Сначала Томас почти ничего не чувствует — тело слабо реагирует на любые раздражители после его беспощадного радио-забега, и даже физическое удовольствие, которое Томас всегда ценил, не испытывая при этом от него никакой зависимости, ощущается смутно, смазано и блекло. Джудас захватывает кожу, давит и тянет, а Томас даже не сбивается дыханием…

Очередная вспышка боли становится неожиданной и разрушающей — как и все предыдущие. Только теперь страдает уже не голова, и это ощущается за счастье. Боль проходит быстро, вместо нее тело заполняет опасный жар, концентрируясь в тех местах, в которых Джудас касается Томаса — то есть практически по всей коже, до этого привычно-прохладной и чуть мокрой от пота. Томаса перетряхивает новыми ощущениями, он будто бы просыпается, всего на секунду, но мозг вспыхивает тысячей неопознанных мыслей и чувств.

Все успокаивается, когда Джудас прижимается к губам Томаса своими. Первые секунды у Томаса не хватает концентрации даже на то, чтобы ответить ему, разомкнуть губы, пошевелить языком. Джудас, видимо, растерявшись, пытается отстраниться, но Томас быстро берет себя в руки. Его ладонь уверенно скользит к затылку Джудаса, он давит, без принуждения, но с намеков вернуться, и вгрызается в теплые губы напротив с новой силой, настойчиво толкается языком, и поцелуй становится грязным, влажным до невозможного.

Томас не хочет чувствовать себя живым. Но Джудас просто не оставляет ему выбора.

Джудас боится передавить, но возбуждение сминает контроль. Должно быть, он делает Томасу больно, оставляла на пергаментной коже собственный яркий след. Яркий и кричащий, заметный...

Невозможно объяснимый, и вместе с тем тайный. Томас сможет легко закрыть его одной из своих рубашек, вечно застегнутых под горло. Но почти все они просвечивают на свету...

Джуд, с трудом умудряясь разглядеть в темноте, как кровь приливает к месту укуса, смотрит завороженно. Уже исчезнувший след на собственном плече вспыхивает огнем.

Он, кажется, никогда не забудет, где именно...

Джуд благодарно трётся лбом о его плечо и, скользнув по линии челюсти, добирается до губ. Целует сыто, медленно и влажно. Будто у них есть все время мира, будто завтрашний день наступит также нескоро, как и на Австралийском побережии

Томас кусает губы и шумно сглатывает, очень надеясь, что Джудас не замечает его… откровенно нестабильного состояния. Эта близость, жар чужого тела, возбуждение, которым пахнет влажный воздух, будто бы пропитавшийся солью океана, выводят из равновесия не хуже неожиданно, незапланированно заполняющих эфир помех. Томас чувствует — что-то не так. Томас ощущает — он сейчас там, где хочет быть. Этого достаточно, чтобы сдаться. Назло — себе и всему проклятому Лимстоку.

— Развлекайся, — насмешливо выдыхает Томас, откидывая чуть назад и поворачивая в сторону голову, соблазнительно предлагая себя, будто над ним нависает не Джудас, полный смятения из-за силы своих желаний, а голодающий вампир. Томас, конечно же, не верит в вампиров. Но люди умеют сосать друг у друга кровь получше всяких тварей.

Рукой внизу Томас трогает то Джудаса, то себя, поддерживая это общее состояние стыдного удовольствия на грани, слишком незначительно для разрядки, но достаточного, чтобы они не забывали, где находятся и чем занимаются. Томасу, в целом, плевать на приличия, но думать об Австралии чревато неловкими последствиями.

А как Джудасу придется возвращать должок… о, Томас обязательно решит эту занимательную задачку. Например, в тот момент, когда, с особой болью все еще замечая себя в отражении, увидит на коже темный след принадлежности.

Джуд, бережно опустив Томаса обратно, вжимается ему головой в стык плеча и шеи. От долго распаляемого возбуждения и такого необходимого правильного давления, на ресницах вспыхивают слёзы. Из горла вырывается судорожное шипение.

Ему хочется, как Томасу, сжать зубы на плече, оставляя собственную метку... Томасу не от кого прятаться. Он разрешит, но точно припомнит. Джуд прикасается языком, сначала на пробу, ощущая солёную влжность тонкой, как пергамент, кожи, если удержаться, можно почувствовать пульс, такт крови в сонной артерии. В нос ударяет почти невесомый чистый запах, который и не различишь, если не уткнуться вот так...

— Можно? — спрашивает он, с трудом открываясь, чтобы посмотреть в глаза Томасу. — Если нужно желание — пускай...

Ему есть, что терять. Томасу известны все слабые точки, которые можно продавить... Из-за метки Джуд едва не потерял Томаса, и неизвестно, что будет в следующий раз из-за желания Томаса... Но ведь ответ всё вернул хотя бы в какую-то — пускай хреновую, пускай отвратительно косолапящую на ходу стабильность.

К тому же... Знать, что обладаешь над человеком такой властью, это ведь приятно, разве нет? Больше Джуд пока ничего Томасу подарить не может.

Возможно, Томасу хотелось бы, чтобы Джудас носил его на руках. С легкой издевкой, ради шутки, просто из глупого порыва — Джудас бы точно смог оторвать Томаса от земли, особенно сейчас, когда тот почти потерялся в ежедневном вещании. Сознание без промедлений подкидывает картинки о том, как Джудас, весь в песке, подхватывает Томаса и несет к океану, и они оказываются в воде вместе и целуются прямо там, отплевываются от соли, жмутся друг к другу, чувствуя, как слабо волнуется темная вода. И если заплыть в лунную дорожку, то можно представить, будто это путь к их счастливому будущему, которого никогда не случится.

— Ну что ты, меня все устраивает, мой герой, — с насмешкой отвечает Томас, не испытывая особого желания менять свое положение в пространстве. Несмотря на собственные слова, прячется тут скорее он — как будто крепкое тело Джудаса, накрыв собой, сможет скрыть Томаса от радио-волн, громких помех и той дряни, которая ветром разносит по улицам Лимстока новые происшествия.

Чтобы не быть голословным, понимая все доступные… рычаги давления, Томас свободной рукой соскальзывает вниз, примеряясь наощупь, обхватывая пальцами напряжению плоть. Огладить влажную головку, растирая выступившую каплю смазки, пробежаться по всей длине, сжать у основания — ничего особенного, но этого вполне достаточно, чтобы выманить у Джудаса сладкую, яркую реакцию.

— Собираюсь совместить. — усмехается Джуд. — Я ведь совсем не видел тебя, когда тебе на радость проигрывал стихии, теперь моя очередь...

В Австралии, на другом полушарии, где всё вверх ногами, Томас сейчас сверху. С физикой и географией ничего не поделаешь, они переворачивают реальность вверх тормашками. Там поменялись местами не только они, но и рай, и обещанный им с Томасом ад — там это высшее стремление, о котором все мечтают.

В дыхании Томаса — остывший Австралийский воздух, который всё равно жарче любого Лимстокского — даже подогретого в заводской трубе.

Джуд ногтями скребёт по его бокам, двигаясь резче и сильнее. Гравитация будто и впрямь меняет свой знак, и под спиной, подставленной потолку, чувствуются тысячи невидимых глазу песчинок и мелкие колючие ракушки, вынесенные на берег океаном.

