В «Процессе исключения» Лидии Чуковской – вдохновляющие воспоминания о Солженицыне. О его рассчитанном по часам, по минутам образе жизни, в котором не было места праздности; всё это для необходимого одинокого труда – для того, чтобы исполнить, по Баратынскому, «дарование как поручение», создать свои великие вещи. Там же Чуковская пишет о шёпоте современников вокруг Солженицына: «”Вечно он торопится…”, “Всегда он смотрит на часы…” – говорили о нем с неудовольствием знакомые. Или даже так. “Вечно он занят своими делами, одним собою!” И это о человеке, взявшем на себя урок, от которого мы уклонились, о человеке, предоставившем голос (и какой голос, голос художника!) тысячам воскрешаемых им людей. За голосом тысяч звучал голос миллионов. Но вокруг Солженицына густой шепот: “Вечно он занят одним собой”».

Не то ли с отдельными нашими современниками, сохранившими себя для интровертности и непраздности; а то и упрекаемыми в эгоизме – когда человек, на первый взгляд, поглощён одним собой. Но то – по первой видимости. На деле же – поглощён трудом не праздным, иногда – поэтическим; тем, который оказывается всецело нужен нам. Хотя мы об этой нужности никогда и никогда не знаем. И всяческие насмешливые реплики вроде «создаёт-то не ”Архипелаг ”ГУЛАГ”» здесь не действуют, ибо адекватная оценка современника и сделанного им – вообще явление исключительное и редкое. Также не очень действует и заставляет пересмотреть себя в этом смысле принижение труда поэтического – по сравнению с «очевидно необходимой» и социально обусловленной мемуаристикой, которая на высоте, а не на глубине.

Книга Чуковской учит, среди многого, тому же священному отношению к творчеству, впитанному, конечно же, от отца. В том же «Процессе исключения» (помимо актуальнейшей рефлексии о самиздате и тамиздате, об «исключениях» писателей на родине, о литературном братстве) – интересная рифма с трагической судьбой расстрелянного мужа: уход на небытие и в подполье, желание души (хотя на поверхности – иной запрос) стать вровень с униженным и забытым. Исключить саму себя – а остальное лишь средства для этой цели, достигаемой душой, а не внешним и проговариваемым желанием. Но об этом нет прямых слов – и такие догадки остаются лишь в области интуиции, хотя и весьма зримы.

https://graph.org/Kak-ponyat-chto-ty-grafoman-04-15 - моя статья о литературной графомании, написанная для тг-канала Voinovpoetry, единым текстом. На канале - https://t.me/underbootleg/749. Довольно неожиданно для самого себя повернул тему

В новом «Формаслове» – подборка Гриши Батрынчи из стихов, написанных в заключении, составление и предисловие в.п.с. (https://formasloff.ru/2025/04/15/grigorij-batryncha-stihi-napisannye-v-zakljuchenii/), наше интервью с Вадимом Муратхановым (https://formasloff.ru/2025/04/15/vadim-murathanov-vremja-zhivo-vsegda-v-ljuboj-ego-tochke/) - о нынешней жизни русскоязычной литературы Узбекистана, примерах «морфологического резонанса», о формуле успеха наивной поэзии, книжном голоде и культурном шоке. «Полёты разборов» с Дарьей Ривер (https://formasloff.ru/2025/04/15/poljot-razborov-serija-108-chast-2-darja-river/) и Александром Коргулевым (https://formasloff.ru/2025/04/15/poljot-razborov-serija-108-chast-1-aleksandr-korgulev/)

Не стало Инны Ивановны Ростовцевой – литературоведа, исследователя поэзии XX века; на протяжении десяти лет (с 2006, год моего поступления, по 2016) – ведущей семинара поэзии в Литературном институте.

85, и едва ли не вся жизнь отдана литературе. Где-то в письмах Александра Сопровского – свидетельство о ней как то ли об одном из самых вменяемых, то ли самом вменяемом советском критике.

