, чем свержение режима. Ирану нужно экономическое облегчение, а не фантомное ядерное оружие. Пока в переговорах нет идеологов — ни Болтона, ни Помпео. Это значит, что речь идёт о торге, а не о крестовом походе.

@politnext

В основе нынешнего «производственного патриотизма» Трампа лежит не столько экономический расчёт, сколько политический символизм. Идея о возвращении заводов — это апелляция к той Америке, которая уже ушла. Америке индустриальной, с массовой занятостью, профсоюзами и ржавыми городами на берегах Великих озёр. Только с тех пор изменилась не только структура экономики, но и сам субъект труда.

Сегодня в производственном секторе США заняты около 13 миллионов человек — это при населении под 350 миллионов. И на фоне высокой автоматизации — это не так мало, как кажется. Настоящая проблема в другом: около 200 миллионов человек вообще не участвуют в экономике напрямую. Это дети, пенсионеры, инвалиды, домохозяйки, студенты, заключённые. Это статистика, а не осуждение. Но в совокупности она формирует хрупкую структуру занятости, в которой около 80% активного населения занято в сфере нематериального труда — от юристов и кассиров до специалистов по маркетингу и логистике.

Эти профессии — первые кандидаты на исчезновение в ближайшее десятилетие в силу технологических изменений. Кассиров уже заменяют самообслуживанием, офисных работников — алгоритмами, а транспорт — автопилотами. Отсюда и страх политического класса: куда девать людей, чья квалификация завтра перестанет быть востребованной?

Идея возвращения заводов выглядит в этом контексте скорее утешительной метафорой, чем реалистичной программой. Да, в США могут быть построены новые фабрики. Но они будут ориентированы на высокую степень автоматизации, где один оператор управляет целой линией, а контроль качества осуществляют нейросети. Массовая занятость в индустриальном секторе — это модель XX века. Сегодня она попросту нерентабельна.

Ставка на возрождение материального производства сталкивается с реальностью: американская экономика давно сместилась в сферу услуг, финансов и IT. И, напротив, другие страны — Китай, Индия, Турция, Вьетнам — стали ареной традиционного индустриального труда. Именно там формируется новый глобальный рабочий класс.

Попытка развернуть эту тенденцию в обратную сторону может привести не к перезапуску американского величия, а к подрыву тех самых нематериальных преимуществ, которые обеспечивали США глобальное лидерство последние три десятилетия. Переход к производственной экономике требует не лозунгов, а новой модели социальной адаптации — где ключевыми станут не сборочные линии, а переподготовка, гибкая занятость и участие в цифровых цепочках стоимости.

Ставка на «возвращение заводов» — это политическая попытка выиграть время. Но вопрос в том, что делать с этим временем и кто будет готов его использовать.

@politnext

Алжир и Мали — два государства с очень разной исторической памятью, разным весом в регионе и противоположными моделями поведения. И если Алжир действует как бывшая антиколониальная метрополия со своими красными линиями и государственным аппаратом, пусть и громоздким, но работающим, то страны Сахеля — это сплошная зона политической энтропии: хунты, параллельные экономики, расползание вооружённых группировок и катастрофическая зависимость от внешней поддержки. На этом фоне кризис между Алжиром и Мали — не частный эпизод, а важный симптом тектонического сдвига в зоне, где долгое время казалось, что если и есть порядок, то именно благодаря Алжиру.

Алжир — не Франция, но в регионе играет почти ту же роль, что играли французы в конце колониальной эпохи: посредник, гарант, сдерживающий фактор. Только делает это не ради Парижа, а ради себя. Поддержание баланса в Сахеле — вопрос внутренней безопасности для самого Алжира, который слишком хорошо помнит 1990-е и знает, что экспорт джихада — это не риторика, а логистика. Стратегия Алжира всегда опиралась на три опоры: невмешательство, гуманитарный патернализм и дипломатическая активность. Но хунты Сахеля выбили эти опоры одну за другой.

Когда Мали, Нигер и Буркина-Фасо демонстративно вышли из ЭКОВАС, пошли на сближение с Марокко, начали игнорировать согласования с Алжиром — это был политический вызов. Не только территориальный, но и символический. Алжир не может позволить, чтобы его воздушное пространство нарушали дроны турецкого производства, запущенные с территории государств, находящихся в процессе геополитического дрейфа. Для Алжира это не просто нарушение границ — это демонстрация неповиновения и отказа признать за Алжиром статус регионального арбитра.

Сахельские режимы, пришедшие к власти на фоне уличного насилия и военных переворотов, мыслят иначе. Имперская и дипломатическая логика для них вторична. Они выстраивают тактические альянсы, действуют по логике маргинала, которому нечего терять, и готовы к союзам хоть с Турцией, хоть с Ираном, хоть с Китаем, лишь бы иметь крышу и дронов. Они не боятся портить отношения с Алжиром, потому что не считают его ни угрозой, ни источником ресурсов. Они работают с Москвой, но у Москвы нет постоянного политического штаба в Бамако или Ниамее, чтобы внятно модерировать их политику. И именно в этом главное слабое место РФ на африканском направлении: отсутствие устойчивых механизмов долгосрочной координации.

С другой стороны, этот кризис — окно возможностей для России. Разрыв между Алжиром и Мали делает обе стороны зависимыми от внешних решений. Алжир нуждается в верифицируемом посреднике, способном вернуть контроль над Сахелем хотя бы в переговорном контуре. Сахельские режимы нуждаются в канале легитимации, который их не сдаст Западу. Ни Париж, ни Пекин не могут быть такими каналами. Россия — может. Но для этого нужно действовать не военным контингентом, а дипломатическим корпусом.

Алжир — это братская страна, но старший брат. Мали — это стратегический партнёр, но младший. Россия сегодня может сыграть роль архитектора нового баланса в регионе. Но только в том случае, если поймёт: в Африке уже не идёт война между правыми и левыми. Там идёт война между государствами и их симулякрами. И у симулякров — дроны.

@politnext

Инсайд: новой зерновой сделки не будет раньше середины-конца лета. Именно таков подход администрации Трампа — это накануне в ходе петербургской встречи с президентом РФ Путиным озвучил спецпосланник американского лидера Уиткофф. По его словам, санкции с Россельхозбанка пока точно сняты не будут, подключение финорганизации к системе SWIFT также (как минимум временно) невозможно из-за позиции Брюсселя.

@politnext

Коллега, Россия может делать в Африке всё, кроме устойчивого экономического контура. Военные на месте, посольства встали на ноги, политические сигналы даны. Но любой, кто пытался вести здесь бизнес, скажет главное: без цепких, постоянных, а главное — доверенных переговорщиков и устойчивых каналов конвертации средств — это рынок высоких рисков.

На уровне повседневных дел всё упирается в две вещи: непредсказуемость и привычку к изобретательному воровству. Схемы работы с африканскими контрагентами часто построены на принципе “отложенного шантажа”: контракт подписан, аванс получен — дальше начинается тонкая игра на задержках, вбросах, угрозах пересмотра условий. Администрация легко может «поставить на паузу» сделку, пока не получит неформальный бонус.

Бизнес в Сахеле — это всегда квест: договорной аппарат отсутствует как класс, арбитражей нет, валютные переводы блокируются северными банками, а крипта, через Ливан и Эмираты, даёт только 15–20% от объёмов. В логистике — вакуум, за которым прячутся турецкие перекупы и местные “транспортные союзы”, берущие своё как за вход, так и за выход.

В таких условиях российскому бизнесу не хватает даже не столько денег, сколько сопровождения: переговорщиков, торгпредств, юристов, лоббистов, которые могли бы сидеть на земле и держать руку на пульсе. Пока что предпринимателям приходится обращаться к китайцам — у них каналы отлажены, сети выстроены, связи с местной верхушкой тянутся десятилетиями. Плюс — НДС, который в большинстве стран региона вычитается только при условии личного визита в профильное министерство. С печатью и благословением.

В Мали, где Россия исторически смотрится сильнее, ощущается конкуренция: китайцы, турки, арабы, ливанцы — они не просто зашли, они укоренились. Их контракты сопровождают десятки людей. Наши — часто работают в одиночку. И это риск. Потому что без сильного гражданского сопровождения бизнес в Африке превращается в русскую рулетку.

Если Россия хочет говорить о присутствии, а не просто о флагах, ей придётся вкладываться в инфраструктуру сопровождения интересов. Без этого ни один контракт не будет устойчивым, а вся африканская карта так и останется экзотикой для форумов, но не для платёжек.

@politnext

Революции — штука капризная. Как выяснили в НИУ ВШЭ, они случаются не только в нищих и несвободных странах, как принято думать. Гораздо чаще — в тех, где вроде бы всё растёт: экономика, амбиции, ожидания. Но при этом политическая система ещё не устоялась, и власть не успевает за темпом перемен. Именно такой дисбаланс — топливо для невооружённых переворотов.

Интересно, что самыми уязвимыми оказываются либо очень молодые режимы, либо наоборот — те, кто засиделся у власти. Добавим к этому большое население, резкие экономические скачки (вверх или вниз — неважно), коррумпированность и эффект накопленного раздражения. Получается формула тихой бомбы, которая срабатывает неожиданно.

Эдвард Люттвак в своих книгах давно писал: никакая революция не бывает «массовой» в начале — сначала всегда идёт трещина внутри элит, слабое звено в цепи лояльности. А дальше уже цепная реакция — как в Иране в 1979, как в Египте в 2011.

Если разложить по полочкам, то в группе риска сегодня — государства вроде Узбекистана, Эфиопии, Пакистана, Алжира, иногда даже Турции. Везде — попытка строить «сильную экономику без сильной политики». Но в XXI веке так не работает: где есть рост, там появляются вопросы. И если на них нет ответа — будет улица.

@politnext

На фоне нарастающей турбулентности в Персидском заливе, субботняя встреча между спецпосланником Трампа Стивом Уиткоффом и главой МИД Ирана Аббасом Арагчи в Омане выглядит как больше, чем «просто контакты». Несмотря на формальный формат «непрямых переговоров», сами контуры консультаций говорят о попытке Вашингтона вернуться к дипломатической линии — пусть и в духе новой администрации, с присущей ей жёсткостью и элементом давления.

Во-первых, через фигуру Уиткоффа Белый дом как бы делает реверанс в сторону Тегерана: на переговоры отправляется не карьерный дипломат, а человек из бизнес-окружения Трампа. Это своеобразный сигнал: «мы готовы говорить на языке сделки», — что особенно важно, если учитывать открытые призывы президента Пезешкиана к экономическому сотрудничеству с США. Новый политический стиль Ирана, ставящего на технократов и умеренных, сочетается с желанием США перевести противостояние в формат прагматичного торга.

Во-вторых, даже если стороны пока обмениваются репликами через посредников, очевидно, что ставки максимальны. Угроза удара по ядерной инфраструктуре после мая уже озвучена, и в США демонстрируют, что готовы реализовать этот сценарий — переброска бомбардировщиков B-2 на остров Диего-Гарсия воспринимается в Тегеране как повторение сценария 2003 года в Ираке. То есть, перед нами не дипломатия ради галочки, а последняя попытка отыграть на переговорах перед точкой невозврата.

В-третьих, переговоры в Омане по сути являются «витриной» для куда более широкой комбинации: включения Ирана в баланс глобальной конфигурации, которая формируется на фоне конфликта в Украине, обострения в Южно-Китайском море и экономической войны США с КНР. Здесь Россия выступает незримым участником — именно Москва до этого координировала ядерные консультации с Тегераном и Пекином, формируя общую позицию. Для Ирана это — защита от одностороннего давления. Для США — шанс вырвать Тегеран из «оси».

И, наконец, эта встреча — ещё и экзамен на зрелость для новой иранской элиты. Аргучи — опытный переговорщик, уже работавший с американцами по сделке 2015 года. Но теперь на карту поставлено больше: не только снятие санкций, но и стратегическая автономия Ирана, его позиция в новом мировом порядке. И хотя Аятолла Хаменеи сохраняет решающее слово, сам факт такого диалога — уже шаг в сторону прагматизма. Как бы там ни было, суббота может стать не началом сделки, но — началом её условий. Или последним моментом, когда она ещё возможна.

@politnext

Как и предугадывал Борис Межуев, на фоне тихой, почти невидимой перестройки глобальной архитектуры безопасности, встреча между Владимиром Путиным и спецпредставителем США по Ближнему Востоку Стивом Уиткоффом стала сигналом — и для Вашингтона, и для всего региона. Заявление Уиткоффа о готовности США к компромиссам с Ираном — это не просто дипломатическая фраза. Это индикатор разворота.

Вашингтон наконец начал признавать, что без Тегерана невозможно построить устойчивую модель безопасности в Западной Азии. Но тот факт, что эти сигналы о компромиссах транслируются через Москву, меняет правила игры: Россия становится не просто гарантом, а модератором глобальной сделки.

Встраивание Ирана в формат большой сделки, которая включает Украину, Черное море и линии безопасности в Восточной Европе, — это ревизия всей стратегии «ось зла». Москва выступает как субъект, который не только говорит с Тегераном, но и способен включить его в конструктивную комбинацию с США, отчасти смещая центр тяжести региональных решений от Израиля к России.