Они совсем переплетаются, Джуд уже не слишком понимает, где заканчивается Томас, и начинается он сам. Только по полузадушенным выдохам понимая, когда у него действительно получается попасть. Трение, недостаточное, но ощутимое, распаляет сильнее...

— Хотя, если ты хочешь, мы вполне можем поменяться местами... — предлагает он. — Если хочешь поваляться задницей на песке, то милости прошу...

Он, чуть сильнее перенеся вес с рук на ноги, отклоняется, за пояс придерживая Томаса, и демонстрируя, что положение того у стенки далеко не такое надёжное. Глаза смеются. Джуд ждёт запрета или одобрения.

Одной рукой продолжая путаться в волосах, второй Томас трогает там, где достает, пытаясь прощупать, запомнить каждую мелочь. Как будто это важно. Как будто ему поможет. Воздух накаляется до предела, и дышать снова невозможно — хорошо, что Томас уже почти научился обходиться без кислорода.

Джудас открытый, чувствительный, послушный — Томасу даже не надо ничего командовать, чтобы он жался ближе, подставлял чувствительные места, тихо стонал, трогательно размыкая губы. Идеальная картинка, а не человек. И плевать, что весь в синяках. И плевать, что в дурной голове не осталось ни намека на инстинкт самосохранения.

В итоге, дернув Джудаса на себя, Томас заставляет его едва ли не улечься сверху. Мазнув губами по скуле, он жарко выдыхает ему на ухо, потом с оттяжкой лижет от мочки и до хряща.

— Собираешься любоваться? Или прятаться? — со смешком уточняет он, теряя нить места и времени. По скромному мнению Томаса, Джудас тоже прекрасно смотрелся бы в лунном свете. А побои заменили бы яркие метки и засосы, которые Томас, дай ему волю, оставлял бы на каждом дюйме кожи Джудаса в знак принадлежности.

— Тебе идет лунный свет. — Джуд чутко улавливает дрожь, прошивающую тело Томаса, совсем не сопротивляется руке в волосах. — Мне бы хотелось, чтобы ты был сверху, когда взойдет луна...

Полная, яркая, голодная, пускающая по воде дорожку, что окончится ровно на том самом месте, где они лежат... Ее холодный свет сделает фигуру Томаса ещё изящнее, чем обычно.

Томас совсем не направляет, но то, что он почти не шевелит рукой, впутавшейся в рыжие пряди, даёт понять, что пока что он делает все правильно.

Он продолжает. Поднимается на колени между разведенных ног, притираясь ближе, будто собираясь вплавиться в Томаса. Плавно движется вверх и вниз, навстречу. Стонет, поймав особенно удачный угол.

Томас замирает полулежа, опираясь спиной на изголовье кровати, и наблюдает за тем, как Джудас, будто в замедленной съемке, надвигается, чтобы снова оказаться запредельно близко, согреть теплом тела, обжечь поцелуями.

Раздвинуть ноги чуть шире, пуская Джудаса устроиться между ними — легко. Сдержаться и не схватить его за плечи, надеясь прижать обратно к себе и не давая отодвинуться ни на дюйм — сложно. Но Томас справляется. Относительно. Только тянется ненавязчиво уложить ладонь Джудасу на затылок, путаясь пальцами в волосах. Не давит, скорее придерживается сам, откидывая голову и почти не случайно ударяясь о чертово изголовье. Мысли это в порядок, кстати, совсем не приводит.

— Ты до ужаса невнимательный, так что даже конец света можешь пропустить, — фыркает Томас, стараясь не показывать, насколько сильно его задевают прикосновения Джуда. Предательское тело дрожит и подается навстречу, выдавая его с потрохами. — После захода солнца песок быстро остынет, но ты останешься таким же горячим, поэтому даже я стану невнимательным…

Грязь — это то, что происходит с ними прямо сейчас. И кажется, ни один, даже самый замусоренный пляж не сравнится с тем, что они позволяют себе в Лимстоке. Боятся чужих взглядов, боятся обстоятельств, и только в темной комнате выпускают наружу то, что прячется глубоко внутри...

Но все это, будто декорацией на заднем плане. Которая не мешает, если полностью сосредоточить внимание на единственно важном.

Джуд придвигается ближе. Движения больше ничего не сковывает. Он вплотную придвигается к Томасу, оставляя на его шее неаккуратные быстрые поцелуи, вниз, по острым ключицам, под ребрами, где слышно сердцебиение, по внутренней стороне бедра, щекой задевая возбуждённый член, по коленной чашечке...

— Я бы даже на заметил, как село солнце. — между поцелуями сообщает Джуд, — Понял бы это только потому что стало бы темнее... Я знаю это, потому что не замечаю даже здесь, когда ты со мной...

Томас охотно поддается сильным ненавязчивым рукам, проезжается по крепким бедрам, усиливая давление и сползая ниже, дышит шумно, глубоко, как будто и правда печет солнце и вокруг жарко, но жар Джудаса все равно сильнее.

— Неловко и неудобно, а еще очень-очень грязно, — тихий, но от этого не менее дикий смех рождается где-то в горле, вместо кашля, который, не будь здесь Джудаса, обязательно пришел бы со сгустками черной гнилой крови. — Но тебе бы понравилось. Мы бы долго целовались и отплевывались от песка, и ты бы дергался на каждый звук, вдруг кто пройдет мимо и увидит… но это даже приятно, правда? Немного адреналина, чтобы ощущения стали еще острее.

Томас не слезает — стекает с Джудаса, чтобы дернуть вниз мешающие штаны вместе с бельем. У него, пожалуй, есть пунктик на абсолютную наготу, даже если дело не касается непотребств (а сейчас оно, пожалуй, касается их напрямую). Просто без одежды, без лишних тряпок, впитавших в себя мерзость и отчаяние улиц города, можно оказаться друг к другу еще чуточку ближе. Не то что бы этот вариант спасает, когда хочется разодрать Джудасу грудь, чтобы влезть под ребра и свернуться змеей вокруг затихающего сердца, но Томас старается довольствоваться тем, что имеет. Остатки одежды с себя он тоже стягивает с удовольствием.

Тело, конечно, имеет свои виды на эту ночь и проявляет физическое возбуждение, как умеет, но Томас его почти не чувствует. Он застревает где-то в другой проекции реальности, жрет взглядом Джудаса, распластанного по его кровати, и плетет из себя нити слов, которые сворачиваются петлями на шеях. Он лишает воздуха их обоих — медленно, сладко, с исступлением.

— Руки все в песке, и если начать трогать ими друг друга — близость превратится в пытку, — обещает Томас, забираясь на кровать и маня Джудаса к себе. — Но всегда есть рот. Шумит океан, песок колет спину, а ты не замечаешь ничего, потому что слишком занят мной. Красивая картинка?

Контраст слов и яви бьёт прямо в черную зависть, так и неискрененную молитвами. Там, с другой стороны земли какие-то похожие на них люди живут, радуются, и, может, даже трахаются, пока солнце лижет их сплетённые у самой кромки моря тела. А здесь, в реальности, Лимсток, такой же всепроникающий, как песок, липнет к ним. От него не спасешься в море, ведь вынырнув, все равно придется шагать через весь пляж...

Кожа Томаса — такого же костлявого и жадного, как город, кажется почти фосфоресцирующей в тех местах, где кривые полоски света скользят по ней. Словно явление призрака, отнюдь не живого — мстительного и мечтающего лишь обрести покой.

— Обязательно... — Джуд выгибается навстречу, провожая движение Томаса. — Расскажи... Как бы это было?

