Новый подъем на Акрополь

Накануне в Культурном центре «Новый Акрополь» на Старой Басманной мы с ищущими и внимающими участниками сообщества помедитировали над убористым, но высокогорным текстом Мартина Хайдеггера (1889-1976) «Что это такое - философия?»

Краткость текста с лихвой перекрывается его разреженным воздухом: хочется пробежать его глазами, настолько он короткий и обозримый, но вскоре понимаешь, что малость эта - обманчива и что затрагивает он непредметное, беспредельное. Овладеть идеей не получается и наше движение переходит в бегство по кругу. Но действует оно парадоксально: когда круговое бегство узнано, происходит исцеляющее замедление.

Все именно так, как заметил Хайдеггер: самое близкое оказывается труднодоступным. Идея Хайдеггера состоит в том, что вопрошение всегда предполагает некоторое фоновое знание/предпонимание искомого. Если вы спрашиваете о чём-то, как например здесь - о философии, как-то интересуетесь этой темой, то вы уже - наверняка в тайне от себя - непостижимым образом ответили себе на вопрос о ней. На нескольких страницах Хайдеггер переворачивает ожидания и удобные схемы нашей жизни с ног на голову: первая задача не в том, чтобы дать ответ или домогаться его, но в том, чтобы в новом свете ожить к пониманию своего вопрошания. Философия - это воскресение вопрошания, которое никогда не является полностью подвластным Субъекту.

Мы хотим новой жизни, мы жаждем обновления. Его - не будет, нечего и ждать. Но не будет его в том случае, если не сдвинуться и не потрудиться возобновить вопрос о существе человека и его отнесённости к бытию в горизонте времени. Только тогда и возможны принципиально новые ответы в нашей жизни: они ведь зависят от путеводной нити вопрошания. Итак: старые, забытые вопросы - привычные ответы. Но в секулярном веке - в веке самоочевидностей и затертых убеждений о господстве научного разума - постановка нового вопроса о том, «что же это такое - быть?», оборачивается болезненным, ужасным испытанием.

Занять уязвимую позицию недоумения и удерживать открытой свою способность внятия сегодня - подвиг. Почему? Потому что это требует отказа от власти и господства своей точки зрения, потому что это требует отпускания вещей, людей, событий и самого себя - гнетущего и агрессивного Я - на свободу. А властно-технические притязания в отношении всего и вся, включая время собственной жизни, несколько последних столетий заволакивают и пропитывают ядовитым, суррогатным фимиамом наши души.

О попытке выбраться из дурмана рациональности на чистый простор события встречи - к этому побуждает Хайдеггер. Рецептов, то есть механики, алгоритма, здесь нет и быть не может. Но привкус истины есть даже тогда, когда кажется, что мы ходим кругами в сумерках. Заблудиться сильнее, рискнуть войти в сумеречный лес - это уже подлинный шаг, с которым показывается надежда на спасение.

Способность удерживать эту перспективу и не впадать в уныние при обидном и на самом деле - спасительном для нас ускользании ближайшего (Любовь, Бытие), сама по себе отличает человека, вновь восходящего на Акрополь. Отличает человека, реализующего подвижничество. Если бы драгоценное далось в руки, стало бы «чем-то определенным», это бы означало, что мы убили его своим взглядом - взглядом Медузы Горгоны. Религиозный, любовный, бытийный опыт обернулся бы камнем и отозвался бы пустотой.

В свете тишины

Сегодня вечером в рамках выставки «Свет тишины: искусство, природа, созерцание» поговорили о философских основаниях экологического мышления.

Если побыть «извлекателем квинтэссенций» (см. Рабле), то можно сказать, что моя лекция была посвящена рождению экофилософского мышления, базовому набору его идей, характерным моментам экофилософии на уровне мысли и личного переживания.

Мы проследили, каким образом из научного материализма Нового времени рождается мощная реакция - романтическое мировосприятие и эстетика дикой природы (рубеж XVIII и XIX вв). И все же наследники Просвещения (т.е. сторонники редукционизма, механицизма и хищнического индивидуализма) не услышали поэтов: стремление подчинить себе природу, поставить ее в производство, только усилилось.