Если компромисс возможен по Ирану, значит, возможен и по Украине. А значит, позиция России уже не просто зафиксирована на театре боевых действий, но и озвучена как голос, через который США ведут переговоры в других точках планеты. Это и есть стратегическая субъектность. Словами Уиткоффа говорит не просто Америка. Через них весь регион услышал: мирные договорённости снова возможны, если Москва в комнате.

@politnext

Киев продолжает имитацию дипломатической субъектности: Украина установила официальные отношения с Сомали — страной, где центральное правительство не контролирует даже Могадишо целиком, а значительная часть территории управляется кланами, фракциями и условными «мэрами». Формально — победа украинской дипломатии. По сути — декорация для отчётности и экспорт в пустоту.

Этот шаг стоит рассматривать в контексте общей линии МИДа Украины: отчаянные попытки нарастить африканское направление в условиях, когда значительная часть африканских элит разворачивается в сторону БРИКС и ориентируется на КНР, РФ и региональные центры силы. Отношения с Сомали — это не канал влияния, не рынок, не логистический хаб. Это жест, адресованный Западу: мол, Украина всё ещё интересна глобальному Югу.

Но стоит вспомнить, что Россия с Сомали дипломатические отношения не разрывала даже в самые сложные годы и умеет говорить с кланами, а не только с флагами. И если в Киеве решили разыгрывать африканскую карту, то стоит напомнить, кто в последние два года ведёт активную политику в Сахеле, кто строит порты и договаривается с суданскими генералами, кто экспортирует зерно без «вакханалий» про QR-коды благодарности.

Украина опоздала на десятилетие. Пока Киев подписывает бумажки с декорациями государственности, Москва наращивает влияние через безопасность, поставки, инфраструктуру и прагматичный подход без лекций о «демократии». Идеология уступила место интересу, а интерес — политическому весу. В этом и есть разница между суверенной дипломатией и вёрсткой в госдеповском шаблоне.

@politnext

Севастополь не прощает. И тем более не забывает. В городе, где каждый второй считает себя потомком адмирала, а каждый третий — действующим членом ГРУ, история с Овсянниковым с самого начала была воспринята как фарс с элементами абсурда. Ставленник АП, человек «из ниоткуда» и «в никуда», он умудрился за считаные месяцы разозлить абсолютно все кланы: от бывших украинских хозяйственников до боевых ветеранов. Даже те, кто за еду готов был аплодировать любому назначенцу, откровенно морщились при его упоминании. Не любили не за политику — за хамство, высокомерие и пустоту.

Когда его госпитализировали с аппендицитом, ни одна бригада не хотела брать на себя смену: «Пусть сам себе делает уколы, он же умный». Врачи в Севастополе тогда шутили, что если и бывает в медицине «карма», то она проявляется именно так: губернатор, который годами игнорировал систему, оказался в полной зависимости от неё.

Теперь вот Лондонский суд признал его виновным по делу о незаконной покупке недвижимости. Ирония в том, что он ведь и правда верил, что с Западом можно играть по старым правилам: воровать тут, жить — там. Но времена изменились. В 2014 году Севастополь вернулся в Россию, а в 2025-м Овсянников окончательно ушёл в никуда. Ни свой среди своих, ни чужой среди чужих — просто персонаж, забытый даже теми, кто его когда-то ставил.

Вопрос к тем, кто согласовывал его назначения, остаётся открытым. Или был кому-то удобен, или очень старался. В любом случае, сейчас он стал отличным примером того, что бывает, когда на должности ставят не потому что «может», а потому что «заносит».

@politnext

Совершенно не знаю, чем кончится нынешний день, но, мне кажется, это своего рода момент истины. Либо либо. Либо перемирие, либо возобновление конфликта. Без третьей возможности - Уиткофф и Путин будут говорить об Иране, редкоземе, тарифах, о чем-угодно ином, и проигнорят главную тему. Ответ России мне совершенно неизвестен, но, думаю, президент долго к нему готовился, он взял паузу и решил встретиться не в Москве, но в Питере. Думаю, что все понимают, решение - то или иное - определит наше будущее. На десятилетия.

В эпоху радикальной турбулентности, когда горизонт планирования сузился до недели, а геополитика стала ежедневной драмой, попытка зацепиться за хоть какую-то систему координат — глубоко человеческий рефлекс. Когда государственные институты теряют сакральность, религии сливаются с рутиной, а наука не даёт утешения, на сцену выходит магическое мышление. Россия, как зеркало глобальных процессов, демонстрирует это особенно ярко.

Официальные цифры сдержанны, но аналитики оценивают рынок эзотерических услуг в стране до 1 трлн рублей. Это не просто бабушки с картами Таро. Это массовый спрос на предсказуемость, обёрнутый в упаковку мистики, маркетинга и психологии. Каждый второй пост на популярной странице — это не экономическая аналитика и не совет юриста, а гороскоп, карта дня, нумерологический прогноз. Людям не нужен ответ — им нужна форма уверенности.

Современные инфоцыгане вроде Лерчек или Блиновской эксплуатируют эту невыносимую тягу к «ясности» с изяществом не шаманов, а SMM-дизайнеров. Их риторика построена не на знаниях, а на обещаниях: «Будь в потоке», «Повышай вибрации», «Открой денежный канал». Это синкретизм из NLP, поп-фрейдовщины и New Age — адаптированный под сторис и патреоны. В сущности, это даже не лжеучение — это утилитарная религия потребителя.

Философ Мишель Фуко писал, что власть — это не только насилие, но и производство истины. В мире, где истина стала множественной, а будущее — недоступным, производство утешений и заменителей рациональности стало новой формой власти. И если классическая социология предполагала, что модерность вытеснит магию, то в 2020-х выяснилось, что магия просто адаптировалась. Не исчезла, а стала услугой.

@politnext

Ввод 145% пошлины на китайские товары — это не просто новый этап торговой войны, а стратегическая эскалация, которая толкает весь мир к переопределению глобальной торговой архитектуры. Дональд Трамп сознательно действует на пределе возможного: столь высокая ставка превращает американский рынок в закрытую территорию для китайских производителей, при этом создавая риски для всей мировой логистики.

Во-первых, Китай будет искать компенсацию потерь: в первую очередь через демпинг на альтернативных рынках. Падение цен на электронику, легкую промышленность, комплектующие уже фиксируется в Индии, Турции, Восточной Европе — Россия не станет исключением. Одновременно нарастит объёмы вывоза юаней и стимулирует экспорт любой ценой, что укрепит дефляционные тренды и ударит по локальным производителям. Рынки Юго-Восточной Азии, Африки, Латинской Америки и Евразийского союза получат навес из дешевого китайского товара, вытесняющего локальные бренды.

Во-вторых, формируется картина нового протекционистского блока. Вашингтон уже дал понять, что ждет от союзников торговой солидарности — и многие, включая Японию и Польшу, оказываются между рынком США и давлением китайской экономики. Европа не спешит подыгрывать, что раздражает Трампа, но в перспективе ее могут вынудить: через угрозу тарифов, как это уже происходило с автомобилями и алюминием.

В-третьих, неизбежен рост серых схем и ротации лейблов. Как и в торговой войне 2018–2019 годов, китайские товары пойдут в США через третьи страны — Вьетнам, Камбоджу, Мексику, даже Канаду. Вызовет это не только рост теневой логистики, но и новые трения внутри блоков: например, в рамках USMCA или АСЕАН.

Но главное — пошлины теперь превращаются в инструмент геополитического давления. Не исключено, что следующим шагом станет ужесточение условий листинга для китайских компаний на американских биржах, удар по технологическим трансферам и даже валютные меры. В этом контексте растет вероятность ответных действий Пекина — возможно, не симметричных, но чувствительных: ограничения на редкоземы, точечные санкции против корпораций США или геополитические маневры в районе Тайваня.

Россия в этой конфигурации получает краткосрочные выгоды (дешевый импорт, рост экспорта), но также и новые вызовы. Пекин начнет активно использовать наш рынок как отдушину, давя на внутреннее производство, а США могут — через санкции или репутационные кампании — попытаться ограничить торгово-логистическое посредничество Москвы. Начинается не просто торговая война — формируется новая карта экономических блоков. И в этом раскладе нейтральной территории уже почти не осталось.

@politnext

Кэмпбелл полагает, что любые попытки повторить модель Никсона—Киссинджера сегодня обречены, поскольку Москва и Пекин извлекли уроки из прошлого и скрепили своё партнёрство взаимной стратегической необходимостью. Логика Кэмпбелла последовательна, но она игнорирует одно ключевое обстоятельство: Китай не воспринимает союз с Россией как равноправный и не считает его вечным. А значит — пространство для давления и манёвра у Вашингтона остаётся.

Чтобы понять структуру сегодняшних отношений Китая и России, нужно вернуться в конец 1970-х, когда Дэн Сяопин начал стратегический разворот в сторону США. В тот момент между Москвой и Пекином существовало куда больше идеологических противоречий, чем сегодня, но решающим фактором была прагматика. Китай нуждался в американских инвестициях, доступе к технологиям, и главное — в ослаблении советского кольца в Азии. Дэн пошёл на сближение с Вашингтоном, несмотря на культурную и политическую несовместимость — и тем самым предрешил исход Холодной войны. Этот опыт хорошо помнят в ЦК КПК — и не исключено, что его форма вернётся.

Сегодня в Пекине вновь назревает внутренний конфликт: между условными «прагматиками», считающими, что чрезмерная завязка на Россию тянет страну в токсичный клуб изгоев, и «автаркистами», для которых союз с Москвой — инструмент демонтажа либерального мирового порядка. Внутри самого Китая идёт тихое переформатирование внешней политики: от «восточной оси» к более гибкой, многовекторной дипломатии с расчётом на восстановление каналов с ЕС, частью Ближнего Востока и даже Японией. Москва в этом уравнении — скорее вынужденный партнёр, чем ценная опора. И если США предложат Пекину сделку, которая устроит часть китайской элиты, не исключено повторение сценария Дэна, только в XXI веке.

В этом контексте ставка Трампа на разрыв РФ—КНР выглядит не столько наивной, сколько преждевременной. Противоречия между Москвой и Пекином есть: от контроля над Центральной Азией до конкуренции в Африке и Арктике. Но главное — фундаментальный дисбаланс сил. Экономика Китая в 10 раз превышает российскую, и уже сейчас Кремль всё чаще оказывается в роли младшего партнёра, у которого всё меньше места для стратегического манёвра. Этот перекос будет усиливаться — и чем активнее Китай будет думать о сохранении своей глобальной респектабельности, тем больше соблазн дистанцироваться от Москвы в решающий момент.

Ошибка Кэмпбелла в том, что он отрицает саму возможность расхождения интересов РФ и КНР — не сегодня, но в горизонте ближайших 5–7 лет. Он рассматривает союз как монолит, не подверженный эрозии, хотя история Китая — это история гибких альянсов, рассчитанных на достижение тактических целей. Москва в логике Пекина — скорее буфер, чем союзник; её ценность зависит от способности отвлекать Запад и удерживать нестабильность. Но как только российский ресурс иссякнет или станет слишком токсичным — возможна переориентация. И если Вашингтон к этому моменту предложит Пекину альтернативу — например, гарантии сохранения глобальной торговли без навязчивых условий — союз даст трещину.

Следовательно, задача США — не «расколоть» союз, а выдержать игру на истощение, предлагая Китаю опции, которые Москва дать не может: инвестиции, доступ к технологиям, статус признанной державы, но в обмен — на стратегическое дистанцирование. И как бы ни старались аналитики вроде Кэмпбелла убедить нас, что история не повторяется, — она вполне может это сделать. Особенно там, где национальный интерес оказывается сильнее риторики «вечного братства».

@politnext

На глаза попалась интересная статья Гаррета Кэмпбелла в журнале Eurasia Review про то, как администрация Трампа продолжает курс на разрыв стратегического партнёрства Китая и России. — несмотря на то, что первая попытка этой стратегии в 2017–2020 годах провалилась. Автор указывает, что этот подход изначально был основан на ложных допущениях, не учитывающих фундаментальные изменения в отношениях Москвы и Пекина с момента окончания холодной войны.

Главная ошибка Трампа и его советников — вера в то, что старые противоречия (территориальные споры, идеологические разногласия, асимметрия влияния) всё ещё могут быть использованы для «вбивания клина». Но с 2001 года Китай и Россия подписали Договор о добрососедстве, в рамках которого выстроили устойчивые механизмы взаимодействия: от обмена технологиями до регулярных консультаций по безопасности. В отличие от западной дипломатии, договор не фиксирует статичный набор обязательств, а служит рамкой для гибкой и глубоко институционализированной координации. Именно благодаря этой восточной модели соглашений, союз выжил и укрепился даже в условиях роста напряжённости с США.

Смыслом сближения Москвы и Пекина стало не просто взаимное недовольство Западом, но осознание — любая попытка повторения советско-китайского раскола будет фатальна. Для Китая это — путь к международной изоляции и потенциальному экономическому краху. Для России — разрушение евразийского проекта и экономическая зависимость от Запада. Страх перед стратегическим одиночеством у обоих партнёров оказался сильнее всех прежних обид.