Позволяя Томасу возиться со своей одеждой, Джуд оглаживает его бедра, ненавязчиво теснее прижимая к себе. Ему хочется чувствовать — острее, а не только представлять... Может, так удастся подольше удержаться в фантазии — сладкой, как дурацкий коктейль «секс на пляже», который, Джуд уверен, не умеют готовить в Лимстоке, хотя не пробовал никакого другого...

Томас почти может это представить — то, как Джудас, весело подмигнув, подойдет ближе, то, как он махнет рукой, чтобы отвлечь внимание, а потом резко подастся вперёд, чтобы заключить во влажные прохладные объятия, то, как сам Томас повозмущается для виду, но в итоге прижмется только ближе, даже не ради того, чтобы охладиться, а просто из желания притереться к Джудасу всем собой, осознавая солнечную реальность. Но, конечно, никакой солнечной реальности нет и не будет — и Томасу на секунду становится мерзко от себя самого. До какой же дикой слабости он докатился с этими глупыми фантазиями. Он лезет словами не в мысли Джудаса, а в собственное сознание, и переворачивает вверх дном полки с ровно выложенными планами и установками, а ради чего? Ради глупого, с гнильцой тепла где-то за ребрами и смутной улыбки на лице напротив?

Томас всем собой ненавидит чертову Австралию. Но, конечно же, не сможет о ней замолчать.

Джудас рушится на кровать, и Томас накрывает его собой, ерзает, устраиваясь удобнее и при этом не отрываясь от чужих губ, внезапно настойчивых и жадных, притирается с намерением, отлично чувствуя реакцию. Приглушенный поцелуем стон приятно ласкает слух.

— Если бы мы сейчас были на пляже, и ты позволил бы себе так свалиться, то песок нам в итоге пришлось высыпать из самых неожиданных мест, — с легкой усмешкой сообщает Томас, когда им приходится немного отстраниться друг от друга, чтобы сделать полноценный, синхронный вдох, а потом, не удержавшись, лижет влажные теплые губы Джудаса, оставляя неаккуратные влажные следы на коже вокруг. — Но тонущее в океане солнце… о, я бы показал ему, каким ты бываешь ласковым.

Последние слова — едва слышный шепот, таинство, предназначенное только для Джудаса и его воображения, которое само дорисует каждую нужную мелочь.

Уложив ладонь Джудасу на грудь, чтобы не дергался Томас поднимается, усаживаясь ему на бедра. Неаккуратно сдернув с Джудаса футболку и отправив её куда-то за пределы кровати, Томас выпрямляется, чтобы снять футболку и с себя — не слишком торопясь, красуясь и нездорово острыми ключицами, и уродливо торчащими бедрами. Несколько лучиков тусклого света с улицы всё-таки пробиваются сквозь задернутые шторы — и подсвечивают это тело-оборотня, тело-обманку. Томас смотрит на Джудаса сверху вниз и с удовольствием скребет когтями от его плеч, через грудь и к животу, чтобы в итоге всё-таки добраться до пояса штанов.

Прозвище звучит уже привычно, но от этого не менее жгуче.

В Австралии, на залитом солнцем пляже Томас поначалу смотрелся бы таким же чёрно-белым, как и здесь. Но время постепенно исправило бы это. Оно стерло бы с Джуда синяки, оставленные Филиппом, оно нагрело бы вечно холодное тело Томаса. Оно выжгло бы своим нестерпимым жаром все страхи и сомнения, затягивая в зыбучий песок вечного лета, соль разъела бы старые цепи...

— И, когда мне надоело бы, как ты описываешь мои особенно эффектные падения, я бы тебя очень крепко обнял, потому что полотенце я себе не придумал, а ты уже зажарился на пляже и... — Джуд зарывается рукой во влажные волосы Томаса. — И сделал бы так...

Джуд влажно целует его, одновременно заваливаясь назад спиной и утягивая за собой Томаса. От изменения положения трение между телами становится ощутимее, и Джуд стонет Томасу в рот, не разрывая поцелуя

Томас чувствует осторожные прикосновения и прикрывает глаза, на секунду сосредотачиваясь на этом контакте — пальцы трогают кожу, задевают остро выпирающую кость, и это почти больно, осознавать, что неизбежные изменения теперь будут преследовать их по пятам. Но пока они разговаривают про будто бы несуществующую Австралию и игнорируют все то, что выходить за пределы спальни. Время тянется достаточно медленно, чтобы можно было сделать вид, что его не существует.

— Всегда приятно посмотреть, как такой красавчик воюет со стихией — и проигрывает, — Томас хрипло посмеивается и срывается в шумный выдох, когда чужие зубы снова сжимают мочку уха. От шеи и вниз, по позвоночнику, спускается волна мурашек. Хочется то ли задержаться в этом самом моменте, то ли получить во много раз больше. — А серьга… какие занимательные фантазии. Но мне бы определённо пошло.

— Я бы поискал того, кто одолжил бы мне доску для серфинга... — Джуд накрывает ладонью плечо Томаса, через аномально огромный вырез растянутой футболки касаясь обнаженной кожи. — И, конечно, долбанулся бы с первой же волны... И со второй — тоже.

Вода была бы солёной, а не как на карьере. Она бы, высыхая, оставляла на коже тонкие полоски соли, чуть стягивая...

— А потом, когда до меня дошла бы вся... безнадежность меня в серфинге, я бы, всё-таки, выбрался на пляж, и нашел бы там тебя. — Джуд усмехается ему в самое ухо и прикусывает мочку. — В шортах и с серьгой в ухе. Я понял бы, что ты наблюдал за мной все это время...

Томасу, наверное, не хочется, чтобы Джудас был покорным и ласковым. Чтобы подставлялся и прижимался, рвано хватал воздух ртом и шумно сглатывал, пытаясь в темноте увидеть хоть что-то — чтобы кожа от этих попыток, от эфемерного взгляда жглась искрами внимания. Томас не чувствует, что все по-прежнему — с каждой минутой мир меняется только сильнее, и их обоих утаскивает в бездну, бесконечную воронку имени никому неизвестного города Лимсток. Тем не менее, здесь и сейчас они остаются в выдуманных ими самими обстоятельствах, и Томас ни за что не смог бы от них отказаться.

Неаккуратно задрать футболку — и можно медленно провести ладонями по широкой груди, чувствуя малейшие всполохи напряжения, стоит только пальцам коснуться до сих пор ноющих синяков и ссадин. Чуть поерзать, удобнее устраиваясь у Джудаса на коленях — и можно плотнее притереться телом, усиливая контакт, в очередной раз сокращая дистанцию. Томас весь острый, угловатый и будто бы почти ненастоящий. Джудас под ним доказывает существование хоть какой-то реальности. Надолго ли?

— Итак, вот выпил ты парочку коктейлей, они подогрели кровь достаточно для новых свершений… что сделаешь дальше? — Томас не собирается забывать о выдуманной Австралии, слишком уж остро звучат мысли о ней в голове напротив. Под мысли об Австралии приятно вжаться Джудасу в шею кончиком холодного носа и полной грудью вдохнуть, пытаясь раствориться в этом запахе.

Хорошо, что сейчас темно, и совсем не видно, как скулы Джуда заливает краской от прохладных касаний.

Мышцы чуть вздрагивают от каждого движения. Лёд бы, наверное обжег. Он бы таял, не становясь от этого теплее, холодные капли текли бы вниз по коже, оставляя за собой тонкий след из воды и сладкого коктейля.

