«Клабфикшн» сегодня ведет Алексей Федяров — президент клуба «Статус» и автор четырех книг
Его выбор — роман, до которого нужно дорасти.
Писатель, который умел всё. Именно так нужно говорить о Фридрихе Горенштейне.
«Попутчики» — это первая для меня его книга; книга, написанная другим писателем, но ставшая моей. Горенштейн остается на моем столе годы с двумя другими великими авторами — Макиавелли и Гориным.
Горенштейн — это абсолютное владение текстом, полная власть над смыслом, власть над читателем, сколь ни был бы он искушен. Так пишут очень немногие, до этих вершин доходит, например, мой друг Михаил Шевелёв, почитайте его «Не русский», это полное проникновение в сознание читателя и изменение изображения в зеркале, в которое человек смотрит каждый день.
Смотрит и понимает, что уже не смотрит, а смотрел — сегодня там уже другое лицо, и совершенно непонятно, что там увидишь завтра.
С этим романом достаточно начать:
«— 22 июня 1941 года — самый чёрный день в моей жизни. В этот день, в пятом часу утра вернувшись из поездки, я обнаружил в почтовом ящике принесённый почтальоном накануне отказ одного из московских театров принять к постановке мою пьесу «Рубль двадцать». Странная фраза эта была произнесена в спальном вагоне поезда № 27, Киев — Здолбунов, отходящего от перрона Киевского пригородного вокзала в 19 ч. 35 мин. и прибывающего в город Здолбунов Ровенской области на рассвете следующего дня, в половине шестого. Как видим, маршрут не близкий, не пригородный, почти полусуток в пути. От пригородного же вокзала поезд отходит из-за третьестепенного своего направления и почтово-пассажирского статуса. То есть останавливается буквально на всех встречных станциях вплоть до самых незначительных, не станциях даже, а полустанках, мимо которых экспресс проносится, не сбавляя скорости».
Никто и никогда не начинал так романы. Это просто невозможно — начать так. Невозможно для смертного. Горенштейн бессмертен.
Или вот такой фрагмент:
«— Меня спасла хромота, потому что я всегда носил с собой палку. Не такую, как теперь, купленную в аптеке, полированную, которой в случае надобности можно только пыль из пиджака выбить и которой, если ударить о крестьянский, красноармейский лоб — сама сломается. Нет, настоящая лесная дубина, вырезанная из крепкой лиственницы. Этой дубиной я и ударил Григория Чубинца в лоб, пока он, пьяный и однорукий, поднимался с земли. Второй раз я его ударил уже лежащего, по голове, по черепку, как говорят. Трехгранный штык, которым он колол людей на мясо, валялся рядом. Я подобрал штык, поскольку во–первых хотел сам вооружиться для защиты, а во–вторых, если очухается, пока я хромой буду медленно уходить, чтоб не мог им воспользоваться. Я понимал, что уходить мне надо подальше, куда–нибудь в другие края, где меня б не нашли ни Чубинец, ни власти, как сообщника Чубинца. Сообщником я конечно по сути не был, но формально говоря, помогал переносить куски человечины в мешках, хоть о том и не знал, думая, что в крайнем случае это не говядина, а собачина, или дохлая конина».
Да, этот текст из тех, до которых надо дойти, дочитаться. Если сравнивать его с моими любимыми «Сто лет одиночества» или «По ком звонит колокол», то при всей любви к Маркесу и Хемингуэю я признаю, что странный, неприятный, неудобный Горенштейн круче. Странно, неприятно и неудобно круче.
И да, до такого стоит дочитаться. Стоит.
Спойлеров не будет.
#Клабфикшн
STATUS