Кэмпбелл подчёркивает: новый виток «раскольнической» политики администрации Трампа — это не стратегия, а идеологический рудимент времён холодной войны, непригодный к сегодняшнему ландшафту. Подход к России как к «трофею», который можно вырвать у Пекина, оказался не просто наивным — он наносит ущерб самим США, разрушая доверие союзников и подрывая архитектуру трансатлантического взаимодействия. Администрация Трампа, по мнению автора, не просто идёт по дороге провала, но делает это с удвоенной скоростью — игнорируя причины прошлых неудач и недооценивая уровень стратегической зрелости тандема Си–Путин.

О чём редакция не согласна и в чём разделяет позицию автора читайте в следующем материале.

@politnext

Возвращение США и Ирана за стол переговоров по ядерной сделке стало символом новой фазы глобального передела — не столько из-за самого JCPOA, сколько из-за логики, в которой Вашингтон и Тегеран больше не могут позволить себе игнорировать друг друга. Дональд Трамп, вернувшийся в Белый дом, не желает наследовать договорённости Обамы и Байдена — он ищет сделку с именной табличкой. В Омане должна начаться эта попытка: переговоры, которые могут оказаться либо прологом к деэскалации, либо к официальному признанию ядерного статуса Ирана с вытекающими последствиями.

Контекст принципиально изменился с 2015 года. Иран лишился значительной части своих прокси-возможностей в регионе — ХАМАС и «Хезболла» понесли тяжёлые потери, хуситы в Йемене подвергаются массированным ударам США. Одновременно усиливается давление на Тегеран как со стороны Израиля, так и внутри шиитской дуги. Но именно это ослабление превращает переговоры для Ирана не в жест доброй воли, а в инструмент выживания. На фоне санкционного удушения и краха регионального проекта Тегеран стремится сохранить хотя бы стратегическое равновесие. Новое руководство — умеренный Пезешкиан и опытный переговорщик Арагчи — демонстрируют гибкость. Но решающим остаётся голос Хаменеи, окружённого лагерем ястребов, считающих JCPOA доказательством наивности.

Трамп, со своей стороны, продолжает действовать в логике «вооружённой сделки». Показательное давление — от усиленного военного присутствия до точечных авиаударов — не предполагает диалога на равных. Это скорее механизм выбивания уступок. Но есть и обратная сторона: именно грубость американской позиции может подталкивать не только Иран, но и других игроков к переосмыслению своей ядерной политики. Призрачность гарантий со стороны США, отказ от прежней Pax Americana в пользу транзакционных отношений заставляют союзников США (от Саудовской Аравии до Южной Кореи) задуматься о развитии собственных программ сдерживания. И если новый раунд переговоров закончится признанием Ирана как ядерного государства — пусть и негласным, — то это станет точкой невозврата для ближневосточного нераспространения.

Прогнозировать итог переговоров пока невозможно. Но уже ясно, что ставки выросли. Трамп хочет соглашение как символ личной победы, Иран — как страховку от стратегической изоляции. Внутри США и Ирана силы почти равны — и либерально-рациональные, и жёстко охранительные. В такой ситуации компромисс возможен, но он будет выглядеть не как взаимная победа, а как временная передышка перед новым витком противостояния. Главное, чтобы эта пауза не стала ширмой для будущей гонки вооружений в регионе.

@politnext

Гипотеза о том, что США проиграют торговую войну из-за избалованности собственных граждан, звучит эффектно, но скорее опирается на публицистический штамп, чем на стратегическую реальность. Да, Китай действительно более устойчив к внутреннему напряжению: общество мобилизовано, политическая система вертикальна, культура — с высокой терпимостью к ограничениям. Но это не делает Пекин автоматически победителем. Экономика КНР встроена в мировую логистику и зависит от экспорта, инвестиций, и технологий. Торговая война для него — не столько вызов, сколько экзистенциальная проверка: сможет ли он удержать темпы роста и избежать внутренних срывов, если внешняя конъюнктура схлопнется.

США же традиционно сильны в другом: в способности адаптироваться. Их рынок не такой монолитный, как китайский, но более гибкий. При всей внешней хаотичности, команды вроде нынешней умеют перебрасывать издержки, находить внутренние компенсаторы, и — главное — контролировать правила игры на глобальном уровне. И пока доллар — опора системы, и пока рынок США — главный потребитель, у Вашингтона остаются козыри.

Что касается электоральной устойчивости Трампа, то она, вопреки видимости, выше, чем кажется CNN. Его избиратель не требует роста ВВП в процентах. Ему важно, чтобы президент выглядел сильным, бил по «врагу» и демонстрировал независимость от старого истеблишмента. Он может простить ошибки, но не слабость.

Парадокс в том, что и Вашингтон, и Пекин ведут эту войну не ради экономических показателей, а ради образа. Образ победителя в XXI веке важнее самого баланса внешней торговли. И в этом смысле она закончится не там, где исчезнут тарифы, а там, где один из игроков перестанет выглядеть хозяином своей игры.

@politnext

Анализируя заявление Такера Карлсона о «проигрыше США в войне с Россией», важно понимать: это не просто медийная провокация. В условиях американской политической машины, где «месседж» часто опережает решение, Карлсон играет роль прелюдии — он озвучивает то, что официальные лица пока не готовы произнести. Это проверка — риторики, реакции, границ допустимого. И судя по отсутствию опровержений — сигнал принят.

Новая рамка не про «защиту демократии», а про инвентаризацию активов. Украина больше не инвестиция, а балласт. Причём балласт токсичный — с непредсказуемым внутренним циклом, бесконтрольным потреблением ресурсов и нулевыми шансами на капитализацию. Именно поэтому вместо слов о свободе всё чаще звучат слова о цене и пользе. Америка возвращается к учёту и контролю — с риторикой тех, кто считает бюджеты, а не спасает мир.

Карлсон чётко маркирует сдвиг: Украина — это не союзник, а инструмент; не субъект, а функция в чужом уравнении. И раз функция более не нужна — её можно обнулить. Это не капитуляция, а аудит. В логике Трампа — логике сделки — поражение превращается в новую точку входа: списать убыток, выкинуть лишнее, договориться по-крупному. Не случайно на фоне этих заявлений возобновились консультации с Россией: США не хотят выигрывать войну, они хотят закрыть позицию с минимальными издержками.

Для России это не повод для триумфа, но окно возможностей. Когда противник признаёт игру бесперспективной, он не сдаётся — он меняет тактику. И в этом смысле ключевой вызов для Москвы — не позволить превратить смену фаз в затяжной торг. Карлсон не пророк, но и не просто рупор — он индикатор перемен. А значит, пришло время читать сигналы — и готовить следующий ход. Холодно, без эмоций, но точно.

@politnext

Владислав Иноземцев (является иноагентом) чётко очертил очаг напряжения, но между строк в его колонке читается нечто большее, чем «паузу на три месяца». Это ведь не про облегчение рынков и не про тактическую передышку. Это про переход торговой войны из фазы спектакля в фазу хирургии.

Москва, конечно, может облегчённо выдохнуть после восстановления цен на нефть, но иллюзия «финансовой оттепели» чревата стратегическим ослеплением. Если Китай действительно входит в полосу стагнации, то для России это удар не только по объёмам экспорта, но и по самой логике «поворота на Восток». Демпинг китайской промышленности на фоне сужения западных рынков будет означать, что Россия столкнётся не с партнёром, а с экспансионистом нового типа — не идеологическим, а чисто коммерческим. И в этом плане Иноземцев прав: торговое дно может оказаться общим.

Самое тревожное — это тон Вашингтона. Трамп не ведёт переговоров. Он устраивает испытание на покорность. И в этой логике «плохой союзник лучше, чем самостоятельный партнёр» Москва вдруг рискует оказаться на линии фронта. Если Китай уже получил своё, то Россия — следующая, особенно если в Белом доме решат, что Украина требует новой фазы нажима. «Мир через силу» — это не только про танки, это ещё и про санкционные дубинки, которых в арсенале DOGE и Минфина хватает.

В условиях, когда ЕС снова в подвешенном состоянии, балансируя между пошлинами и уступками, возникает соблазн для Трампа сыграть с Россией как с рычагом давления на Брюссель. Но Кремль должен помнить: на рычаги не садятся, их используют. И если Москва снова не определит чётко, чего она хочет от игры — её позицию определят за неё.

@politnext

Трамп действительно сделал первый тактический шаг назад — но не в знак слабости, а ради концентрации удара. Временная 90-дневная пауза для стран, не ответивших встречными пошлинами, — это не прощение, а сигнал: «вы пока вне прицела, но следите за движением пальца». Главная цель ясна: из всего глобального торгового конфликта Трамп вырезает дуэль — США против КНР.

Дополнительные 125% на китайский экспорт — это уже не инструмент давления, а демонстративная ставка на долгосрочное перераспределение торговых потоков. США делают ставку на два исхода: либо Пекин уступит, сократив экспортные субсидии и доступ к американскому рынку, либо США начнут ускоренное переформатирование логистики через страны ЮВА, Латинской Америки и даже Африки. Все три региона в выигрыше — именно им будет предложено встать на место Китая.

Для Европы этот ход — проверка на прочность. Те, кто не ответил на пошлины зеркально, теперь получили окно возможностей. Франция и Германия, у которых разное отношение к торговой стратегии США, вряд ли выработают единую линию быстро. А Восточная Европа может использовать паузу для двусторонних договорённостей по секторам: от фармы до IT-сервисов.

Рынки отреагировали ростом не потому, что конфликт утих — а потому что он стал чётко очерчен. Инвесторы любят определённость, пусть даже кризисную. Крипта взлетела как «убежище», но интереснее другое: надувается пузырь ожиданий от разворота логистических цепочек. Следом — скачки в акциях логистических, портовых и таможенных операторов.

@politnext

Все это иллюстрирует, насколько сильно изменилась ближневосточная риторика российской дипломатии по сравнению с тем, как она выстраивалась в эпоху Примакова. Тогда Россия стремилась формировать образ независимого, но внятного медиатора, способного говорить со всеми игроками региона — от Тель-Авива до Тегерана — в рамках тщательно выверенной политической архитектуры. Сегодня же — растерянность, самозащита и неловкая ирония, выданная за стратегию.

Слова Кутрашева о «молитвах 150 миллионов россиян» в ответ на вопрос о реакции на удары по иракским шиитским структурам — это не дипломатия, а отказ от неё. И это особенно заметно на фоне возрастающего давления на Иран и общего напряжения в регионе, где Москва традиционно претендовала на роль балансира. Даже в 2003 году, во время вторжения США в Ирак, Россия при всех ограничениях своих возможностей предлагала конкретные политические альтернативы и активно работала через Сирию, Египет, Саудовскую Аравию. Сейчас — ни инициатив, ни языка.

Сама структура российской ближневосточной политики была построена в 1990–2000-х годах на логике «многостороннего сдерживания» — когда Москва не вмешивается напрямую, но обеспечивает присутствие, принимает участие в консультациях и опирается на образ серьёзного актора, готового к переговорам. Этот образ был особенно важен в годы активного участия России в сирийском конфликте, где, несмотря на применение силы, Москва продолжала поддерживать дипломатические форматы — от Астаны до Женевы. Интервью Кутрашева разрушает даже этот остаточный имидж: оно ставит под сомнение саму серьёзность намерений России в регионе.

Для партнёров на Ближнем Востоке подобная позиция — сигнал. Если Москва отказывается от роли гаранта или хотя бы внятного участника, значит, её нельзя включать в серьёзные сценарии. А это означает, что пространство влияния — экономического, военного, дипломатического — будет дальше сжиматься. В этих условиях даже условные «молитвы» превращаются не в метафору сдержанности, а в признание отсутствия политического ресурса.

@politnext

Нам эта ваша нефть на*** не нужна. Если текущая администрация действительно рассчитывает на то, что американские производители смогут пережить «коррекцию» — это переоценка устойчивости сектора. Уже сейчас видно, что небольшие и средние игроки сворачивают бурение, а банки становятся всё осторожнее в кредитовании проектов, завязанных на волатильные цены.

Ирония в том, что в случае реализации такого сценария — основным бенефициаром окажется ОПЕК+. При цене в $50 картель снова становится арбитром рынка: он может сокращать добычу, регулировать поставки и возвращать себе утраченные доли. Это значит, что США, так долго стремившиеся к энергетическому суверенитету, рискуют снова оказаться в зависимости от решений Эр-Рияда и Москвы.

@politnext

Если допустить, что Тегеран в состоянии отказаться от привычной парадигмы конфронтации — пусть даже тактической — это будет тектонический сдвиг, сопоставимый разве что с визитом Садата в Иерусалим в 1977 году. Пока же, судя по всему, Иран и США ведут танец на грани — у каждого свой ритм, свои мотивы, но оркестровая яма одна. Противостояние разбито на фрагменты, арены изолированы, но стратегическая суть остаётся неизменной: борьба за контроль над регионами, транзитами и — всё чаще — смыслами.

