Любой человек, переживший то, что нынче называют "депрессивный эпизод", способен понять, что такое "отчаяние" у Киркегора.

Но и тот, кто никогда не пережил ничего подобного, способен это понять.

Потому что "отчаяние" у Киркегора выходит за рамки чисто психологического понятия. Конечно, говоря о нём, он имеет в виду душевное состояние человека - но в гораздо более широком (или высоком) смысле, чем просто состояние здесь и сейчас - чем сиюминутное (а значит преходящее) настроение, пусть даже оно и предельно серьёзно и требует внимательного подхода (и даже "лечения").

Отчаяние, говорит Киркегор, - это определение духа, и как таковое относится к вечному в человеке.

В этом заключена специфика его диалектики. Развитие отчаяния подобно развитию (гегелевского) духа. Отчаяние, как и дух, вечно, а не преходяще: оно не начинается "вдруг", если человек вдруг почувствовал себя отчаянным, то это лишь потому, что всегда им и был - ведь отчаяние, как и дух, извечно присуще человеку.

Не было бы в нас вечного - божественного - начала мы бы никогда и не отчаивались. Поэтому отчаяние - это одновременно большая беда и большое счастье человека. Беда - потому что непреодолённое отчаяние губительно для духа. А счастье - потому что преодолённое отчаяние - это спасение. И осознать себя отчаянным - это первый шаг к спасению, потому что осознать себя отчаянным значит осознать себя в качестве духа, в качестве единичной и вечной самости, существующей перед Богом.

Киркегор в первую очередь религиозный автор. Конечно, его тексты можно (и нужно) читать как философские и психологические. Но помнить, что главный его вопрос - "нерв" всех его работ и всей его жизни - это вопрос о том, как достичь веры.

Поэтому проблема отчаяния и шире, чем психологическая проблема, - она уводит к извечным вопросам о предназначении человека как духа. И поэтому и понять её можно, даже никогда не испытав отчаяния, не почувствовав себя в буквальном смысле отчаянным, - а задавшись тем же вечным вопросом о вечном в себе, который в первую очередь интересовал Киркегора.

Почему Болезнь к смерти

Я давно мечтала провести такой семинар - медленное чтение трактата Болезнь к смерти. Я перевела его уже давно, и пока он лежит и ждёт своей очереди на издание, мне кажется честным и увлекательным - в качества эдакого тизера - прочитать его и прокомментировать. Текст я, конечно, выкладывать не стану, это как раз было бы нечестно по отношению к (будущему) издателю. Чтение будет проходить онлайн, с демонстрацией экрана.

Болезнь к смерти - идеальный текст для медленного чтения. В сравнении с Повторением (этой причудливой и непонятной книгой), он кристально ясен. Начинаясь с абстрактных формул, трактат постепенно обрастает конкретными смыслами. Рассуждение в нём логично и последовательно. Киркегор в нём даёт не только яркие сравнения и примеры, но и определения - что для него истинная редкость.

Болезнь к смерти - трактат насыщенный смыслами, я бы сказала, концентрированный. В нём нет "воды" в виде лирических отступлений и описаний, он весь посвящён своей теме и упорно и, повторюсь, последовательно преследует одну мысль, которая, разворачиваясь, становится всё понятней.

В Болезни к смерти множество аллюзий. Самая очевидная - на евангельский сюжет о воскрешении Лазаря, менее очевидная - на философию Гегеля (и гегельянцев). Киркегор заключает христианскую мысль (призванную к "назиданию и пробуждению") в форму спекулятивной философии.

Обо всём этом и многом другом начнём говорить в следующий вторник, в 20:00. Чтобы присоединиться к чтениям, нужно зайти в группу.

В следующий вторник начнём читать "Болезнь к смерти" в моём переводе. Чтения будут проходить онлайн, по вторникам в 20.00 по мск. Чтобы поучаствовать, нужно присоединиться к группе чтений по ссылке ниже:

Сёрен Киркегор «Болезнь к смерти»

🎙Александра Экрогульская (alexandraEkrogulskaya)
🗓 22.04 (каждый вторник)⏳20:00 (МСК)
📍ONLINE (Чтения 1)

Датский философ Сёрен Киркегор (1813-1855) был мыслителем опередившим своё время. Непонятый современниками, он получил широкую известность в ХХ веке, когда философы-экзистенциалисты увидели в его сочинениях близкие им идеи. Киркегор был религиозным мыслителем, однако интересовавшие его вопросы выходят за рамки теологии в сферу экзистенциальных и психологических проблем человека.

Трактат «Болезнь к смерти» посвящён понятию отчаяния – духовной болезни, согласно Киркегору, свойственной всем людям. Философ рассматривает различные психологические типы отчаяния, и стремиться ответить на вопрос – как его преодолеть?

К чтению предлагается новый, пока ещё не опубликованный, перевод «Болезни к смерти». Переводчик трактата Александра Экрогульская.

канал ведущего

Для перехода в группу с чтениями тыкнуть сюда

Несчастнейший – это тот, кто живёт вне времени, у него нет ни прошлого, ни будущего, ни настоящего:

«Жизнь его [несчастнейшего] не знает покоя и лишена всякого содержания, он не присутствует вместе с собою самим в мгновении, он не присутствует в будущем времени, ибо будущее уже пережито, — и не присутствует в прошедшем времени, ибо прошедшее еще не наступило» [Или-Или, 256]

Получается, несчастнейший – это тот, кого вообще нет. Он не живёт, потому что неспособен пребывать в настоящем ни когда вспоминает, ни когда надеется.

Из этого мы можем сделать вывод, что счастливый человек – это тот, кто, напротив, даже вспоминая не забывает о настоящем, и даже надеясь не избегает настоящего. Его «растянутая между прошлым и будущем душа» имеет способность вычленять из прошлого и будущего настоящее – и пребывать в настоящем мгновении, которое единственно и может сделать человека счастливым.

Счастливый – это тот, кто присутствует в настоящем, тот, кто способен быть счастливым в настоящем. При этом речь, конечно, идёт не о том, чтобы совершенно избавиться от надежды и памяти, а о том, чтобы внутри них и отчасти вопреки им всё же обрести способность пребывать в настоящем для самого себя. И это состояние Киркегор называет повторением.

И теперь, после всего сказанного, фраза из начала Повторения начинает обретать смысл:

«Повторение и воспоминание – это одно и то же движение, но направленное в противоположные стороны, ведь то, что вспоминается, уже было и повторяется в обратном порядке, тогда как подлинное повторение вспоминается в прямом, обычном порядке. Поэтому повторение, если оно возможно, делает человека счастливым, а воспоминание – несчастным».

Воспоминание – это движение назад, движение вспять – а значит движение, противное естественному ходу жизни. Повторение – не исключает воспоминания, напротив, «повторение вспоминается», это значит, что воспоминание участвует в повторении, но не уводит назад, а наоборот помогает двигаться вперёд, то есть участвует в естественном течении жизни.

