Про Оксимирона, часть 3/3. Окончание.
⠀
Но я не думаю, что Александр хотел услышать что-то очень личное или глубокое; он хотел разъяснить понятия, разложить все по полочкам, упорядочить, дать всему нужное определение. А для Насти расследование — это не про полочки, это — дело ее жизни; а сексуализированное насилие — зло, которое нужно не рассматривать под лупой, а топтать сапогом. Может, сам способ рационализации насилия ее так потряс?
⠀
Эта мысль меня ошарашила. Мне вдруг показалось, что я поняла, что происходит.
⠀
На самом деле дискуссия не идет о том, можно или нет насиловать детей. Конечно, нельзя — это незаконно и аморально. И не идет о том, можно ли «прощать гению злодейство». Тоже, конечно, нельзя — иначе возникает неравенство между людьми и несправедливость.
⠀
Конфликт произошел в другом.
⠀
Есть одна категория людей. Они рационализируют ситуацию, и предлагают учитывать в расследовании следующие вещи:
— Необходимость в следственном разбирательстве и даче показаний со стороны Мирона
— Современный политический контекст (несостоятельность судебной системы в России, иноагенство Оксимирона как невозможность для него получить правосудие)
— Сеksуальную субъектность подростков до 16 лет (о, это тяжелая тема, мне дискомфортно писать об этом; это очень крамольная тема, супер закрытая и даже как будто незаконная. Думаю, вы и так поняли, что имеется в виду)
⠀
И есть люди, которые воспринимают подобную рационализацию, как оправдание насилия или pdfлии, и видят в ней опасность. Я вот сейчас посмотрела на этот список, и действительно — он выглядит как «а давайте подумаем, как бы нам оправдать Оксимирона».
⠀
На самом деле цели оправдать его — нет; есть цель — разобраться. Показания исцов и их адвоката в воображаемом зале суда люди уже выслушали, и теперь хотят послушать ответчика и его адвоката. Они почувствовали сильный перекос судебного разбирательства в одну сторону, видят в этом несправедливость и хотят исправить этот крен.
⠀
Первые находят детали кейса Оксимирона крайне значимыми, вторые — крайне незначительными. Первые считают, что ответчику нужен хороший адвокат, вторые считают, что не нужен — он преступник, зачем ему адвокат.
⠀
Обе группы не могут найти общий язык, потому что, несмотря на общие взгляды на нетерпимость к насилию, их картина мира строится на разных глубинных убеждениях и представлениях о справедливости.
⠀
Это очень похоже на ту ситуацию, когда Ансельм Кентерберийский написал «Доказательство Онтологии Бытия Божьего», желая окончательно доказать, что Бог есть, а люди пришли в ужас от того, что, оказывается, Бытие Божие нужно научно доказывать, и многих это оскорбило.
⠀
Ансельм не хотел их оскорбить. Он хотел, как лучше. Те, кто хотят «пруфов» в истории с Оксимироном, не хотят его оправдать. Они хотят, чтобы его обвинили справедливо и законно.
А те, кто гневаются на «пруфоискателей», хотят, чтобы его закенселлили, чтобы другим насильникам неповадно было — они тоже хотят справедливости и видят ее так.
⠀
Увы. Никто никого не слышит и не услышит. Всем страшно и больно за свое мироощущение.
⠀
Вике, Вике и Вере я выражаю сочувствие и солидарность; Насте — благодарность за пищу для размышлений и общественно полезную дискуссию, Оксимирону желаю смелости открыть рот и представить общественности позицию ответчика; всем публичным личностям, которые высказали свое мнение по поводу расследования — респект за бесстрашие и неравнодушие.
⠀
А вам всем — спасибо, что дочитали эту простыню, которую я писала суммарно около четырех часов!

