Санкт-Петербург, 14 декабря 1825 года.
Снег ложился медленно, почти бережно, укрывая мостовую белым саваном. Морозный воздух был прозрачен, как стекло, и только дым из труб да слабые крики вдалеке нарушали его мёртвую неподвижность. Константин стоял в строю у Сенатской площади, обмотав пальцы серой шинелью — чтобы не примерзли к эфесу.
Приказ был прост: защищать дворец. От кого — было сказано сжато: от мятежников. Но Константин знал больше: подозревал, с чем связан бунт. И ещё больше догадывался, кто может быть в числе мятежников.
Иван.
Память сама рванулась в прошлое. Летние вечера в Царскосельском лицее, споры о справедливости, о свободе. Иван всегда говорил об этих темах горячо, с каким-то горящим светом в глазах, будто истина у него в кармане. Константин тогда спорил, даже смеялся. Он верил в порядок, в долг, в честь мундира. Но, черт возьми, он любил Ивана — как брата, как часть себя. Они мечтали быть рядом на поле боя, но судьба, как видно, иначе распорядилась.
Звуки стали громче. Топот. Крики. Сквозь пелену снега проступили фигуры — толпа, ряды, оружие. Сначала всё сливалось в один глухой гул, потом — четче: «Конституция!», «Свобода!», «Долой самодержавие!» Кто-то выстрелил. Потом ещё.
— Пли! — раздался голос сзади, и мушкеты дали залп, как удар сердца.
Константин вздрогнул. Порох забился в ноздри, снег потемнел от крови. Люди падали. Кто-то кричал, а кто-то уже замолкал навсегда.
Снова раздался залп. Кто-то из мятежников бросился вперёд. Константин, сжимая саблю, шагнул навстречу, расталкивая ряды. Всё смешалось: крики, дым, отрывистые команды.
Он выбежал почти на середину площади — и тут увидел его.
Всего в нескольких шагах, сквозь вихрь снежной муки и грохот выстрелов, стоял Иван. Живой. Настоящий. Лицо залеплено снегом, губы чуть приоткрыты. Он тоже заметил Константина.
Мир не замер — он наоборот, ускорился. Каждый звук резал слух. Но между ними вдруг возникло плотное, тяжёлое молчание. Никто не шелохнулся. Только взгляды.
Глаза Ивана — не дерзкие, не гневные. Скорее, уставшие. Печальные.
Глаза Константина — полные невысказанного: растерянность, боль, и что-то вроде надежды, которую он сам не успел сформулировать.
Он застыл. Сабля в руке казалась тяжёлой, как молот. Он должен был что-то сделать — задержать, крикнуть, поднять руку, исполнить долг. Всё его тело будто ждало приказа. Но приказа не было.
«Если я шагну — это предательство. Если не шагну — он исчезнет. Боюсь, что навсегда.»
Мысли бились, как раненая птица. Он не знал, что правильнее — остаться офицером или человеком. Честь мундира грызла его изнутри, но сердце, впервые за долгое время, кричало по-своему.
Он сделал полшага.
Остановился.
Пальцы дрогнули.
Иван чуть прищурился, будто хотел запомнить лицо. Потом, не отводя взгляда, шагнул назад, растворяясь в толпе таких же, как он.
Константин не удержал его. Не крикнул. Не двинулся.
Он просто стоял. С саблей в руке, с пустотой внутри.
Где-то снова гремели выстрелы, но он уже ничего не слышал. Тишина в голове звенела громче всех пуль.