1) гомогенизирующей абстракцией, превращающей любое место-среду в преодоленное препятствие, чистую лекализированную протяженность, подлежащую разметке;
2) интенсивной конкретизацией, связанной с высвечиванием символической власти в ключевых точках подключения к вертикали (Форум, Капитолий, цирк, императорский дворец).
Эта двойственность порождает характерное римское напряжение между универсализмом и локализмом, между абстракцией ius civile и ius gentium и конкретностью ритуала (sacra publica и sacra privata). Протяженность и концентрация, тираж и исключительное своеродство.
Симптоматично, что Римская империя одновременно и более устойчива (хронологически), чем держава Александра, и более хрупка, в каждой точке хронологии покрываясь логическими трещинами, чем греческий архипелаг. Ее устойчивость проистекает из способности переводить горизонтальное в вертикальное, а хрупкость — из неспособности удерживать это напряжение без бесперебойного властного усилия. Когда Рим ослабевает, его инфраструктура деградирует стремительней, чем навигационные пути эллинов. В этом смысле римский опыт демонстрирует фундаментальную проблему: можно ли удержать горизонтальную множественность в вертикальном единстве без постоянного усиления властедействия? Македонская модель дала на этот вопрос отрицательный ответ, распавшись практически мгновенно. Римская — показала возможность более долгосрочного синтеза, однако ценой превращения горизонтали в функцию вертикали.
Интересно, что позднеримский период обнаруживает тенденцию к возврату некоторых македонских проблем. Тетрархия Диоклетиана — попытка мультиплицировать центр, распределить его функции, вернуть определенную гибкость административному аппарату. Но уже при Константине и его преемниках эта тенденция сменяется новой концентрацией власти, теперь уже вокруг сакрализованной фигуры христианского властителя. Это неслучайно: римская пространственность в своем пределе тяготеет к абсолютной вертикали.
Кризис III века обнажает внутреннее противоречие римской модели: чем более централизованной становится империя, тем более хрупкими оказываются ее горизонтальные связи. Примечательно, что в этот период возникает феномен так называемых «странствующих» «солдатских» императоров — кочующих деспотов-варлордов, вынужденных были покинуть Рим и скитаться по простору империи, решая локальные проблемы. Здесь проявляется специфическая форма «номадизации» власти, которая, однако, не превращается в подлинную децентрализацию, но лишь усиливает фрагментацию.
В итоге разделение Империи на Западную и Восточную представляет собой не просто административный акт или объясненную задним числом дезинтеграцию, но глубинное признание невозможности удержания единого пространства в рамках единой вертикали. «Византия» и Западная империя реализуют разные траектории римского наследия: Восток тяготеет к персидской вертикали, Запад — к варваризации и частичному возврату к архаическим родоплеменным формам территориальности.
Римская мысль, пытаясь разрешить проблему, поставленную македонским экспериментом, предлагает собственный вариант синтеза горизонтального и вертикального, концептуального и фигурального, который, однако, также оказывается исторически ограниченным. Но само это ограничение становится продуктивным: оно порождает новые формы пространственного мышления, которые впоследствии будут реактуализированы в разных культурных контекстах, включая византийский, каролингский и, наконец, русский.
Примечательно, что русская геодрама наследует от римской опыт горизонтального расчерчивания пространства, но наполняет его иным содержанием. Если римская дорога — линия прямого проецирования всевластья, то русский тракт — неустойчивая линия единодержавной мерцающей и прерывистой связи, постоянно подверженная чередованию распутицы и заморозков. Русская пространственность наследует римскую проблематику, но развивает ее в принципиально иных геоклиматических условиях, порождая специфический способ спряжения горизонтального и вертикального.