Ставка Трампа и Нетаньяху на «дробление арен» — это не просто удары по прокси. Это попытка выбить саму связность из архитектуры иранского влияния. Разрозненные удары по Йемену, Сирии, Ираку — это даже не тактика, это терапия шока: сорвать способность Ирана мыслить фронтами и заставить его мыслить дырками в обороне. Иными словами, фрагментация как форма обнуления стратегического мышления.

Но ставка на военное истощение — это тоже ставка на инерцию. Иран, поставленный в позицию загнанного, не обязательно пойдёт по пути уступок. Примеры Каддафи и Асада слишком живы. Если «Максимальное давление» приведёт к исчезновению умеренных голосов и окончательной узурпации линии принятия решений стражами революции, то, возможно, именно сейчас формируется предпоследнее окно: не для капитуляции, а для подлинной дипломатии.

Если же оно будет упущено, регион действительно может войти в финальный цикл турбулентности — когда новая «ось сопротивления» окажется не лозунгом, а отчаянной необходимостью. И тогда все сценарии, даже самые невероятные, включая ядерный статус, станут не вопросом «если», а вопросом «когда».

@politnext

Аргументация в защиту пошлин Трампа, при всей её резкости, опирается на реальные структурные перекосы. Европейский рынок давно выстроен по принципу селективного протекционизма: формально он открыт, но на практике наполнен сложными сертификационными барьерами, регуляторными фильтрами и нетарифными ограничениями, которые эффективно блокируют значительную часть импорта, особенно из США. Это касается не только сельского хозяйства или химии, но и машиностроения, пищевой продукции, фармацевтики и, прежде всего, автопрома.

Пример с автомобильной торговлей показателен. Несмотря на сопоставимый масштаб экономик, экспорт американских автомобилей в ЕС едва превышает $5 млрд, в то время как европейский автопром продаёт в США на $165 млрд ежегодно. Причина не столько в качестве продукции, сколько в жестких технических стандартах, которые де-факто работают как фильтр. При этом США не применяют к европейским машинам симметричных барьеров, что создаёт хронический торговый дисбаланс.

Попытки Европы представить себя «жертвой» тарифной агрессии игнорируют накопленный багаж ограничений, под который годами маскировались меры по защите внутреннего рынка. Иными словами, Трамп действует жёстко, но в условиях, когда прежняя система правил уже давно работает в пользу Брюсселя. Ответ «зеркальными пошлинами» лишь поднимает на поверхность то, что долго пряталось под видом стандартов и сертификаций.

Кроме того, нынешнее столкновение — не только про товары. Это борьба за контроль над рынками в условиях деглобализации. Речь идёт о перераспределении производственных цепочек, маршрутов поставок и доступов к логистике. Украина в этом контексте — не только геополитическая территория, но и пространство экономической конкуренции. В этих условиях Европа оказалась зажата между собственными политическими обязательствами и экономическими интересами, которые всё труднее удерживать в прежнем балансе.

Трамп, вне зависимости от оценки его риторики, делает ставку на перерасчёт условий игры. И если европейские элиты не готовы к прямому ответу, это может обернуться не только потерей доли рынка, но и стратегической перегруппировкой сил в рамках всей трансатлантической архитектуры.

@politbext

Если кто-то сегодня удивляется резкости тарифных выпадов Вашингтона в адрес Европы, стоит напомнить: это не импульс, а продолжение старого спора. Торговая война Дональда Трампа не началась вчера — она всего лишь возвращает США к давно замороженному конфликту, корни которого уходят в историю несостоявшегося ТТИП.

Соглашение о Трансатлантическом торговом и инвестиционном партнёрстве, вынашиваемое с 2013 года, по сути, предлагало слить экономические режимы США и ЕС: без пошлин, с едиными нормами и унифицированным рынком труда. Расчёты были оптимистичны — экономике, бизнесу и потребителю сулили уверенный прирост. Но к 2016 году переговоры зашли в тупик, и именно европейская сторона, как сейчас принято говорить, «сбросила повестку».

Тексты положений утекли в прессу. Французские фермеры грозились блокировать порты, немецкие профсоюзы — парламент. Левые партии кричали о диктате американского капитала и угрозе демократии, а британская пресса вплетала соглашение в ужастики перед Брекситом. В результате Трамп, придя в Белый дом, предпочёл хлопнуть дверью. Европа вздохнула с облегчением — и тут же подписала почти идентичное соглашение с Канадой. Гастрабайтеры из Мексики Европу так и не наводнили, зато пришли сотни тысяч нелегалов с юга, а евробюрократия успешно централизовала то, что прежде считалось внутренним делом наций.

Для Трампа всё это — личное. И, по его логике, очередной виток тарифной конфронтации — не месть, а попытка наконец-то заставить Европу играть по общим правилам. На равных, как и было задумано.

@politnext

Утро не совсем доброе. Эпоха МКС уходит и скоро США и РФ начнут операцию по сведению станции с орбиты. Но хотелось бы немного разбавить кое чем, что потонуло в новостях про тарифные войны.

На фоне подготовки к сведению станции с орбиты — событию без преувеличения эпохальному — «Роскосмос» и НАСА вдруг снова сели за стол. Новый гендиректор Роскосмоса Дмитрий Баканов провёл полуторачасовую встречу с американцами. Формально — обсуждение постМКС-архитектуры и лунных миссий. Фактически — один из немногих живых диалогов между Россией и США, где речь идёт не о пошлинах и санкциях, а о стыковочных узлах и системах жизнеобеспечения.

Контакт не на пустом месте. Ещё в прошлом году было продлено соглашение о перекрёстных полётах: россияне летают на Crew Dragon, американцы — на «Союзах». Даже в условиях конфронтации оно работает. Здесь уместно вспомнить, как в 2001 году Сергей Крикалёв — ныне первый замглавы «Роскосмоса» — стал первым россиянином, полетевшим на американском шаттле Discovery. Потом он летал с астронавтами на МКС, устанавливал оборудование, работал бок о бок с американцами. Тогда это воспринималось как доказательство: в космосе — другое измерение отношений.

Но важно признать и другое. Россия в космосе сейчас — не лидер. Провал «Луны-25», неоднозначные пуски «Союзов», всё это контрастирует с тем, как в космос пошёл частный капитал. Маск запускает Starlink пачками, тестирует Starship, строит логистику для марсианских миссий. Китайцы тем временем запустили и развернули собственную орбитальную станцию «Тяньгун», ведут полномасштабную программу по изучению Луны, а недавно успешно вернули образцы с обратной стороны. Это не «кто-то там», это новая норма. Мир меняется. Космос стал многополярным.

На этом фоне попытка Баканова — в отличие от предшественников — восстановить диалог с НАСА, выглядит не жестом вежливости, а прагматикой. Россия может многое: у нас есть надёжные пилотируемые корабли, отличный опыт длительных экспедиций, живая инженерная школа. Но в одиночку — особенно на фоне санкций и технологического давления — выйти на Луну или построить долговременную станцию сложно. Слишком дорого, слишком рискованно, слишком поздно.

И если сейчас, пока ещё летает последний экипаж с участием обеих сторон, есть шанс сохранить хотя бы один рабочий канал между двумя космическими традициями — его стоит сохранить. Потому что новые станции, даже если они будут называться иначе, не отменяют одного: в безвоздушном пространстве всё равно приходится делиться воздухом. И в этой простой истине, быть может, и кроется тот последний остаток здравого смысла, который человечество ещё может унести с собой в будущее.

@politnext

Решение Нигера официально понизить французский до статуса рабочего языка и заменить его хауса в качестве государственного — событие не столько лингвистическое, сколько геополитическое. Формально оно выглядит как акт культурной деколонизации, но на практике поднимает куда более сложный вопрос: как выстроить современное государственное управление, судебную и образовательную систему на основе языка, который до сих пор почти не имеет формализованной письменной нормы?

Во времена французской администрации в Сахеле школы, суды и администрация строились на языке метрополии. Учебники были скопированы из французской программы с поправкой на жару и грамматическое упрощение.

Теперь задача — выстроить параллельную инфраструктуру на хауса, языке богатом устной традицией, но плохо адаптированном к бюрократическим формулировкам и научной терминологии. Большинство официальных понятий — от «фискальной децентрализации» до «конституционной преемственности» — пока не имеют адекватного перевода. А англо-французская терминология международных соглашений вообще не имеет в хауса ни юридического, ни дипломатического эквивалента.

@politnext

350 миллиардов долларов — у Трампа эта цифра не столько экономический расчёт, сколько эстетическая категория. Столько, по его логике, Европа должна США: желательно — живыми деньгами, а лучше — углеводородами. Как говорится, нефть в обмен на пошлины, свобода в комплект не входит.

Проблема в том, что американская экономика физически не способна экспортировать энергоресурсов на такую сумму даже при максимальной отдаче, а европейская — потребить их, не обрушив собственный рынок. Но для Трампа это детали: если он однажды сказал 350, значит, так и будет — в этом и состоит суть новой геоэкономической магии.

Тем временем США ввели 104%-ные тарифы против Китая — в полном соответствии с риторикой «день освобождения от несправедливой торговли». Пекин не отменил ответные меры, и Белый дом, как пишет Fox News, перешёл от угроз к делу. Европейцам уже показали калькулятор, китайцам — дубинку.

@politnext

Коллега пишет интересное про Русал и советуем почитать, а к замечанию к посту уважаемого Чеснокова, считаем, что Россия в Африке не повторяет советскую модель — она перерабатывает её по законам новой эпохи. Где у СССР была идеология и сеть союзных элит, у России — инфраструктура, сырьё и прагматизм. Это не экспансия в старом смысле, но и не вынужденный манёвр. Это осознанный поворот к пространствам, откуда Запад уходит, но которые не хотят остаться вакуумом.

Советский проект в Африке был построен на декларируемом равенстве и образовательной дипломатии. Россия, действуя в ином контексте, берёт оттуда важное: память. Память о позитивном сотрудничестве, о строительстве, о вложениях, за которыми стояло не просто извлечение прибыли. Потому «Русал» в Гвинее — не просто бизнес. Это репутационное ядро, на котором строится доверие в регионе, где всё ещё помнят РУДН, КамАЗы и лётные училища в Ульяновске.

Парадоксально, но Россия выстраивает с Африкой отношения, которые ближе к модели XIX века, чем XX: не в виде вертикали подчинения, а как цепочка торгово-инфраструктурных узлов, привязанных к конкретным компаниям и людям. Это не империя, но и не чистый рынок. Это осторожное возвращение в глобальную игру на своих условиях.

@politnext

На прошлой неделе тихо завершилась эпоха. Центр имени Вудро Вильсона, один из самых уважаемых аналитических институтов в США, прекратил свою деятельность по указу администрации Трампа. Всё было в духе новых времен: никакой публичной драмы, только сухое уведомление о “сокращении до минимального уставного функционала” и заблокированные корпоративные почты.

Формально Центр продолжит существовать: пять сотрудников останутся следить за формальным соблюдением мандата. Но по факту исследовательская работа свернута, пожертвования возвращаются, феллоушипы аннулируются. И даже офис, расположенный на территории Мемориала Вудро Вильсона, рискует быть отдан под новое — вероятно, более прикладное — использование. Эндаумент повис в воздухе. А Институт Кеннана, последняя цитадель умеренной российской аналитики в США, теперь тоже на пороге судьбоносного решения. Отголоски позднего Рейгана, когда закрытие академических программ воспринималось как политический месседж, теперь снова в моде.

@politnext

Если непрямые переговоры Ирана и США в Омане всё же состоятся, они станут не началом процесса, а диагностическим инструментом. В Тегеране это понимают — и делают ставку не на саму встречу, а на её последствия. Если Вашингтон вновь предложит не «договор» в духе 2015 года, а ультиматум, завуалированный под диалог, Тегеран переключится в режим стратегического сдерживания. Это означает возврат к наращиванию ядерной программы и активизацию союзных группировок по всей дуге нестабильности — от Ливана до Красного моря.

Москва и Пекин, вовлечённые в параллельные консультации с иранцами, не скрывают интереса к формированию альтернативной архитектуры безопасности в регионе, в которой США будут выступать скорее как внешний раздражитель, чем арбитр. Это не значит, что Иран получит зелёный свет на создание бомбы, но означает: никто не станет его сдерживать, если американцы вновь потребуют полного демонтажа иранской внешнеполитической субъектности.

Скорее всего, Трамп — занятой торговыми войнами — попытается использовать переговоры как жест в предвыборной кампании. Предложение будет максимально размазанным, зато подано как историческая инициатива. Проблема в том, что иранская сторона уже пережила такую модель общения и не настроена делать реверансы ради политической косметики. На этом фоне вероятность срыва процесса — выше 50%, и окно для соглашения может окончательно захлопнуться до конца лета.

@politnext

Как нам докладывают источники в Кремле и близкие к российской внешнеполитической группе, Дональд Трамп утратил интерес к украинской теме — и с головой ушёл в тарифную лихорадку.

По их словам, февральско-мартовский импульс переговоров был, скорее, эпизодом: «Сейчас ему точно не до Украины — он погружён в свои пошлины, торговые манёвры и борьбу с импортом». И это вызывает тревогу: окно для быстрой сделки стремительно захлопывается. Если до конца мая не произойдёт существенных сдвигов, сторонам придётся вернуться к военной логике — как минимум до зимы 2026 года.