Про Оксимирона, часть 2/3. Начало выше.
⠀
После вопросов о «прусах» в своем фейсбуке Настя написала: «Я действительно настолько давно в профессии, что доверяю взрослым людям, когда они оценивают свой опыт так, как оценивают».
⠀
Эта фраза делает только хуже, и вот почему.
⠀
Людям, которые мыслят и чувствуют, как Настя, подобное уточнение не требуется. А для людей, которые отнеслись к расследованию скептически и хотят «пруфов», такая фраза — все равно, что тряпка для быка. Мы в последние три года только и слышим, как разные люди оценивают одни и те же вещи, которые происходят с ними или вокруг них, диаметрально противоположным образом, или меняют мнение со временем — и иногда это сводит с ума. Мы повидали, как обманывают и лгут не только циничные политики, но и уязвимые, несправедливо преследуемые люди, а также те люди, которым мы доверяли. То, что люди не верят жертвам насилия на слово, не является их оправданием этого насилия; это посто попытка не быть наивными. Тут я упомяну: я девчонкам из расследования верю на слово на все сто процентов, но меня вымораживает то, с какой ненавистью в интернете относятся к тем, кто посмел заикнуться о «пруфах».
⠀
С другой стороны, заикаются эти люди иногда так, что и у меня глаза на лоб лезут.
Вот так свои сомнения выразила в комментариях под своим постом на фейсбуке Евгения Альбац: «Девочки-подростки — мы их не знаем; есть взрослые женщины 28-29 лет, которые с помощью психологов обнаружили, что их изнасиловали. Что и по факту, и по сути неправда». То, как Евгения Марковна выразилась, я резко осуждаю: для подобного громкого заявления, мол, «это неправда», нужны такие же неоспоримые доказательства, как и для того, чтобы говорить «это чистая правда».
⠀
Ровно об этом пишет Екатерина Шульман в комментариях к публикации на фейсбуке: «Проклятие таких дел в том, что с обеих сторон только утверждения (или легко подделываемые картинки с буквами)».
⠀
Мне кажется, было бы здорово упомянуть, что сообщения верифицировали, рассказать, с какими дополнительными свидетелями общались, хотя бы не называя их имен. Подобная часть не является показателем недоверия или несочувстваия Насти и слушателей к Вике, Вике и Вере. Это просто обязательная формальная часть любого расследования.
⠀
После я ознакомилась с комментариями Насти, которые та давала на каналах The Breakfast Show.
⠀
Беседа с Александром Плющевым стала для Насти травматичной, о чем та написала так: «Рыдала после этого разговора целых двадцать минут, чего со мной никогда не происходит. <…> И я плакала потому, что мир несправедлив. И злилась — потому, что мужчины все еще считают свой возраст или опыт достаточным основанием, чтобы рассказать мне, как устроен мир».
⠀
Мне стало очень горько, что Насте было тяжело после эфира, и я благодарна ей за то, что она этим поделилась. Даже через экран я отчетливо чувствовала, что что-то не так: на обычные журналистские вопросы Александра («почему это насилие», «в чем состояло расследование, кроме бесед») Настя отвечала, начиная словами «я удивлена, что приходится объяснять элементарные вещи», и показывая мимикой очень сильные психологические защиты — смеялась, отворачивалась, трогала лицо руками.
⠀
Увиденная сцена меня потрясла. Я долго её обдумывала. Я размышляла так: что людям труднее всего что-то объяснять словами? То, что касается их глубинных ценностей. Вот если меня спросят — «объясни, почему нельзя убивать людей?», я оторопею и промямлю: «ну потому что нельзя». Если начнут докапываться — раздражусь или отшучусь. Может, на эфире случилось именно это —  Александр своими вопросами коснулся Настенных глубинных ценностей? А Насте это дало сигнал, что у них с Александром ценности различаются, и это потрясло её до слез.