Помимо вспоминающего и надеющегося, существует третий вид несчастного сознания, сочетающий в себе первые два. Надеющийся не способен присутствовать «в настоящем для себя самого внутри своей надежды», вспоминающий «не пребывает в настоящем внутри своей памяти». Сочетание этих двух видов несчастного сознания – это такой несчастный, которому воспоминание мешает быть в настоящем внутри надежды, и одновременно с этим надежда мешает быть в настоящем внутри воспоминания. Именно такого человека Киркегор называет несчастнейшим: он «надеется на то, что должен был бы вспоминать» – и постоянно обманывается, ведь то, что он считает своей целью, на самом деле осталось позади; вместе с тем он «вспоминает о том, на что должен был бы надеяться» – это значит, что он пережил своё будущее в своём сознании и теперь вспоминает о нём вместо того, чтоб надеяться. «Таким образом, то, на что он надеется, уже лежит позади, а то, о чем он вспоминает, лежит впереди. Жизнь его не столько обращена вспять, сколько перевернута двойственным образом". [см. Или-Или, 254-255]

Именно таким несчастнейшим является герой Повторения – молодой человек, влюблённый поэт, который не смог обрести счастье с возлюбленной, поскольку его счастье уже с самого начала их отношений лежало для него позади – в воспоминаниях:

«Влюблён он был сильно и искренне, это было понятно, однако сразу же, с самых первых дней, он был готов вспоминать свою любовь. Он, в сущности, уже покончил с этими отношениями. Едва начав, он сделал такой гигантский шаг, что перепрыгнул жизнь».

Не успел он толком ничего пережить, как начал тосковать об ушедшем, и настоящая девушка перестала его интересовать:

«Она была его возлюбленной – единственной, кого он когда-либо любил и когда-либо полюбит. Но с другой стороны, он вовсе не любил её, он лишь тосковал о ней. При этом с ним самим произошла удивительная перемена. ... Девушка не была его возлюбленной, она была лишь поводом, пробудившим в нём поэтическое, сделавшим из него поэта. А значит он мог любить её, никогда о ней не забывать, никогда не полюбить другую, и всё же лишь непрестанно о ней тосковать».

Его несчастное сознание, склонное к воспоминанию, не позволило ему пребывать в настоящем моменте. От настоящего он ждал повторения прошлого – то есть он надеялся «на то, что должен был бы вспоминать», и вместе с тем вспоминал «о том, на что должен был бы надеяться» – то есть вместо того, чтобы строить свою будущую жизнь, он проигрывает её в своём сознании, в воображении – и потому в реальности она становится ему уже не интересной.

Постепенно молодой человек понимает, что надеяться ему не на что, ибо всё, чего он хотел, он уже пережил в сознании, и теперь может лишь вспоминать об этом. Он понимает, что девушка уже не способна дать ему ничего, ибо всё, на что она была по отношению к нему способна, она уже сделала - дала пищу его уму, его душе, его надеждам, его воспоминаниям, к которым он единственно склонен. И теперь она совершенно для него бессмысленна и стала даже ему в тягость, ибо лишний раз напоминает о том, чего уже нет, или чего ещё нет (и никогда не будет). И тогда он оставляет девушку, чтобы оставить своё несчастное сознание в покое и чтоб ничто не мешало упиваться ему своими мучениями – и своим поэтическим даром.

Заметки о Повторении – 8

В первой заметке я упомянула, что Повторение можно понять только в контексте других сочинений Киркегора и его биографии. О биографической подоплёке книги я писала в заметках 2-5. Теперь настало время поговорить о тех сочинениях, которые на мой взгляд помогают понять Повторение.

Скажу честно, мне немного сложно даётся (обратный) переход от филологии к философии, от отдельных слов к общему смыслу, от языка к мысли. Но возвращаться к этому надо, ведь мысль здесь – главное, язык лишь выражает мысль.

Чтобы совершить это возвращение, я заглянула в свои старые записи о Повторении и Или-Или – о тех двух книгах, с которых началось моё знакомство с Киркегором и которые и вдохновили меня учить датский и читать Киркегора в оригинале.

То, что я там нашла, меня порадовало. Оказывается, ничего не забывается. То, что было продумано, остаётся в памяти навсегда – нужно лишь вспомнить.

–

Повторение было издано через 8 месяцев после Или-Или и, на мой взгляд является, своего рода продолжением этой книги. Во всяком случае, в нём рассматриваются те же проблемы. По большому счёту в обоих сочинениях Киркегор пытается ответить на один и тот же глобальный вопрос: как быть счастливым?

В самом начале Повторения мы читаем:

«Повторение и воспоминание – это одно и то же движение, но направленное в противоположные стороны, ведь то, что вспоминается, уже было и повторяется в обратном порядке, тогда как подлинное повторение вспоминается в прямом, обычном порядке. Поэтому повторение, если оно возможно, делает человека счастливым, а воспоминание – несчастным».

И далее, как я уже писала, Киркегор с помощью ряда метафор и антитез – не определяет, нет, а лишь утверждает, что надежда и воспоминание делают человека несчастным, а счастливым его может сделать лишь повторение.

То, что здесь кажется лишь смутным намёком (что значит «повторяется в обратном порядке», и «вспоминается в прямом порядке»?) разъяснено в Или-Или, а именно той части этой книги, которая озаглавлена «Несчастнейший». В этой небольшой работе Киркегор объясняет, почему воспоминание и надежда делают человека несчастным.

«Несчастный — это тот, чей идеал, чье жизненное содержание, полнота сознания, собственная сущность лежат где-то вне его самого. Несчастный всегда отсутствует, он никогда не современен самому себе. Однако очевидно, что отсутствовать можно либо в прошедшем, либо в будущем времени. Но тем самым уже сразу очерчена вся территория несчастного сознания». [Или-Или, с. 252]*

Отсутствовать в прошедшем времени – это вспоминать, полностью уходя в воспоминание и забывая о настоящем. Отсутствовать в будущем – это надеяться, полностью отдаваясь надежде и, опять же, забывая о настоящем. И тот, кто лишь вспоминает, и тот, кто лишь надеется, – несчастны, потому что они не присутствуют в настоящем времени. «Повторением» же Киркегор, очевидно, называет такое состояние, когда человек находится в настоящем.

«Прошедшее время имеет ту удивительную особенность, что оно уже позади, а будущее — что оно еще только должно наступить» [Или-Или, 253]*, соответственно, ни того ни другого в настоящем не существует, как, собственно, и самого настоящего, ведь настоящее – лишь неуловимое мгновение, которое постоянно уходит в прошлое. Пребывать в настоящем времени – этому нужно ещё научится, ведь наша душа, как говорил ещё Августин, постоянно растянута между настоящим и будущим. Она то ждёт и надеется, то вспоминает. Поэтому быть несчастным – вполне естественное состояние человека (в Болезни к смерти Киркегор скажет, что почти все люди в той или иной степени – отчаянные).

* Здесь и далее «Или-Или» цитируется по: Сёрен Кьеркегор, «Или-Или». СПб, 2011. Пер. Натальи Исаевой и Сергея Исаева.

Заметки о Повторении – 7
Ещё о повторах

Приведу ещё несколько примеров фигур повтора и расскажу, почему мне кажется важным передавать их при переводе.

Вот как Константин Констанций описывает то ложное повторение, которое он нашёл в Берлине:

«Всё оказалось тем же самым (det Samme): те же (de samme) остроты, те же (de samme) любезности, та же (den samme) учтивость, помещение то же самое (det samme) – словом, то же самое в том же самом (det Samme i det Samme)».