Собеседники в экономическом блоке администрации, в том числе из команды РФПИ, подтверждают смену фокуса. По их словам, теперь Москва делает акцент на темах двусторонних инвестиций и торговых каналов: «Обсуждать Украину с Трампом сейчас бессмысленно — его команда просто уводит разговор в сторону». Это отражение новой приоритетной шкалы: экономическая деэскалация вместо политической.

@politnext

Канал «ВЧК-ОГПУ» долгое время был чем-то вроде хронической головной боли для силового и околоэлитного сегмента. Умело скомпонованный стиль, регулярные вбросы, игра на грани достоверности — в сухом остатке получалась площадка, способная менять дискурс, формировать версии и создавать репутационные проблемы для высоких кабинетов. Ценник на публикацию компромата в «ВЧК» варьировался в среднем от двух до пяти тысяч долларов — в зависимости от веса фигуранта и степени аккуратности формулировок.

То, что канал был удалён не по технической ошибке или спам-ботам, уже не вызывает особых сомнений. Telegram, который ещё пару лет назад делал вид, что стоит особняком, сегодня работает в логике ручного управления. После ареста Дурова во Франции и череды слухов о переговорах с правительствами, платформа стала всё чаще «слушать» требования властей. Учитывая, что решение о блокировке «ВЧК-ОГПУ» лежит в Таганском суде рядом с иными, менее заметными делами, это не частный случай, а начало кампании.

На этом фоне становится понятна и инициатива «Ростеха», предложившего ввести в Уголовный кодекс ответственность за так называемый «блок на негатив». Формулировка, конечно, звучит как калька с цифровых реалий последних лет, но тенденция ясна: контроль над Telegram-экосистемой становится вопросом государственной политики.

@politnext

Постоянство Трампа в одном: всё вращается вокруг него самого. В колонке Джона Болтона, бывшего советника по нацбезопасности, нет разоблачений — есть сухой диагноз. Он пишет то, что давно поняли в Москве и Пекине, но продолжают игнорировать в Брюсселе: у Трампа нет стратегии, потому что у него нет цели, кроме собственной славы. А слава, как известно, требует быстрых эффектов и громких жестов.

Украинская кампания — для него не вопрос геополитики, а декорация для потенциальной Нобелевской речи. Мир с Путиным — это не компромисс, а медаль. Причём медаль, которую Обама получил «ни за что», а Трамп — ну, в его представлении — вполне заслужит. Поэтому он готов подписывать бумагу хоть на коленке, если рядом будут камеры, Путин и Зеленский. Принципов нет, потому что они мешают постановке.

С тарифами всё ещё проще: «Tariff is the most beautiful word in English» — это не метафора, это внутренняя религия Трампа. Ни рыночная логика, ни протесты бизнес-сообщества его не волнуют. Мировая экономика для него — набор фишек на столе в казино. Главное — чтобы за этим столом он сидел в центре. Когда рынки падают, это не сигнал, а раздражающий шум. Когда союзники пугаются — это не повод для коррекции, а подтверждение силы. Он сам и есть стратегия. Он сам и есть команда. Все остальные — реквизит.

@politnext

Европа не стала пацифисткой — она просто перестала мыслить стратегически. Отказ от силы здесь не моральный, а институциональный: континент утратил механизмы мобилизации, как физической, так и политической. Вся система безопасности ЕС базируется на инерции Pax Americana, где внешняя угроза отфильтрована через процедурный оптимизм.

После 1945 года европейские государства последовательно делегировали военную функцию сначала США, затем НАТО, а потом собственным представительным органам — парламентам, комиссиям, комитетам. Армия превратилась в карьерный лифт, оборона — в сферу аутсорса, а стратегия — в риторику.

Сегодня боеспособные части есть у Польши, Франции, частично у Финляндии. Остальное — это театр тендеров, гендерных директив и контрактов на поставку касок. Как писал Галеотти, «безопасность — это не вооружение, а готовность к применению силы в нужный момент». У Европы эта готовность имитируется, но не существует.

Немецкий бундесвер технически жив, но требует разрешения профсоюзов на ночные учения. Франция всё ещё ядерная держава, но сжатие оборонного бюджета делает её зонтичной фигурой. А Великобритания воюет постколониальной тоской, не имея мандата даже внутри себя.

Стратегическая культура Европы растворилась в предиктабельности. Она может послать гуманитарную миссию, но не может окопаться. Может пригрозить санкциями, но не может вести боевые действия более трёх недель подряд. Это не миролюбие. Это отказ от суверенной воли.

Именно об этом писал Колин Грей: «Политика — это формула силы, а не консенсуса». А значит, Европа в своём нынешнем виде — не субъект, а масштабная территория без волевого центра. В условиях нового миропорядка это не недостаток. Это приглашение.

@politnext

Эффект Фоша

В 1914 году маршал Фердинанд Фош был уверен, что пехота решит всё. Через четыре года его доктрина обернулась миллионами погибших и оборонительной войной на износ. Но идея, что прежний опыт — главный советник в новой катастрофе, осталась живучей.

Сегодня НАТОвские генералы продолжают говорить на языке XX века: манёвренность, огневая мощь, контроль территории. Они мыслят танками и флотами, как будто воюют классические партии 20 века.

На поле боя в Донбассе — дроны, коптеры, Starlink, координация по спутнику. Но оперативные концепции пишутся всё ещё с учётом логистики бригадного уровня. В Газе и Йемене — война вертикалей против племён, война 3D-карт против тоннелей и родственных кланов. Никакая бронетехника не решает вопрос союзников и нарратива.

Эдвард Люттвак писал, что “в каждой новой войне побеждает тот, кто способен отказаться от прежнего стратегического мышления быстрее”. Это и есть эффект Фоша: не ошибка конкретного генерала, а системный сбой мышления. Он повторяется там, где учения важнее реальности, а бюджеты важнее противника.

@politnext

Йеменская кампания, начатая США в попытке обезвредить повстанческое движение хуситов и обезопасить судоходство в Красном море, по всей видимости, входит в фазу стратегического тупика. Воздушные удары, несмотря на свою интенсивность и стоимость (уже около $1 млрд), не смогли нарушить вертикаль власти хуситов, не затронули их командование и не вывели из строя ключевые пусковые установки. Как показывает практика последних десятилетий — от Сербии до Ливии — без наземного компонента даже самая современная авиация не способна изменить политическую реальность на земле.

Однако наземная операция в Йемене — это не просто логистическая задача. Это сценарий с колоссальными рисками: противник имеет опыт партизанской войны, поддержку местного населения, а рельеф страны исторически губителен для внешних армий. Американское присутствие в таком контексте неминуемо втянет Вашингтон в долгую асимметричную войну без гарантий победы. Поэтому даже разговоры о необходимости «ботинка на земле» больше похожи на попытку обозначить пределы текущей стратегии, чем на реальный план.

Хуситы, в свою очередь, грамотно используют ситуацию. Они продолжают обстрелы израильской территории и американского флота, не переходя грань, после которой последует полномасштабная интервенция. Их ставка — на изматывание, политическую эрозию поддержки США в регионе и дальнейшее укрепление собственной легитимности как актора, способного открыто противостоять глобальной сверхдержаве. Для всего шиитского мира, особенно на фоне переговоров Ирана и США, это важный символ сопротивления.

В обозримом будущем нас ждёт продолжение текущей конфигурации: атаки средней интенсивности, вялое военное давление, рост раздражения в Пентагоне и поиски «третьего пути» — например, через посредничество Саудовской Аравии или ОАЭ. Однако как только стоимость кампании перевалит психологическую черту и совпадёт с внутренним давлением на администрацию Трампа — вопрос о выходе из йеменской ловушки встанет с новой остротой. И здесь хуситы, как ни парадоксально, могут оказаться в выигрышной позиции.

@politnext

В 2017-м Китай был для США фактором спора. Кто-то видел в нём партнёра по глобализации, кто-то — конкурента, но в общественном сознании консенсуса не существовало: число считающих КНР союзником и противником было примерно равно.

Спустя восемь лет всё решено: 76% американцев считают Китай врагом. Это не просто результат пропаганды — это структурный сдвиг. Антикитайская риторика стала универсальным кодом для обеих партий: республиканцы видят в Пекине угрозу безопасности, демократы — угрозу свободе и климатической стабильности. В этом ирония: Америка снова объединилась, но только на антагонизме.

Выборы 2024 года прошли под знаком откровенно антикитайской повестки. И это не временно. Китай стал не просто геополитическим конкурентом — он занял место России 80-х: главного «другого», оправдывающего расходы, санкции и милитаризацию политики.

Как писал Люттвак, «образ врага необходим не только для мобилизации, но и для рационализации собственных провалов». Это именно тот случай. США больше не ищут союзов — они конструируют поля сдерживания. И КНР — главный реципиент этого нового нарратива.

@politnext

На фоне краха экспортной модели, энергетического кризиса и падения заказов с востока — Германия входит в апрель без правительства. Коалиционные переговоры затягиваются, кабинет на паузе. Страна с одним из крупнейших ВВП в мире в решающий момент глобального сжатия оказывается институционально обезглавленной.

Но это не случайность. Это структурный эффект устройства ФРГ.

Германия — не самостоятельная держава в классическом понимании. С момента основания она оформлена как антисубъект: без ядерного оружия, без совета безопасности, без права на стратегические манёвры. Её политика — это функция компромисса. Её армия — функция сдержанности. Её экономика — зависимость от чужого роста.

Сегодня рушится всё: китайский спрос, американская терпимость, восточноевропейская лояльность. Модель экспортного неомеркелизма больше не работает. А политический класс ФРГ в это время занят межпартийными аранжировками — будто проблема решается методом пропорционального представительства.

Прогноз предельно циничен:
Берлин будет парализован до конца весны. Попытки реиндустриализации через американские инструменты (Inflation Reduction Act) приведут к конфликту с Парижем и Брюсселем. Во внешней политике Германия отойдёт от любых амбиций и уйдёт в позицию “континентального бухгалтера”, чьё мнение учитывают постфактум.

@politnext

Эмоциональное выступление депутата Мохаммада Касима Османи в иранском парламенте с призывом к созданию ядерного оружия — сигнал, который невозможно игнорировать. Парламент Исламской Республики не определяет внешнюю политику, но его риторика — лакмусное проявление внутреннего сдвига. То, что ещё год назад было немыслимо произнести публично, теперь звучит с трибуны без возражений. Прямая речь о «движении к ядерному оружию как инструменту сдерживания» ставит точку в двадцатилетней эпохе иранской ядерной двусмысленности.

Долгое время Тегеран умело балансировал на грани: демонстрировал технологический прогресс, не переходя красную линию. Ядерная программа оставалась предметом переговоров, торга, иранского шантажа, но не стратегической цели. В этом была логика: ядерное оружие провоцирует коалиции, но угроза его создания — только переговоры. Однако ситуация изменилась. После подписания договорённостей с Эр-Риядом Иран остался без повода для демонстративного антиисламского единства, а конфронтация с Израилем вновь грозит выйти из-под контроля.

Вашингтон, в свою очередь, всё чаще рассматривает Тегеран как элемент китайско-российского фланга. А если враг в любом случае будет считаться ядерным спонсором терроризма — зачем соблюдать приличия? Переход к ядерному реализму становится логичным. Именно так начинался ядерный путь Индии в 1990-х: сперва парламентские заявления, затем «мирные технологии», а через год — подземные взрывы. На Ближнем Востоке, где нет устойчивых договорённостей о ядерном статусе, Ирану проще пойти на сдержанное испытание, чем оставаться уязвимым. В XXI веке, как бы кощунственно это ни звучало, ядерная угроза — это приглашение к равным переговорам.

@politnext

Символично, что президент Пятой республики предпочитает не аргумент, а аромат. Eau Sauvage от Dior сопровождает его на всех мероприятиях и, как говорят сотрудники Елисейского дворца, — заходит в комнату раньше него. Это не просто вкус. Это заявка на территорию. Один из бывших советников прямо описывает поведение главы государства: «как будто метит пространство».

Гостей на прогулках по саду Макрон одаривает не мнением, а коробкой уродливых солнцезащитных очков. Из двух десятков подержанных пар им предлагают выбрать — чтобы заслужить право остаться. Потому что в современной Франции даже протокол стал тестом на иерархию.

И вот в этой театральной архитектуре власти фигура Марин Ле Пен была слишком буквальной. Слишком о границах. Слишком не о жестах. Её убирают из игры не потому, что боятся победы, а потому, что она разрушает эстетику симулякра.

@politnext

Как мы видели в истории Павла Дурова, во Франции суд — это не только инструмент правосудия, но и продолжение исполнительной воли и стратегического менеджмента политического поля. В отличие от англосаксонской традиции, где юридическая система держится на прецеденте, французская модель допускает гибкость в трактовке, если этого требует целостность государства.

Приговор Марин Ле Пен — не правовая аномалия. Это встроенный механизм. Речь идёт о системе, где суд может стать органом фильтрации, причём заблаговременно. Ещё в 1958 году Шарль де Голль добивался именно такой архитектуры: сильная исполнительная власть, подконтрольный парламент, независимые, но не автономные институты.

