Марлин сидела на крыльце, сгорбившись, сжимая колени и прижимая к груди старую куклу. Когда-то она была её любимой: кудри из золотистых нитей, розовое платье с кружевами, два стеклянных глаза-бусины, блестящие, как настоящие. Теперь один глаз треснул, волосы свалялись, а платье давно потеряло цвет.
Холодный дождь моросил уже несколько часов. Он стекал по её волосам, каплями скользил по щекам, смешиваясь с солёным привкусом слёз. Одежда промокла насквозь, липла к коже, но Марлин не двигалась. Не хотела двигаться.
За дверью снова раздавались голоса — глухие, срывающиеся, полные злости и усталости.
— Ты хоть раз думала о нас?! — голос матери был сорванный, будто она кричала уже не первую ночь.
— О нас?! — Отец почти рассмеялся, но смех этот был злым, холодным. — Тебе не нужна семья, тебе нужны твои глупые мечты!
Раздался грохот. Может, он что-то швырнул. Может, просто встал слишком резко, задевая стул.
Она знала, чем всё закончится. Отец уйдёт, хлопнет дверью, а мама останется сидеть в темноте, шепча какие-то неслышные слова, пока слёзы не вытянут из неё все силы.
Марлин вздрогнула — не от холода, от звука шагов. Он был таким привычным, что, казалось, звучал в её голове даже тогда, когда всё было тихо. Через несколько секунд дверь распахнулась, ударившись о стену, и отец прошёл мимо неё, даже не взглянув. Запах мокрой ткани, сигарет, чего-то резкого, неприятного. Она не смотрела ему вслед. Не хотела запоминать, как он уходит.
Капли дождя текли по её лицу, запутывались в ресницах, стекали по подбородку. Она провела рукой по щеке, будто могла стереть эту ночь, но пальцы дрожали.
Она прижала куклу крепче.
Никто не выйдет за ней, не скажет, что пора в дом, не укроет тёплым пледом.
Никто не расскажет сказку перед сном.
Дождь усилился, струи стекали по её лицу, путаясь в мокрых волосах. Грязные капли скатывались по кукле, впитываясь в и без того потускневшую ткань. Марлин видела, как подол её платья темнеет от воды, как пальцы немеют от холода, но не двигалась.
Она смотрела на дверь, которая всё ещё покачивалась после резкого хлопка. Отец ушёл. Снова.
Долгие секунды дом оставался безмолвным, а потом тишину нарушил слабый, приглушённый звук. Марлин знала этот звук — мама плачет.
Она закрыла глаза и прижала куклу к груди. Её кукла никогда не плакала. Никогда не чувствовала себя одинокой. Её кукла была просто куклой.
Марлин встала, медленно, с усилием. Одежда противно липла к коже, ступни застыли, как лёд. Когда она открыла дверь, её встретил приглушённый свет лампы и знакомая картина: мама сидела за столом, уткнувшись лбом в ладони. Она даже не заметила, как Марлин вошла.
В доме было тепло, но этот уют был обманчивым — таким же, как мягкие слова, которыми мама пыталась скрыть правду, как улыбка, которой она встречала дочь по утрам, когда её глаза ещё оставались красными после ночных слёз.
Марлин стояла на месте, не зная, что сказать. Она ведь была ещё совсем ребёнком. Только что дети могут сказать в такие моменты?
Она сняла мокрую куртку, аккуратно повесила её на крючок. Затем тихо прошла на кухню, встав на цыпочки, чтобы достать чашку. Она помнила, как мама делала ей чай, когда она болела. Говорила, что чай помогает, что он делает всё немного лучше.
Марлин зажгла плиту и поставила чайник. Вода в нём была тяжёлой, медленно нагреваясь, издавая тихое, почти утешающее бульканье. Она достала из банки чайные листья и насыпала в чашку. Её руки дрожали, но не от холода.
Когда чай был готов, Марлин осторожно взяла чашку и подошла к столу.
— Мам, — тихо позвала она.
Мать вздрогнула, подняла голову. В глазах — усталость, потухший свет. Она посмотрела на Марлин, на чашку в её руках, и уголки её губ дрогнули.
— Ты же ещё маленькая, — прошептала она, но взяла чай, обхватив тёплую керамику дрожащими пальцами.
Марлин не ответила. Она просто села рядом.
Они молчали.
Часы на стене тикали, чай остывал, дождь барабанил по окнам. В этот момент Марлин поняла, что детство — это не только игры, смех и сказки перед сном. Иногда детство — это промокшие волосы, горький чай и попытка согреть кого-то, кто должен согревать тебя.