Мы в нашей маленькой спальне
Шепчем друг другу нежно:
«Время — иллюзия. Жизнь нереальна.
Смерть неизбежна»
Раз в год можно вспомнить что ты и художник

Разбитые зеркала. Разодранные обои. Кожа слезает с костей. Напоминает второсортный ужастик, который он в детстве смотрел на старом аналоговом тв. Только, оказывается, жизнь страшнее фильмов. В жизни всё по другому. Здесь, в реальности, дышать почти нечем, а уши режут сирены. Эвакуация? Крики. Их много там, за окном. Пугоду кажется, что он может различить каждый голос. Мужчины. Женщины. Дети. А какая сейчас разница?

Им уже не спастись. Теперь они умрут. Будут погребены заживо. Задохнутся под смолой, в которую превратятся города. Растают под ядерным взрывом. От чего же они бегут? Пугод не думает, что в этом есть смысл. Есть ли смысл в его дорогом костюме? В миллионах на его счету, в слитках из чистого золота на полке. Умереть в неприлично дорогой квартире на последнем этаже небоскрёба или в обшарпанной коммуналке? Разве есть разница?

Здесь не так страшно. Пугод не слышит взрыв — а был ли он? — но, кажется, уже чувствует, как радиация жрёт его заживо. Чувствует, как тошнота подкатывает к горлу, однако это вызывает лишь улыбку. Привычную, коварную улыбку, которой он обычно одаривал гостей казино. Улыбку, с которой он тратил миллионы, лишь чтобы показать свой статус. Оно имеет смысл? Когда радиация проникает под кожу, себя хочется разорвать изнутри.

Это так страшно оказывается.
Умирать. Задыхаться, тонуть в этой пучине, без шанса на спасение. Пугод чувствует, как разлагается. Кажется, кожа уже начинает медленно сползать с костей. Грязь медленно разъедает ему глаза. Нельзя. Нужно продолжать смотреть. Продолжать улыбаться. Резать пальцы об осколок разбитого зеркала и чувствовать, как кожу медленно разъедает радиация. Каждая каждая мышца так отвратительно разрывается, будто тонкая нитка. Больно. Больно, блять.

Его рвёт прямо на костюм. Рвет кровью. Надо будет отнести в хим чистку. Записаться к врачу. Забронировать столик в ресторане на вечер. Завтра важная встреча. Нужно выглядеть презентабельно. Презентабельно, потому что... Блять. Кожа. Кожу разъедает до костей. Кожа разрывается. Потом начинают разлагаться внутренности. Нужно скорее записаться к дерматологу. Не может же он завтра предстать перед людьми в таком виде?

Глаза слезятся. Пугод готов расчесать их до крови. Улыбайся. Улыбайся. Осколок зеркала в руке такой тяжёлый. Приятный. Он острый. Может, если почесать им глаз, будет легче? Зачем? Зачем же тебе глаза?
Пугод начинает кричать только когда осколок слишком глубоко. Слишком. Глубоко. Он разрывает мозг. Он вонзается всё глубже и глубже. Глубже. Глазное яблоко, кажется, сейчас начнет стекать вниз.
Вытащить кусок зеркала не получается. Всё лицо становится похожим на кашу. Больно. Так, блять, больно. Невыносимо. Адски.

Завтра надо отнести костюм в хим чистку. И к врачу надо сходить. Может купить новую шляпу? Эта, наверное, испачкалась.
Разбитые зеркала.
Разодранные обои.
Кожа слезает с костей.
На последнем этаже небоскрёба потолок пробивает ядерная боеголовка.

Любимые квадратики на майнфильме 🧸

🌟Волгоград

Пока ваш пококрный слуга в запое нормального контента не получается, но я очень пытаюсь. Пока что нашла старый холст и нарисовала приколюху

Мини комментарий к ситуации
Всё расписано в телеграфе, но я искренне считаю ненормальным то что человек не только бомбит, но и выставляет это на показ в таком свете. Тем более когда это связано лично со мной, а я очень не люблю конфликты. За любыми дополнительными скринами можете придти ко мне в личку, я не кусаюсь (: @night_ant

ВНИМАНИЕ

Хотим сообщить вам о неадекватном поведении человека, известного как Эрик Соловьёв Щегол. Видимо, удаление из ролевой правда ОЧЕНЬ его обидело.
Сейчас Эрик предпринимает попытки по взлому аккаунтов авторов данного поста с целью как минимум снести их тгк. Об этом он спокойно заявляет в своём закрытом щитпосте, скрины из которого мы можем показать.
Первая попытка по взлому предпринята 28 марта, за день до публикации этих планов. После была зафиксирована ещё попытка, уже по отношению к другому человеку.
Также Эрик уже угрожал этому человеку распространением о нём ложной информации с целью организовать травлю.
Подробный разбор ситуации вы можете прочитать в телеграфе.
Если у вас есть возможность, пожалуйста, помогите распространить данную информацию ради общей безопасности. Мы не призываем идти и искать его — мы хотим предупредить как можно больше людей, так как не знаем, на что ещё способен Эрик.
@d7210
@night_ant
@Drakochaf
@Tekeshi

Телеграф с материалами

[2/2]
Не понимает. Не поймёт никогда, и лишь ударит на очередную попытку объяснить. Опять изобьёт, опять будет возносить его к уродливым Богам под молчаливое согласие небес. Зак просто не может. Он не хочет, он не выдерживает. Вокруг только чёртовы стены и этот блядский Нео. Слишком. Слишком много. Уйди блять. Отпусти. Подвал. Стены. Серые стены. Серый потолок. Серый пол. Серый и холодный. И Нео. Чёртов ангел, сводящий с ума день за днём всё сильнее. Любил ли Зак его когда-нибудь? Он уже не знал, ведь ненависть убила всё живое. Всё, что в Заке осталось "святого", когда Нео в очередной раз называл его «Богом».