В этом коротком предложении присутствуют сразу четыре фигуры повтора:
1. Всё оказалось тем же самым: те же остроты … (анадиплосис)
2. «те же остроты, те же любезности, та же учтивость» (анафора)
3. «Всё оказалось тем же самым … помещение то же самое» (эпифора)
4. то же самое в том же самом (полиптотон)

(В переводе Ганзена/Лунгиной из этих четырёх передан только один: «И тут я нашел все по-прежнему, те же остроты, те же приемы в обращении, то же участливое внимание, и самую обстановку, словом, все то же самое».)

Киркегор в этом фрагменте настойчиво повторяет det Samme – «то же самое» для того, чтобы подчеркнуть, что такое повторение – не истинное. Это очень важный фрагмент, из которого видно, что сколько бы раз «то же самое» не повторилось – истинным повторением оно не станет никогда. Безусловно, здесь присутствует большая доля иронии. Константин Констанций посмеивается над самим собой: ты, мол, искал повторения – так вот оно, получай. Абзац заканчивается следующим образом:

«Соломон говорит, что женская сварливость подобна воде, капающей с крыши*; что бы он сказал об этом натюрморте? Страшно подумать, но здесь повторение оказалась возможным».

Ещё раз подчеркну: то повторение, которое «оказалась возможным» – вовсе не то, что Константин Констанций хотел найти. И в тексте несколько раз встречаются такого рода каламбуры**, в которых одно и то же слово (повторение) или однокоренные слова (например, повториться, повторение) используются в разных значениях. Один из таких фрагментов был рассмотрен в предыдущем посте. Вот ещё несколько похожих примеров:

«Единственное, что повторилось (gjentog sig) – это невозможность повторения (en Gjentagelse)».

«Что касается того значения, которое повторение (Gjentagelsen) имеет в жизни, то тут позволительно сказать многое без лишних повторений (en Gjentagelse)».

Киркегор не даёт чёткого определения истинному повторению - тому повторению, которое ищут его герои, но на основании приведённых выше (и им подобных) фрагментов читатель может по крайней мере сделать вывод о том, чем истинное повторение НЕ является. Поэтому мне кажется безусловно важным сохранять эти фигуры речи в переводе (не говоря уже о том, что они являются яркой стилистической особенностью языка Киркегора).

* Притчи 19:13.

** Строго говоря, такой приём называется антанакласис (греч. antanaklasis – отражение, преломление) – повтор слова с изменённым значением.

Почему же мне не подошёл перевод Ганзена/Лунгиной, и что это за языковые особенности Киркегора, которые, на мой взгляд, в нём не достаточно отражены?

Начну со своего любимого – с повторов. Кажется не случайным, что в книге под названием Повторение один из самых частых художественных приёмов – это фигуры повтора. Киркегор использует всевозможные анафоры, эпифоры, анадиплосисы и т.п, он использует лексические, морфемные и синтаксические повторы, он неустанно играет словами, используя одно и то же слово в разных значениях – чем, безусловно, легко может запутать читателя. Эту постоянную игру, которая, вне всякого сомнения, есть яркий пример киркегоровской иронии, я и не заметила в переводе Ганзена/Лунгиной – и захотела передать в своём переводе.

Приведу некоторые из своих любимых примеров.

"Так повторялось (havde gjentaget sig) несколько дней, и мне в конце концов так надоело, так наскучило это повторение (Gjentagelsen), что я решил вернуться домой. Моё открытие было незначительным, но удивительным; я открыл, что повторения (Gjentagelsen) не бывает, и убедился в этом на основании всевозможных повторений (at faae det gjentaget)". (мой перевод)

Этот фрагмент в переводе Ганзена/Лунгиной передан довольно точно с точки зрения повторов. Тем не менее, окончание – ved paa alle mulige Maader at faae det gjentaget – которое совсем дословно можно перевести как «получив это всевозможным образом повторённым», или «повторив это всевозможным образом» – в этом переводе звучит как «всеми путями добиваясь повторения», что значительно меняет смысл.

Приведённый фрагмент – яркий пример того, как Киркегор повторяет слова в разных значениях. Когда он говорит, что «повторения не бывает», он имеет в виду, что не бывает того истинного, божественного, трансцендентного повторения, которого искал Константин Констанций. А когда он говорит о «всевозможных повторения», которые «повторялись несколько дней» и в конце концов ему надоели – то это простое каждодневное повторение того же самого, которое вовсе не интересует философа.

Что произошло с Константином Констанцием в Берлине? То, что вместо истинного повторения он нашёл лишь «то же самое». И это предложение: «я открыл, что повторения не бывает, и убедился в этом на основании всевозможных повторений» призвано подчеркнуть эту разницу между первым и вторым значением слова повторение. В переводе Ганзена/Лунгиной это различие пропало, поскольку во фразе «всеми путями добиваясь повторения» мы видим опять же первое значение.

To be continued…

Заметки о Повторении 6
Зачем нужен новый перевод

Предупреждая возможные вопросы, расскажу о том, зачем мне понадобилось переводить заново работу, которая уже переведена на русский язык.

Впервые на русском языке Повторение вышло в 1997 году в «переводе П. Г. Ганзена, сверенный с оригиналом, исправленный, дополненный и прокомментированный Д. А. Лунгиной». Именно с этой книги я начала своё знакомство с Киркегором, и было это курсе на втором философского факультета. Киркегор мне сразу понравился – ничего более странного и одновременно увлекательного я никогда прежде не читала. Собственно я и датский выучила для того, чтобы читать этого странного философа в оригинале.

Поступив в магистратуру на филфак, я недолго думая выбрала именно Повторение в качестве материала к исследованию. Работа была как раз подходящая для анализа – небольшая, ёмкая и причудливая. С ней хотелось разобраться.

Переводить её я изначально не собиралась, но очень быстро поняла, что существующий перевод Повторения не мне не подходит, поскольку не отражает те языковые особенности Киркегора, которые собственно и были предметом моего исследования. Конечно, перевести можно было лишь нужные фрагменты – но тогда у меня не было всего необходимого контекста. Повторение очень необычная и сложная книга, понять её трудно. Даже теперь, когда я, кажется, разобрала её на все составные части, проанализировала по возможности каждый элемент, а потом собрала заново, и попыталась снова посмотреть на неё в целом – я всё равно не понимаю в ней всего, хотя конечно могу ответить на многие вопросы. Короче говоря, перевести Повторение целиком мне пришлось для того, чтобы как можно лучше её понять.

Есть замечательная книга о переводе философских текстов – «Познание и перевод» Наталии Автономовой. В ней уже в самом начале говорится о том, что познание и перевод идут рука об руку, и являются во многом взаимодополняемыми процессами: как на уровне культур, которые влияют друг на друга через перевод, так и на уровне человека, которому перевод помогает уяснить новое, объяснить непонятное. Так вот мне, чтобы разобраться со сложной и непонятной книгой, пришлось перевести её заново.

Я говорю «пришлось», хотя на самом деле никакой необходимости я не чувствовала. Мне просто ужасно захотелось её перевести – для того, чтобы понять.