Про Оксимирона, часть 1/3. Начало.
⠀
Я собрала свои мысли про расследование относительно Оксимирона.
⠀
В этом тексте речь пойдет про расследование Насти Красильниковой под названием «Творческий метод», в котором три героини, Виктория Кучак, Вера Маркович и Виктория Михайлова, рассказали о том, что в 2008-2010 годах, когда им было 13-16 лет, Оксимирон производил с ними непозволительные и насильственные действия сеksуального характера. Расследование вызвало широкий общественный резонанс, который зацепил и меня.
⠀
В день, когда вышло расследование, я стала видеть в своей ленте реакции друзей. Они делились своими переживаниями о том, что в их окружении есть люди, которые оправдывают Оксимирона в частности или сеksуализированное насилие в целом. Это меня удивило и подстегнуло послушать само расследование, а так же подробно изучить, кто и в какой форме оправдывает насилие в его контексте.
⠀
Я начала с изучения самого материала — подкаста «Творческий метод».
⠀
Увы, после изучения я нахожу его гораздо более слабой работой, чем «Учениц» — другой подкаст Насти Красильниковой, который я переслушивала трижды, и который страшно обогатил меня знаниями. «Ученицы» — это подкаст-расследование о летней экологической школе, преподаватели которой годами домогались детей; самое крутое расследование о насилии, которое я когда-либо слышала. Я нахожу этот материал Насти эталонным и эпохальным.
⠀
Поэтому я не понимаю, почему «Творческий метод» не такой.
Там нет двух вещей, которые есть в «Ученицах». Мне видится, что если бы они там были, то они бы на корню зарубили 90% недопонимания и споров, которые сейчас ведутся в интернете.
⠀
Первая такая вещь — детально описанный контекст. В «Ученицах» комментарии давали не только жертвы, но и обвиняемые. Это была для меня самая полезная часть подкаста. Я жадно вслушивалась и анализировала этих непонятных для меня, опасных людей и их логику, стремясь ее понять.
⠀
Я понимаю, что Оксимирон отказался давать комментарии, но в «Ученицах» Настя докопалась до всех — учителей, директоров, учеников, коллег, психологов, и, конечно, жертв. Вместе их мнения представляют собой очень объемную картину.
⠀
Кого бы хотела услышать в «Творческом методе», если Оксимирон молчит?
⠀
Других рэперов того времени, которые бы поделились тем, что видели в примерках после концертов. Артисток нулевых, которые вступали до достижения 16 лет в интимные связи со зрелыми мужчинами (Юлия Волкова, Оксана Акиньшина), чтобы понять, что это вообще с нами было такое в «эпоху гламура». Тех приятелей Оксимирона, которые были на вписке. Его бывшую жену, которая могла что-то видеть или подозревать. Психологов или психотерапевтов, которые бы объяснили, почему после изнасилования девушка вступила в отношения с Мироном и долгие годы не считала произошедшее с ней проблемой. Юристов, которые бы объяснили, как происходит следствие по делам такой давности, и рассказали бы, как менялись законы относительно сеksуализированного насилия с 2008-го года, и как потенциально могло бы быть устроено следствие по такому давнему сейчас. И, самое важное — педагогов той школы в Англии, где училась Вера: куда глядели, не было ли подобных случаев, как теперь уберегают девочек от действий сеksуального характера со стороны опекунов.
⠀
Я вообще чувствую, что те четыре серии, которые вышли — это пролог, фабула, обвинение; само расследование как будто должно вот-вот начаться и никак не начинается. Может, я неправильно поняла, и серии еще будут выходить, но я не видела, чтобы Настя их анонсировала.
⠀
Вторая вещь, которой мне не хватило в «Творческом методе» — более детальное объяснение, как Настя подтверждала показания Вики, Вики и Веры. В «Ученицах» Настя детально рассказывает о том, как она проводила свое расследование после полученных свидетельств о насилии — и это завораживает, пробивает все психологические защиты и любой скепсис. В «Т.М.» Настя ограничивается словами о том, что расследование было проведено за кадром, и не освещает его этапы.