Зак не осознаёт, когда едва держится на самой грани. Когда ломается. Когда уже, блять, не может вынести всего этого. Когда наконец тащит у Нео злосчастный ключ, когда в спешке убегает как можно дальше. Ноги болят настолько сильно, будто их переломали несколько раз. Зак даже не удивлён. Но он всё равно через боль несётся как можно дальше. Слышит, как его вновь так отвратительно называют «Богом», как Нео его догнать пытается, и Зак бежит как можно дальше. Камни впиваются в ноги, ветки бьют по лицу. Нео близко. Нельзя, нельзя останавливаться. Нельзя. Только не сейчас.

Зак пытался. Он бежал, пока ноги кровью обливались. Он хотел выиграть ещё хоть пару минут на такой приятной свободе. Почувствовать, как ветер бьёт в лицо, как шуршат листья под ногами. Но Нео догоняет. Но Нео, сука, сбивает с ног. Он таскает по земле. Он, кажется, ломает Заку ногу, и так отвратительно лезет целоваться. В голове звенит оглушительно и больно. Он задыхается. Смазано слышит, как Нео опять несёт свою фанатичную хуйню.

— Ты не можешь... ты ведь не можешь сбежать! Ты же Бог. — С абсолютной уверенностью кричит Нео. — Ты...ты мой Бог! Бог никогда не оставит меня!

— Я никогда не был Богом, Нео. — шепчет Зак. Разодраное лицо отдаёт дикой болью. Кажется, он кричал? Зак не помнит. Лёгкие горят. Хочется задохнуться. Кровь стекает по лицу тонкими струйками, но, не смотря на адскую боль, он всё равно продолжает. — У Бога, по крайней мере, есть выбор.


Вдохновитель: pyrokenesis — молчаливое согласие небес.

Тошнотворный голос адски режет уши. Под кожу лезет всё глубже, душу из груди выдирает. Медленно пробирается на самую подкорку мозга и отпечатывается там, кажется, навсегда. Клеймо на коже выжигает, тихо шепча «Ты теперь только мой». Неприятно. Невыносимо. Тошно. Просто, блять, отвратительно.
С каждой секундой, с каждым сказанным словом, с каждым вздохом, хрипом, с каждой чёртовой молитвой становится только хуже. Становится невыносимо. Настолько ужасно, до отвратительных мурашек, что медленно ползут по спине. Они, словно муравьи, пробираются всё глубже. Пробираются в самые потайные уголки сердца, раздирают самые ужасные раны. Убивают.

Заку приходится приложить не мало усилий, чтобы открыть глаза. День за днём, секунду за секундой — всё одно. Всё те же ебучие каменные стены, всё тот же ебучий подвал. Эти блядские кандалы. Те, что не руки — сердце сковывают. В тиски зажимают, заставляют кровью обливаться, разрывают в клочья.

Он скован.

Он здесь теперь навсегда.

Ангелы не умирают. Они обречены на бессмертие, обречены на вечную жизнь во мраке. Ангелы не умирают, но это всё так похоже на смерть. Страшную, сковывающую, больную. Ангелы не умирают, но смерть была бы лучше этого. Даже смерть была бы лучше чёртовой комнатки где-то глубоко под землёй. Лучше железных оков, что сковывают движение. Лучше отвратительной улыбки Нео, что в очередной раз пытается завести непринуждённую беседу. Бесит. Как же, сука раздражает. Будто не он его запер здесь, в этой чёртовой клетке. Будто не он весь этот ад, бесконечный ад, устроил. Будто не он бил за любое непослушание, за любые попытки возразить. Будто не он с корнем, блять, вырвал Заку крылья. «У Бога нет крыльев, помнишь? Ты же Бог, Заки, у тебя не может быть крыльев». Ёбаный псих.

Нео ведь не умеет по другому. Он, сука, не может просто любить. Не умеет. Нео — падший, и этим всё сказано. Нео Творцом был отвергнут, и теперь он возносит Зака к небесам, на самом деле медленно убивая день за днём. Жизнь крадёт, ни секунды не думая о чужих чувствах. Эгоист. Чёртов, сука, эгоист. Ёбаная тварь, Нео.

Ты конченный. Конченая, блять, сука. Ненавижу. Ненавижу-ненавижу-ненавижу. Сдохни. Сдохни, блять, и опусти меня! Я не твой Бог. Я не твоя, блять, игрушка. Я больше не люблю тебя, я больше не хочу быть здесь. Хватит. Перестань. Прекрати весь этот чёртов цирк.

Нет. Нет, не цирк. Это вечный ад, полный страданий. Вечный ад, созданный в четырёх стенах грязного мокрого подвала и железных кандалов. Ад, из которого нет выхода.