Однако с начала XX века как наука, так и философия стали перенимать отдельные поэтические интуиции, пока в 1960-х гг. сама жизнь не заставила прислушаться к голосу природы и организменной философии. Возникла повестка глобальных экологических проблем.

Экологическое сознание стало входить в свою силу, стремительно набирать сторонников, обрастать все новыми и новыми толкованиями. Сегодня экология - один из доминирующих культурных кодов нашего мира. Иногда (и небезосновательно) о ней даже говорят как о «вирусе эпохи». Чтобы «читать» этот код, чтобы отделять смысловые зерна от идеологических плевел необходимо вглядеться в философские основания экологического понимания. Мы попытались это всматривание осуществить.

Благодарю слушателей и Арт-кластер Андрея Тартышникова за внимание к созвучию экологической эстетики и экоориентированной философии.

Драма Чехова и хрупкая надежда

Готовлю лекцию по философским основаниям драматургии А.П. Чехова.

Друзья-писатели, исследователи, читатели и критики сходятся во мнении, что Чехов – мастер клинического случая, гений миниатюры. Он хирургически точен в передаче нарывов тела и надрывов души. Чехов вывел рассказ на недосягаемою высоту.

Однако наряду с этим обнаруживается и мощный топос критики. Распространенная претензия состоит в том, что Чехов не дает положительного идеала, общей идеи (прочтите «Скучную историю»), за которой можно было бы пойти. Писатель не проводит цельного мировоззрения. Герои его в массе своей безвольны: вроде бы и знают, что не так живут, что тучи сгущаются, что помощь ближним незамедлительно требуется, но утопают в болоте переживаний. Не явно очерченное зло их губит, но «моё нытьё…эта моя психопатия, со всеми её аксессуарами» (драма «Иванов»).

Перебирая и перетирая прошлое, они упускают время и поезд их жизни уходит; грезят о будущем, хотя не в состоянии определиться и внятно, от себя, поступить. Радикальная критика доходит до Чехова-декадента (Т. Масарик, «Россия и Европа») и Чехова-уничтожителя (Л. Шестов). Наш философ-экзистенциалист в очерке-некрологе «Творение из ничего (А.П. Чехов)» выносит беспощадный вердикт: «Чехов был певцом безнадёжности…Упорно, уныло, однообразно…Чехов только одно и делал: теми или иными способами убивал человеческие надежды».

Чехов действительно не выдавал руководящей идеи, открыто не задавал он и нравственных оснований. Но драматизм, пожалуй, большинства оценок состоит в том, что их исторический масштаб всегда ограничен. Чехов умер в 1904 году, завершив классическую эпоху русской литературы. А через несколько десятилетий, в разгар Сталинградской битвы, порой забавные, а порой трагические и бессильные персонажи Чехова обретают новую жизнь в контексте остывшей казанской квартиры из романа «Жизнь и судьба» В. Гроссмана. На фоне по-настоящему зловещей повседневности, во взвеси беспримесного зла, для некоторых людей именно Чехов открылся как писатель, который верит в человека и оставляет хрупкую надежду. Очаровательные слабости мыслящего тросника и обычные дела сами по себе оказались осью: потребной, чтобы устоять. «Путь Чехова – это путь русской свободы…Вы попробуйте охватить всех его героев! Подумайте: врачи, инженеры, адвокаты, учителя, профессора, помещики, лавочники, фабриканты, гувернантки, лакеи, студенты, чиновники всех классов, прасолы, кондуктора, свахи, дьячки, архиереи, крестьяне, рабочие, сапожники, натурщицы, садоводы, зоологи, актеры, хозяева постоялых дворов, егери, проститутки, рыбаки, поручики, унтера, художники, кухарки, писатели, дворники, монахини, солдаты, акушерки, сахалинские каторжники…Он сказал: самое главное то, что люди – это люди, а потом уж они архиереи, русские, лавочники, татары, рабочие. Понимаете – люди хороши и плохи не оттого, что они архиереи или рабочие…люди равны, потому что они люди».

Выходит, что «нечто», положительное основание присутствует в творчестве Чехова: ведь «ничто», небытие, само по себе не способно давать надежду.

