0.    Грамматики власти
В “Grammaire de Port-Royal” (XVII век) напрочь забытые «янсенисты» разведывали всеобщие логико-лингвистические принципы, скрывающиеся за языковым многообразием. Подобно этому поиску универсальных структур, в политическо-исторической жизни Нового времени можно обнаружить своеобразную «политическую глоссематику» (по забытому Ельмслеву) — дедуктивно обследуемую совокупность базовых форм, структур и отношений власти (римское право, христианская теология, сакральная форма власти — нечто вроде «эпистемы» Фуко), которые контекстуально проявляются по-разному на «поверхностном» уровне исторических «диспозитивов» (династии, революции, реакции, изменчивые формы собственности и суверенитета).

В такой «пор-роялевской грамматологии» (между всеобщностью врожденной грамматики и ускользающим письмом по временным разломам и раскопам) именно «двойная артикуляция» позволяет отделять фундаментальные грамматические категории от специфических вариантов их репрезентации. Аналогично этому картезианскому разделению, в «политической грамматике» Европы видно, как закон, территория и население предположены друг другу в прерывистом «синтаксисе». Каждая эпоха — раскодирование (дезавуирование прежней структуры) и перекодирование (обновление нарратива): от принципата Августа к доминату Диоклетиана, от каролингских монархий к имперским и федеративным парадигмам, от собственности на «средства производства» к различным уровням доступа к «цифровым данным». В сущности, мы видим общий логико-политический «язык», пересобираемый при каждом новом историческом разрыве, но сохраняющий сквозные принципы организации, — подобно тому как глубинная грамматика сохраняется при поверхностных преобразованиях языковых форм. Так «сакральное тело Августа» спустя века переоформилось в «тело короля» (Боден, Людовик XIV), а затем в «тело нации» (народный суверенитет), однако сама логика связывания закона, территории и населения остается той же — при меняющихся «орфоэпике», «орфографии» и «просодии» властных форм.

Великие исторические разрывы (закрытие проекта «Священной Римской империи», Великая Французская Революция 1789 года, Вестфальский мир 1648-го, суверенизация американских колоний по обе стороны экватора) предстают политическими «солецизмами»: намеренными или вынужденными нарушениями логики преемственности и легитимации. Подобно тому, как в языке солецизм обнаруживает скрытые процессы, революция, эмансипация «сословия» или сецессия «колонии» приоткрывают механизмы господства (право собственности, сакрализация власти, монополию знания и насилия). Малые разрывы, вроде на вид курьезного случая Республики Коспайя, просуществовавшей из-за картографической оплошности и табачной монополии несколько веков, не менее показательны. Этот «капиллярный» пример как бы нулевой грамматики власти демонстрирует удивительную устойчивость, обнажая базовые механизмы социальной организации в максимально редуцированном виде (ресурсное регулирование, согласительные процедуры, персональный суверенитет граждан).

Каждый «солецизм» — не банальная «ошибка» или «злоупотребление», а вектор нового синтеза. В новоевропейской истории можно обнаружить логический каркас, но любая «структура» неизбежно дестабилизируется через «письмо», у которого нет ни центра управления (скорее это сеть диспетчерских узлов), ни безусловных реквизитов. Любые попытки гомеостазирования (каролингская империя, Вестфальский или Потсдамский мир) суть моменты «фиксации текста», который подвергается ремастерингу и перезаписи. Это протяжение универсальной модели, в которую вторгаются исторические «события», подобно пространственно-временным «искривлениям» — и все перекодируется в «либеральный» режим с «масонскими» тайными обществами с океанскими колониальными флотами. Чтобы криптографировать вновь в нечто едва уловимое.

Каждая «революция» — удар по «синтаксису», но не по самим фонемам и морфемам власти.