Зак пытается вспомнить, когда же это случилось. Когда он впервые улыбнулся сошедшему с небес, когда он решил что так будет правильно. Когда Нео лучезарно улыбался ему, помогая с чертежами Иерихона, или когда они вместе парили над ночным городом, забыв обо всём. Когда Нео увлеченно рассказывал ему о своей базе, или когда впервые упал ему в ноги. Когда только и твердил, что лишь Зак его понимает, что лишь Зак может стать его Богом. Когда исцеловывал руки и начал молиться, искупать свои грехи, или когда убил всех, кто Заку был дорог.

«Мой бог идеален, он не должен быть подвержен таким глупым чувствам, как дружба или любовь, понимаешь, Заки?» Нет, не понимаю. Нет, блять, не пойму тебя, ёбаного психа. Просто уйди. Просто съеби нахуй. Оставь меня, блять.

Но Нео не уйдет. Но Нео в очередной раз встанет на колени, Нео начнёт свою тошнотворную молитву повторять раз за разом. Нео не отпустит. Нео на тихую просьбу принести хоть немного еды посмеётся и скажет: «Боги не едят, Заки. Ты что, забыл? Ты ведь мой Бог».
Нет. Нет нет, блять, нет! Я не твой Бог, я не герой твоих ужасных ролевых игр и извращённой религии, я не твоя, сука, игрушка, Нео. Я живой! Я хочу есть, спать, я хочу чувствовать! Я просто...я ведь хочу жить, понимаешь? Я всегда хотел лишь быть, и ничего больше. Понимаешь?..
[1/2]

Перед тем, как окончательно выйти из реста, решила сделать небольшой сборник драбблов на фб. Туда будут выгружаться почищенные старые зарисовки отсюда + новые, к написанию которых я сейчас активно пытаюсь вернуться

Диамкей смотрит, и не видит уже ровным счётом нихрена. День за днём, секунду за секундой, становится только хуже. Плохо плохо, кошмарно плохо. Во рту ужасная сухость, а мозг постоянно отбивает неприятный ритм. Это отвратительное тиканье так неприятно внутри черепной коробки скачет, мозг плавит, и сделать с этим ничего не получается. Проклятое «тик-так» всё повторяется и повторяется, будто набатом бьёт. Отражается от белых стен, потолка, одежды — от пустоты нескончаемой, ведь кроме неё тут нет ничего. Эти часы хочется выкинуть, разбить о стену, чтоб заткнулись, чтоб не раздражали и так почти мёртвую психику. Он не знает, что никаких часов здесь нет и в помине.

Прежняя жизнь, в таких то условиях, забывается даже слишком быстро. Воспоминания о том, как ходил по улице, общался с другими, наёбывал всех и каждого, выцветают, становятся недостижимой мечтой. Всё опять превращается в ебучий белый, впечатывается на подкорку сознания. В этой адовой камере даже свет того же тошнотворного цвета, и ранит хуже обычного, солнечного. Тот прожигал нежную кожу и плоть, заставлял кричать, вопить, почти что плакать от дикой боли. Этот же просто... просто белый, и этим всё сказано. Он давит на тебя со всех сторон, он пробирается куда-то совсем глубоко, под кожу, внутрь-внутрь-внутрь, у него уже под черепом ничего нет, кроме ебучего белого. Цвет теряться полностью в собственных мыслях заставляет, погрузиться окончательно в отчаяние, распластаться по полу почти что трупом, и пропасть. Забыть, кто ты такой на самом деле, и кем был всю свою жизнь.

Первые пару дней Диамкей кричит, смеётся. Искренне думает, что за ним сейчас наблюдают все, и потому давит на самое больное. Использует все знания о чужих слабых местах, успевает в перерывах даже рассказать пару отвратительных анекдотов. Обычно за всё это ему в ебало хотели прописать тут же, каждый готов был гнаться, только чтоб мудака усмирить. Единственный способ провернуть это — убить, при чём самыми грязными способами, и Диам не особо против. Да, потеряет немного маны, зато эмоции на чужих лицах, посвящённые только ему одному — вот настоящая награда, истинное удовольствие.

Когда через неделю (а неделю ли?) никто не приходит, становится искренне страшно. Так страшно не было за три сотни лет. Вампир чувствует, как ему тревога по сердцу проводит ножом почти физически ощутимо, как стекловатой проникает в вены, лёгкие царапает изнутри, а после вообще всё внутри в сплошное мясо превращает. Заставляет самые кончики пальцев трястись легко. В голове вертится лишь «Какого хуя?» и «Ну не может же всё быть вот так?» Может, и хуже, что это ещё не самый край.

Очень быстро становится скучно. Невыносимо блять скучно. Настолько, что на стену готов лезть, что угодно просить взамен на освобождение. Он умирает тут медленно и крайне, крайне болезненно, в полном одиночестве. Уёбки прекрасно знали, что без еды прожить сможет, потому оставили тут гнить явно больше, чем на пару дней. Зато вот кровь человеческая нужна невероятно, больше воздуха. Он, конечно, и без нее прожить может довольно долго, но от бездействия голод только возрастает. Спустя пару дней мужчина искренне пытается прокусить свою же руку. Не столько ради еды, сколько чтоб этот блядский белый хоть чем-то заглушить: оставить кроваво красные капли везде, куда только дотянуться сможет. Не получается никак. Клеш предусмотрительно с корнем клыки выдрал, вместе с ногтями, чтоб на долго и наверняка. Остальные зубы далеко не столь острые, чтоб хоть что-то подобное провернуть. Диам пытается всё равно, вот только делает себе больнее. По началу кажется, что даже это лучше, чем вся эта пытка. Чем страшная пустота, проникающая в каждую клеточку тела, заполняющая изнутри полностью. Но теперь он уже в полном изнеможении, теперь у него нет сил ни на что, кроме как лежать и бессмысленно смотреть в одну точку. Точка эта сама по себе расплывается быстро: тут ни единой вмятинки, гвоздика или царапины. Только сплошной блять белый.