Но ведь в Австралии везде рукой подать до океана, это не стало бы проблемой...

Джуд опирается руками позади себя, оставляя Томасу карт-бланш на любые действия. Тот, вроде, пока не говорит и не делает ничего такого уж возбуждающего, но... ему порой достаточно просто существовать в пределах досягаемости.

Джуд едва заметно наклоняет голову, чтобы потереться об его висок. Представить мелкого Томаса ворующим лед из автоматов, куда сложнее, чем Австралию...

Губы у Джудаса сладкие — еще слаще они стали бы только после того самого дурацкого коктейля в австралийском баре. Если схватить его за шкирку прямо сейчас, сунуть в автомобиль, довезти до ближайшего аэропорта, а потом затолкать в самолет, то чуть меньше, чем через сутки, Джудас может оказаться в чертовой Австралии. В центре Сиднея, на какой-нибудь оживленной улице, где больше всего баров, на каждом шагу висят таблички с мордами кенгуру и все улыбаются, как идиоты, забывая включать радио, потому что днём слишком солнечно, а вечером слишком шумно.

Но ни Джудас, ни тем более Томас ни через какие сутки не окажутся ни в какой Австралии. И ни в одном (из двух) вшивом баре Лимстока никакой идиот не станет кидать в коктейли цветные зонтики.

— В Австралии сейчас, наверное, жарко, — чуть отстраненно замечает Томас, легкими поцелуями покрывая чужое лицо. Каждое касание — попытка примотать себя к Джудасу толстенным канатом, потому что неизвестно, случится ли с ними еще хоть одна такая же ночь. — И лед будет очень кстати.

Руки по собственной, только им одним понятной воле сползают вниз, дергают край чужой футболки так, чтобы пробраться к животу. Пальцы Томаса все еще ощутимо холоднее кожи Джудаса, к которой настойчиво, с удовольствием прижимаются.

— Знаешь, когда я был маленьким, мы воровали лед из холодильников и аппаратов, а потом кидались им друг в друга и в неудачливых прохожих, — доверительным шепотом сообщает Томас Джудасу на ухо. — Но теперь я, наверное, нашел бы ему применение поинтереснее.

В темноте можно представить все, что угодно, и только один в ней элемент останется неизменным...

Можно представить, что они в подсобке — той самой, на двери которой, как раз, и висит знак, предупреждающий о возможных кенгуру. Не в дождливом зябком Лимстоке.

Это представляется так живо, что на сухих губах Томаса, накрывающих его губы, почти ощущается аномально жаркий ветер, приносящий из пустыни песок, выпивающий всю влагу.

— Я бы...

Томас медленно, но верно отучает его стесняться собственных желаний, касающихся постели... Но говорить о том, что бы он сделал, окажись сейчас в австралийском пабе, будто ещё более мучительно лично. Особенно когда говоришь прямо в губы и ощущаешь чужой вес на коленях.

— Я бы, наверное, заказал какой-нибудь дурацкий сладкий коктейль? — его голос звучит так, будто он спрашивает разрешения на собственную фантазию, а потом быстро уточняет. — Со льдом и зонтиком?

Они добираются до спальни с минимальными потерями — возможно, чуть позже Томас потратить несколько минут на то, чтобы найти на теле Джудаса парочку новых синяков, полученных в неравном бою с косяками и углами темнеющей квартиры. Когда Джудас рушится-таки на жалобно скрипнувшую кровать, Томас замирает рядом, нависая над ним смутным силуэтом.

Джудас звучит, как ребенок. Ребенок, который редко выходит из дома, почти никогда не выныривает из удушливого быта и не бывает нигде, кроме школы, церкви и продуктового магазина. Джудас, по сути, и есть этот ребенок. Да, он ошивается по подворотням и другим, куда более сомнительным, местам, бунтует и пытается жить собственную жизнь, но он совсем не видел мира — и никогда не увидит, услужливо подсказывает Томасу та часть сознания, которая ему будто и не принадлежит.

Волосы у Джудаса отчетливо рыжие даже в темноте — Томас треплет их пальцами, предвращает в абсолютный беспорядок, чтобы потом сжать ставшие достаточно длинными для этого пряди в кулак и заставить Джудаса откинуть назад свою буйную голову.

— И что бы ты делал в этих барах? — с практически искренним любопытством интересуется Томас, слитным, уверенным движением перетекая Джудасу на колени, устраиваясь удобнее и продолжая придерживать его голову, открывая себе доступ к крепкой шее. Если вести языком от ключицы, через твердую линию челюсти и по подбородку, можно добраться до самых приоткрытых в тихом выдохе губ, чем Томас охотно пользуется.

Джуд отступает в коридор под неожиданным напором. Лампочка гаснет, обозначая уже давно опустившуюся на Лимсток тьму, и не оставляя возможности что-либо разглядеть. Заканчивается этот опыт вполне предсказуемо — он задевает все косяки по дороге до спальни. В то время как Томас, то ли ориентируясь на звуки, то ли просто не утруждая себя тем, чтобы прятать, что он видит в темноте, следует за ним по пятам, точно зная, где и что расположено.

Боли он почти не чувствует, слишком занятый тем, где сейчас находятся руки Томаса. В темноте кажется, будто их у него штук восемь. И всеми он пользоваться умеет в совершенстве.

Сбивающий с толку вопрос уже даже не кажется чем-то неожиданным и уж тем более отвлекающим. Он говорит первое, что приходит в голову, как только сознание обрабатывает полученное требование:

— Пусть будет, не знаю... Австралия? — Джуд натыкается на то, что, наверное, кровать и садится на нее резко, заставив пружины скрипнуть. — Знаешь, эти бары из кино, где на двери ещё знак с кенгуру, вроде дорожного...

Свет, несколько раз обреченно мигнув, всё-таки гаснет, не выдержав висящего в воздухе напряжения. Несчастная лампочка итак светила достаточно тускло, и сдалась она примерно в тот момент, когда Томас заглянул в глаза к ненавязчиво развернувшему его к себе лицом Джудасу.

Какая прелесть. Небо и земля.

Небо и земля — между тем Томасом, который часто выезжал за пределы Лимстока на экзамены и за редкими пластинами, и тем Томасом, который осел в ежедневном радио-эфире. Небо и земля — между человеком, только начинающим сборку радио-монстра, и человеком, пользующимся им в полной мере. Небо и земля — между существом, силком вытащенным из студии этим вечером, и существом, теперь настигающим Джудаса в темноте кухни.

Небо и земля — смутное будущее, которое священники способны предсказать даже без помощи всяких лишних атрибутов.

Не цепляясь к словам, чтобы те не обрели больше власти, чем положено, Томас жонглирует ими, пока руки жадно шарятся по телу Джудаса, которое под ненавязчивым давлением отступает в сторону коридора.

— Если бы ты сейчас мог переместиться куда угодно, оказаться там по щелчку пальцев, — шепчет Томас, наклоняясь так, чтобы сбито дышать Джудасу прямо в ухо. — То что это было бы за место?

— Небо и земля...

Джуду хочется спросить, как Томасу это удается, и не хочется знать ответ. Две стороны медали одновременно. Его лики не сливаются в единый образ, когда осязание кричит о том, что мозг ошибается, мозг, поглощённый воздействием утверждает обратное. Оба лика обращены к Джуду — похожие, как близнецы, несовместимые и единые одновременно.