В моей жизни роль Инны Ивановны огромна – и судьбоносна. Именно она поставила мне «плюс» на творческом конкурсе в Литинституте, будучи тогда набирающим мастером. Но и не взяла в свой семинар – юноша всё же и стихи творил весьма юношеские. И благодаря этим «да» и «нет» всё сложилось удачнейшим образом, всегда буду признателен ей и за то, и за другое. Но по-настоящему мы стали общаться только после института, когда и я преодолел свою малолетнюю обиду, и она разглядела во мне литератора и собеседника. Будет очень не хватать наших телефонных разговоров: от её речи веяло настоящей, старинной, редкой литературной культурой, о чём бы она ни говорила – о Цветаевой, о Хлебникове, о книгах, которые я присылал ей «бумажной» почтой и на которые она находила время откликаться в тех же беседах…

Значимым фоном жизни стали её безотлагательные звонки с длинными монологами и щедрой россыпью цитат. Хотелось воспринимать и впитывать каждое слово.

В сознании сейчас её голос, произносящий строки из Хлебникова: «И понял я, что должен сеять очи, / Что должен сеятель очей идти». Это про студентов, которые не печатаются, вообще не видят себя в литературной жизни, что очень расстраивало их педагога. Потом она забывала – по-старчески – в телефонном разговоре – что уже говорила недавно эти слова: и вновь самоповтор, и вновь этот сеятель очей. Благодаря чему цитата врезалась в память и переосмыслялась по-новому. Таким сеятелем очей была Ростовцева, и, если бы я писал более подробную статью её памяти, – назвал бы свой мемуар именно так. Думаю, что многие из этих просеянных ею очей проросли – и сейчас её с благодарностью вспоминают, и сияют ей вслед. (UPD: проверил цитату – но не исправляю, пусть будет так, как она цитировала, неточно.)

Но в памяти отпечаталось и то, сколько она сделала для поэта Алексея Прасолова, ставшего потом её гражданским мужем. Процитирую лучше из «Оттепели» Сергея Чупринина: «…на одно из писем, которые из колонии П. веером рассылал городу и миру, откликнулась уже печатавшаяся со статьями о поэзии И. Ростовцева, 24-летняя в ту пору аспирантка МГУ. Именно она, — утверждает В. Бондаренко, — “заменила ему и Литературный институт, и круг единомышленников, и в каком-то смысле семью. Страшно сказать, но, может быть, это она и родила гениального поэта Алексея Прасолова”. Слово за слово, одно многостраничное послание за другим — вот и романтическая влюбленность, закрепленная редкими свиданиями в колонии, вот эпистолярные “университеты”, стремительно превратившие П. не только в тонкого, глубокого ценителя чужих стихов, но и в истинно значительного, ни на кого не похожего поэта1. Среди написанного в колонии немало шедевров, и их уже невозможно было держать под спудом, поэтому И. Ростовцева в мае 1964 года пробивается со стопой машинописи лично к А. Твардовскому. Тот читает и мало того что в конце июля своим депутатским запросом вытаскивает П. из зоны (“По этим, — говорит, — статьям пол-России посадить можно”), так еще и ставит десять его стихотворений в ближайший номер «Нового мира» (1964. № 8)».

Смелый гражданский и (как бы сейчас сказали) культуртрегерский поступок! И – очередное свидетельство незримости критика, стоящего за плечом творца.

В своих «25 письмах о русской поэзии» подробно рассказываю о стихотворении Ахматовой «Как белый камень в глубине колодца…», которое Инна Ивановна читала нам на семинаре, – и о том, какое впечатление это производило в свете её биографических реалий…

Можно было бы посвятить отдельный пост всем её проницательным откликам на мои и наши книги, но в дни её ухода это выглядело бы несколько нарциссично. Как-нибудь потом.

Светлая память!

15 апреля в Библиотеке поэзии пройдёт поэтический вечер в поддержку Григория Батрынчи

Стихи Гриши прочитают: Ольга Балла, Александр Гуликов, Виктория Котельникова, Владимир Кошелев, Борис Кутенков, Евгения Либерман, Александр Переверзин, Ксения Пройдисвет, Ростислав Русаков, Григорий Санников, Александр Сараев, Артемий Семичаевский, Николай Синехог, Лиза Хереш, Роман Шишков (онлайн), Валерий Шубинский (онлайн). В конце вечера для всех желающих пройдёт открытый микрофон.

На вечере будет работать книжная ярмарка. Можно будет приобрести первый поэтический сборник Григория Батрынчи «Экспресс “Манна небесная”», книги издательств SOYAPRESS и «Горгулья», антологию «Уйти. Остаться. Жить», зины, репринты коллажей и лингво-схемы Ростислава Русакова.