[1/2]

[2/2]

Он не знает, сколько времени прошло, когда видит первые галлюцинации. Когда видит Клайда с каким-то непонятным инструментом в руках, предназначенным для пыток. Силуэт довольно размытый, плавающий, но Диам искренне во что угодно сейчас поверить готов. Он чуть ли не бросается “в объятия“, пока фигура окончательно не исчезает. Расплывается, опять превращаясь в ебуче белый. Ну почему именно этот сраный цвет? Он ноги к себе тянет, и воет, воет так громко, словно животное, что загнали в клетку. Диам в отчаянии, в таком ебучем ужасе, что чередуется лишь с полнейшей апатией. Вампир чувствует, как разлагается. Как кости и мышцы превращаются во что-то адовое, нереалистичное. Он в психозе бьётся, грань между реальностью и галлюцинациями не различима совсем. Бессилие бьёт хуже кнута, это выучено уже давно.

Он слышит голоса. Их безумно, слишком много, но от этого не легче. С ними не поговоришь, не поспоришь, потому что сил просто нет. Внятные фразы быстро превращаются в самый ужасный белый шум, и это нихрена не спасает. «Страшно быть беспомощным, да?» бьёт по ушам особенно сильно. Страшно, страшно до дикого, но по другому. Этот страх по телу разливается медленно, неприятным тревожным привкусом, и заставляет снова ноги к себе подтянуть, обнять. Хныкать тихо, если не плакать, от отчаяния. Он зол, до безумия, но сил на это по просту не остаётся. Вампир теперь готов в ноги падать, навсегда улыбаться перестать, только бы не видеть белый больше никогда в жизни. Ему насмешки мерещатся вместе со странными фигурами, что на человеческие абсолютно не похожи, и впервые сероволосый боится их. Забивается в самый угол, закрывает глаза. Неприятный, такой неприятный смех никуда не уходит, становится только громче. Его трогают, трогают под кожей, по голым мышцам и костям ведут. Чувствуется это особенно хорошо, и правда ещё страшнее. Хочется выйти, хочется почувствовать даже банальное дуновение ветра, хочется есть и спать. День за днём, неделю за неделей, он здесь практически гниёт, без какого-либо шанса на спасение.

Диамкею кажется, что проходит несколько лет, если не вечность. Свет не гаснет. Свет не отпускает ни на секунду. Вся его жизнь — сплошная бесконечная пытка, безвыходная ситуация, вечный, постоянный белый, который никогда и никуда не исчезнет. Стены давить начинают. Одноцветные, так что их очертания далеко не всегда уловить получается, но теперь будто особенно чёткие. Стены, потолок, одежда. Они приближаются и приближаются, не останавливаются никак. Загоняют его практически в гроб, и теперь это нихрена не приятно. Клаустрофобия новыми красками играет, особенно сильно впечатывается в мозг, и вновь позорно скулить заставляет. Диаму не остаётся больше ничего, кроме как терпеть и терпеть, пытаться не думать. Пытаться блять хоть как-то сбежать поглубже в мысли, но там всё одно и тоже, там всё тот же сука белый.

Он видит что-то новое, такой нереалистичный серый в открывшемся резко проходе, и бежит туда как можно быстрее, из последних сил. Падает на колени болезненно, абсолютно обессиленное тело совсем не слушается больше. Свобода настолько желанная и недостижимая, что теперь кажется очередной галлюцинацией. Кучу времени приходится потратить на осознание, пока его снова начинают пытать уже привычными методами, и грозятся чем-то ещё. Плевать, плевать, плевать. Страшнее этого уже не будет точно. Пусть больно, кроваво, пусть что угодно. Пусть иглы под ногти, сломанные кости, содранная заживо кожа. Пусть солнце, что прожигает до внутренних органов, заставляет вывернуться наизнанку. Пусть даже смерть, совсем окончательная, без возможности вернуться. Что угодно. Только бы не белый.

Он этот цвет теперь ненавидит абсолютно, всей душой, и первое что делает, когда на свободе оказывается — убивает этого ебуче белого Кэпа Ксеноморфа.


Перезалив старой хуйни, просто потому что она мне нравится. Тут слабовато передано ощущение схождения с ума, намного лучше в зарисовке с Кэпом, но я всё равно люблю этот текст

☆Высплюсь?

☆Персонажи: Кэп Ксеноморф, Диамкей

☆Описание: Жизнь существа, впадающего в спячку стоит температуре опуститься чуть ниже нуля, чертовски сложна. Кэп, который оказался заперт в пределах одного помещения, пока за окном бушует зима, длинною в вечность, прочувствовал это на собственной шкуре. Бесконечная сонливость, скука и одиночество. Сможет ли прогулка по давно умершему миру за стенами его клетки хоть немного расшевелить ксеноморфа? И не слишком ли поздно Диамкей повел его гулять?