<…>

Старик был не только фантазёр, но и диалектик, наделенный редкой для необразованного человека способностью к диспуту. Виртуозность формального мышления, которой предстояло столь ослепительно проявиться у сына, кажется, была развита уже у него. <…> Но он не испытывал довольства от своих выдающихся способностей, он был ипохондриком, страдавшим, особенно в последние годы жизни, от чувства неспособности; иногда у него случались вспышки, говорившие о том, что в своё время он чувствовал себя несчастнейшим человеком (Eft. Pap. II. 127). <…> этот мрачный и фантазирующий пуританин из народа посвятил своё несчастное дитя во все те тревоги и заботы, которыми может окружить детский ум христианская ортодоксия, проповедуемая необразованным человеком, живущим в сомнениях и возражениях.

Во «Взгляде на мою писательскую деятельность» (с. 59) Киркегор писал: «В детстве меня строго и серьёзно воспитывали по христианским законам, а по-человечески говоря совершенно безумно: уже в самом раннем детстве я надорвался под гнётом того впечатления, от которого этот меланхоличный [tungsindig] старик, произведший это впечатление на меня, сам валился с ног. Я был ребёнком, безумно одетым в меланхоличного [tungsindig] старика». Неудивительно, что бывали мгновения, когда старик тихо останавливался возле сына, печально смотрел на него и произносил фразу, которую впоследствии Киркегор никак не мог выкинуть из головы и которая нашла место в «Виновен–Невиновен» («Стадии жизненного пути»): «Бедное дитя! Ты впадаешь в тихое отчаяние» (Eft. Pap. II. 68, Stadier 2den Pdg. 179). Каждый из них со своей стороны чувствовал себя ответственным за меланхолию второго: сын переживал, что отец скорбит из-за него, и наоборот. Но при всем этом в душе ребенка лелеялось чувство, которое вскоре сделалось в нем преобладающим: почтительность, гнетущая [tungsindig] почтительность.

Георг Брандес
Сёрен Киркегор. Критический портрет в общих чертах
Глава II. Отец и сын (фрагменты)

И уныние [Tungsind], и остроумие, и всё свои способности Киркегор унаследовал от отца. Примечательно, что он практически нигде не упоминает своей матери, которая умерла, когда ему было 22 года. Оба его родителя были ютландскими крестьянами. В детстве Микель Киркегор был пастухом: он зарабатывал на хлеб тем, что пас овец на ютладских вересковых пустошах. Там он страдал от телесных и духовных лишений, там не было ни укрытий, ни убежищ, ни тени, ни деревьев, ни людей, лишь пустая равнина и безмолвные животные. Таким образом его душа наполнилась тем горем и той тоской, которые отражены в наших народных песнях, таким образом его душа впитала немую меланхолию вересковых пустошей. Он потерялся в размышлениях и сновидениях, которые берут верх над тем, кто остался наедине с собой. Напоминание о ютландских пустошах, об их одиночестве, однообразии и унынии, сквозит из всех сочинений Киркегора. Пустошь – это их природное начало, страдальческая крестьянская религиозность, которая образовалась в душе отца в этой атмосфере покинутости, стало их духовной предпосылкой.

В возрасте 12 лет Микель Киркегор приехал в Копенгаген и вскорости стал крупным торговцем и по тем временам весьма состоятельным человеком. Известно, что религиозная смышлёность у ютландских крестьян не исключает значительной ловкости в торговле, солидной скупости и бережливости. Эти качества были свойственны и Микелю Киркегору. <…> Он был набожным человеком, который жил очень скромно, <…>; он ходил в церковь, невзирая на распространившийся в то время рационализм, и слушал Мюнстера с благоговением. Он был строгим человеком, который поручал дочерям ходить на рынок и делать покупки для всей семьи <…>; он поручал им чистить одежду своих братьев и следить за порядком в доме, ведь они не держали служанок; а своим сыновьям даже после окончания школы он почти никогда не давал денег даже на малейшие карманные расходы. Он был вроде домашнего тирана, и отцовская широкая спина легла препятствием между Сёреном и остальным миром.

<…>

И всё же этот старый почтительный Иероним, несмотря на свою правильную и прозаическую магазинную наружность, был фантазёром, диалектиком и мечтательным ипохондриком, находившимся на грани безумия. Поэтому родной дом стал для его сына одновременно пугающим и жутковато притягательным. Развлечений в нём не терпели. Когда Сёрен просил разрешения пойти гулять и как обычно получал отказ, отец брал его за руку и предлагал ему взамен пройтись по комнате, куда он захочет, во Фредериксберг или по Страндсваен . И отец начинал описывать всё, что видит вокруг. Они раскланивались с прохожими, мимо неслись шумные экипажи, заглушая голос отца. Никакие сласти и фрукты не выглядели столь заманчиво. Описания отца были столь точны и красочны, что уже через полчаса Сёрен чувствовал себя более усталым и впечатлённым, чем от реальной прогулки. Вскоре он и сам овладел этим и искусством, и они начали беседовать во время этих вымышленных прогулок. Они начали спорить, соревноваться в изобретательности, обращая внимание друг друга на всё то, что встречалось им на «пути» (См. Eft. Pap. II. 81).

<…> Едва ли возможно найти более неестественный способ лишить в высшей степени одарённого ребёнка чувства реальности и наделить его болезненной рефлексией и фантазийной мечтательностью. Узнав об этом факте, кто станет удивляться таким бесплотным, фантазийным (несмотря на всю их поэтическую гениальность) киркегоровским персонажам, как Йоханнес Соблазнитель и брат Тацитурнус. Его воображение было и оставалось комнатным растением.

Заметки о «Повторении» - 5.
Ещё раз про старость

Откуда же взялась у молодого человека эта навязчивая идея о том, что он старик? и вместе с ней – это желание вспоминать вместо того, чтобы жить?

В дневниках Киркегора обнаруживается неожиданный ответ: он «унаследовал» старость от отца.

«У одного старика, пребывающего в чудовищной меланхолии (какого рода, не буду описывать), родился сын в старости его *, которому вся эта меланхолия ** досталась в наследство, но который также обладал эластичностью духа и поэтому мог её скрывать». (NB:34; 1846 г.)

Сёрен действительно был поздним ребёнком, он родился (седьмым и последним ребёнком в семье), когда его отцу, Микелю Киркегору, было 56 лет, матери - 45. Старость отца сама по себе, наверное, не могла бы повлиять на его душевное состояние и отразиться на всём будущем мировоззрении. Однако, если верить собственным словам Киркегора, его отец пребывал с тяжёлой меланхолии, как бы мы сказали сегодня – в депрессии. И вот это депрессивное состояние отца и досталось Киркегору в наследство. Возраст отца и его меланхолия – стали некоторым единым целым в восприятии ребёнка, и впоследствии – в воспоминаниях молодого человека, который, по всей видимости, ассоциировал себя с отцом.

Многие биографы обращают внимание на тот факт, что Микель Киркегор оказал на сына колоссальное духовное влияние. Вот что сам Сёрен в 1849 году писал в своём дневнике:

«Если <…> меня спросят, кто образовал меня как писателя, которым я теперь являюсь, то я отвечу: один старик, которому я более всех благодарен, и одна девушка, которой я более всех обязан, – это единство старости и юности, лежащих в моём существе как возможности; эта зимняя строгость и летняя мягкость; первый образовал меня своей благородной мудростью, вторая – своим милым непониманием». (NB11:76)

Но кажется, источником этой идеи о колоссальном интеллектуальном влиянии отца стали не столько дневниковые записи самого Сёрена Киркегора, сколько первая написанная о нём биографическая книга, изданная Георгом Брандесом в 1877 году, и рисующая, мягко говоря, совсем не лестный образ философа. Ниже приведу фрагмент из этой книги.