Все средства от продажи книг и донаты пойдут на оплату работы адвоката и передачки для Гриши.

15 апреля в 19:00
Библиотека поэзии
Барболина, 6
Вход свободный 18+
Афиша: Анастасия Государева

«Я лицом к лицу с безличием — с машиной бесчеловечья, запущенной на полный ход. Цель запуска? Превращать живых в мертвых. (...) и я уже успела испытать на других, да отчасти и на самой себе ее металлические когти».

(Лидия Чуковская. «Прочерк»).

https://www.forbes.ru/society/535115-sud-v-moskve-rassmotrit-dela-o-nezelatel-noj-organizacii-na-falanster-i-kuprianova?ysclid=m9ikzh0p3u338719351

А ещё!!

Мы готовим спецномер в журнале POETICA (выйдет ориентировочно в августе-сентябре), посвящённый теме слепоглухоты, и в связи с этим объявляем опен-колл для авторов/авторок «Поэтики».

Если у вас есть тексты, прямым или косвенным образом связанные с темой исчезновения слуха/зрения, присылайте их нам: лично (@vkorkunov84, @tinkyyy_winkyyy)
или на почту журнала! Также подойдут критические тексты, например, рецензии на книги слепоглухих (их можно у нас запросить!)

По итогам номера выйдет сборник с текстами о слепоглухоте (в плоскопечатном и вордовском, адаптированном для ДБ, форматах) 📚

Отвратительная привычка, дорогие авторы, присылать письма в редакцию не здороваясь - как в спам. Стал одним из редакторов «Полутонов»; письма с общей почты переадресовываются на мой личный ящик - два из трёх пришедших вообще без всякого содержания в теле письма, с приложенными файлами. Не то чтобы я впадал в старческую дидактику (письма открываю, памятуя о девизе О. Ермолаевой: «Самый страшный сон - что пропущу гения и окажусь за это в аду, а черти подольют маслица, маслица!»), но вообще, если хотите остаться без ответа, - нет более верного способа.

НУЖНА ПОМОЩЬ ИРИНЕ БЕНЦИОНОВНЕ РОДНЯНСКОЙ

Просим максимального перепоста. Ирина Бенционовна — наше всё литературной критики и литературоведения, помочь очень важно!

Из поста Валерии Пустовой. «Дорогие друзья и коллеги!
Необходима наша помощь Ирине Бенционовне Роднянской - выдающемуся литературному критику, автору многочисленных статей о природе литературы, прозе и поэзии, современности и классике. Сейчас она перенесла серьезную травму и операцию. Ей требуется постоянная сиделка и много чего еще. Помогут даже самые скромные пожертвования.
В сообщении лучше так и писать - "пожертвование на реабилитацию".
Номер карты: 4817 7604 8660 9427 (Сбер) Ирина Бенционовна Р.

Информацию узнала из поста Михаила Бутова, сотрудника журнала "Новый мир", где Роднянская работала много лет».

Об Ирине Бенционовне:

Википедия: https://ru.wikipedia.org/wiki/%D0%A0%D0%BE%D0%B4%D0%BD%D1%8F%D0%BD%D1%81%D0%BA%D0%B0%D1%8F,_%D0%98%D1%80%D0%B8%D0%BD%D0%B0_%D0%91%D0%B5%D0%BD%D1%86%D0%B8%D0%BE%D0%BD%D0%BE%D0%B2%D0%BD%D0%B0

Наши интервью 2014 г.:
https://literratura.org/criticism/359-irina-rodnyanskaya-kritika-perestala-byt-prostranstvom-bolshih-idey.html,
https://www.ng.ru/ng_exlibris/2014-08-07/2_pesona.html?ysclid=m9eun3tj3w950436724;

Моя рецензия в «Знамени» на книгу статей ИБ:
https://znamlit.ru/publication.php?id=8311&ysclid=m9eun0ocu4277767489

Посмотрел на «Библио-ТВ» интервью главного редактора «Вопросов литературы» Игоря Шайтанова. Когда-то, в блаженной юности, мне очень нравилась его книга «Дело вкуса»; она как-то совпала и с моими тогдашними консервативными воззрениями, и с настроениями некоторых литинститутских учителей, про которых лишь потом стало ясно, что за кажущейся прямотой много сведения личных счетов. Когда у тебя особо нет самостоятельной позиции, всё это кажется ужасно привлекательным. Но чем раньше, тем лучше отказаться от влияния критика-харизматика, который лукавой убедительностью умеет перетянуть на свою территорию.