читать на фикбуке ☆ читать в телеграфе
рт? отзывы? реакции?

Алфедов чёткие линии выводит на холсте. Мазки наносит быстро, будто небрежно. Резкими отрывистыми движениями кистью мажет, не останавливаясь ни на секунду. Картина лишь отдалённо чей-то портрет напоминает. Её скорее сравнили бы с неаккуратными каляками трехлетнего ребенка, чем с работой профессионального художника.
Только вот для Алфедова на этой картине — всё. Вся его жизнь здесь. Все мысли, чувства, эмоции. Миллионы несказанный слов, миллиарды упущенных фраз. И всё это здесь, на этом полотне отражается. Счастье, любовь, страдание.
Боль.
Такая режущая и неприятная, до дрожи в кончиках пальцев. До кошмаров непрерывных, до истерик и припадков. До криков отчаяния, до злобы на весь мир, до блядских слёз в подушку. До бессмысленной мольбы время назад отмотать, только бы вернуть единственное любимое, что в этой отвратительной жизни было. Пожалуйста, пожалуйста, только бы всё снова было как раньше. Только бы всё было хорошо.

Слёзы беспрерывно падают на краски, но художник не прекращает работу ни на секунду. Кажется, стоит только кисть оторвать, и Джаст исчезнет окончательно. Образ в голове, столь родной и любимый, испарится, пропадёт бесследно. Алфедов за него до последнего цепляется, по памяти пытается нарисовать этот чёртов портрет. Не получается. Не то. На холсте сплошной беспорядок из цветов, линий и эмоций. Из всей его боли, из слёз, из, блять, любви. Столь ненавистной теперь, ужасной. Душераздирающей.

На холсте одна грязь, потому что от этой любви у Алфедова одно только слово осталось. Потому что, кажется, в тот день в Алфедове тоже что-то умерло. Он на могиле Джаста оставил всё. Всё живое что было в нём когда-то. Всего себя отдал, собственное уставшее тело положил в гроб рядом. Как можно ближе прижался, только бы ещё хоть на секунду остаться рядом с любимым. Только бы не отпускать, не принимать эту отвратную ненавистную реальность. Только бы не так, только бы это не было правдой.

Алфедов чёткие линии выводит на холсте. Он всеми силами пытается образ любимого восстановить, но безуспешно. Его нет. Его здесь уже никогда не будет. Джаст умер, он не вернётся.
Из пальцев, кажется, скоро кровь пойдет, но Алфедов остановиться не может. Он не в силах поесть, выйти на улицу, он не в силах больше жить.
Художник слепнет, потеряв свою музу. Алфедов слепнет, безнадежно на то обреченный.

Ну, я дописала свап
Чуть-чуть свапа. Диамкею портят самоизоляцию ага

Вокруг пустота. Тишина. Смерть. Вокруг только смерть. Вокруг всё гадкое. Неприятное. Ужасное. Мерзкое. Мерзкое ничего. Такое, блять, отвратительное ничего, что блевать тянет. Это ничего в сети свои заволакивает так безумно медленно. Сковывает. Это ничего мир вокруг остановится заставляет. Верёвку на горло накидывает, стягивая посильнее. Душит. Убивает.
Кэп весь мир ощущает таким по-страшному мёртвым, что, кажется, и нет ничего. Будто исчезло, будто и не было. Будто пусто, будто страшно одиноко.
Будто душит.
Тошно.

Вокруг пустота такая отвратительная. Тяжёлая. Душащая. Вокруг будто ничего и не было никогда. Вокруг только он сам. Он сам. Один. И копии. Всё — лишь копии. Эти чёртовы, блять, копии. Кэп уже их во снах, в кошмарах видит. Они повсюду. Они не уходят, не отпускают. Они его пленят, душат почти. Они этой безумной пустоты часть, они с ней одно целое. Они убивают и убивают день за днём. Они не отпускают никуда, заставляют закрыться, сжаться в углу, лишиться рассудка окончательно.

Я настоящий!

Вокруг не пустота. Вокруг всё. Вокруг всего настолько много, что от этого хуже и хуже с каждой секундой. Это «всё», кажется, ещё ужаснее. Оно не убивает. Оно заставляет жить. Страдать. Задыхаться. Плохо. Ужасно.
Вокруг не пустота. Вокруг целый, сука, мир, но он настолько пустой, что его и нет почти. Кэп во всем этом мире смысла не видел и не увидит никогда. Его мир сжался до крохотной комнаты-лаборатории. Умер. Бессмысленно. Глупо.
В его мир «всё» поместилось. Каждая крупица значимого, каждая деталь. Здесь собраны тысячи чувств, эмоций. Страданий. Только страдания бесконечные, что отражаются в нём. В каждой частице живого. В каждом клоне. Копии. Чёртовы, блять, копии.
Вокруг не пустота. Вокруг он сам. Копия. Подделка. Ничто. Ты — ничто, забыл?

Я настоящий.

Оставьте в покое. Уйдите. Уйдите, блять! Но никто и не приходил. Они всегда были. Они всегда здесь. В твоей голове. В твоей комнате. Ты сам их создал. Ты свой кошмар воплотил наяву. Ты воплотил себя. Теперь не уйти, не спрятаться. Не сбежать. Ты заперт. Ты сам себя запер здесь. Ты создал всё это. Материализация искусства. Беспорядка. Ужаса. Кошмара. Материализация ада. Страха. Материализация тебя самого.
Ты здесь умрёшь.