Фантазирую: представляю себе картину, в которой США и Европа прекращают военную помощь Украине. Та капитулирует, измученные люди радуются наступлению мира. Путин устраивает концерт в Лужниках — он провел денацификацию и демилитаризацию, и теперь деды могут гордиться — их внуки завоевали несколько новых территорий. Трамп тоже очень горд, он — миротворец. Европа разводит руками: были бы рады помочь, но логистика, оборонный заказ — не успели все согласовать.

Я задаю себе вопрос: а поменяется ли что-то в моей жизни, если война закончится так? Например, завтра?

Внешне — нет. Скорее всего, если это произойдет, я даже не соображу сразу, что случилось. Буду долго-долго думать, читать, слушать новости; спрошу мужа, а правильно ли я поняла, что все, война закончилась? Может, я выйду на какую-нибудь акцию протеста, а может, останусь дома. Все-таки странно было бы протестовать против окончания войны.

Но внутренне — да, пугающе много во мне поменяется, и вот почему.

У меня есть череда убеждений. Они похожи на бетонные сваи, на которых я строю дом — картину мира и себя внутри него. Самые важные из этих убеждений у меня почти протестанские: мир базово справедлив, человечество идет вперед, свобода лучше, чем несвобода. Если со сваями все в порядке, во мне просыпается пионер-герой. Я чувствую, что мир мне подходит, и лечу к нему в обнимку. Когда сваи шатаются, пионер-герой засыпает, а просыпается маленький циник-конформист. Он говорит: я был очарован, но теперь разочаровался — и ложится на бочок.

Без ощущения, что мир базово справедлив, я еще не жила. Не хотелось бы узнать, каково это. Возможно, в душе я слягу на бочок. Внешне буду продолжать делать какие-то материалы, может, даже неплохие; но внутри сваи будут подкосившимися.

PS: Вообще это все какая-то длящаяся мучительная травма свидетеля.

Продолжение. Начало тут.

Есть еще одна странность, которую я помню смутно и не могу себе объяснить. Почему-то я была уверена, что Алексей обязательно станет президентом. Как минимум, я заранее переживала о том, будет ли он «как Путин» — получается, подсознательно я все для себя решила, мол, президентом будет, а каким — это уже вопросики! Эта слепая уверенность тоже выдает мою наивность и настойчивое желание видеть вокруг себя сказку вместо реальности. Если в 2018-2019м такого рода наивность принимала безопасные формы, то дальше они становились все более нездоровыми.

В 20-м году, после отравления, в аналитике многих спикеров нет-нет да и мелькали сравнения Навального и Гарри Поттера — мальчика-который-выжил. Я эти аналогии глотала, как успокоительную пилюлю. Ну точно же, все сходится, щас Алексей немного окрепнет — да как устроит битву за Хогвартс! Когда Навального посадили, его сравнивали с Манделой: мне было выгодно поверить в счастливую историю героя, которая увенчается его триумфом, я и верила. Ну точно, Алексей посидит 19 лет, а потом «с петель срежут двери в Лефортово» и он, конечно же, станет президентом! Сам Алексей из тюрьмы сравнивал себя с астронавтом в космосе, писал записки — я слушала песню Элизиума и рыдала, но рыдала возвышенно, по-подростковому.

Вот эти свои странные фантазии я вспоминаю с отвращением. Я вообще ни черта не понимала, что происходит, хотя мне казалось, что я понимаю все, ведь я так внимательно смотрю репортажи на ютубе и так сильно переживаю. Вспомнилась сцена из «Интерстеллара», в которой Купер смотрит на свою дочь сквозь пространство и время и пытается до нее докричаться. Вот я как будто смотрю из будущего на себя четыре года назад и мне хочется на себя прикрикнуть, мол, «Ань, ты не с той интонацией читаешь посты Алексея в инстаграме; его убивают в тюрьме, с этим ничего нельзя поделать; мы не в сказке, мы в жопе».

Хочу поделиться с вами одной деталью, которую мне очень стыдно вспоминать. В марте 22-го года, буквально позавчера, я в какой-то момент спросила мужа: «слушай, как ты думаешь, ребята из ФБК подробно рассказывают Алексею про военные действия? А то ему еще президентом быть, вдруг он пропустит что-нибудь важное?»

