* * *
Как мало и как много нам дано —
смотреть в окно, не замечая ливня,
и говорить: «Гляди, теперь всё видно».
В особенности то, что кануло давно.
Не в воды Леты, в воды прошлых лет,
когда мне папа представлялся вечным.
Когда на пятки наступавший вечер
кричал надрывно: «Эй, включите свет».
И зажигалась жёлтым фонарём,
желтком яичным на чугунной сковородке,
Луна на небе. Дом наш был подлодкой.
Серванты со старинным хрусталём,
гравюры Шенделя и молодой Марат —
фантасмагорий тёмных акварели.
И если мы когда-то и болели,
то только тем, что пристально в закат
глядели с чувством надвигающихся бед,
которые случатся, но не скоро.
Мы не держали сумок в коридоре,
где некогда стоял велосипед.
Мы пили чай, а после за рояль
садилась я, чтобы сыграть «К Терезе».
(Нуждаешься ли ты сейчас в ликбезе?
Скажи, что нет, не множь мою печаль).
И были сны. Их ранний Михалков
и ранний Соловьёв для нас снимали.
Ты в них крутил-крутил-крутил педали,
а я бежала рядом, как любовь.
Как преданный кудлатый пуделёк.
Ты помнишь нашу ласковую Динку?
Она однажды сожрала твои ботинки
и бабы Доры красный кошелёк.
Но ты не злился, просто поворчал.
А к вечеру пришёл твой друг Шарапов.
И я играла «Лунную сонату».
Шарапов тоже что-то нам бренчал.
Зачем я помню всё из ничего?
Не предусмотрены житейские репризы.
Разбились наши вазы и сервизы.
Но посмотри, прошу тебя, в окно.
В окне у нас ещё всё впереди.
И линии предлинны на ладонях.
Гляди, как ливень бьётся в подоконник,
и возникают на воде круги.
Анна Ревякина | Подписаться