Всегда остаётся шанс, что один из них подделка, но который — не отличишь: тот, чье сердце неровно выстукивает под пальцами? Или тот, который лезет под черепную коробку, обвивая сознание ядовитым плющом?

Может, его вовсе нет здесь. Может, он и вовсе остался на радиостудии, отправив с Джудом в квартиру свою инфернальную проекцию, не дав нарушить собственноручно выстроенный закон о том, что эфир заканчивается в десять вечера, и ни минутой раньше?

Он четко понимает только одно: сегодня воскресенье. Это что-то значит. Он ждал этого дня, всю неделю, всю службу...

Губы разрезает улыбка. Чуть крепче сжимаются руки — напоследок, перед тем, как почти отпустить, чтобы легче было оказаться перед ним. Заглянуть в лицо, по которому тоже ничего не определишь, только запутаешься ещё больше...

Джудас охотно ведется на провокацию — и Томас прикрывает глаза, размыкая губы в немом выдохе. Джудас касается его шеи, на грани с щекоткой, и из-под горячих пальцев по холодной коже разбегаются предательские мурашки. Томас дышит, неуловимо движется всем собой, давит, создавая между ними притяжение, и снова, всегда, хочет присвоить себе все, что есть у Джудаса — чувства, мысли, ощущения.

Чужие жаркие губы касаются шеи почти невесомо — Томас едва держится, не поддаваясь дрожи, сладкой волной прокатывающейся по позвоночнику. Джудас, затянутый в уличную одежду и броню объективной реальности, занимает больше места и имеет силы достаточно, чтобы удержать физическое воплощение Томаса на месте и прогнуть его под себя. Поэтому Томас гнется, вьется и подставляется сам, точно зная, как привлечь внимание и затуманить разум.

— Ну как, сильно заметна разница? — то ли шепчет, то ли шипит он, картинно закусывая губу. Томас отлично чувствует, как острые ключицы едва ли не прорезают истончившуюся кожу, и опереться на Джудаса ему легче, чем устоять на собственных ногах.

Поймать его за запястье все еще легко — пальцы, к счастью, все еще слушаются Томаса неплохо, и он тянет руку Джуда куда-то вверх, к груди. Ловит сам себя в капкан чужих объятий, чтобы убедиться, что даже так чего-то еще стоит.

Томас прижимается ближе, так тесно, будто теряя на несколько мгновений человеческие очертания, превращаясь даже не в жидкость — в чистый эфир, пронизывающий Лимсток насквозь.

В этом совсем коротком гибком движении проступает та сила, которую у Томаса не отнять. Благодаря ей одной никто, кроме Джуда во всем Лимстоке не заметил, в какую странную абстракцию трансформировались все шоу, какая дикая давящая, кажется, на все сознание сразу, музыка играла в перерывах... Томас умеет делать вид, что все так, как надо. Так, что этому веришь...

И, если не видеть его, этому возможно было сопротивляться, то теперь, когда их разделяет только одежда, Джуд сопротивляться ей не способен. Все так, как надо... В городе все спокойно. Это, честное слово, ваша реальность, живите в ней так, как хотите... быть по-другому не могло, и не будет...

Реальность Джуда — поднять руку, провести по доверчиво представленной точеной шее возле самого кадыка. Нагнуться ближе, разогревая прохладную кожу жарким дыханием, и после — коснуться губами.

Томас отстраненно пытается прикинуть, насколько Джудас его младше. Набежит десять лет — или даже больше? Он смутно помнит, думал ли об этом, когда тот впервые оказался здесь, в этой квартире, но сейчас, прижимаясь к Джудасу и не видя ни себя, ни его, Томас ощущает между ними разницу, как между только окрепшим щенком и хладным трупом какой-то подзаборной твари.

Черт знает, на какой крючок Томас умудрился посадить Джудаса, все еще жадного до чувств и жизни, но однажды трупный яд обязательно доберется до его внутренностей, и Томас, пожалуй, не хотел бы видеть этой картины. Джудас, плюющийся кровью, сгибающийся напополам от боли в ребрах, глухо рычащий и упорно использующий любой шанс подняться на ноги, этому миру подходит куда больше.

— Если ты правда думаешь, что у тебя был хоть один шанс от меня отвязаться… — ожив буквально всем телом, из человека по щелчку превращаясь в гибкую массу, больше не чувствуя тяжести и слабости, Томас подается назад, прижимается, повторяя изгибы, сокращая расстояние до полного его отсутствия. Джудас придает Томасу сил, не тех, которые помогут подняться с кровати или сделать лишний шаг, а тех, которые кипят внутри, влияя на полотна мироздания. — …то ты такой же самоуверенный дурень, каким показался мне с самого начала.

Томас откидывает голову назад, Джудасу на плечо, доверчиво, опрометчиво открывает беззащитную шею. Последняя неделя уже проверила Томаса на прочность, и он, не без нюансов, но всё-таки справился. Теперь пришла его очередь развлечься.

— И это тоже был комплимент.

Тело Томаса кажется прохладнее, чем у обычного человека. У него всегда были холодные руки, но, будто бы сейчас это ощущение, продолженное и в теле, становится острее. Может, потому что раньше они оба избегали прикосновений, когда дело не касалось постели или дивана, в общем-то, любой горизонтальной поверхности...

Сейчас — это нечто большее? Делать комплименты? Обнимать у раковины? Это что-то значит?

Джуд бросил своё "люблю" ему в лицо в сердцах, как перчатку. И Господь услышал, Господь ответил. Как всегда — совсем не так, как Джуд ожидал.

С Томасом рядом всегда кажется, что ты идёшь в полной темноте, рискуя напороться на шипы или мину. И под насмешливым взглядом куда более опытного человека всегда ощущаешь себя так, будто собираешься сделать шаг в неверном направлении. Никаких подсказок, всё наощупь. И то, что пока взрывы были несмертельными, вовсе не означает, что ты выбрал правильный путь.

И так странно, что привычное хождение по минному полю, в котором Джуд — настоящий профессионал, раз всё ещё не обзавёлся ничем несовместимым с жизнью... В случае с Томасом, захватывает всё сознание. И, хотя калитка всегда открыта, хотя всегда можно отступить на уже привычную взрывающуюся землю, исхоженную вдоль и поперёк, Джуд чувствует, что здесь... Лучше.

— Естественно, это был комплимент. — сообщает он. — Иначе меня бы здесь давно не было.

Вода из-под крана бежит теплая — хотя Томас до сих пор почти уверен, что уже давно просрочил все платежи. Вряд ли те силы, которые хотят удержать его в студии, как на привязи, забоятся о мирском и следят, чтобы на Томаса не легки никакие долговые обязательства. Тем не менее, думать о таких глупостях, которые объясняются тысячей человеческих ошибок, совершенно нет смысла. Просто сознание, все пытающееся уплыть куда-то в сторону, цепляется за каждую мелочь, чтобы хоть ненадолго закрепить себя в реальности.

С запозданием Томас понимает, что слишком давно не занимался подобными глупостями, рутинной работой по дому. Мыть посуду оказывается… странно. Руки вроде что-то и делают, и Томас явно не впервые сталкивается с простыми и понятными бытовыми делами, но они кажутся какими-то подозрительно далекими. Как и Джудас, который пристраивается за спиной так, что можно прижаться к его жаркой, широкой груди.