–

* Отсылка к Бытие 21:2: «Сарра зачала и родила Аврааму сына в старости его».

** Стоит сделать небольшое замечание относительно перевода. То, что в текстах Киркегора по-русски, как правило, передаётся термином «меланхолия», по-датски – это Tungsind. Tungsind – сложное слово из двух корней: tung – «тяжёлый» и sind – «ум, дух». То есть Tungsind – это тяжелое, подавленное душевное состояние. Мы можем переводить это слово по-разному – это может быть и хандра, и уныние, и сплин, в современном тексте – депрессия. Более точного эквивалента, близкого по значению, в русском языке, к сожалению, нет. Переводчики Исаевы переводили Tungsind как «меланхолия», и этот перевод оправдан. Во-первых, потому, что «меланхолия» также встречается у Киркегора, в том числе в «Повторении», и из контекста видно, что он использует Tungsind и Melancholi как синонимы. Во-вторых, потому что «меланхолия» – слово органичное для текста 19 века (в отличии от той же «депрессии»). В-третьих, исторических датский словарь (ordnet.dk) подтверждает, что эти слова – синонимы. Я, переводя «Повторение», старалась передавать их по-разному, избегая лишних повторов: «[Эти слова] выражают на самом деле глубочайшую меланхолию [Melancholi]; а такому глубокому унынию [Tungsind], сжатому до единственной фразы, не так-то просто выразить себя лучше». Однако, это не всегда удавалось, в особенности это касалось прилагательного tungsindig: «Что может быть привлекательней для девушки, чем стать возлюбленной поэта-меланхолика [en poetisk-tungsindig Natur]?»

–
* Под «одним писателем» Киркегор имеет в виду самого себя, вернее свой псевдоним – Йоханнеса Соблазнителя, автора первой части «Или-Или», который говорит: «В этом моё несчастье; рядом со мной всегда идёт ангел смерти, и я не окропляю двери избранных кровью в знак того, что он должен пройти мимо, нет, именно в их двери он и входит; ведь лишь воспоминание любви счастливо» (ср. перевод Исаевых: С. Кьеркегор, Или-Или, СПб, 2011. С. 69). Такие «споры» между псевдонимами – пример киркегоровской иронии.

Противопоставление воспоминания и повторения – это оппозиция, на которой строится вся философская составляющая книги. Из этого противопоставления вырастает понятие повторения. Собственно, без него понятия повторения не было бы вообще – Киркегор не даёт практически никакого иного определения повторению, кроме определения от противного. Впрочем, его и определением трудно назвать, это скорее описание, использующее метафоры, антитезы и другие художественные приёмы.

Он начинает с того, что проводит параллель между повторением и платоновским припоминанием:

«Повторению предстоит весьма важная роль в новой философии, ведь оно есть решительное выражение тому, что у греков звалось воспоминанием. Как те учили, что знание – это воспоминание, так новая философия будет учить, что вся жизнь – повторение».

После этих вводных слов, являющихся практически единственной в тексте философской отсылкой (которая брошена как мимолетное замечание и едва ли способна пролить свет на понятие повторения), Киркегор переходит к художественным сравнениям: он противопоставляет старость (воспоминание), зрелость (повторение), и юность (надежду).

Поскольку центральное событие книги – история любви, и поскольку именно этот вопрос –возможно ли повторение любви? – волновал Киркегора в момент её написания, то с этой проблемы он и начинает:

«Как сказал один писатель, единственная счастливая любовь – это воспоминание любви *. В этом он, несомненно, прав, нужно лишь помнить, что сперва оно делает человека несчастным. На самом же деле единственная счастливая любовь – это повторение любви».

И далее следует ряд метафор и антитез, с помощью которых Киркегор раскрывает понятие повторения:

«Надежда – это новое платье, накрахмаленное, отглаженное, великолепное, но его ни разу не надевали, и неизвестно, как оно сядет и будет ли к лицу. Воспоминание – старое платье, и каким бы прекрасным оно ни было, оно не в пору, ведь вы из него уже выросли. А повторение – это платье, которому нет сносу, оно скроено точь-в-точь по фигуре, нигде не жмёт и не морщит. Надежда – прекрасная девушка, ускользающая из рук; воспоминание – красивая старая женщина, от которой теперь уже мало толку; повторение – любимая жена, которая никогда не надоест, ведь надоесть может только новое».

«Юности присуще надеяться, юность склонна вспоминать, но мужеству присуще желать повторения».

«Тот, кто выбрал повторение, тот живёт. Он не бегает как мальчишка за бабочками, не встаёт на цыпочки, чтобы взглянуть на красоты этого мира, они ему знакомы; но он и не сидит как старуха за прялкой воспоминаний; он спокойно идёт своей дорогой, радуясь повторению».

Итак, повторение – это нечто присущее мужественной, зрелой личности, повторение – это нечто постоянное, но при этом не надоедающее, повторение – это то, что составляет основу жизни – причём жизни счастливой.

Примечательно, что в одном из приведённых фрагментов Киркегор приписывает склонность вспоминать юности (а не старости, как в остальных): «юность склонна вспоминать». Это отсылает нас к тому, о чём говорилось выше, – к тому преувеличенному ощущению собственной старости, которая была присуща Киркегору с молодых лет. Молодой человек может стать стариком – стариком в духовном смысле, если вместо того, чтобы жить, вместо того, чтобы искать повторения, начнёт предаваться воспоминаниям. Такое воспоминание, которое заменяет собой жизнь, делает человека несчастным, говорит Киркегор от лица Константина Констанция. Потому что, полностью отдавшись воспоминаю, человек уже не может вернуться к жизни – и в этом смысле становится стариком, жизнь которого уже прошла. И конечно, такой духовный старик – несчастный человек, ведь он лишил себя жизни, так и не успев пожить.

Заметки о «Повторении» - 4.
Киркегор и старость

Специфическая черта Киркегора, на которую особенно обращаешь внимание при чтении его дневников и писем, – это какое-то гипертрофированное ощущение собственной старости. Человек, который до старости вообще не дожил (Киркегор умер 42-летним), постоянно называет себя стариком, в особенности – когда вспоминает о своих отношениях с Региной.

Вот, например, фрагмент из письма Й. Ф. Шлегелю, мужу Регины, вернее – фрагмент из черновика к этому письму, написанного в 1849 году с целью наладить с ней дружеские отношения (из этой затеи, однако, ничего не вышло, Шлегель не согласился):

«В этой жизни она принадлежит Вам; в истории она будет идти рядом со мной; в вечности Вам ничем не помешает то, что она также любит и меня, – того, кто уже в день помолвки с ней был стариком и на тысячу лет старше того возраста, когда можно любить девушку, что, конечно, нужно было понять заранее и что я так ясно понимаю лишь теперь – теперь, когда эта история уже давно сделала меня ещё на пару тысяч лет старше».

