#hc@swallowcoals —
картинка нарисована к размышлениям святыми ручками
фузи (не берите, пожалуйста)
ацуши никогда не обнимает рюноске лицом к лицу.
когда набирается смелости, удушает в себе страх пораниться, ацуши обнимает его только со спины. прижимается широкой грудью к напряженным плечам, потому что акутагаве так проще — не смотреть на него, отвернуться прочь, скрыть выражение своего лица, пока ацуши носом касается приоткрытой кожи его шеи и осторожно ведет вдоль позвонков, вдыхая знакомый запах.
он успокаивает, пожирает тревогу целиком, обгладывает до каждой крохотной косточки — ацуши расплывается кашицей, тёплым майским месивом, растопленным солнцем, прикасаясь к родному холоду под гладкой кожей его ладоней.
ацуши целует рюноске в каждую родинку вниз шеи, руками хватается за чужие запястья, держит их крепко, прижимая к грудной клетке вплотную. свободной рукой и легкими движениями пальцев поглаживает плечо, ноготками скребет темное пальто, чувствуя легкую поддающуюся под подушечками ткань, которая ползет под касаниями, подобно крохотному ожогу.
ацуши жмется к рюноске отчаянно: прижимается щекой, ластится о все те же напряженные плечи, как брошенный бездомный кот, которому ласки не хватает. опускает руки на впалый живот и смыкает их со спины в замочек, дрожит почти что от страха — лишь бы его не выпустить, лишь бы сам не оттолкнул. носом зарывается в шею, что-то шепчет и целует едва-едва, совсем невесомо. будто бы просит не уходить, пока рюноске рвано выдыхает, пытаясь сделать хоть шаг.
рюноске осторожно отворачивает голову, тонкими пальцами почти невесомо касается ладоней ацуши, которые плотно замкнулись на его животе. жмется будто бы сам назад, в чужие руки, хотя от мысли просто развалиться в крепкой хватке в горле оседает гнилая желчь. он скребется ногтями, потому что не знает, куда деть собственные руки. он не способен обнять сам, и у него закрываются глаза, когда ацуши осторожно целует ниже вдоль приоткрытой шеи, особенно нежно проводя губами вдоль рубца на израненной коже. ацуши хочется губами сцеловывать каждый шрам, лишь бы акутагава остался. он готов оставаться позади, прижимаясь широкой грудью, держать его близко-близко, пока кровью и сожалением не растворится сквозь плотно сжатые пальцы. если ему дозволена хотя бы такая нежность, он заберет ее всю себе. как последний эгоист, дикий тигр, хватающий все в мерзкие грязные лапы. расемон держит его так же крепко — чувство сквозь горящие кончики пальцев.
ацуши тянется обнимать его со спины, когда рюноске отказывается с ним разговаривать.
молчит, сжав челюсти, прикусив язык, лишь бы не зарычать, как не привитая бешеная псина. и дышит так тяжело, словно пытается успокоиться, потому что ацуши лезет слишком близко. будто совсем не боится остаться без ладоней и надоедливых пальцев, заливая яркой кровью деревянные половицы. а ацуши чувствует вину, как подбитое животное скулит и ждет прощения, так совершенно ненавязчиво — лишь бы в этой вине совсем не раствориться, не развалиться на части.
и поэтому рюноске молчит. у него в горле томится веретено, осколочная граната, готовая глотку разорвать на ошметки. до боли, раздирающей в мясо — кричать хочется, вырваться, подобно дикой псине, убежать неприкаянным, неприласканным.
но ему остается только проглатывать гордость и позволять себе быть защищенным.
любимым.