Выключив воду и отложив в сторону чистые тарелки, Томас опирается руками о край раковины, замирая и прислушиваясь к дыханию Джудаса. Тот, неловко проскользив руками рядом с телом, всё-таки замирает, кое-как прижав Томаса к себе.

— Буду считать за комплимент, — криво ухмыляется тот, прикрывая глаза и медленно вдыхая полной грудью. Легкие будто упираются в заострившиеся ребра и грозят вот-вот лопнуть. Хочется курить — или выпить чего-нибудь настолько крепкого, чтобы мозг отключился и позволил хотя бы ненадолго перестать существовать. Ладони Джудаса кажутся слишком горячими, и на секунду возникает подозрение, что даже сквозь ткань футболки они оставят красные пятна ожогов, но это, наверное, даже к лучшему.

Джуд слушает его, продолжая хмуриться.

— Ну, прямо такого у меня не было. — Джуд смотрит на исчезающую со стола посуду несколько недовольно, но сделать уже ничего не может. — Без пульса и дыхания я точно не оставался, мне бы рассказали... Даже тогда — с Марфой, меня откачали без помощи врачей.

Это всегда было его заботой и Джуд редко засиживался за семейным столом так долго, чтобы кто-то его опережал. Если опережал — это означало почти гарантированный упрек, а то — и что похуже. А сейчас ему было хорошо, и он расслабился.

История Томаса, рассказанная куда более складно, чем история Джудаса, тем не менее все равно похожа на сказку больше, чем социально рекламное пособие калибра «не оставляйте электрощитки без присмотра, вот, что может случиться, если будете относиться так безответственно».

Джуд поднимается с места и обходит стол, чтобы подойти к Томасу и обнять его со спины. Мышечная память подводит, а глаза сбивает с толку растянутая одежда, и он не сразу правильно устраивает руки.

— Я не так много знаю, про электричество в этой сфере, но... Не думаю, что его бы хватило. Это слишком просто для тебя. — Джуд едва слышно усмехается, — Чтобы вырасти таким, нужно было особое долгое и кропотливое самовоспитание.

Томас кривовато улыбается, вполне довольный услышанным ответом. Ему нравится эта почти детская растерянность, отражающаяся на лице напротив, сведенные к переносице брови и поджатые губы. Томас тихо хмыкает и откидывается на стуле назад, складывая руки на груди.

— Когда я бы маленьким, лет пять, не больше, то крайне спешил познавать мир — особенно те вещи, которые детям категорически запрещены, — история слетает с языка с легкостью фирменной радио-передачи. — Дома были проблемы с электричеством, по вызову приехал какой-то не слишком компетентный электрик. Залез в щиток, потом распотрошил парочку розеток и смылся якобы за дополнительным оборудованием, прихватив с собой половину оплаты за работу. Я решил не сидеть на месте и проверить устройство электрической сети изнутри. И конечно же сунул руку к оголенным проводам, если понимаешь, о чем я.

Томас смотрит на Джудаса, внимательно, без стеснения и желания отвести взгляд, и в голове царят мысли вовсе не о глупой истории, которая могла бы закончиться гибелью ребенка по чьей-то неосторожности. Таких мир насчитывает сейчас очень, слишком много. К Томасу же закрадываются подозрения, что у Джудаса со смертью отношения крайне интересные, можно сказать, особенные — и они оба еще послужат друг другу и на благо, и во вред.

— В общем, электричества тогда не стало еще в нескольких соседних домах, а я, если верить рассказам, валялся без дыхания и сердцебиения вплоть до приезда врачей. Этого я подтвердить не могу, но вот испуганные бледные лица взрослых, стоило мне проснуться, как ни в чем не бывало, помню отлично. Со смертью не обязательно разговаривать словами. Если она захочет пообщаться, то обязательно найдет способ, — выдержав секундную паузу, Томас всё-таки поднимается из-за стола и небрежным жестом забирает сразу всю грязную посуду, чтобы донести её до раковины. — Недавно слышал откуда-то, что сейчас специалистами активно используется электро-судорожная терапия, якобы отлично влияет на психику душевно больных пациентов. Как думаешь, могло мне тогда поджарить мозги достаточно, чтобы я вырос в то, во что вырос?

— Общаться? — переспрашивает Джуд, хотя отлично услышал с первого раза.

В повисшей на кухне напряжённой тишине сложно не расслышать.

— Смерти нет... — Джуд не отводит взгляда от глаз Томаса, пытаясь разгадать, что именно он хочет услышать. — Ну, это — не старуха с косой... Как с ней пообщаешься?

Он чувствует себя одновременно и психиатром, разговаривающим с сумасшедшим, и не выучившим урок школьником, которого вызвали к доске.

Он даже толком не видел каким-то образом близких ему мертвецов, не запомнил маму, у отца на момент его рождения не было родителей... Он не то, что не общался со смертью, он не видел ее даже издалека.

— В общем, как-то не приходилось. Если я вообще сейчас понимаю, о чем ты...

Тоже мне новость, думает Томас, а потом понимает, что это не совсем его мысль. Она, конечно, оказывается у него в голове и оседает там чем-то очевидным, но все же берет начало где-то слишком далеко, чтобы назваться собственной.

Томас познакомился с Марфой значительно раньше, чем с Джудасом — когда-то она облюбовала крышу дома, в котором находится студия, и часто роняла оттуда всякий хлам, который пролетал мимо и шумно валился на землю, а еще гремела за дверью, хотя Томас, право слово, ни разу не видел, чтобы она пользовалась лестницей.

В любом случае, Марфа всегда казалась Томасу такими человеком, в котором безумия хватит, чтобы перекроить законы физики, вывернуть наизнанку реальность и сделать так, как мечтается. Если кто-то в Лимстоке и может взлететь, своими силами, в самом прямом смысле слова, то это, конечно же, Марфа, девчонка, гуляющая по краю, сбегающая в окна и знающая намного больше, чем может показаться.

Несмотря на то, как красиво эта поучительная история складывается со слов Джуда, её урок он почему-то категорически не усвоил — нельзя ведь бросаться в бездну за теми, кто уверен в своих силах, будучи абсолютно неуверенным в силах собственных. Вряд ли судьба оставит без внимания подобное упущение. Тем не менее, у Томаса появляется кое-какой вопрос…

— Послушай, Джудас, — тянет он задумчиво, поднимая взгляд, встречаясь с глазами напротив. — А приходилось ли тебе уже общаться со смертью?

— Интересным? — Джуд качает головой.

С интересными историями у него плохо. Как, впрочем, и у любого ребенка, над которым все время висела угроза действительно страшного наказания. Он не стучался в закрытые двери, он всегда избегал встречи с шерифом, хотя изредка, все же, нарывался... Даже научившись ставить ирокез, он не обзавелся достаточной базой историй, которые могут посоперничать в интересности с историями Томаса...

Ты никто, Джуд. В тебе нет буквально ничего, заслуживающего внимания...

Джуд отличный слушатель, потому что ему рассказывать нечего. Он живёт чужими историями, радиоэфиром, в котором между песнями каждый раз звучит какая-то новость, напрямую его не затрагивающая... Даже на интервью, с наводками, он не нашелся бы, что сказать...

Именно это выплывает из сознания, лихорадочно пытающегося отыскать в себе хоть что-то. Самое интересное, что с ним случилось — это причина, по которой они теперь сидят на кухне перед пустыми тарелками... И то, эту историю не расскажешь просто так.