Я настоящий?

Клон. Копия. И ещё. Везде. Везде, везде эти ебучие копии! Везде. Везде только он. В каждой пробирке. В каждом исследовании. В каждом движении, в кривом почерке. В каждой недопитой чашке кофе, в каждой бессонной ночи, в каждой частице души. В тебе. Везде. Они здесь.
Они не уйдут. Они это ты. Они под кожу проникли так глубоко. В мозг. В самые, сука, дебри. Они здесь?Они настоящие? Они живые? А ты живой?

Я настоящий?

Загнал себя в ловушку собственных мыслей. Подсознания. В клетку. Расчленил. Руки сковал кандалами, на горло верёвку накинул. Режущую. Мерзкую. Отвратительные, блять.
Ты себя сломал. Раздробил на мельчайшие кусочки. Они сломали тебя. Они тебя сковали. Пытали. Изнасиловали. Расчленили. Они — это ты?
Это ведь всегда был ты. Не твоё отражение, не твоя копия. Это ты. Это тысячи тебя здесь. Это тысячи ебучих клонов. Они все — ты. Ты — ничто. Ты ничто воплотил в них. Мерзко. Тошнотворно. Отвратительно.

Я не настоящий.

Кэп смотрит на себя. В свои глаза. Слышит своё дыхание. Чувствует каждое биение сердца. Кэп смотрит на себя, натянутого на чужой скелет. Кэп сам свою кожу натягивает на все эти бездушные, просто омерзительные блять, куклы. Он ее тянет до скрипа, пока та не в рвётся почти. Рвётся он сам. Разбивается. Умирает.
Тошнит.
Мерзко.
Мерзко от каждого движения клона. От каждого взгляда. Вздоха. От каждого биения сердца. Мерзко от себя. От всей этой ебучей жизни.

Ненастоящий. Не-нас-то-я-щий. Имел ли право называть себя настоящим хоть когда-то? Хоть когда-то быть чем-то, кроме всей этой ебучей мерзости? Быть чем-то большим, чем просто ничтожество? Отвратительно. Мерзко. Мерзко, блять.
Ты эту мерзость воплотил своими руками. Ты всю жизнь на ней построил. Ты пропитан ей насквозь. Ты — мерзость. Ты весь только из неё и состоишь. Тошнотворная мерзость.
Копия.
Тебя нет.

Ладно, я поняла что какой-то пиздец. Исписалась видимо? Не знаю, но в рест на неопределенный срок.
ЗАРИСОВКИ ВСЁ РАВНО БУДУТ. Возможно даже будет полноценка, хуй знает. Просто сейчас я не могу клипать что-то настолько же часто, как и раньше, по этому обещать тоже ничего не могу. Живём живём живём, на неделе точно что-то будет.

Проблематик снесли, доброе утро
Хз что будет дальше, пока что ждём и нервно курим в сторонке. Скорее всего канал уже не восстановить, что очень печально конечно, но с этим придется жить.

Заметила в себе интересую особенность касательно пейрингов которые я пишу.
Если те же Венарейки например это всегда какая-то беспросветная жесть, слёзы и смерть, то Пвчаты абсолютно другое. Они будто разбитое стекло, что так красиво переливается на солнце. Что-то ужасно грустное, но при этом такое красивое, прекрасное, недостижимое. И правда мои отцы. (В честь этого на контраст пытаюсь додрочить венарейков и надо бы уже за полноценные фф садиться, а то на зарисовках не уедешь далеко)

— Так ты женишься.

Модди даже не спрашивает, констатирует факт. Пугод, пропавший на несколько недель из-за подготовки к свадьбе, а теперь и красующийся перед зеркалом — картина редкая, даже слегка странная, и, надо признать, поистине завораживающая. Он, кажется, достал свой самый дорогой костюм. Хотя, по мнению Модди, любой костюм на мужчине смотрится идеально.

Пугод идеальным был вообще всегда, и это абсолютно во всём выражалось. В изящной грации и тонких пальцах, часто облачённых перчатками, в громком, но таком искреннем смехе, в аккуратно сложенных на подоконнике книгах, в отсутствии даже крохотных пылинок на верхних полках, в тихих вечерах у камина и столь ласковых словах, в тёплой улыбке, что способна растопить даже ледники, в нежных прикосновениях, что будто не тело — душу обнимают. Во взгляде, в этом чёртовом взгляде янтарных глаз, что сердце заставляет биться в несколько раз быстрее, постоянно делая кульбиты. Пугод будто ангел, что с небес сошёл, своим присутствием озаряя даже самые тёмные уголки вселенной. Пугод — это идеал во плоти. Свет, что озаряет каждого. Он всю красоту столь никчёмного мира будто собрал в себе одном, и это поистине прекрасно. Он — далёкая плеяда звёзд в ночном небе. Тот самый непостижимый мир, что другие привыкли называть «Раем».

Модди не знает, во что конкретно влюбился, потому что, кажется, во всё и сразу. Потому что за каждое действие и слово Пугода хотелось вознестись к самому Богу, если не выше. Целовать бесконечно лик столь прекрасный, за чужой улыбкой сразу после наблюдая. Жаль, что ему всего этого не дано. Кому угодно, но вот точно не Модди. Модди - приятель весёлый, верный друг, хороший защитник, да кто угодно на самом деле, только не любовь.

