I.
«Ты дыши, ниже вдох, ниже тон,
Жизнь — достойный противник, смотри».
«В храме свечи — сердцу ожёг,
Но люблю милый воздух обетов.
Плачь, кричи, но не будь одинок,
Боль возьми советом и светом».
II.
Луна, как вековая благодать, освещает путь заблудшим служителям веры, готовым пожертвовать собой во имя искупления. Её свет, насыщенный ржавым оттенком зла, отражается в цветах, и они, полные прелести и надменности, вздымаются к храму безумия. В каждый миг их жизни заключена божественная игра, где грех соперничает с благодатью, а каждое дыхание, вырванное из глубины сердечных мук неизлечимой болезни, создает симфонию поклонения. Трепет этой мистической жизни слышен лишь тем, кто способен видеть за пределы мирского бытия.
Он способен слышать колокола, что звенят глубоко в душе его, он жаждет аплодисментов, не способный вынести чужого внимания. Его я неполно и нецелостно.
Трепетный вздох слышится со стороны бледных шероховатых губ, что нелепо вжимаются в чужое лицо, улыбаясь придирчивой шутливой улыбкой, кажется, с каждой секундой всё сильнее и сильнее, оставляя бурный отпечаток на человеческой душе, что гулко стучит где-то в её ушах, отражая своё я в пламенных речах сердца. В неизменном шёпоте он молчит, подставляясь под яркие и пламенные объятия и поглаживания греха, что с такой теплотой принимает его, обжигая сладостными речами, направленными к его ушам от самого привередливого дьявола, что не готов принимать в качестве подношений простую падаль и тихий шаловливый туман.
Он никогда не был искренне верующим. По-настоящему вера всегда пугала его своей вечностью и пустотой, кажется, он лишь затмевал то, что было разрушено, когда произносил развязные речи, нахваливая тех, кто верует и скрывая сокровенные печали за холодом тона. Кажется, он сторонился надежды, постигая путь отчаяния. Он глубоко погряз в яме безумия, совершенствуя свои навыки с отточенной чёткостью. Он умён, силён, но в сладостной сказке нередко встречаются недостатки, которых, кажется, невозможно избежать даже самому ярому приверженцу креста, что каждый вечер молиться за процветание того, что существует прямо сейчас.
– Твои слова пугают меня, Айвен. – резко произносит тот, кто не понаслышке знаком с дьяволицей, что искушает его везде, где бы он ни был. Кто не понаслышке знаком с чувством отчаянья и желанием исчезнуть, будучи желающим страдать в вечном одиночестве намного больше, чем на пару с голосами в голове.
Боль от удара меча отдаётся в затылке трепетным воспоминанием, закупорившим его душу и тело, заставив его гулко выдохнуть и утомленно вздёрнуться, заставившим его яростно простонать от боли и отчаянно обнять своего капитана, расплывшись в маске агонии. Тогда он определённо чувствовал, как щёки его обмякают, как отекает его лицо, а тело не может пошевелиться. Он тогда улыбался, слыша вдалеке тревожный собачий лай, пока его желудок наполнялся кровью, пока она не подходила к его гортани, а лицо, исказившись в искренней радости от собственной кончины, смертоносно кривилось, пока он отхаркивал кровяные сгустки, пока он не начал блевать прямиком на чужой красивейший сюртук смешанными с кровянистым существом сгустками, чувствуя, как его глаза наполняются слезами самой яркой радости.
– Что, если всё существующее бессмысленно, Ларгон? Я гнался за тем, чтобы уничтожать падаль, что не уважает Всевышнего и долю моих братьев... Ты... – Айвен яростно сжимает кулаки, подняв на самого близкого свой усталый взгляд. – Не уважает тебя.
Служитель, готовящийся сделать подаяние, готовящийся преклонить колени, улыбаясь гримасой смерти был нерушим воспоминаниями и клятвами былой юности. В голове ярко отражается жёлтый огонь, что расплывается по деревне, уничтоженной в одно мгновение. Ларгон слепо следует за собой, за потерей своего контроля из-за мигающего креста над головой и того, что вызывало кризис на душе. Он понимает Айвена.