Но, все же, где-то на задворках всплывает странное воспоминание, в достоверности которого можно быть свято уверенным.

— Один раз я видел, как Марфа летает. — начинает он. — Только не смейся... Она все время хотела летать. И однажды, когда мы с ней были на карьере, она шагнула с обрыва...

Он помнит этот день, как наяву, хотя ему было всего шесть. Она шагнула уверенно и легко, будто на ровную поверхность, и ожидаемо полетела вниз камнем. У него ушло несколько долгих секунд, чтобы прыгнуть вслед за ней. Он больно ударился об воду спиной и сразу же растерял весь запас кислорода, вдохнул полные лёгкие воды, одежда тянула на део. Он уходил все глубже, а сквозь водную гладь, быстро удаляющуюся вверх, било солнце...

— ...и тогда я увидел Марфу, она была похожа на русалку. Она махнула мне рукой, и всплыла, совсем не шевелясь. Я видел, как она поднимается все выше и выше, пока ее ноги не оторвались от воды, и дальше, а потом она растворилась в солнечном свете... — Джуд, увлекшись, поднимает руку, обозначая движение сестры. — А дальше я уже совсем отключился... Меня вытащили какие-то парни, которые купались рядом. Но они ничего такого не видели... Сказали, что нашли в воде только меня, а Марфу я встретил уже дома. Она была даже не мокрая...

— А так было и нельзя, — легко соглашается Томас, пожав плечами. — Но это меня не особо смущало.

Томасу всю жизнь нравилось идти против системы, перекраивать правила под себя и прыгать выше головы. Именно этой скользкой дорожкой он и добрался до того, что имеет сейчас. Плохо ли это? Наверное. Жалеет ли Томас? Ни капли.

— Когда я перевелся в старшую школу, нужно было искать подработку. Не то что бы не было денег, скорее меня пытались учить самостоятельности, а я не особо сопротивлялся, — вилка ложится на пустую тарелку, и Томас секунду задумчиво сверлил её взглядом. Странный всё-таки вечер. Чем-то даже пугающий. — Нас было двое, мы ломились во все двери, а первый местный радио-ведущий уже не справлялся с ежедневным безостановочным вещанием. Да и с техникой тогда возиться было куда сложнее. Он нас цепанул, когда мы ругались с хозяином магазина, который не хотел устраивать к себе. Довел до студии, сказал, что сдаст шерифу, если даже одна пылинка оттуда пропадёт, не то что хоть одна его драгоценная пластинка…

Томас позволяет себе тихий хриплый смешок. Сдать сына шерифа, пусть и с дружком, шерифу — это идея сильная. Кросс-старший всегда относился к Джошу удивительно лояльно, хотя вечно для виду не одобрял дела, за которые Джош цеплялся из интереса.

— Хозяин этой дыры умер, внезапно завещав студию мне, через несколько лет. Ну и уже после я пересобрал ее — не с нуля, конечно, но работать пришлось достаточно, — в то же время он создавал своего радио-монстра, но упоминать его вслух не то что бы очень хочется. — И раз уж у нас сегодня вечер ностальгии… придется тебе тоже поделиться чем-нибудь интересным. На свой выбор.

— Не знал, что так можно — ну, про экзамены... — сообщает Джуд. — А ты сам собирал студию? Или она уже была, когда ты на неё устроился?

Он никогда не задумывался, о том, кому вообще может быть выгодно налаживать радиовещание персональной радиостанции в крошечных городах. Деньги, наверное, идут с рекламы, которой, впрочем, в эфире не так много. Все и так знают, где взять пиццу, и где купить приличную(или неприличную) одежду...

И не сказать, чтобы сам по себе разговор занимал его больше всего. Расправляясь со своей порцией, он скорее наблюдает за Томасом. Вряд ли этот разговор вызывает у него приятную светлую ностальгию, впрочем, и Джуд по своей школе не сильно скучает. Надо было много учиться, чтобы просто оставаться на плаву, а друзья у него были и из северной, и из южной, но, в основном — с карьера.

Светлой возможностью могла бы стать школьная сборная по баскетболу, но оттуда Джуда попёрли, даже несмотря на высокий рост и неплохие данные — когда узнали, что отец ни за что не даст добро на выездные матчи для своего сына. Держать его в команде без возможности вытащить на нормальный матч, не было никакого смысла. Джуд даже не пытался спорить.

Томас тоже учился в школе на юге — был прилежным младшеклассником, получавшим только хорошие оценки, пел в школьном (спасибо, что не в церковном) хоре и считался любимчиком учителей. А потом, когда в учебной программе не осталось ничего из того, что Томас мог бы не знать, ему стало скучно. Протирать штаны, сидя за только закупленными партами в компании приличных детей с унылыми планами на жизнь не имело никакого смысла, поэтому Томас с огромным удовольствием нарвался на драку и разбил в кашу лицо одному мудаку, обзаведясь шрамом поперек брови. После этого директор порекомендовал родителям перевести его в другое место, потому что «Томас, конечно, умный мальчик, но теперь вопрос принятия коллективом будет стоять особенно остро». Что ж, своим одноклассникам Томас Кинг никогда не нравился.

Школа на севере была убогой, мрачной и крайне занятной — большую часть фундамента знаний о Лимстоке в сознание Томаса заложила именно она. А еще среди местных отбросов, внезапно, учился сын шерифа, и история отношений Томаса Кинга и Джоша Кросса требует как минимум отдельного радио-сериала. Правда, со всего одним сезоном.

В любом случае, когда Джош, прихватив с собой почему-то именно недоумка-Пита, бросив их с Томасом радио-мечту, смысля из Лимстока, желание покидать город у Томаса пропало окончательно.

— Поступил в ближайшее к Лимстоку сомнительное заведение на радио-техническую специальность, появлялся только на экзаменах и комиссиях по отчислению, хорошо поднимал им средний балл успеваемости и только поэтому, наверное, доучился, — фыркает Томас, не вдаваясь в подробности своих образовательных похождений. Да, пожалуй, некоторые знания, которые он черпал из учебников, крайне нечасто покидающих библиотеку колледжа, и конспектов зубрил курсов постарше, правда пригодились, когда Томас возился с тем же радио-монстром, но в общем и целом… — Забавный опыт, но, видимо, достаточно бесполезный, особенно когда Лимсток, как перспектива развития, тебя абсолютно устраивает.

Не то что бы Томас лишен амбиций — напротив, он амбициозен до нездорового. Но он четко знает, где должны лежать границы его влияния. И если получится справиться со всеми подставами, которые внезапно обнаружились на выбранном пути, можно будет добраться до кульминации как минимум достаточно интересной, чтобы тратить на нее свое внимание.

— Южная. Мне говорили, если так и продолжу страдать хернёй — отправят в северную. — дальше Джуд не лезет, опознав скуку в голосе Томаса и пытаясь нащупать что-то ещё, о чем можно спросить.

Они не разговаривали о прошлом, у них постоянно не было на это времени. Они даже почти не ели друг при друге, всегда находилось нечто более важное, чем разговоры или еда.

А сейчас до Джуда вдруг доходит упущение, которое он допустил, и вряд ли сможет когда-нибудь восполнить — нормальным образом. Не полумерой, как сейчас.

В школе он не понимал, на кой черт обязательно нужно свидание. Зачем все эти вопросы, свечи, цветы, обоюдное стеснение, запрятанное глубоко внутри. А сейчас, в этой извращённой случайной пародии на свидание, на самом деле, не хватает свечей. В свидании есть какая-то сакральность, обоюдный акт доверия двух ещё совсем незнакомых людей.

