Видимо, выпавший утром снег смёл меня в какую-то хорни яму, потому что не перестаю думать о нескольких вещах: о Мидее, о мидеевом троне, о кубке с соком в его руке и о Фаеноне
У Мидея широкие бёдра. Крепкая упругость мышц прячется под грубоватым кроем тканей, но если приложить немного больше сил, надавить, проводя с нажимом пальцами от бедренных косточек до основания колена, то с лёгкостью прощупывается рельеф. Фаенону не нужно поднимать головы, чтобы знать простую истину: чужие губы поджаты, а глаза ярко искрятся чем-то тёмным. Первозданным. Мидей внимательно смотрит на него сверху вниз, а кончики его ушей, несмотря на общую беспристрастность и воинственность, стремительно алеют.
От кристаллизированного трона, острыми пиками тянущегося к небу, исходит слабый, но пьянящий аромат проливающейся ржавчины. Мидей не сидит на нём — гордо восседает в самом сердце Кремноса, широко расставив ноги. Фаенон нагло этим пользуется, плавной текучестью опускаясь перед ним на колени. И — бёдра. Такими впору ломать черепа, крошить их в пыль, разлетающуюся по полису. Но Фаенон бесстрашно трогает, слегка давит — не до боли, но ощутимо. Кожа под тканью невозможно горячая, пылающая; одна рука ползёт выше — нарочито медленно и дразняще, испытывающе хрупкое, как стеклянный шар, терпение. Касание самыми кончиками пальцев — невесомость, идущая в противовес распаляющему желанию провести всей ладонью — подняться от поджавшегося живота до груди, мазнуть по ключицам, а затем вернуться обратно.
Фаенон чувствует на себе расплавленное золотого чужого взгляда. Мидей — до невозможного, до темноты в глазах чувствительный. Совсем не вяжется с его взрывным и местами грубым характером, с его львиной хищностью, но Фаенону голову сносит от этого контраста. Ловко подхватывает его ногу под коленом, немного приподнимает, откровенно прижимаясь щекой к внутренней стороне восхитительного бедра. Трётся и, наконец встретившись потемневшей лазурью взгляда с Мидеем, слабо прикусывает кожу сквозь ткань. Снять бы её, скинуть, чтобы окончательно сгореть.
Касания сменяются поцелуями. Медленными, мучительными, от которых дыхание сбивается, а пульс учащается до кровавого рокота в ушах. Фаенон хватается за крупный пояс на его брюках, чуть тянет вниз, обнажая не менее треклятую косточку — прижимается к ней губами, а затем поднимается вверх, пересчитывая влажными чмоками пресс.
Мидей едва заметно ёрзает, сбрасывает с руки громоздкую перчатку — она звонко бьётся, разбивает кристаллы в мелкую, мелкую крошку, будто это — просыпанные драгоценные камни. По позвоночнику Фаенона бегут будоражащие мурашки, когда чувствует, как чужая ладонь уверенно зарывается в его волосы. Гладит. Как собаку, хочется ему то ли огрызнуться, то ли рассмеяться, но вместо этого — мстительно прикусывает твёрдый сосок. У Мидея вырывается изо рта громкий звук — утробное урчание; он коротко вздрагивает, оттягивает серебро волос, и дышит зверем, загнанным в тупик.
Красивый. Такой безумно красивый — с горячностью, грозно сверкающей на дне зрачков, бесстыдно топящих золотую радужку; с приоткрытыми губами, блестящими от гранатового сока, плещущегося в кубке.
У Фаенона грудную клетку сводит. Низ живота скручивает приятным напряжением, расходится пульсацией от паха.
Кислая терпкость тонкими ручейками катится вниз — влажностью очерчивает каждую мышцу, зажигает кровавые линии узоров, стекающихся в единый рисунок. Фаенон шально улыбается, посмеивается совсем низко, но размашисто проводит языком по животу Мидея, слыша, как он сдавленно шипит. Из кубка, специально наклонённого вниз, капает сочная венозность.
Дыхание перехватывает разом. Но Мидей ухмыляется — нахально, так, как умеет только он, с тем же чудовищным огнём желания, заволакивающим чистую голову туманной пеленой. Во рту взрывается гранатовая вязкость.
Фаенону кажется, что он сходит с ума. Может, так и есть. Может, раздор — чума, уже пустившая корни глубоко внутри.
Становится жарко. Мидей, тихо рыкнув, подцепляет чокер на его шее, дёргает до призрачного треска ниток — и наконец тянет Фаенона наверх. К себе.
#phaidei