А кроме того, в самых сумрачных, трагических обстоятельствах не угаснет тонкий юмор рассказов Антоши Чехонте. Вот заболевает архиерей; он все чаще грезит, уносится мыслями в далекое прошлое, в детство. Вот учитель его Матвей Николаич: пьяница, правда… но добрый, неглупый человек. А вот вспоминается и ещё кое-что, ещё одна деталь: была у учителя черная мохнатая собака, которую он называл так: Синтаксис («Архиерей»).

Сегодня воскресенье

Экология духовного мира и благодарность

Друзья мои, за последние несколько дней наш канал обогатился вереницей творческих людей. Просматривая десятки и десятки новых подписчиков, я был невероятно удивлен такой концентрацией личностей, которые встали на путь поиска и - одновременно - трансляции исцеляющих смыслов.

Кто-то из нас действует на стыке новой духовности и нетрадиционной психотерапевтической работы, профессионально всматривается в культуру и в философию. Кто-то радует окружающих здоровыми красками: украшения, чайные и какао-церемонии. Кто-то организует живые встречи, укрепляет эмоциональные связи, переоткрывает значение стихий природы и женского существа.

Но объединяющим контуром такого разнообразия интересов служит тот факт, что абсолютно все удерживают в фокусе смысложизненные вопросы; все открыты к новизне и приключению духа, все имеют волю к смыслу. Рискну предположить, нас объединяют и решающий вопрос человеческого предназначения, который в силу своей универсальности выходит за рамки какой-то одной модели объяснения бесконечно сложного мира или одной культурной традиции.

По-видимому, мы стоим на пороге экологии духовного поиска. Будучи исследователем, который специализируется как раз на теме мировоззренческих оснований комплекса: «экология, психотерапия и новые духовные течения XX-XXI вв.», не могу не поражаться такому совпадению. На ум моментально приходит концепция синхронистичности Юнга (прочтите о ней, дорогие подписчики, я уверен, что многим из вас она придётся кстати, - к вашей стати).

Не скрою, я полагаю, что у смешения традиций есть свои опасности. Однако с другой стороны я в равной мере убеждён, что интенсификация поиска подлинной жизни наглядно и убедительно демонстрирует неодолимую тягу человека возвыситься над банальностью и обусловленностью жизни в социуме. Это проявление исконной жажды встречи с чем-то несоизмеримо большим, ради которой можно сбросить сшитые по лекалам прошлых поколений одежды. Это неудовлетворённость плотным и инертным существованием, в котором нечем дышать и время утекает сквозь пальцы.

Человек - существо экстаза, выхода, запределивания наличного состояния. И в контексте сегодняшнего агрессивного мира, который соблазняет алгоритмизацией сознания и механизацией души, наша с вами ситуация - это лучшая иллюстрация тяги к необусловленному дыханию свободы. Что это, как не проявление извечной любви?

Я безусловно рад нашему событию и благодарю каждого из вас за то благожелательное внимание, которое питает творческую жизнь. Замечательно, если её энергия будет в свою очередь поддерживать вас.
А это ведь неизбежно.

Речь жизни

У романтического поэта Новалиса я искал и нашел такое место:

«Как риза святого хранит чудесную силу, так и слово, если оно освящено прекрасным воспоминанием, само становится стихотворением».

Мы узнаем настоящее слово по его преображающей наполненности. Бывают слова – как стертые монеты. Все верно сказано, «информация» учтена, но смутно ты понимаешь: в них нет жизненного ритма, за ними ничего не стоит. Жутко здесь то, что такая речь вовсе не нейтральна, она оставляет следы: воспринятая, она будто отнимает у нас то, что могло бы быть, что могло бы состояться с нами, но чего не стало. Она обкрадывает жизнь.

Мне это видится так, что здесь, как и в самых сокровенных вопросах, нет компромисса, нет меры: либо это встреча со словом, освящённым жизнью, и оно – живит, и приобщенное воспарение к красоте - несомненно; либо из слова изъята жизнь, а потому оно непременно умерщвляет в возможном полёте того, кто его принимает.

Мера - уловка. И мы разбиваемся вновь и вновь об то, что лишь казалось родным.