Для меня эта история про то, что мое желание пребывать в фантазиях оказалось настолько сильным, что я продолжала в них пребывать даже после начала войны, хотя какой-то запуск работы мозга уже был произведен 24-го февраля.

Увидеть тело Навального в гробу было для меня равноценно тому, чтобы увидеть реальность. Был экстраординарный, трудолюбивый, невероятно харизматичный человек, который смог обуздать свой талант и сделать его делом своей жизни. И вот его тело. И пустые, равнодушные глаза истории, у которой нет планов, которая не вершит суд и ничего не «расставляет по своим местам».

После смерти Алексея у меня уже не получается пребывать в грёзах так, как раньше. Раньше я представляла себе, что то ли история все порешает, то ли лихой красивый Алексей в рубашке с закатанными рукавами; картинка складывалась и вдохновляла на какую-то мифическую «борьбу». Теперь картинка поломалась, ее заело; в голове крутится — у меня есть россияне; мы должны что-то сделать вместе, что — пока не знаю; нам нужна свобода; что это — не знаю; что вообще делалось раньше — не знаю; чтобы узнать, надо поумнеть; как — не знаю — и так по кругу. Но, вот ей-богу, эта странная, беспомощная жевачка из вопросов и смутных мыслительных соплей ощущается, как что-то важное, и впервые — лично мое, а не то, что я впитала от кого-то.

PS: Есть одна деталь, которая меня занимает. В первом интервью Навального во вДуде Юрий спрашивает, кто является любимыми политиками Алексея. И тот называет Манделу и Иисуса. Я переслушивала это интервью месяц назад и в этот момент у меня по спине пробежал холодок.

Вчера ходили к российскому посольству на маленький митинг памяти Алексея Навального. Шел проливной дождь. Я нервничала. С одной стороны, я знала, что увижу любимых россиян с грустными лицами (я правда любуюсь этим отпечатком грусти, пишу без какой-либо иронии), с другой — я боялась, что будут речи по бумажке и кричалки в тот момент, когда хочется помолчать.

Так и случилось. Волонтеры по-очереди выходили и читали свое сообщение. Я ничего не слышала, усилитель не работал. До меня долетали фразы про то, что Алексей велел не сдаваться, и что он теперь навсегда жив. Это порождало во мне смешанные чувства. Я смотрела на то, как струйки воды катятся по зонтикам и думала о том, что непонятно, что входит в слова «не сдаваться», раз мы уже стоим на Манхэттене, а не на Борисовском кладбище. Также я отчетливо понимала, что Алексей не жив; он мертв, я видела его мертвым в гробу в день его похорон.

Та картина — Навальный в гробу — повергла меня в сильный животный ужас. Многие потом писали, что их шокировало ощущение, что в человеке горела жизнь, а теперь — погасла, и вот тому подтверждение — тело. Первого марта были похороны, днем я много плакала, вечером меня подташнивало, а ночью совсем размазало.

В течение прошлого года многократно случались периоды, когда я несколько дней подряд думала только про Алексея. Возвращалась к его старым передачам и интервью, изучала президентскую программу, слушала старые дебаты. Ночью было тяжело, тело болело, голова кипела. Я пыталась разобраться, почему его смерть сделала мне так больно, и что мне теперь делать.

У меня есть знакомые, которые были сторонниками Алексея, видели его на митингах, волонтерили на предвыборных компаниях. Меня все это обошло стороной. Недавно я узнала себя в формулировке Василия Жаркова, которую он использовал, когда выступал на канале «Другой мир». Там он сказал, что некоторые россияне не были последователями Навального, а болели за него, как на спортивном матче — такое определение меня обожгло; я подумала, что оно вполне применимо ко мне.