Ле Пен — не просто политик. Она представляет референтный класс — тех, кто за границы, демографию, идентичность. Система не борется с её программой напрямую. Она стирает контур, через запрет на выборы, чтобы не допустить формальной победы без структурной лояльности.

Юридическое отстранение в этом случае работает как прививка: минимизировать риск власти без разрушения института выборов. Отсюда и срок — пять лет запрета на участие, но без немедленного ареста.

Если запрет останется в силе, Франция в 2027 году получит не выборы, а плебисцит по вычеркиванию альтернатив. А если апелляция приведёт к отмене решения — суд уже сыграл свою роль: создал прецедент устранимости. В любом случае, юридическое поле стало продолжением стратегии — и именно это делает французскую демократию особенной. Не слабой, а намеренно управляемой.

@politnext

В середине 2010-х США и ЕС вели переговоры о создании Трансатлантического торгового и инвестиционного партнёрства — TTIP. Это должен был быть амбициозный проект: крупнейшая зона свободной торговли в мире, охватывающая почти половину глобального ВВП.

В теории — упрощение торговли, унификация стандартов, обнуление пошлин. На практике — американский бизнес хотел продавать больше, европейская сторона — сохранять регуляции и защиту своих производителей. Переговоры зашли в тупик, проект заморозили, но скепсис в Европе остался. И теперь, когда Маск предлагает вернуться к идее свободной торговли, в Брюсселе будут помнить, чем закончился прошлый раунд. А потому даже самые громкие заявления бизнес-элиты воспринимаются скорее как часть лоббистской игры, а не как реальный поворот политики.

Но время изменилось. Старый TTIP хоронили под давлением левых, фермерских лобби и защитников приватности. Сегодня же, на фоне торговых войн с Китаем и экономической турбулентности, в Европе усиливаются голоса, которые вновь говорят о важности “экономического блока единомышленников”. На фоне новой изоляционистской волны в США и тотального протекционизма Трампа, сам факт, что кто-то из глобальных корпоратократов предлагает вернуться к идее свободного трансатлантического рынка, выглядит почти анекдотично.

@politnext

Продолжаем обзор прессы по ЮВА, где ситуация менее печальная, чем с Китаем, однако многолетнюю зависимость и выносы производств нельзя пропускать и списывать со счетов. Давайте поговорим про реакции стран на ввод тарифов США.

Ханой реагировал первым. Вьетнамцы, люди терпеливые, не закатили истерику, а созвали экстренное совещание — всерьёз, как накануне тайфуна. Их 46-процентный тариф выглядит не как налог, а как смертный приговор лёгкой промышленности. Впрочем, надежда теплится: может, удастся поговорить по душам с Вашингтоном, если там, конечно, кто-то ещё слушает.

Таиланд, традиционно вежливый, заявил, что теряет от семи до восьми миллиардов долларов и что было бы неплохо всё это пересмотреть. Но видно, что в Бангкоке понимают — торг здесь неуместен. Это не переговоры, а игра в одни ворота, где судья — тоже Трамп.

Сингапур — тихий, богатый, осторожный — выразил «разочарование», что в переводе с бюрократического английского значит «мы в ярости, но пока держимся». Их скромные 10% пошлины тоже ударили — не в экономику, так в самоуважение. Когда ты превращаешься в пешку в чужой предвыборной стратегии, даже твоё безупречное деловое досье не спасает.

Индонезия не стала делать вид, что удивлена. В Джакарте всё поняли сразу: пора искать новые рынки, новые договорённости, новые оси. Америка теперь — страна с непредсказуемым темпераментом, а значит, и поставлять ей что-либо — дело рисковое, как вести бизнес с пьяным родственником.

@politnext

Восточная Азия привыкает к версии Трампа 2.0, где союзничество не освобождает от пошлин, а военное сотрудничество не защищает от торговых ультиматумов. В логике Белого дома нет разницы между Пекином и Токио, между Тайбэем и Сеулом. Везде ищут одну вещь — сальдо. Даже не в смысле идеологическом, а в бухгалтерском.

Трамп грозно сообщает, что иена и юань обесценены «в ущерб Америке», а южнокорейские пошлины «вчетверо выше американских», хотя давно существует соглашение о свободной торговле, по которому тарифы между Сеулом и Вашингтоном — почти ноль. Но такие тонкости в его риторике не предусмотрены: если цифры плохи — надо карать. По возможности — всех сразу.

Под пересмотр попадает и закон о чипах, принятый в 2022 году. Ранее он обещал $52,7 млрд субсидий компаниям, открывающим заводы в США — от Samsung до TSMC. Теперь же, похоже, речь пойдёт не о льготах, а о новых требованиях: Трамп хочет перевести все отношения в плоскость платной безопасности и откровенного протекционизма. Тайваню уже предложили «платить за защиту», Сеулу грозит повторение истории с пятимиллиардным счетом за американские войска.

И это только начало. Южная Корея и Япония ещё не услышали своего имени в речи Трампа — и, может быть, с облегчением. Но они знают, что молчание здесь не знак уважения, а пауза перед выставлением счёта. Вашингтон больше не делает скидок даже своим.

О том, как именно к этой новой эпохе готовится Юго-Восточная Азия — поговорим в следующем посте.

@politnext

Мы имеем дело с формированием нового социального класса — молчаливой, но потенциально взрывоопасной когорты молодых мужчин, которые не просто чувствуют себя лишними, но и объективно выпадают из системы. Явление известно под термином инцел (невольный одиночка), и хотя изначально это касалось сексуальных и романтических неудач, сегодня речь о куда более широком кризисе идентичности.

В истории уже были похожие эпизоды. Германия 1920-х — армия демобилизованных молодых мужчин, лишённых места в послевоенном обществе, стала социальной базой для радикального национализма. В 70-х — волна правых мужских движений в США была реакцией на вторую волну феминизма. В обоих случаях — массовый отход от признанных норм, ожесточённая идентичностная реакция и всплеск насилия как формы «возвращения контроля».

Сегодняшняя американская статистика пугающе напоминает эти прецеденты. Среди мужчин в возрасте от 18 до 29 лет:
📍 63% — одиноки (против 34% среди женщин),
📍 45% — ощущают дискриминацию по половому признаку,
📍 мужчины совершают 96% массовых расстрелов в стране.

И прибавим к этим цифрам политическую нестабильность, правый популизм, низкий интеллект и повальный инцест обитателей «Ржавого пояса» и получим очень веселый экстремистский коктейль.

И это не маргиналы — это значительная часть поколения, отрезанная от социальных лифтов, образования (женщины получают 58% бакалавриатов и 61% магистратур), профессиональной востребованности, и всё чаще — от собственной культурной роли.

По мере того как женщина в XXI веке обретает новые модели — от лидерства до карьерной автономии, — мужчина оказывается в вакууме. От него требуют быть “новым”, но не предлагают образца, кроме токсичных либо обесценивающих. Это и порождает реакцию — от ухода в одиночество и мем-культуру до политической радикализации и ненависти к обществу как таковому.

Рост «инцельской» культуры — это не интернет-маргиналия, а симптом глубокой неравномерности социальных изменений. Прогресс, как и всякая революция, неравномерен: эмансипация одних часто означает депривацию других. И если общество не предложит новую модель включения для этих молодых мужчин, их радикализация будет лишь вопросом времени — с последствиями, гораздо более разрушительными, чем кажется на первый взгляд.

@politnext

На фоне разгорающегося пламени глобальной торговой войны, Северная Африка и страны Сахеля оказались в эпицентре нарастающего давления — как экономического, так и социального. Новый виток протекционизма и рост тарифов нарушают привычные торговые цепочки, обостряют конкуренцию за рынки сбыта и ведут к экспансии дешевых товаров, которая вытесняет местное производство и усугубляет зависимость от импорта. Особенно тяжело бьют последствия по странам, где продовольственная безопасность и так держится на тонкой нити. Египет, Алжир, Тунис, как и более бедные государства южнее — Мали, Буркина-Фасо, Чад, Нигер, — уже сталкиваются с ростом цен на зерно, масло и базовые продукты.

Эти регионы не впервые находятся на грани. Арабская весна тоже началась с цен на хлеб, а не с высоких материй. Но сегодня угроза более системная: дело не только в инфляции или дефиците. Это нарастающее ощущение того, что мировая экономическая система разворачивается спиной к периферии. В Сахеле, где формальные институты власти слабы, а легитимность новых политических администраций строится на обещаниях стабильности, поддержанных военной силой, устойчивость режимов становится вопросом выживания — не только для правящих элит, но и для базовой управляемости.

При этом финансовые резервы на исходе, международная помощь сокращается, а санкции, введённые против отдельных стран региона, только ускоряют внутреннюю эрозию. Параллельно усиливаются транснациональные угрозы: приток оружия, теневая торговля, рост радикальных группировок в пустынных зонах, где государство присутствует только на карте.

На этом фоне регион становится не просто уязвимым, а — предсказуемо хрупким. Любой внешний толчок, будь то очередной виток тарифной войны или колебание мировых цен на нефть, способен сдвинуть баланс. Для Европы и России, чья безопасность и стратегические интересы зависят от стабильности к югу от Средиземного моря, эта хрупкость — не абстракция. Это будущие потоки беженцев, новые зоны конфликта и исчезающая возможность вести хоть сколько-нибудь внятную экономическую политику в регионе, где правила диктует не рынок, а выживание.

@politnext

Пока весь мир обсуждает новую тарифную атаку США на торговых партнёров, Мексика — одна из немногих стран, которой удалось добиться отсрочки. По словам посла Эдуардо Вильегаса, большая часть двусторонней торговли с США защищена соглашением USMCA — и формально не подпадает под новые ограничения.

Однако ключевое слово здесь — «формально». Даже без прямых пошлин угроза остаётся: импортная политика Трампа выстроена как система давления. Достаточно намёка, чтобы затормозились контракты, пошли перебои в логистике, а крупные компании начали хеджироваться. Сам факт, что США отложили тарифы до 3 апреля, подчёркивает: они не отказываются от инструмента — просто отмеряют его дозировано.

Мексика в ответ тоже не делает резких шагов — но, как отметил посол, «имеет козыри». Их могут достать, если США всё же пойдут на обострение. Пока же — холодная пауза, на фоне которой региональная интеграция остаётся на паузе, а промышленная кооперация — под вопросом.

@politnext

Для немецкого истеблишмента Россия превращается в почти мифическую силу: военная машина, которая не только не сыплется под санкциями и потерями, но, наоборот, ускоряет своё перевооружение. Доклад BND и бундесвера рисует картину системного противостояния — не просто конфликта из-за Украины, а долгосрочной схватки за передел сфер влияния. Россия здесь выступает не как региональный хулиган, а как ревизионистская держава, бросающая вызов самому порядку, сложившемуся после 1991 года.

Пугает в этих оценках даже не угроза «нападения на НАТО» — она, несмотря на риторику, всё ещё маловероятна — а тот факт, что в глазах западных аналитиков исчезает категория «примирения». Россия в их представлении — это больше не партнёр, не сосед, не даже сложный контрагент. Это — перманентная угроза, которую нужно сдерживать независимо от персоналий в Кремле. Подобный взгляд делает будущее Европы более тревожным: если угроза вечна, то и мобилизация должна быть постоянной.

Для России такие оценки несут двойной эффект. С одной стороны — признание эффективности мобилизационной модели: несмотря на кризис и изоляцию, Россия наращивает промышленность и перевооружает армию. С другой — это усиливает мотивировку Запада: если на другом берегу стоит не «ошибающийся сосед», а системный враг, то и политика в отношении России будет строиться как долговременная конфронтация, а не серия попыток «перезапуска».

В ближайшие месяцы стоит ждать резкого увеличения европейских оборонных расходов, расширения инфраструктуры НАТО в Прибалтике и Скандинавии, а также возобновления разговоров о призыве и «стратегической автономии». Европа всё меньше верит в диалог и всё больше — в готовность к затяжному конфликту. А это означает, что даже вне зависимости от исхода войны на Украине, линия раскола уже проведена. И она — на десятилетия.

@politnext

Если Израиль действительно нанесёт массированный удар по Ирану, это будет не просто ближневосточной войной — это перекройка всего логистического и военного ландшафта региона. Турция окажется в незавидной позиции: с одной стороны — член НАТО и союзник Запада, с другой — сосед Ирана, от которого зависят поставки энергоносителей и баланс в Сирии.

Любой масштабный конфликт ударит по маршрутам поставок через Персидский залив и Ормузский пролив. Альтернативой станет усиление коридоров через Кавказ и Турцию, включая российско-иранские проекты. Но тут же возникает вопрос: не заблокируют ли эти каналы США или Израиль косвенно, санкциями и давлением на посредников?

Для России это создаёт и окно, и угрозу. С одной стороны — возможность усилить позиции в Сирии и нарастить присутствие в логистике между Персидским заливом и Средиземным морем. С другой — риск полной дестабилизации региона, через который идёт военный и экономический транзит.