Во время помолвки Киркегору было 27-28 лет, и, хотя он был старше Регины на 9 лет, стариком по сравнению с ней всё же не был. Понятно, что он имеет в виду нечто другое, чем возраст, и явное художественное преувеличение – «на тысячу лет старше» – является тому подтверждением.

Это ощущение старости он переносит в текст «Повторения». Вот что говорит Константин Констанций о своём юном друге:

«Какая поразительная диалектика! Он скучал по девушке, делал над собой усилие, чтобы не проторчать у неё весь день, и вместе с тем в первый же миг их отношений он словно стал стариком».

И в том же абзаце:

«Влюблён он был сильно и искренне, это было понятно, однако сразу же, с самых первых дней, он был готов вспоминать свою любовь. Он, в сущности, уже покончил с этими отношениями. Едва начав, он сделал такой гигантский шаг, что перепрыгнул жизнь».

Из этих слов видно, что Киркегор имеет в виду под «стариком»: это тот, кто вспоминает вместо того, чтобы жить. Склонность вспоминать – это свойство старости. Поэтому молодой человек, который сразу начал вспоминать, пропустив этап жизни («перепрыгнув жизнь»), – старик.

Не случайно Киркегор, устами этого молодого человека, цитирует стихотворение «Старый влюблённый» датского поэта и философа Поула Мёллера. Стихотворение описывает пожилого человека, который, засыпая в кресле, видит во сне дни своей юности и свою молодую возлюбленную. Молодой человек, герой "Повторения", непрестанно повторят одну строфу:

«И вот сон застилает мои глаза –
То весна юных лет.
О тебе моя искренняя тоска,
Дева Солнечный Свет!»

Фрагменты из этой же строфы Киркегор трижды цитирует в своих письмах к Регине, написанных во время их помолвки (1840-41 гг.). Тому же периоду принадлежит следующая дневниковая запись:

«С каким бесконечным волнением должен молодой человек читать стихотворение П. Мёллера «Старый влюблённый». <…> Для молодого человека это сон во второй степени; сначала он видит себя стариком для того, чтобы потом через воронку всей жизни влить в себя самые ароматные моменты ранней юности». (Not7:5)

Здесь мы видим некое концептуальное восприятие старости, как специфического состояния, призванного удвоить (возвести "во вторую степень") ту радость, которую дарят «моменты ранней юности». Молодой человек представляет себя стариком для того, чтобы через воспоминание (присущее старику) усилить ощущение счастья, которое дарят ему определённые моменты.

Таким образом мы понимаем, что «склонность» вспоминать (вместо того, чтобы жить) была свойственна Киркегору в период его помолвки с Региной. И возможно именно это он и имеет в виду, когда говорит, что был «на тысячу лет» её старше.

Через полтора года после расставания, обдумывая свой поступок, Киркегор пишет в «Повторении», что эта склонность вспоминать и делает человека несчастным.

Дневниковая запись от 17 мая 1843 года, начинающаяся словами "Была бы у меня вера, я бы остался с Региной".

Первая половина «Повторения» содержит две истории: путешествие Константина Констанция в Берлин в поисках повторения и разрыв помолвки молодого человека. Обе истории являются примером неудачного повторения – ни один из героев не способен повторить желаемого. В результате Константин выбирает постоянство и единообразие повседневной жизни. А молодой человек по изначальной задумке Киркегора, как уже говорилось, должен был умереть, возможно, потому что человек, не способный реализовать свою любовь, опять же, по изначальной задумке Киркегора, не достоин жизни. Какие философские выводы относительно понятия повторения должны были стать завершением книги – этого мы не знаем. Можно предположить, что у книги должен был быть «открытый» финал и Киркегор не собирался давать прямой ответ на вопрос, возможно ли повторение.

И вот с этой книгой, отразивший все его личные сомнения и переживания, Киркегор возвращается домой и узнаёт, что в его жизнь, в его историю любви, в которой он был активным действующим лицом, способным принимать решения, в эту его реальность, которую он анализировал, осмыслял, формировал, – в неё вмешиваются независящие от него обстоятельства, из-за которых и ситуация в целом, и его роль в ней радикально меняется. При таких обстоятельствах книга не могла остаться без изменений, она должна была отразить новую реальность. И Киркегор пишет продолжение – восемь писем молодого человека Константину Констанцию, в последнем из которых он объявляет, что обрёл повторение, узнав о том, что его возлюбленная вышла замуж. Его повторением оказалось то, что он снова стал собой, снова обрёл самого себя.

To be continued…

Заметки о «Повторении» - 3

Итак, весной 1843 года, узнав о помолвке Регины Ольсен, Киркегор уничтожает свои последние дневниковые записи, посвящённые ей. Тем не менее, исследователям удалось восстановить те небольшие фрагменты, которые Киркегор не вырвал из тетради, а лишь вымарал чернилами. Одна из них датируется 17 мая 1843 года (см. иллюстрацию), а, соответственно, была написана как раз во время его второй поездки в Берлин, когда он работал над «Повторением» и «Страхом и трепетом». В этой записи мы видим, что спустя полтора года после разрыва помолвки, Киркегор до сих пор пребывает в сомнениях, правильно ли он поступил, и до сих пор словно бы пытается объяснить самому себе, почему он так сделал:

«Была бы у меня вера, я бы остался с Региной. Слава Богу, я наконец это понял. Я чуть не лишился рассудка в эти дни. По-человечески говоря, я прав по отношению к ней, мне, возможно, вообще не стоило обручаться, но с того мгновения я всегда поступал с ней по-рыцарски. <…> Я начал сочинение под названием «Виновен – Не виновен»; конечно, я мог бы написать там такое, что удивило бы мир, ведь за эти полтора года я пережил в себе самом больше поэзии, чем все романисты вместе взятые, но я не могу и не буду этого делать, мои отношения с ней не должны быть превращены в поэтический пар, у них другая реальность. Она не стала какой-нибудь театральной дивой, поэтому, если это возможно, она должна стать моей женой [saa skal hun, om muligt blive min Kone]. Господи, ведь это было моим единственным желанием, но мне пришлось отказать себе в этом. И по-человечески говоря, я был совершенно прав и поступил с ней в высшей степени благородно, не дав ей почувствовать мою боль. <…> ведь если бы я не думал всерьёз о её благе, то, конечно, остался бы с ней, раз уж она об этом просила, раз уж об этом просил её отец; я бы тогда совершил благодеяние по отношению к ней и исполнил собственное желание, а когда бы она в конце концов устала, я бы в наказание ей объяснил, что она сама этого требовала. Но я этого не сделал».

Сложно делать определённые выводы на основании такой противоречивой, эмоциональной и непоследовательной дневниковой записи. Сначала Киркегор говорит о том, что ему не хватило веры, иначе бы он женился; потом – что он всё-таки прав, и вообще не должен был обручаться; затем внезапно меняет модальность и время и заявляет, что она (Регина) должна стать его женой; и наконец снова возвращается к тому, что он прав и поступил так, как поступил, из лучших побуждений. Ясно одно, он до сих пор тяжело переживает расставание с возлюбленной, остальное – интерпретации.

Можно, например, предположить, что Киркегор во время своей второй поездки в Берлин, то есть во время работы над автобиографической книгой «Повторение», размышлял не только о понятии повторения как таковом – но и том, возможно ли повторение в его собственной жизни. И, не исключено, что его интересовал конкретный вопрос: может ли он ли он вернутся к Регине? может ли «повторить» их отношения? говоря словами Константина Констанция, может ли он обрести «единственную счастливую любовь», а именно, «повторение любви»?