В свои 20 лет я видела, что есть талантливый дядька, лихой, смелый, юридически подкованный, очень красивый, и что его терпеть не могут всякие неприятные типы вроде Усманова, что определенно поднимало Навального в моих глазах. Алексей мне нравился, как личность, я им любовалась, хотя не совсем понимала, чем именно он занимается.

Я уже однажды делилась тем, что в юности коррупция и борьба с ней меня совсем не занимали. Почему-то я думала, что зарплата президента — плюс-минус миллион рублей, и что по долгу службы ему полагается дворец. Короче говоря, я думала, что президент — это современный царь, и мне стоило немалых усилий выкорчевать из себя такую дурость. Поэтому я относилась к работе Навального с осторожным интересом; мне было весело смотреть расследования, но я искренне не понимала, что он имеет в виду, когда говорит, что меня обворовали.

В ту пору меня гораздо больше занимали заборы, раздельный сбор мусора и репрессивные законы против ЛГБТ людей в России. Это были три общественно-политические темы, которые первыми задели мое сердце. Когда именно пул тем расширился, я не помню; но со временем убеждения, что «президент-царь, министры-бояре» во мне разорвалось, и Алексей точно был к этому причастен. Кстати, именно эта политическая неграмотность сотворила со мной злую шутку: в 18-м году я реально думала, что если Навальный станет президентом, то он станет «царем 2.0» и будет воровать, но только более хитроумно; а старые уже вроде как «наворовались». Это был очень популярный тейк «сомневающихся» в то время, и он на меня сработал. Я не стыжусь ничего из своего прошлого, но вспоминаю об этих мыслях с досадой.

Сегодня я провела свой день так.

Ночью я по работе изучала музыку Жанны Агузаровой, днем —  биографию Стасова и музыкальный ландшафт России 19-го века. Днем я рисовала для обложки нашего подкаста группу IcePeak, на фоне слушала старые интервью Дудя, которые проигнорировала, когда они выходили, а вечером — первый раз целиком посмотрела баттл Оксимирона и Гнойного. Еще я готовила варианты тем, связанных с русской музыкой: один университет попросил меня прочитать лекцию о ней, а у меня глаза разбегаются, что в эту одну-единственную лекцию можно запихать, чтобы американцам было по-настоящему полезно.

Потом вышла из комнаты, и думаю: ничего себе! Я весь день провела только за изучением российской культуры в разных ее проявлениях. И по работе, и в качестве досуга.

В этот момент мне вспомнилось, что одна девушка недавно попросила меня поразмышлять вслух о том, как во мне проявляется и ощущается патриотизм в эмиграции в военное время. Ну вот, наверное, вот так и проявляется. Я сублимирую свою тоску по родине в изучении той ее части, которая мне доступна, и которая не требует того, чтобы я там находилась.

Иногда случаются дни, когда я чувствую, что эта сублимация становится очень исступленной. Как будто раньше я чувствовала к культуре России теплый непосредственный интерес, а теперь это вопрос жизни и смерти. Как будто если я буду долго-долго и очень внимательно в нее смотреть, она посмотрит на меня в ответ, откроет рот и ответит мне на вопрос «что, черт возьми, происходит?»
И тогда я смогу понять, как остановить войну, вернуть 2007 год, наладить демократические институты, и побегу всем об этом рассказывать. Похоже на состояние, когда снится сон, в котором тебе нужно выполнить какое-нибудь абсурдное условие, чтобы проснуться.

И еще про странные проявления патриотизма.

Когда я сижу и что-нибудь изучаю, у меня возникают сильные чувства — горя, восторга, растроганности, умиления. От этих сильных чувств я часто плачу; слезы помогают мне сбалансироваться после яркого эмоционального всплеска или долгой умственной работы. Так вот. Вчера я задумалась и поняла, что слезы у меня вызывает практически все, что связано с историей современной России, а от чего-то, связанного с историей Америки (где я сейчас живу), я плакала только один раз. Я была глубоко потрясена, изучая факты об убийстве Кеннеди, и после оплакивала его смерть.

