❌👁👁👁👁👁 Including the 39
lashes. . . 👁
🤩обрался весь народ Олимпийский поглядеть, чего же на этот раз Зевс учудил, особенно после прошлой-то пролитой смертной крови. Пусть не вселяет в Вас надежду площадь из белого мрамора, на коей действо происходит, пусть не смущает Зевсово серьёзное лико, ведь событие ныне такое же страшное.
Златой трон стоит, а Громовержец на нём восседает, хмурясь. Геру он не звал. Нет, не оттого, что не уважает, но оттого, что знает о том, что прекратит всё действо щелчком одного пальца.
Слуги хихикают у подножия, плети готовя, проверяя. Больно уж хороши в сей раз, что царя не очень-то и радует. Однако слово своё забрать он назад не в силах, как и дать наказание более щадящее.
Образ гордый держать надо, даже если за душою нет гроша. Мысли в тот момент блуждали его где-то далеко, так давайте к Гермесу перейдём. . .
Психопомп же не видел пред собой Ктимену. Не видел горюющего Одиссея. Он видел только каменную плиту, ненавязчиво приглашающую его ладони на нее пасть. И Гермес, никого не слыша и ни на что не надеясь, возложил их непоколебимо, пустея с каждым мгновением проходящим в тягостной тишине. Ему думалось, что так будет лучше. Освободить пташку из клетки и отправить домой, внушив, что это просто плохой сон. . . Или испытание, которое она обязана была пройти во имя своего благополучия. Как же.
В любом случае, он просто делал, что нужно. То, что навсегда освободит его близких от опасности; опускался на колени перед Царём и слабо подставлял голову под венец, чьи колючки назойливо впивались в плоть, пуская первые капельки крови по лбу. Кричал он возрадоваться, пока мучительно жмурился и принимал первый звук: первое ужасное ощущенье. Раскат грома, насмешка со стороны хлыста, посмевшего посягать на нагую спину и укрывать характерным следом. Обжигающей змеей, чей яд распространяется по жилам и раздирает изнутри. Но Эрмий умолчал, стиснув дрогнувшими дланями холодную плиту лишь больше.
Его Божественная природа — великая заслуга. Сам олимпиец, который всегда отличался самым лояльным отношением со стороны Громовержца, дрожит под гибким кнутом, подобно напуганной овечке. Но было ли то от страха?
Это было обязательной участью. Гермес не наблюдал на руках золотистого нектара, текущего в нем с самого рождения. Он лицезрел алые следы, обливаясь сим водопадом сполна. Ощутил себя человеком, даже коли нечеловеческие крыла его были истерзаны иглами терновыми, с коих капал блаженный алый цвет. С мелодией ужасающей проливается кровь, Гермесово достоинство и его погасшая честь, коей он более не кичится, ища опору в бедолажной плите. Не боится боли, но чувствует, как дрожит в плечах, полосами прикрашая. Только веки прикрывая, находил мимолетный покой, что раскалывался на пару со счетом нарастающим и цифру озвученную явно превышающим.
«39 ударов плетью — и свобода по жизни Ктимену будет сопровождать всегда» — говорили они, всё зубы на Бога точа. Стаскивали с него одежды на глазах у остальных, смеялись, рокоча, короною колючей истерзав сполна. Коль падал обессилено на землю спустя обилие пыток — хватали грубо за руки, кандалами приковывая к покрытому златом камню ослабевшие запястья. А Гермес молчал, спасением болея и каждый удар стерпя, ведь в том затея его была: освободить пташку любой ценой. Как бы не болели свежие раны, как бы не рвалась от игл мелких когда-то идеальная и чистейшая плоть. Ни слова не издал, ни воскликнул болезненно, сдавленно выдыхая.
Вдруг, очнувшись ото оков разума своего затейного, видит Царь Богов — ударов более нужного сделано. Куда уж более. Как смеют слуги простые ослушиваться самого Громовержца в его указаниях, забавляясь той свободой, что им дана была?
— Прекратить! — объявляет громогласно, сжимая рукою одной трон. Того и гляди, погнётся металл от злости Божьей. Аль расплавится, кто знает?