Он никогда и не скажет, что любит. Может, раньше и стоило бы попытаться, но точно не сейчас. Не когда его лучший друг стоит перед алтарём, давая клятву своей будущей невесте. Не когда он чужую вуаль своими — такими, блять, красивыми! — пальцами поднимает. Не когда он таким счастливым выглядит, произнося это чёртово «Клянусь». Тошно. Модди до этого дня и представить не мог, что способен такое отвращение испытывать. Настолько, что наизнанку хочется себя вывернуть, выцарапать столь изуродованную больную душу из груди. Просто сбежать. Сбежать как можно дальше.

Модди очень хочет верить, что Пугод свою невесту не любит. Любовь — это чувство противное, страшное. Оно приносит боль почти адскую, оно на ужаснейшие поступки толкает, оно всё живое в людях убивает точным ударом прямо в грудь. Модди ради своей любви, ради Пугода, убить готов десятки, тысячи, да хоть миллионы людей. Пугод этой грязи недостоин, он во всём своём прекрасном отдаваться никому, как это сделал Модди, не должен. Этот идеал воплоти просто не может себе позволить опуститься так низко, опуститься до уровня всех этих смертных. Модди, впрочем, тоже не должен, но сейчас всё равно столь позорно вдаль убегает. Как можно дальше от этой проклятой грешной церемонии венчания.

Он не плачет. «Жнец Смерти плакать не может» — твердили все, и со временем, Модди и забыл какого это. Но в груди сейчас жжёт настолько, что болезненный хрип сдержать не получается. Не получается от болезненной дрожи в кончиках пальцев избавиться. Не получается по кускам собственное сердце собрать.
Ноги уносят далеко. Подальше от проклятой церкви.
У Пугода есть всё: страна, целая жизнь впереди, полная любви и счастья. А Модди? Он как-нибудь справится. Точно справится. По крайней мере очень старается убедить себя в этом, пока ноги уносят его куда-то в даль. Куда-то, откуда уже не возвращаются.


Написано на коленке в поезде

Ахуеть. Я, кажется, проспала первую сотню подписчиков? Хихи, ладно, число 101 мне нравится даже больше.
Мне б очень хотелось сказать огромное спасибо вам всем, потому что отдача людей для меня невероятно важна на самом деле. И отдельное спасибо всем кто ставит реакции/пишет комменты/репостит, вас я люблю особенно сильно.

Ёбну небольшой интерактив в честь такого: можете написать идеи для зарисовок в коммы под этим постом. Я не обещаю что напишу всё, но какие-нибудь приклюхи точно вычленю

Веназар не замечает, как начинает рыдать взахлёб. Как отчаянно сжимает чужую холодную ладонь, как паника захлёстывает его столь резко. Как самому теперь хочется вены вспороть, только бы не здесь, только бы не одному. Он к окровавленному телу тянется, и всеми силами пытается обнять. Чёртова иллюзия, будто всё ещё может быть хорошо. Будто, блять, возможно ещё спастись. Быть вместе. Быть счастливыми.

Они сбежать мечтали, грезили о прекрасном и лживом будущем. Сбежать, куда угодно сбежать, только бы подальше от их прошлого, от этого города, мира, от этой блядской жизни. Они ни на секунду и не задумывались о том, что нормальной жизни не будет, только не у таких как они. Они не думали, что в кухонных шкафах ничего кроме водки и не осталось, что под матрасом до сих пор нож на те самые “экстренные“ случаи, которые случались чуть ли не каждый день, что в квартире напротив всё ещё ёбаный труп. Не думали, что такие, как они, хорошо не кончают. Их судьба, в самом, сука, лучшем случае — сторчаться где-нибудь под мостом, сесть на пожизненное, спиться, сдохнуть за пачку сигарет. Что угодно, кроме, блять, хорошего конца.

Он не знает, сколько времени проводит в обнимку с чёртовым трупом, но когда отпускает — желание взорвать этот грёбанный дом, да и весь мир на самом деле, доходит до пика. Истерика так и не отпускает. Все мысли превращаются в кашу, ровно такую же, как и тело на полу в ванной. Веня взгляда не может отвести, как, впрочем, и поверить в реальность происходящего. Они... они же не могли вот так закончить? Да, не бывает у таких детей светлого будущего, не бывает большого дома, красивой машины, кошки с собакой и крепкой любви. Но ради чего, ради чего тогда всё это? Ради чего все те попытки выжить, ради чего попытки судьбу обмануть раз за разом? Они ведь так хотели сбежать, на самый край света, только вместе.

Так ведь всё закончится не может. Как угодно, но только не так. Только не труп в квартире напротив, только не белый порошок в кармане, только не колония для несовершеннолетних, только бы блять не эта жизнь. Разве... нет, не может. Это всё не реально, так просто быть не может.
Клеш ведь... Клеш жив. Он должен, быть, сука, жив. Он ещё жив. Они живы. Они точно живы. Они всё ещё живы, они сбегут. Всё точно хорошо будет, они справятся, они смогут.

Веназар старается себя этим успокаивать, пока дрожащими руками делает дорожку из белого вещества прямо на полу, на разъёбанной кафельной плитке. Он свои последние чёртовы пятьдесят рублей достаёт и, сворачивая в трубочку, думает только о том, хватит ли ему потом на автобус до школы. А ещё хватит ли на взрывчатку, чтобы эту шарагу подорвать к чёртовой матери, прямо на выпускной. И сбежать. Сбежать как можно дальше, на край света, только вдвоём. Помнишь, Клеш? Как мы и мечтали всегда, сбежать в наше светлое будущее. Ты же помнишь?..