Удар по Ирану — это удар по всей архитектуре непрямых маршрутов, по которым Россия и её партнёры обходят старый мир. И Турция в этом сценарии — не площадка, а перекрёсток, где может случиться лобовое столкновение интересов.

@politnext

Если администрация Трампа действительно воплотит в жизнь обещание закрыть американский рынок для китайских товаров, миру придётся принять ту самую «лавину стали, электроники и детских игрушек», которую раньше сдерживал 440-миллиардный импорт США. Это не просто логистическая проблема — это тектонический сдвиг в глобальной торговле, в первую очередь цифровой.

Россия — один из тех рынков, который может оказаться в эпицентре этого перераспределения. Уже сейчас маркетплейсы фиксируют рост предложений от китайских поставщиков, желающих усилить присутствие на российских платформах. Для Москвы в этом — и окно возможностей, и риск повторения «китайского шока» в упрощённой упаковке.

Возможность — в насыщении рынка товарами, которые подешевеют на фоне переизбытка: электроника, текстиль, товары для дома. Это особенно важно на фоне роста цен и падения реальных доходов. Но риск — в вытеснении локальных производителей и обострении конкуренции на фоне и без того слабой промышленной политики. Не исключено, что часть импорта пойдёт через серые схемы, демпингуя не только ценой, но и качеством.

Государству уже сейчас стоит думать о стратегии селективного протекционизма. Таможенные фильтры, поддержка отечественных маркетплейсов и субсидии на локальное производство должны стать частью новой цифровой индустриальной политики. Особенно — если Россия хочет не просто покупать дешёвые товары, но и продавать свои в ответ. Иначе рынок просто зальёт «дешёвый Китай».

@politnext

Решение Конституционного суда Южной Кореи отправить Юн Сок Ёля в отставку — это не просто эпизод внутриполитической борьбы. Это тектонический сдвиг в одной из ключевых стран Восточной Азии, балансирующей между лояльностью к США и реальными экономическими интересами, всё плотнее связанными с Китаем и Россией.

Юн — кандидат от корейских силовиков, выходец из прокуратуры и политик, сделавший ставку на резкую милитаризацию страны, курс на втягивание Сеула в американские игры в Восточной Европе и масштабное сближение с Токио — несмотря на историческую чувствительность вопроса в корейском обществе. Его риторика всё больше напоминала жесткий консервативный атлантизм с южнокорейским колоритом. Однако за этим не стояло прочного электорального мандата: он выиграл выборы с перевесом всего в 0,2% и всё время пребывания у власти балансировал между протестом и улицей. Вспышки недовольства — от пенсионеров до студентов — были регулярными.

Политическим бенефициаром этой ситуации может стать оппозиционер Ли Чжэ Мён — харизматичный, но противоречивый политик, ориентированный на внутреннюю повестку и отказ от участия Южной Кореи в военных конфликтах за пределами региона. В его риторике всё чаще звучат слова «суверенитет» и «нейтралитет». И хотя для Сеула полный разворот от Вашингтона невозможен, Ли может начать постепенную переориентацию на более сбалансированную внешнюю политику. А значит, не исключено — послабления санкционного режима против РФ, попытки наладить диалог с КНДР и возвращение к осторожной, но прагматичной азиатской многоходовке.

@politnext

Россия действительно вышла вперёд — не по уровню ВВП, не по числу авианосцев, а по куда более приземлённому, но критичному параметру: по объёмам производства военной техники. Доклад британского RUSI (одного из старейших и самых влиятельных аналитических центров НАТО) прямо признаёт: с 2022 по 2024 год российский ВПК обогнал натовский по темпам выпуска вооружений, несмотря на все экстренные меры и «военную мобилизацию промышленности», объявленную в ЕС и США.

Цепочки поставок, разрешения, профсоюзы, экология, выборы — всё это делает реиндустриализацию Запада делом десятилетий. Россия же перешла на «военные рельсы» за считаные месяцы.

В Европе этот разрыв воспринимается уже не как локальный казус, а как системная угроза: если Россия может производить танки, дроны, снаряды и артиллерию быстрее и дешевле, чем весь блок НАТО, — это меняет расчёты не только по Украине, но и по безопасности на всём континенте.

@politnext

В США готовится новый законопроект — на этот раз против Южной Африки. Конгрессмен Ронни Джексон предложил обязать администрацию включить в «список Магнитского» всех чиновников и политиков от правящей партии АНК, если найдутся хоть какие-то связи с российскими фигурантами санкционных списков. Формально — за коррупцию и помощь «олигархам», по факту — за политическую нелояльность. Главный аргумент в пояснении: связи с Виктором Вексельбергом, якобы финансировавшим АНК.

Американцы не первый раз вытаскивают старые тропинки — через ЮАР идёт немало теневых российских бизнесов, в том числе в «зелёной энергетике». Сам Вексельберг давно развивает проекты по солнечной генерации в южноафриканских провинциях, аккуратно избегая упоминаний в любых пресс-релизах. Формально — через фонды, аффилированные с западными структурами, не подсанкционные. Но именно этим теперь и займутся в Конгрессе.

Контекст у этого хода более широкий. США всё чаще используют правовые механизмы как форму политического давления. Там, где не удаётся надавить напрямую, включается санкционный компас. Так, Венгрия недавно вышла из Международного уголовного суда, чтобы иметь возможность принять в Будапеште Биньямина Нетаньяху без риска экстрадиции. Веселые времена живем, однако.

@politnext

Слова Михаила Звинчука и движения в верхах подтверждают главное: патриотическое медиаполе меняет фазу. Там, где вчера нужны были громкие лозунги, сегодня требуется тишина и управляемость. Потому что запрос государства меняется — патриотизм остаётся, а милитаризация риторики постепенно сворачивается.

На выходе — перегретый рынок военной медиасреды начнёт схлопываться. Слишком много «я там был», слишком много одинаковых каналов, слишком мало смысла. Государство, как и история, не любит шумных героев после финала. Потребуется тишина, и тишина будет наведена.

Что дальше? Часть военкоров трансформируется в геополитические аналитики, часть потеряется на фоне новой повестки. На первый план выйдут те, кто сможет рассказать не о том, как мы воевали, а зачем мы теперь здесь. Новый патриотизм — это не форма, это стратегия. И не все окажутся к ней готовы.

@politnext

Администрация Трампа увязывает снижение пошлин на китайские товары с целым пакетом уступок: от ограничения поставок фентанила до продажи TikTok и создания системы постоянных каналов наблюдения за экспортом чувствительной продукции. Формально — борьба с угрозами, на деле — торговый инструмент принуждения, где тариф становится универсальной валютой за геополитическую лояльность.

Для Китая это означает выбор между тактическими уступками и стратегическим ослаблением. Передача контроля над TikTok и декларативное ограничение нелегальной химии может быть продано как «ответственность великой державы». Но сам механизм — прямой торг по суверенным вопросам в обмен на доступ к американскому рынку — создаёт опасный прецедент. Сегодня — TikTok. Завтра — редкоземы, космос, технологии двойного назначения.

@politnext

Сергей Собянин и его соратники отказались поддерживать Евгения Куйвашева на фоне слухов о допросе бывшего свердловского губернатора.

"Все представители команды московского мэра наотрез отказываются комментировать тему Куйвашева — причем как в контексте последних слухов об интересе к нему со стороны силовиков, так и его возможное будущее трудоустройство. Явно видно желание дистанцироваться от ставшего слишком уж токсичным бывшего главы Среднего Урала". — рассказывают инсайдеры.

@politnext

И у нас подорожает? Продолжая тему начала вчерашней торговой войны, хотелось бы взглянуть на ситуацию приземлённо — с точки зрения потребителя.

Для США это означает рост цен на всё: от электроники и одежды до автомобилей и стройматериалов. В выигрыше — разве что бюджет, получающий новые поступления. В проигрыше — потребитель: инфляция ускорится, логистика нарушится, особенно для товаров массового спроса. Уже сейчас прогнозируется рост цен на импорт на 10–15%, а инфляция легко может выйти за 6%.

Экономисты часто спорят, но почти никто не отрицает: импортные тарифы, введённые в 1930 году по закону Смота–Хоули, усугубили Великую депрессию. Тогда пошлины вызвали волну ответных мер, срыв экспорта и обрушение спроса. Сейчас ставки Трампа выше, а охват — почти глобальный. В более связанной мировой экономике это означает системные риски — не только для США, но и для всех, кто завязан на экспорт и логистику.

Для России последствия будут косвенными, но заметными. Китай, Турция и Вьетнам — ключевые звенья «параллельного импорта» — попадут под удар и начнут либо повышать цены, либо сбрасывать излишки в обход. Это может привести к росту цен на некоторые категории и демпингу на другие, особенно в электронике и одежде.

@politnext

Пока Трамп называет 2 апреля «Днём экономического освобождения», для самой экономики США это выглядит скорее как добровольное самоограничение: импорт в $4 трлн, составляющий 12–13% ВВП, теперь будет обложен новыми тарифами почти по всем направлениям.

Фактически — введён универсальный налог на потребление, ведь большинство товаров в американских магазинах — от телефонов до одежды — завязаны на внешние цепочки поставок. Предполагаемые сборы — около $600 млрд в год, но эта сумма не пойдёт на компенсации гражданам, а станет лишь новой строкой в бюджете.

Главный эффект — ускорение инфляции. Даже если часть ритейлеров попытается сдержать цены за счёт снижения наценок, стоимость импорта вырастет на 10–15%, а это неизбежно приведёт к росту общего уровня цен. Потребительская инфляция скорее всего, подскочит до 6% — и это при том, что администрация Байдена с трудом добилась её снижения ниже 4%.

Отдельный вопрос — как всё это отразится на рядовом американце и рядовом россиянине можно будет почитать в следующем посте.

@politnext

Среди бывших соратников экс-главы Свердловской области Куйвашева началась настоящая паника на фоне новостей о допросе бывшего губернатора.

"Ряд чиновников спешно планирует покинуть страну — ведь если против Куйвашева возбудят резонансное уголовное дело о коррупции, то оно явно будет и многоэпизодным, и многофигурантным. Так что, если пойдет большая волна, то зацепить всех", — добавляют инсайдеры.

@politnext

Фондовый рынок США потерял более 2 трлн долл. за последние 20 минут

Исходя из тарифных таблиц введенных пошлин интересно отметить следующее:

📍 Китай, Вьетнам, Индия, Таиланд — берут 50–90% с США, получают в ответ 25–46%. Это страны с экспортно-ориентированной экономикой. Высокие тарифы — защита от американской продукции внутри страны, а низкие ответные пошлины от США — способ поддерживать дешёвый импорт.

📍 Африка и Юго-Восточная Азия (Мадагаскар, Лесото, Лаос, Мьянма) — с них США берут 44–50%, хотя те берут почти 100%. Это не враждебность, а результат устаревших тарифных таблиц, слабых переговорных позиций и членства в таможенных союзах.

📍 Европа, Япония, Южная Корея, Швейцария — дают 39–61%, получают от США 20–31%. Здесь работает принцип: «партнёры, но не равные». Защитные барьеры в аграрке и машиностроении со стороны ЕС и Японии сильно ограничивают американский экспорт.

📍 Лояльные или зависимые (Украина, Израиль, Панама, Доминикана, ОАЭ, Сингапур, Бразилия) — симметрия: 10% на 10%. Это либо союзники, либо страны, чья экономика частично встроена в американскую.

@politnext

Когда цивилизация чувствует, что её история подходит к концу, она начинает разговаривать о будущем — как о мрачной статистике. Исследование Smart Extinction описывает этот процесс точно, без истерики: человечество медленно теряет когнитивный капитал.

Мировой IQ падает на ~1,1 пункта в десятилетие. Треть этого падения вызвана дисгеникой — тем, что люди с более высоким интеллектом стабильно заводят меньше детей.

— К 2100 году количество людей с IQ 131+ сократится на 73%, а почти 40% населения трудоспособного возраста будет иметь IQ ниже 70. По сути, глобальный интеллект возвращается в доиндустриальную зону.

— Порог вхождения в “умную” прослойку (верхние 2,3%) упадёт с IQ 128 до 116 — “гении” станут условными отличниками из 1960-х.

— Мировая инновационная способность сократится вдвое. Потери за столетие — примерно 18 лет утраченного прогресса. То есть мы проживём век, как будто 20% времени просто сидели и тупили.

@politnext

Присяга Абдурахмана Тчиани как президента Нигера формализует уже свершившийся сдвиг в политической архитектуре западноафриканского региона: военные теперь не просто временные администраторы, а новая форма легитимной власти. Повышение Тчиани до генерала и быстрое утверждение его в качестве главы государства означает, что CNSP (Национальный совет по защите Отечества) больше не маскируется под временный орган — он закрепляет себя как ядро новой государственности.

Первые шаги подтверждают намерение не возвращаться к прежнему курсу. Усиление контроля над нефтяной отраслью — ключевой сигнал. До госпереворота нефтяной сектор Нигера развивался под наблюдением западных консультантов и в логике внешнего контроля: китайские и французские компании вели геологоразведку, а инфраструктура экспорта шла через соседей, ориентированных на Францию и ЕС. Резкое усиление госконтроля означает разворот в сторону ресурсного суверенитета, по пути которого уже пошли Мали и Буркина-Фасо. Это также инструмент давления в переговорах с Пекином, который строит нефтепровод Нигер-Бенин, но теперь рискует столкнуться с новым ценообразованием и пересмотром соглашений.