Если предположить, что именно с этой мыслью он пишет свою книгу, то становится понятно, почему весть о новой помолвке его возлюбленной производит на него такое сильное впечатление, что он не только уничтожает все дневниковые записи, которые свидетельствуют о том, что он постоянно мысленно возвращался к истории своей любви, обдумывал свой поступок и сомневался в своей правоте, – но и значительно перерабатывает книгу.

Ещё раз, если предположить, что Киркегора интересовал вопрос, возможно ли повторение его любви, то становится понятно, что весть о помолвке его возлюбленной с другим была для него как удар грома, и книга, в которой он пытался ответить на этот вопрос, не могла остаться без изменений.

Первая страница рукописи "Повторения". В верхнем правом углу вымаранная чернилами надпись "Берлин, май 1843".

Заметки о «Повторении» - 2

Биографической основой «Повторения» стала история любви Киркегора и Регины Ольсен.

Предположительно, Киркегор познакомился с Региной в мае 1837 года. Ему на тот момент 24 года, ей – всего 15. Однако сближение – и с Региной и с её семьёй – происходит только в 1840 году. В это время Киркегор начинает регулярно посещать семейство Ольсенов, и 10 августа 1840 года делает Регине предложение. Впоследствии, вспоминая эти события, он писал, что его тут же начали одолевать сомнения:

«На следующий же день я понял, что совершил ошибку. Я, с моим раскаянием, с моей vita ante acta [лат. предыдущая жизнь, прошлая жизнь], с моей меланхолией…» (Дневниковая запись, 1849 г.)

Помолвка продлилась более года, с 10 августа 1840 по 11 октября 1841 года. Этот период отражён в письмах Киркегора Регине, а также в дневниковых записях, которые однако не объясняют причин разрыва помолвки.

29 сентября 1841 г. Киркегор защитил магистерскую диссертацию («О понятии иронии»), 11 или 18 октября разорвал помолвку с Региной и 25 октября отправился в Берлин, где оставался вплоть до 6 марта 1842 года, слушая лекции немецких философов и работая над своим первым крупным произведением – «Или–Или», которое выйдет 20 февраля 1843 года.

С 8 по 30 мая 1843 Киркегор снова находится в Берлине, работая над «Повторением». Эта его вторая поездка также становится автобиографической основой книги. Факты своей биографии Киркегор разделил между двумя персонажами: Константином Констанцием, от лица которого написана книга, и его другом – «молодым человеком», который так и остался безымянным. Константин Констанций, как и Киркегор, едет во второй раз в Берлин, чтобы проверить, возможно ли повторение. Молодой человек, как и Киркегор, переживает неудачную любовную историю, закончившуюся разрывом. Нельзя сказать, что кто-то один из них – совершенное альтер эго Киркегора, но можно сказать, что для них обоих прототипом послужил он сам.

Письмо, написанное Киркегором его другу Эмилю Босену 25 мая 1843 года, свидетельствует о том, что к этому моменту Киркегор считает свою работу законченной:

«Совсем скоро вы снова увидите меня. Я закончил очень важное для меня сочинение, и во всю работаю над следующим, и теперь мне необходимы моя библиотека и типография. <…> Никогда прежде я не работал с такой силой, как теперь».

Сочинение, которое Киркегор называет в конце мая завершенным, – это «Повторение», а сочинение, над которым он работает «во всю» – это «Страх и трепет».

Однако произведение, которое он 30 мая привёз из Берлина домой, представляло собой только первую половину той работы, которую мы знаем теперь как «Повторение». Эта та часть, которая повествует о поездке в Берлин, предпринятой Константином Констанцием с целью найти повторение. По всей видимости, изначально Киркегор собирался закончить на этом свою книгу. В пользу этого говорит в том числе тот факт, что на первой странице рукописи «Повторения» стояла надпись «Берлин, май 1843», которую Киркегор впоследствии вымарал (см. иллюстрацию). То есть согласно первоначальному плану Киркегора, Константин Констанций, как и он сам, должен был окончить свою книгу там же, где её начал – то есть в Берлине. Известно также, что изначально Киркегор собирался «убить» своего второго персонажа – молодого человека.

Однако, вернувшись домой, Киркегор узнаёт кое-что такое, что вносит изменения в его планы. А именно, он узнаёт о помолвке Регины Ольсен с её бывшим учителем, Йоханом Фредериком Шлегелем. Очевидно, по этой причине почти все записи того периода, посвящённые Регине, были им впоследствии вычеркнуты или вырваны из дневников, а трактат «Повторение» получил неожиданную для самого автора развязку.

To be continued…

Итак, «Повторение» – это литературно-философское произведение. У Киркегора есть ещё две работы такого жанра – это «Или-Или» и «Стадии жизненного пути», в них тоже философские мысли Киркегора вплетены в художественный текст. Но «Повторение» сильно отличается от них. Чем же?

«Или-Или» и «Стадии» – это толстые тома, представляющие собой сборники нескольких произведений, написанных в разных жанрах и от лица разных людей (псевдонимов), но объединённые общими темами. Каждое произведение из этих «сборников» достаточно самостоятельно, и может быть рассмотрено (и даже напечатано) отдельно («Дневник обольстителя» в переводе Ганзена до сих пор издаётся отдельной книгой). Однако задумку Киркегора можно понять только в контексте целой книги.

В «Или-Или» и «Стадиях» нет прямых указаний на то, какого мнения придерживался сам Киркегор, он предлагает читателю проанализировать все фрагменты (то есть каждое произведение из этого сборника) и прийти к собственным заключениям. Но всё-таки имплицитно «правильное» мнение в них выражено. То, что Киркегор считает истинным, он высказывает более строгим, назидательным тоном. Так, например, вторая часть «Или-Или» – это этически-назидательные сочинения и письма, и вот в них-то и заложена главная мысль Киркегора. А фрагменты из первой части «Или-Или» – остаются либо в рамках эстетики (например, фрагмент, посвящённый «Дон Жуану» Моцарта), либо же служат «анти-примером» несчастной индивидуальности, остающейся в «неправильной» жизненной позиции. Фрагменты «Или-Или» и «Стадий» могут быть понятны читателю именно в своей совокупности. Эти фрагменты поддерживают и объясняют друг друга. Иногда они работают на контрасте: они противоречат друг другу и в этом «споре рождается истина». В этом смысле «Или-Или» и «Стадии» – самодостаточные произведения, которые содержат в себе всё необходимое для их понимания.

«Повторение» же, в отличие от них – не сборник, а небольшое единое произведение. И специфика его состоит в том, что оно само как бы просится стать фрагментом чего-то более крупного, – именно для того, чтобы его поняли. Само по себе оно как бы повисает в воздухе – читателю не за что ухватиться, не от чего оттолкнуться, чтобы понять его, короче говоря, читателю не хватает контекста. Ни одно рассуждение в этой книге не доведено до конца, не развёрнуто в полноценной и логичной форме. Киркегор, вернее его псевдоним Константин Констанций, только намекает, указывает в каком-то направлении – и оставляет читателя самому собирать пазл разрозненных рассуждений. И в отличии от «Или-Или» и «Стадий», которые тоже состоят из множества деталей, пазл «Повторения» собрать невозможно – в нём просто-непросто не хватает деталей. Дочитав книгу до конца, мы остаёмся – в приятном или неприятном – недоумении. Прочитав её несколько раз, мы имеем возможность связать хоть какие-то «концы с концами» – но все равно не поймём её полностью, многое останется на откуп воображению.