Сейчас – довольно-таки удивительное чувство расхождения «теории» с «практикой». Вспомнилась даже одна статья, где приводились лицемерные высказывания одного политика – и тут же, списком, фактами, совершаемые им действия. Cлова Шайтанова о «понимании», которому следует журнал, о стремлении «понять» разбираемого (!), абсолютно не коррелируют с той, будем прямы, лживой желтизной под названием «Лёгкая кавалерия», которой издание отличилось в последние годы – и которое изрядно подкосило его репутацию. Там, где ИШ приводил слова Исайи Берлина о том, что «русская интеллигенция не видит разницы между компромиссом и конформизмом», – это было красиво в теории и по-своему точно, но хотелось сказать, что «интеллигенция» в виде ВЛ отчётливо не видит разницы между прямотой и оголтелым хамством.

Странное ощущение возникло и от постоянного педалирования, по делу и не по делу, позиции литературного одиночества, отличия, отстраивания от моды: ключевой и довольно навязчивый сюжет в статьях Шайтанова. Понятно, что такое позиционирование берёт истоки в глубинных психологических закономерностях говорящего (ау, венский доктор!), но подумалось, а стоит ли современному журналу так отчётливо педалировать свою маргинальность? И не один ли шаг здесь до полного отрыва от литературной реальности? (ВЛ, на мой взгляд, эту границу давно перешли, оставшись – определение Юлии Подлубновой – «пыльной меккой литературного традиционализма»; и, к сожалению, спекулируя на видимой «прямоте» – с откровенным, конечно же (и поощряемым ИШ) заходом на территорию войны с небезызвестными давними литературными оппонентами их патрона. А конъюнктурный молодняк вокруг Игоря Олеговича вполне удачно подсуетился, почуяв сей поощряемый «тренд».

Самая слабая часть интервью – конечно, касающаяся современной поэзии. Ясно сформулировал для себя, что умный литературовед сел не в свои сани. Опять – годами – те же рассуждения про классический стиль; в качестве мастеров – Рейн, Чухонцев, Кушнер, как было и десятилетия назад… Вообще, об этом ИШ откровенно неинтересно слушать. В отличие от заходов в историю литературы: фрагменты о Батюшкове или, например, шестидесятниках – просто чистое удовольствие. И, несмотря на всё вышесказанное, не хотелось, чтобы интервью заканчивалось.

Восхитительно лукавым был и ответ о «новой военной литературе»: для ведущего, как я понимаю, этот вопрос был чем-то вроде «стихотворения-паровоза» в советском сборнике. В ответе – амбивалентность, которая вообще-то заслуживает построчного речевого анализа: и не высказать своей позиции, и вновь обозначить отстраивание-маргинальность (конечно, видимые и представляющиеся такими лишь для кого-то совсем наивного. «Нас упрекнули, что мы трогаем святое. Мы трогаем святое!» – в репликах о нашумевших прошлогодних статьях ВЛ). В очередной раз трогает это в советских критиках. Они точно выживут в любой реальности, можно не сомневаться.

А так было на вчерашнем вечере памяти Татьяны Александровны Бек: https://t.me/toniokreger/1115

Здорово и разнообразно. Скоро выложим видео.

В отличие от предыдущих её мемориумов (где выступали в основном лично знавшие и делились воспоминаниями) — настоящий анализ поэтики, причём с совершенно разных сторон.

Невозможно сейчас собрать все впечатления. Скажу только, что через годы образ этот (не знакомый при жизни) для меня — по-прежнему формирующий и загадочный. Воспоминания во всяких анкетах о ней крайне противоречивы — от подчёркивания юродства и безумия (и признаний, что и учеников выбирала по тому же принципу) до свидетельств об опытном «литературном продюсере»; чего стоит список учеников — от Марии Степановой до Максима Амелина, от Леонида Шевченко до Ольги Ивановой, от Евгения Лесина до Нади Делаланд, от Данила Файзова и Юрия Цветкова до Инги Кузнецовой, — учитывая этих и ещё многих, кого Т. А. когда-то коснулась добрым словом и наставничеством. Щедро и бескорыстно формируя литературную реальность.