Внутри страны возможен переход к более централизованной модели управления, с опорой на силовые структуры и устранением либеральных формальностей. Такой режим легче администрировать, особенно в условиях региональной изоляции и давления со стороны ЭКОВАС. Но внешняя блокада постепенно теряет силу: санкции ослабляются, а Нигер получает всё больше политических сигналов поддержки от новых партнёров, включая Россию, Иран и Турцию.

На уровне региона это означает финал постколониального транзита в зоне Сахеля. Военные администрации начинают не просто бороться за власть, а формировать новую парадигму государственного строительства, где внешняя поддержка больше не является условием легитимности. Нигер, зафиксировав Тчиани в качестве президента, окончательно вышел из зоны французского влияния — и стал ключевым элементом в новой геополитике Африки, где региональные лидеры всё больше ориентируются на внутренние ресурсы и альтернативные внешние альянсы.

@politnext

США и Иран вновь возвращаются к обсуждению ядерной повестки, хотя и через непрямые каналы. Одновременно Вашингтон усиливает военное присутствие в регионе, рассчитывая сочетать дипломатическое окно с демонстрацией силы. Однако у обеих сторон нет реального интереса к открытому конфликту.

Для США война с Ираном обернётся нестабильностью в Персидском заливе, ростом цен на нефть и политическими издержками внутри страны. Для Тегерана — это риск потери внутреннего контроля и обрушения экономики, не готовой к длительной блокаде. Оба режима нуждаются в паузе: США — для демонстрации внешнеполитического успеха, Иран — для стабилизации и обхода санкций через региональные связи.

Военный сценарий остаётся маловероятным: цена эскалации выше, чем потенциальная выгода. Поэтому даже ограниченное соглашение, неофициальное и частичное, выглядит предпочтительным для обоих.

@politnext

Если планы Трампа по тарифам войдут в силу, Европа окажется перед самым серьёзным выбором в экономике за последние два десятилетия: либо смириться с ролью подчинённого рынка, либо рискнуть и начать строить автономный экономический суверенитет. Учитывая резкие заявления Урсулы фон дер Ляйен и обсуждаемые меры против американских корпораций, вероятность второго сценария растёт.

ЕС будет стремиться к симметричному ответу, но без обострения до полного разрыва. Это значит, что первыми под удар попадут те секторы, где США наиболее уязвимы, но где последствия для Европы будут управляемыми: цифровые платформы, банковские сервисы, авиационные сборы, лицензирование. Ввод жёсткого налога на американские цифровые сервисы или ограничение доступа к данным может стать реальностью уже к середине 2025 года — особенно если Европарламент решит радикализировать повестку перед выборами.

На уровне мегаструктур это будет означать ускорение развода между трансатлантической и техноэкономической архитектурами. ЕС начнёт активнее накачивать инструменты собственной технологической независимости: от инвестиционного экранирования до приоритетного финансирования местных аналогов (Gaia-X, EU Cloud, EPI). При худшем раскладе — возможен даже пересмотр правил американских IPO в ЕС или протекционизм в отношении финтеха.

На фоне всего этого второй план получат отношения ЕС с Китаем и Индией. Брюссель может попытаться выстроить временные альянсы в сфере торговли услугами, переориентировать часть экспортных потоков и даже стимулировать локализацию производства в Юго-Восточной Азии, чтобы не зависеть от США. Это не смена стороны, а прагматичное перераспределение рисков в новой геоэкономической матрице.

И если Трамп продолжит наращивать тарифное давление, европейская повестка быстро сменится с «ответа» на «автономизацию». Речь уже не будет идти о том, как отомстить. Речь будет идти о том, как больше не оказаться в такой уязвимой зависимости вообще.

@politnext

Производство иноагентов в России достигло стадии зрелой институциональной рутинности. С начала 2025 года Минюст регистрирует почти двадцать новых носителей метки в месяц — темпы, сравнимые с эпидемиологической статистикой в разгар гриппа. Но за этой арифметикой стабильности скрывается противоречие: система, выстроенная для устрашения, начинает работать по законам самоподдерживающегося процесса, теряя политическую точность.

Сначала это было исключением. Потом стало инструментом. Теперь — инфраструктура. И как любая инфраструктура, она склонна к воспроизводству ради самой себя. Ранние иноагенты были громкими: знаковые фамилии, крупные издания, фигуры, вызывавшие раздражение в верхах. Затем в ход пошли региональные активисты, малоизвестные НКО, частные лица с неполным комплектом повесток. Сейчас реестр обретает черты палочной системы: наполнение идёт равномерно, ежемесячно, без перерывов, как будто речь идёт не о репрессии, а о статистической норме.

Но здесь и появляется главный риск. Когда метка становится массовой и предсказуемой, она перестаёт быть исключением и превращается в один из вариантов биографии. Потеря калибра фигурантов обесценивает инструмент. А включение в реестр представителей нейтральных или аполитичных профессий (от дизайнеров до обувных бизнесменов) разрушает представление о «специальности» этой категории. Эффект устрашения заменяется эффектом равнодушия. Угроза превращается в шум.

Более того, чем дольше существует система, тем сильнее она становится уязвимой для собственных искажений. Расширение основания пирамиды требует расширения критериев. Размывается причинно-следственная связь между действиями и наказанием. Репрессия превращается в административную процедуру. В этом смысле реестр иноагентов повторяет судьбу многих инструментов позднесоветской системы — сначала как механизм контроля, затем как форма бюрократической отчетности, а в финале — как маркер управленческого вырождения. И если не будет перезапуска логики назначения, рано или поздно в списках окажутся все, кроме тех, кто их составляет.

@politnext

Американский президент выходит на фискальную тропу войны. 2 апреля Трамп объявляет свои “тарифы возмездия” — сиюминутные, всеобъемлющие, и потенциально деструктивные для всей мировой экономики. Под обещания заменить подоходный налог доходами от пошлин, его администрация запускает то, что можно назвать новой формой фискального интервенционизма: вместо договорённостей — ультиматумы, вместо правил — моментальные решения. На столе варианты: от 20% на все импорты до кастомизированных ставок по странам и секторам. И всё — без предупреждения, «с немедленным вступлением в силу».

Парадокс в том, что страны, с которыми Америка уже воюет торгово — Китай, Мексика, Канада, Южная Корея — ещё успели адаптироваться к предыдущим волнам тарифов. А вот новая волна ударит по более тонким связям: по экспортёрам авто из Японии и Германии, по индустриальному импорту из Вьетнама, по фарме и полуфабрикатам из Индии и Бразилии. Европа получила сигнал — ДДС, цифровые налоги, субсидии — всё теперь может быть поводом для репрессивной фискальной меры. Это уже не политика, а идеология: если ты не платишь США — ты на линии огня.

Особенно иронично выглядит «победное» снятие пошлин с американских товаров со стороны Израиля — будто бы в расчёте, что если кланяться первым, пронесёт. Может, и пронесёт. Но список стран, которых это не спасёт, растёт. В ближайшие дни вступают в силу 25% тарифы на весь импорт автомобилей, затем — на автозапчасти и металлы, плюс на всё сверху — национальные надбавки. Южная Корея, к примеру, получит в сумме до 35% на свой автопром. Индия, Бразилия, Вьетнам, Таиланд — под особым вниманием из-за разницы в тарифной нагрузке на американские товары.

Аргументы Трампа не новы: торговый дефицит, фентанил, рабочие места, борьба с нелегальной миграцией. Но главное — не содержание, а метод. Тарифы становятся не инструментом переговоров, а самостоятельной политикой. Это попытка переделать глобальный рынок не через систему, а через страх. И пока в Вашингтоне уверены, что можно заменить налоги на импортные пошлины, в реальности — всё больше признаков, что эта конструкция тянет экономику США в рецессию, как уже предупредили аналитики Goldman Sachs и Morgan Stanley.

Если цель — обрушить доверие к прогнозируемости Америки как торгового партнёра, всё работает. Если цель — перезапустить внутреннюю индустрию, то в отсутствие логистики, инвестиций и рабочей силы это выглядит как политический театр. Но последствия будут не театральные. Особенно — для тех, кто ещё верит в устойчивость экспортно-ориентированной модели.

@politnext

Поколение «менеджеров проектов», выросшее на презентациях, дедлайнах и KPI, вдруг оказалось востребованным в стране, где двадцать лет назад считалось, что менеджмент — это не профессия, а эвфемизм для бездельника. Сегодня оно превращается в тех, кто может одновременно вести Telegram-канал, согласовывать поставки дронов, получать СМС из военкомата и искать запчасти для генераторов по серому импорту из Казахстана. Их не призвали — их адаптировали.

В России всегда была потребность в людях, которые умеют «решать». Но до последнего времени они шли либо в теневую экономику, либо в корпоративную дрессировку, где карьеру делали через Excel, а не через результат. Теперь всё поменялось. Нужны не просто исполнители — нужны люди, способные держать одновременно логистику, нарратив и кассу. Причём часто без должности, без кабинета и без выходных. Речь не о «менеджерах» как должности, а о типе мышления: те, кто привык жить в режиме многооконности и извлекать ресурс даже из ошибки.

Эта трансформация не афишируется. Она не вписывается ни в риторику мобилизации, ни в романтику фронта. Но реальная опора на местах держится не на чиновнике и не на бойце, а на том, кто в состоянии довести идею до упаковки. Люди с опытом координации маркетинга, логистики, IT или региональных ивентов неожиданно стали ядром нового военного тыла — гибкого, неофициального, но работающего.

И в этом есть историческая ирония. Поколение, которое обвиняли в аполитичности, в Slack-культуре, в отсутствии больших идей, оказалось единственным, кто умеет оперировать в условиях хаоса. Их не нужно вдохновлять — им нужно, чтобы кто-то выслал ТЗ. Потому что если дать задачу, они её просто выполнят. В этом и ужас, и сила нового времени: менеджеры поняли, что их навыки больше не про маркетинг. Они про выживание.

@politnext

Израильский 14-й канал анонсирует беспрецедентную атаку на Иран — якобы готовится самая масштабная операция со времён Второй мировой. Даже если убрать очевидную гиперболу, масштаб заявления сам по себе уже работает как инструмент: в ситуации, когда и Тегеран, и Хезболла, и Вашингтон следят за ритмикой реакции, вброс о «самом большом» — это ещё один уровень давления.

Израиль традиционно использует амбивалентность сигнала как инструмент: угроза — это не всегда предвестник атаки, но всегда способ перестроить переговорную позицию. Против Ирана в последние годы применяется логика “на грани”: точечные удары, саботаж, кибероперации, удушение через санкции. Но полномасштабная война — это другой уровень, требующий либо молчания до последнего, либо подготовки общественного и международного восприятия.

Появление таких новостей как раз и может быть частью этой подготовки — не обязательно к атаке, а к новой фазе давления, где угроза становится ресурсом. Особенно на фоне турбулентности внутри Израиля, переориентации США на Китай, и нестабильной ситуации в Ливане и Сирии. В таком контексте разговор о «самой большой операции» — это ещё и способ заявить: Израиль готов действовать без оглядки, даже если не собирается этого делать прямо сейчас.

@politnext

Возвращение РФ в систему SWIFT. Часть 2.

Если абстрагироваться от риторики, то SWIFT — это не наказание, а инструмент управления поведением. И в какой-то момент — если конфликт замораживается или переходит в фазу вялой стабильности — часть европейских элит может решить, что лучше вернуть контроль через систему, чем оставлять её за периметром.

Основной драйвер — экономика. Германия и Италия по-прежнему зависят от поставок энергоносителей, удобрений и металлов. Контракты можно проводить через третьи страны, но это дорого, непрозрачно и уязвимо для давления со стороны США. Возврат отдельных банков в SWIFT (например, Газпромбанка или Россельхозбанка) может стать элементом новой сделки, особенно если Россия пойдёт на шаги, которые можно продать как «позитивный сигнал» (например, согласие на гарантии экспорта продовольствия через третьи стороны).

Франция может выступить посредником. Париж традиционно пытается играть роль стратегического модератора между Востоком и Западом — и при определённых условиях (например, в случае выхода Трампа на второй срок) Франция может попробовать навязать ЕС «более реалистичную» политику по отношению к Москве. Возврат в SWIFT — один из немногих рычагов, который можно включить быстро и без прямых выплат.

С юридической точки зрения всё оформляется через пересмотр санкционных регламентов, а политически — через формулу «гуманитарного, энергетического или продовольственного исключения». Прецеденты уже были: Иран возвращали в SWIFT не потому, что он стал лучше, а потому что это стало выгодно Брюсселю, Берлину и Риму.

И если стратегический раскол между ЕС и США по санкциям углубится (например, при новой администрации Трампа), вопрос SWIFT может стать одним из первых симптомов реструктуризации всей архитектуры ограничений. Не как прощение, а как возврат инструмента — в мир, где рычаги снова важнее, чем лозунги.

@politnext