Может, так и было надо. Джуд быстро сводит руки под столом, и всего на пару секунд прикрывает глаза, благодаря Господа за посланную трапезу. Текст молитвы он произносит в голове быстро с пулеметной скрростью, тоже привычка со школы — чтобы никого не напрягать и не задерживать. Со стороны не поймёшь — он задумался, или пережидает приступ зубной боли, или молится на самом деле. Всегда можно притвориться, что делаешь что-то другое.

— А колледж? — так и не найдя более подходящей темы, спрашивает Джуд.

Томасу нет особого дела до бытовых вопросов, но то, как Джудас легко и играючи справляется с его кухней и, в целом, с его квартирой, кажется подозрительным — хоть отдавай ему ключи и просись в гости теми редкими вечерами, когда отпустит сбежать из студии. Было бы неплохо, наверное, если бы Джудас съехал от отца, обзавелся своим жильем и некоторой уверенностью в завтрашнем дне, но Томас не привык долго думать о небылицах.

Вопрос про школы — неожиданный, бессмысленный и всё-таки реальный, прозвучавший вслух. Томас не очень любит вспоминать время своей учебы. Он фокусировался совершенно не на том, теряя нервы и время.

— Успел запомниться в обеих, — Томас безразлично пожимает плечами, пытаясь вычленить из отзвуков чужого голоса причину, по которой Джудас вдруг решил спросить о таком. Не то что бы они часто делились друг с другом прошлым. Или во время совместных ужинов просто принято трепаться о всякой незначимой ерунде?

— Видимо, срок ещё не истёк, иначе бы ничего не включилось. — замечает Джуд. — А чайник... Ну там, наверное, контакты замкнуло обратно, такое бывает...

И при прошлой перепайке, Джуд пообещал этому электронному фанату саморазрушения, что если тот ещё раз поломается в его, Джуда, присутствии — он зальёт его святой водой. Стоило пообещать ему святой воды за любую следующую поломку, но что уж теперь поделать, момент упущен...

Томас в совершенно непривычной растянутой одежде выглядит, как бунтующий подросток из неблагополучной семьи. В позе, в заострившихся чертах, читается одновременно и растравленная злоба, и обида на весь мир. Выставленные наружу шипы, о которые можно обрезаться.

Джуд вымахал только в старшей школе, а до того — был на нынешнего Томаса очень похож. Хотя вряд ли они бы сдружились, если бы оказались в одной школе.

— Северная или южная школа? — без пояснения, спрашивает Джуд.

Самому ему досталась южная — чуть более престижная и чистая, к тому же, более близкая к дому. В ней училась примерно четверть учеников Лимстока, остальные вынуждены были вмещаться в северную, которой пугали учеников южной.

Томас натягивает домашние шорты, которые приходится завязывать туже, чем обычно, и растянутую футболку, раздражающе соскальзывающую с плеча, не обременяя себя поиском нижнего белья. С волос все еще капает, и по ткани расползаются влажные пятна, но Томасу на это откровенно плевать.

Хозяйственность Джудаса забавляет, и Томас, игнорируя снова разрастающуюся где-то у висков боль, вплывает обратно на кухню, краем глаза наблюдая за тем, как ловко Джудас справляется с делом. Даже успевает побыть ненавязчиво-галантным. Какая прелесть.

Есть абсолютно не хочется, но Джудас загадал желание, и Томас не собирается так сразу отступаться от собственных слов. Этим вечером, видимо, судьба его — быть хорошим мальчиком.

— Чайник был сломан. И я не уверен, что заплатил за воду и газ, — замечает Томас, чуть подрагивающими пальцами взявшись за вилку. — Ты прямо-таки волшебник.

Сидя за столом и лениво ковыряясь в неброском кулинарном шедевре, который оказывается вполне приемлемым на вкус, он продолжает смотреть на Джудаса — пусть Томас и не слишком хорош в зрительных наблюдениях, ему интересно улавливать мелкие, бездумные жесты и гадать, что же они значат, откуда взялись. Это отвлекает, почти успокаивает. И звон в ушах будто бы становится чуть тише.

Джуд смотрит ему вслед, скрестив руки на груди. Кажется, будто такая оболочка просто не приспособлена к тому, чтобы вместить натуру Томаса. Она не вытягивает его характера, сдавливает движения. Привычные жесты и мимика выглядят будто бы скованно.

Будто кто-то прикрепил утяжелители ко всем мышцам, ради эксперимента: выдержит — не выдержит... Томас, кажется, проигрывает в этом эксперименте. И Джуду становится чуть менее неловко за свое желание.

Кто-то был должен... Кому ещё, кроме Джуда.

Он вытаскивает из сушилки пару тарелок, не без труда отыскивает столовые приборы, пересыпает из тарелки пасту, сочетающую в себе три достоинства: быстроту приготовления, съедобность и дёшевость составляющих. Семья благотворителя не должна шиковать. Это закрепит ненужные ассоциации у населения.

Он заканчивает с приготовлениями, когда Томас возвращается, подвигает ему стул ногой и садится напротив, спиной к окну, ближе к стене. Здесь опасаться нечего, но привычка даёт о себе знать.

Когда Джудас отстраняется, Томас мычит что-то невразумительно-согласное, все еще пребывая в трансе смутного осознания перспектив и последствий. Губы приятно горят, перед глазами мутно. Слух отчетливо улавливает громкое, неровное биение сердце — и Томас уверен, что этот звук принадлежит не ему, а Джудасу.

Томасу требуется несколько долгих, тягучих секунд на то, чтобы схватиться за тонкую нить реальности и вздернуть себя в её жестокие объятия. Джудас все еще рядом, неприлично близко, и Томасу нравится это отсутствие дистанции. Взгляд снова соскальзывает на искусанные влажные губы на лице напротив. По самому центру собирается капля крови.

Упс. Перестарался.

Не то что бы Томас об этом жалеет.

Движение руки быстрое и точное — удивительно даже, что он способен на такие в своем-то состоянии. Украсть эту капельку крови, пока Джудас не успел провести по губам языком, и облизать палец, на секунду прикрыв глаза, пытаясь распробовать сладковато-металлический привкус… Томас улыбается, провернув свою маленькую шалость. А потом осторожно выворачивается из тревожной хватки Джудаса навстречу выходу из кухни.

— Дай мне пару минут, — Томас дергает уголком рта в намеке на привычную хитрую ухмылку, ловит взгляд Джудаса своим, всего на мгновение, и отворачивается, чтобы, оказавшись в коридоре, завернуть в спальню.

В конце концов, для ужина неплохо было бы одеться. Хотя бы во что-то.

Джуд отстраняется, тяжело дыша и давая достаточно пространства, чтобы подняться, но только — он все ещё держит запястье Томаса, напоминая о своем присутствии.

— Достаточное закрепление? — уточняет Джуд. — Как думаешь?

Он вдруг замечает, что Томас всё ещё стоит на холодном кафеле, босой и голый, едва обсохший после душа, измождённый и уставший. Навредить ему сейчас проще простого, и Джуд себе этого не простит. За собственный порыв резко становится стыдно и Джуд опускает взгляд, смущённо тряхнув рыжей челкой.

— У нас все готово... — сообщает он Томасу, мотнув головой в сторону плиты. — Вроде должно ещё быть горячее.