26.02 у Люси день рождения. Напишите ей письмо или отправьте открытку с чем-нибудь красивым.
Люся рассказывает:
Я родилась в таёжном посёлке Дальнего Востока, где-то среди кедров и тигров, и чистейших горных рек, и невиданных цветов и растений, и бабочек, которых нет больше нигде, а только там. И всё это от того, что тех краёв не коснулся ледниковый период, бережно сохранив нам то, чем любовались ещё динозавры. Там под кронами пушистых елей и золотистых лиственниц и высоких папоротников летают бабочки махаоны чёрные с изумрудным отливом размером с ладонь, а ночью порхают ночные бабочки и тоже огромные и совсем не те, что серые и толстопузые, а лёгкие и изящные как эльфы.
Мои родители. Их профессии не были связаны с искусством, но в моей семье часто говорили о красоте, о свете и цвете. Цвете махровых лепестков цветущего на сопках багульника весной или тающего бирюзой льда на реке. Я никогда не хотела быть (стать) художником, да и сейчас не знаю, что я есть художник. У меня нет художественного образования, выставок и даже картин на стене. Я рисовала потому, что не могла не рисовать — это было для меня как есть и пить, и дышать, и началось это так рано, что я и не помню, когда. Из рассказов мамы это случилось вместе с хватательным рефлексом и понеслось. Когда в доме заканчивалась вся бумага, я рисовала на дверях, стенах, и когда за это ругали, я рисовала внутри шифоньеров. Самыми вожделенными для меня были белые, первые и последние страницы книг. А ещё я рисовала на столиках в поезде, когда я училась там, где не хотела, и пропуская занятия ехала туда, не зная куда, на скатертях и салфетках в кафе, всё больше для себя самой, а не для поклонников.
В 11-12 лет моя мама выписала мне прекрасный журнал "Юный художник" и сразу на три года. Я его обожала! Там были картины великих мастеров. Были и уроки по рисованию, но я не любила учиться. Я и сейчас не люблю, то ли не могу, что-то повторять, срисовывать. Абсолютно не могу рисовать портрет с натуры. Мне легче потом вспомнить это лицо и нарисовать его таким, каким я его вижу, чувствую изнутри. Мне нравились великие фламандцы, но однажды пришёл номер журнала с импрессионистами и постимпрессионистами, и я влюбилась в Лотрека, в Дега, Моне, Матисса. А на девочку в голубом платье Модильяни могла смотреть часами. Мне после этого захотелось писать красками. И всё стало получаться и цвета, и свет светился, и тень была прозрачной. И всё было так увлекательно.
В 15 лет у меня была серьёзная травма и я долго была в больнице. Рисовать там было больно и физически, и морально. Я не любила зрителей, а там их целая палата вокруг моей кровати. Помню, как нарисовала себя со сломанной шеей и кистями рук, и это наверное был мой последний рисунок тогда. Шея действительно была сломана, а руки не мои как будто.
Прошло много лет, и когда у меня появилась моя дочь (мой третий ребёнок), я купила простой фотоаппарат и стала её снимать — миллион снимков, сначала просто для семейного альбома, а потом хотела уже снимать так, как у Модильяни с девочкой в голубом и чтобы свет был волшебный и что-то внутреннее, живое, тонкое. И меня снова понесло безудержно. И теперь не карандаш был в моей сумке всегда, а камера, даже если я ехала за хлебом.
В тюрьме мне очень не хватало фотоаппарата, и знали бы вы, сколько там материала. Цвета почти не было, а вот свет света и тьмы — море. Море горя, счастья, силы и слабости — и всё в лицах человеческих, в коридорах и в стенах прогулочных двориков. Мне очень хотелось рассказать об этом, поделиться этим с вами, и я стала рисовать.
Сейчас я рисую ручкой, это не просто — нет возможности исправить, стереть, но в этом, думаю, есть больше правды, свободы и искренности — то, что я люблю больше всего. Правда теперь вдруг я стала опять рисовать карандашом.