Порошок мимо носа летит, и почти что больно, но часть всё же получается вдохнуть. Смутная мысль мелькает, что, наверное, останется химический ожог, но разноцветные картинки перед глазами намного приятнее любых дум. Он Клеша вновь к себе прижимает, такого родного и живого, улыбаясь пьяно. Всё будет хорошо. Мы справимся, мы ещё сбежим, как и мечтали, сбежим на край света, и у нас всё обязательно получится. Мы там заживём наконец по новому, мы счастливы будем, и только вместе.

Хорошо. Мир перед глазами расплывается, а дышать, будто, стало капельку легче. Веназар думает, что засыпать ещё никогда не было так хорошо.
Даже если больше и не проснётся.

Веназар поджигает очередную сигарету.

Он не стыдится курить прямо в квартире, потому что квартирой это место не назвать. Потому что в этих стенах ничего живого нет и, кажется, никогда не было. Потому что от осознания, что вот здесь он провёл пятнадцать лет, только блевать тянет. Здесь люди не жили — души теряли. Медленно умирали день за днём. Сгорали до пепла, так и не выбравшись из недр ада своей никчёмной жизни.

Веник одну из стен кухни рассматривает задумчиво, вспоминая, как самолично обои срывал. Казалось, будто он свой "дом" убивает без каких-либо сожалений, кожу сдирает на живую, потрошит внутренности. Наверное, расчленённый труп сюда бы очень хорошо вписался, аккурат рядом с застывшей блевотиной на полу и стеклом из выбитого окна. Мерзость. Такая, сука, звенящая мерзость, как осколки бутылки водки под ногами, как сгнившая невесть сколько лет назад конфорка. Как вся его уёбищная жизнь, как этот ненавистный дом.

Сил хватает только на две затяжки, прежде чем сигарета из обессилевших рук падает на пол. Он устал, как же сука устал. Как же, блять, хочется что бы всё это оказалось лишь страшным сном — кошмаром, подобно тем, которые родители обычно рассказывают детям как пример непутёвых семей. В жизни Веника непутёвым было абсолютно всё, от грёбанной хрущёвки до пакетика с белым непонятным порошком в кармане.
Раздражает. Он весь из этой грязи состоит, пронизан ей буквально полностью, и в белом освещении комнаты, что лишь отдалённо ванную напоминала, каждая деталь этого ебучего свинства заметна только сильнее.

Разъёбанная кафельная плитка залита кровью. Бездыханное тело Клеша лежит в паре метров, и от этой мысли почему-то тянет рыдать. Так громко и отчаянно, будто маленький ребенок. Он ещё помнит, как они вместе хотели отсюда сбежать куда подальше. Клялись, что смогут выбраться, что у них всё получится. Только бы не здесь, только бы не в этом насквозь прогнившем мире. И где же, сука, столь желанная лучшая жизнь? Светлое будущее, на которое и так надежды почти не было? Что же ты с ним, блять, сделал, Клеш?

У пацана запястья изрезаны полностью. Кажется, даже ноги он в порыве то ли ярости, то ли отчаяния задел. И вот нахуя, нахуя тебе надо было всё испортить? Мы, блять, были так близки к свободе, мы могли сбежать! У нас с тобой впереди ещё были мечты, было светлое будущее вместе. Как мы всегда и хотели. Помнишь? Ты же... помнишь?

На подкорке сознания таится мысль, что никакого светлого будущего у них не было и близко. Клеш пару часов назад убил свою ебучую мать-шлюху безжалостно, собственную жизнь следом унося. Труп женщины в квартире напротив, наверное, уже обгладали мухи, и слава, блять, Богу, если порванная икона на одной из стен ещё имела хоть какое-то значение. Её и женщиной сложно было назвать, тем более матерью. Всё что Веник помнит — желание, чтоб та умерла как можно скорее, чтоб сгнила в ближайшей канаве, сторчалась — да что угодно, только бы не жила. Он день за днём наблюдал, как Рейк приходит весь в синяках, как чуть ли не задыхается от боли. Нельзя блять так, нельзя так со своими детьми. Они и сами отбросы общества, но эта сука определенно даже шанса на жизнь не заслуживает. Слава богу, слава богу, блять, она сдохла. Может, этот мир сегодня стал хоть капельку лучше.

Веня ведь её труп видел. Понимал, что Клеш пытался убить быстро. Он всё ещё, хоть и немного, но любил. Так почему же ты, блять, себя не пожалел совсем? Знаешь ведь, что вот так умирать долго и крайне, сука, болезненно. И всё равно каждый раз лезвие от точилки вонзал как можно, глубже, вены разрывая на части. Будто о смерти только и грезил всё это время, будто умереть — твоя, сука, мечта. Ты ведь, блять, не должен был. Ты ведь обещал, что никогда не бросишь.

Я самую малость умерла. Очень очень пытаюсь воскреснуть и сделать что-нибудь вкусное, но жизнь ебёт. Не то чтобы прям рест рест, но сейчас за частоту выхода работ не могу ничего сказать
(Плюсом я хочу сделать одну большую полноценку, это тоже затянуться может)