Выводы из этого наблюдения я толком пока не сформулировала.

С одной стороны, история Америки так-то не такая грустная, как история России. С другой — возможно, так уж я устроена, что проявляю и познаю любовь к чему-то через эмпатию, растроганность и сопереживание к объекту потенциальной любви; в таком случае, я почувствую, что Америка стала на одну тютельку ближе к понятию «мой новый дом» только тогда, когда я нащупаю, над чем в ней можно хорошенько поплакать.

У меня есть кое-какие проблемы с грантами на культуру/медиа. Я отношусь к грантам скорее плохо; но точнее будет сказать, что меня разрывает от самых разных чувств к ним. Поговорите со мной об этом, пожалуйста.

Поводом для разговора стала вот эта новость: «Фонды Зимина и Ходорковского объявили программу поддержки русскоязычных проектов, которые остались без американского финансирования».

Поясню. Есть такая организация — USAID (United States Agency for International Development). Её учредил Джон Кеннеди, очень крутой, на мой взгляд, президент Америки, которого застрелили в Техасе при загадочных обстоятельствах. USAID — это та самая «мягкая сила» (хотя ходят слухи, что не только мягкая), которая спонсировала пропаганду демократии в разных странах. К этому можно относиться по-разному: с одной стороны, с её помощью США «совали свой нос в чужие дела», что вообще-то довольно нагло. С другой — именно они в России помогали обществу Мемориал, ассоциации «Голос» и другим проектам, которые помогали общественной рефлексии и попытке реализовать свое избирательное право, за что им большое спасибо.

Суммы, которые USAID тратило на российские независимые СМИ — это крохотный процент от всех денег, которыми оперировало агенство, но мне было интересно только про них. Я вдруг поняла, что это именно те «западные гранты» о которых говорят по телевизору!

Ох уж эти западные гранты. Я бы даже сказала, «ох уж эти гранты»! Гранты, как явление, вызывают у меня негативные чувства. Но так было не сразу. По иронии судьбы, первый проект, на котором я читала лекции, был реализован на грант от Росмолодежи.

Деньги были выделены на зарплату четырем лекторам (по 2000 рублей за одну лекцию), аренду помещения, покупку стульев и чай-печенье для посетителей. Люди, которые получали много российских грантов, делились, что сделать это нетрудно: нужно было всего лишь рассказать, что ты собрался делать что-то патриотичное для молодежи. Не знаю, как сейчас, но 10 лет назад слово «патриотизм» можно было натянуть на любое содержание. В нашем случае это звучало как-то так: «в числе прочих композиторов будем рассказывать про Чайковского, что, безусловно, усилит патриотизм молодых слушателей».

Мне было абсолютно все равно, как устроена финансовая часть проекта. Я тогда вообще не сильно интересовалась окружавшей меня реальностью. Меня волновали две вещи: как бы лекции получились интересными, и как мне сильно нужны 2000 рублей.

Когда мне перевалило за 20, я начала замечать, что я лучше замотивирована работать, если деньги мне платит клиент, а не организация. Например, когда ученик оплачивает мне урок, а слушатель — билет. Я всегда работаю хорошо, но особенно хорошо — когда ни я, не площадка не знаем, сколько составит наш заработок. Это дарит процессу правильный нерв, нужную степень вовлеченности в чувства клиента. А вот чек, заранее предначертанный судьбой, на моей памяти всегда давал обратный результат. Некоторые государственные организации, в которых я работала, были на вечном расслабоне относительно того, кто придет на концерт или на лекцию. Пять человек при зале на двести мест? Ну и отлично, пять так пять. Спишем на то, что «плебеи опять не поняли великих авангардистов». Редкое исключение составляли те организации, в которых работали идеалисты с хорошим вкусом, горящие своим делом. Их было (и остается) мало, их жизнь трудна, потому что им все время приходится бороться с окружающим их закостенелым расслабоном.