На мой взгляд, «Повторение» Киркегора можно понять только в контексте других его сочинений и его биографии.

To be continued…

Заметки о «Повторении» - 1

Сейчас готовим к изданию «Повторение», поэтому хочу написать несколько заметок об этой книге.

«Повторение» – одна из первых работ Киркегора. Она вышла 16 октября 1843 года, одновременно со «Страхом и трепетом». У читателей, однако, не было никакой возможности догадаться о том, что эти книги принадлежат перу одного автора. «Повторение» вышло под псевдонимом Константин Констанций, «Страх и трепет» – под псевдонимом Йоханнес де Силентио (Йоханнес Молчальник).

Обе книги выделяются на фоне остальных работ Киркегора. Сочинения Киркегора вообще выделяются на общем фоне философии 19 века – они очень необычны для своего времени. А эти две работы выделяются и на фоне сочинений Киркегора. То есть они необычны вдвойне, это необычайность «во второй степени», как сказал бы сам Киркегор.

Эта необычность относится, прежде всего, к их жанру. Их нельзя в строгом смысле отнести ни к философским, ни к богословским, ни к литературным сочинениям. И одновременно – можно отнести ко всем ним. Я бы сказала (очень сильно округляя, срезая углы), что «Повторение» – это литературно-философское произведение, «Страх и трепет» – литературно-богословское (если такой жанр вообще может быть, то вот это произведение как раз относится к нему).

Kirkkegaard, Kirkegaard, Kiersgaard, Kjerkegaard, Kirckegaard, Kerkegaard, Kierckegaard, Kierkegaard

Согласно специалисту по Киркегору Йоакиму Гарффу (Joakim Garff) все эти варианты написания данной фамилии можно найти в старых церковных книгах. Речь идет о 18 веке, когда единых правил орфографии, по всей видимости, ещё не было...

В любом случае интересно происхождение этой фамилии. Вообще по-датски kirkegaard (в современной орфографии kirkegård) - это кладбище. Тем не менее специалисты заверяют, что фамилия эта не означает "Кладбищенский". Слово kirkegaard состоит из двух корней kirke - церковь, и gaard - двор. И вот фамилия как раз произошла от "церковного двора". Йоаким Гарфф даже прямо указывает от какого: В местечке под названием Sædding, расположенном на западном побережье Ютландии в 20 км от города Ringkøbing, стояла "посреди вересковой пустоши" церковь. Вот ей-то и принадлежали два двора, называвшиеся в народе kierkegaarde.

Вообще говоря, это никакие не дворы, конечно. Gaard - это хозяйство, хутор, ферма, где жили и работали крестьяне. Одним из этих крестьян был дед Сёрена Киркегора, Петер Кристиан, который, по всей видимости, первый в их роду получил эту фамилию - "Церковнодворский". Изначально она писалась совсем так же как "кладбище" - Kirkegaard, но со временем приобрела известное нам написание Kierkegaard, предположительно, отражавшее ютландскую манеру произношения (Йоаким Гарфф это не комментируют, однако было бы любопытно послушать).

Киркегард, Киркегор, Кьеркегор, Керкегор

Мне известно по крайней мере четыре варианта написания фамилии Kierkegaard на русском языке.

Лев Шестов писал Киркегард, очевидно пользуясь дореволюционной традицией транслитерации иностранных фамилий. Транслитерация - это когда имя или название передаётся побуквенно, согласно некоторым правилам. Полагаю, впрочем, что Шестов и не знал, как произносится эта фамилия по-датски, и вообще читал его в немецких или французских переводах. В таком случае транслитерировать Kierkegaard как Киркегард мне лично кажется вполне логичным, и никаких претензий к Шестову у меня нет.

Петер Ганзен, первый переводчик Киркегора на русский язык (хотя перевёл-то он всего ничего - "Дневник обольстителя" и ещё некоторые фрагменты), был датчанин и соответственно прекрасно знал, как эта фамилия звучит по-датски. Киркегор - это написание приближенное к произношению и именно так её стоит транскрибировать. Транскрипция - второй способ передачи названий и имён, он стремится передать звучание, а не написание. Послушайте как произносит эту фамилию хотя бы Гугл-переводчик. Да, там почти не слышно звука "р", но мы не можем избавится от всех согласных, которые пропадают или имеют необычное звучание в датском языке.

Вообще передача датских имён и названий - головная боль скандинавистов. Я лично пока вообще не научилась этого делать, и каждый раз смотрю на новое слово как баран и не пойму, что из этих букв оставить, а что выкинуть. Что ни напиши, выходит странно... Все дело в том, что нам не очень близка датская культура и мы к их странностям не привыкли так, как привыкли к английским, французским, немецким...

Возвращаясь к фамилии. Написание Кьекергор - мистического происхождения. Я не находила никаких объяснений вот этому сочетанию букв: "ье". Я не знаю, кто первый стал так писать и зачем. Знаю только, что это произошло задолго до выхода первых сочинений Киркегора на русском в переводе Наталии и Сергея Исаевых (на настоящий момент - единственных переводчиков таких работ Киркегора, как "Страх и трепет", "Болезнь к смерти", "Понятие страха" и др.).

Вот что об этом пишет Пиама Павловна Гайденко, в книге "Трагедия эстетизма", вышедшей в 1970 году (и к слову сказать до сих пор остающейся единственной монографией, написанной на русском языке, полностью посвящённой Киркегору):

"В нашей литературе последних лет имя Киркегора транскрибировалось как "Kьepкeгop". Однако в соответствии с нормами датскоrо произношения было бы правильнее вернуться к тому написанию этого имени, которое было принято одним из первых переводчиков сочинений Киркеrора на русский язык, П. Ганзеном".

Я, как и все студенты философского факультета, всегда писала Кьеркегор - конечно, а как ещё, так ведь написано в книгах! Но на кафедре скандинавских языков меня быстро убедили, что так неправильно, а правильно Киркегор. Если нет возможности идти на кафедру скандинавистики, то стоит прислушаться к мнению П. П. Гайденко.

И остался последний вариант написания - Керкегор. Этот вариант предлагает и использует переводчица и философ Дарья Лунгина (МГУ). Согласно Википедии, она считает, что это написание "адаптированно отчасти к графике, отчасти к русской традиции". Я не очень понимаю, что это значит. Мне такое написание кажется отчасти бессмысленным - безударная "е" всё равно в русском языке будет читаться как "и", а отчасти неверным - в датском слышится отчётливая "и" (здесь можно послушать как по-датски звучит kirke - слово, от которого и произошла данная фамилия https://ordnet.dk/ddo/ordbog?query=kirke)

Меня зовут Александра Экрогульская, и я переводчица Киркегора.
Сейчас, в преддверии выхода первой книги моих переводов, решила начать делиться своими знаниями и соображениями, накопившимися за несколько лет работы с текстами.