Посмотрела я на все это, и со временем довольно сильно обозлилась на дотации и гранты. Оговорюсь: моя призма, как и у всех людей — субъективна; в конце концов, я всегда работала только на себя, и не знаю, каково это — иметь штат, офис и необходимость планировать работу на годы вперед. Но, что поделаешь — мой мозг сделал свой вывод: чтобы в работе царила свобода, мотивация и конкурентоспособность, деньги должны приходить напрямую от пользователя. Чтобы не было соблазна перестать ясно видеть его потребности.

Продолжение. Начало тут.

Масло в огонь подлили наблюдения за европейскими грантами в сфере культуры в последние годы. Я в ужасе от доступности больших денег за полное ничего. Мне предлагали заполнить заявку, пожить в милом замке за счет европейского государства и позаниматься там написанием моей книги! На вопрос, должна ли я предоставить написанную книгу в конце таких каникул, я получила ответ, мол, «нет, это необязательно». Я не считаю деньги налогоплательщиков Евросоюза; здорово, что ЕС может себе позволить тратить их на молодых художников и артистов. Но в моей картине мира получение денег за труд, который на рынке ничего не стоит, разрушает ту самую связь с реальностью, которая дает работнику культуры такой нужный для работы оголенный нерв.

В 2022-м году у меня дважды был опыт общения с эмигрантскими организациями, которые работают на гранты иностранных государств. Изначально я об этом не знала, но довольно быстро это стало понятным. В обоих случаях мне предлагали довольно крупную сумму денег за услугу, которая заведомо не принесет организации доход; например, запись подкаста или лекции. Мол, нужен какой-нибудь контент. Я тогда сделала для себя вывод, что гранты — штука мыльная, непонятно по каким законам устроенная, и неясно, как они отражаются на психике грантополучателя и качестве продукта.

И вот к 2025-му году у меня становится кисло во рту, когда я слышу слово «грант». При этом я как будто подавляю это чувство и пытаюсь себя убедить, что гранты нужны и без них никак. И впадаю в уныние.

Я унываю, когда думаю про финансовую ситуацию, которая сложилась сегодня с независимыми российскими СМИ. Меня разрывает от чувств, в которых я не могу разобраться. С одной стороны, я, блин, против грантов. С другой — я понимаю, что многим СМИ в изгнании отрезали возможность принимать пожертвования из России. С третьей — я не понимаю, почему при равных условиях у каких-то каналов получается жить на самоокупаемости (реклама, монетизация), а у других — не получается. Я просто теряюсь от всего этого вороха вопросов.

Первое, что я внезапно поняла — мне хочется знать, кто, кроме частных лиц, спонсирует мои любимые каналы. Я бы хотела видеть открытую информацию об этом в разделе сайта или прямо в описании ютуб/телеграм/инстаграм канала, как некоторые маленькие блогеры публикуют список своих спонсоров на бусти в конце своих видео. Во-первых, это интересно; во-вторых, если спонсоров нет, то будет желание увеличить сумму своего ежемесячного пожертвования; в-третьих, так я смогу сама строить догадки, в каких отношениях находятся спонсор и СМИ, чтобы лучше понимать редакционную политику.

Второе, что я поняла — я чертовски рада, если спонсировать российские СМИ будет российские фонды. Это чувство радости меня удивило. Я что, не доверяю USAID? Оно для меня — «западные гранты»? Ну вообще да, оказывается, есть такое; своя рубашка ближе к телу.

Третье, что я не просто поняла, а почувствовала — после этой новости у меня взыграли какие-то очень теплые чувства к Ходорковскому и Зимину, я радовалась и улыбалась; несмотря на рациональные размышления о пользе грантов, мне кажется, это мое подсознание решило, что это очень крутой политический ход.

Что думаете обо всем этом? Потыкайте палкой в мои убеждения, мне хочется немного откалибровать их с помощью ваших мыслей.

PS: получается, в том, что касается экономики, мои взгляды — правые. Это звучит немного крамольно.