Совершенно материнский для меня образ — и влияющий словно бы иррациональным знанием, воспринятым от человека, которого не знал.

До ночи потом говорили во «Вкусно и точка» с Мариной Марьяшиной о двойственности в поэзии Т. Б.: о неискоренимом советском и умении «повернуть» его в свою сторону; о нетривиальном пути эволюции в сторону сложности. Но и о своеобразном «замещении» этой сложности хаотической композицией и мистикой. Окончательно признался себе, что Бек для меня иерархически поэт спорный (о поздних её стихах — вообще отдельный разговор), но есть что-то вне иерархий и даже вне «душевного родства».

Кроме воспоминаний, приводил отрывки из прошлогоднего опроса «Формаслова», где о Бек высказались молодые поэты, которым сегодня лет по 20. Удивительно, что все — причём разные и ей, и друг другу, — сказали о ней с огромной эмпатией, даже те, кто, казалось бы, исповедует совершенно иную поэтику. (Но это было и в ней, и в этом талант истинного педагога.) Процитировал некоторые — столь различные — ответы, где Данила Кудимов, например, сосредоточился на истории травли и признался с максимальной степенью эмпатии, что «имя Бек стало звуком собственного сердца»; Ярослав Минаев провёл параллель с рационалистической поэтикой XVIII века; а Гора Орлов проницательно заметил про недоверие Бек к своей Музе (противопоставив Елене Шварц, которая «разрешила себе всё»). На вечере показывали отрывки из фильма о Т. Б. (канал «Культура», начало 2000-х). Интересно, что параллель с этим ответом Г. О. была и в её словах, где она признавалась, что ей «стыдно было печататься, когда более талантливые авторы из подполья не могли увидеть свои произведения опубликованными». С редкостной совестливостью и принципиальностью, которая — трагически — проявилась и в её последней истории.

И ещё невозможно забыть воспоминание Марины Бородицкой о том, как Т. А. «влезла на сугроб» и прокричала — телевидению, которое приехало защищать Дом Ростовых от экспроприации господами N и NN: «Передайте господам (N и NN) слова моего папы: «Много не нахапаешь, а некролог испортишь!» Ещё до выступления Бородицкой знал, что Т. произнесёт эти слова. Почему-то этот эпизод стоит перед глазами, как будто был его свидетелем; как и многое другое из её быта.

На вчерашнем вечере Татьяны Бек (пост - следом). Фото Людмилы Кубаловой

Выступил с лекцией перед студентами Института русского языка имени Пушкина о поэзии XX и начала XXI века.

Большое спасибо Анне Щербаковой-Калининой за приглашение и всем пришедшим - за внимание!

Район - Беляево - и улица Миклухо-Маклая вдохновляют, помимо всего прочего, незримым присутствием Мариэтты Омаровны Чудаковой. Много читал о её квартирке, заваленной книгами; о том, как она приглашала туда собеседников пить кагор. Приглашала когда-то и меня (но не сложилось). Чувствую её подвижническую ауру.

Самое необходимое и насущное сейчас чтение:
https://docs.yandex.ru/docs/view?tm=1744480968&tld=ru&lang=ru&name=L.K.Chukovskaya_Process_Isklyucheniya.pdf&text=%D0%BB%D0%B8%D0%B4%D0%B8%D1%8F%20%D1%87%D1%83%D0%BA%D0%BE%D0%B2%D1%81%D0%BA%D0%B0%D1%8F%20%D0%BF%D1%80%D0%BE%D1%86%D0%B5%D1%81%D1%81%20%D0%B8%D1%81%D0%BA%D0%BB%D1%8E%D1%87%D0%B5%D0%BD%D0%B8%D1%8F&url=https%3A%2F%2Fwww.rp-net.ru%2Fbook%2Fpublications%2Fchukovskaya_lk_process_of_elimination%2FL.K.Chukovskaya_Process_Isklyucheniya.pdf&lr=213&mime=pdf&l10n=ru&sign=973641d5e7e9f561ccd8ab66792ab5ed&keyno=0&serpParams=tm%3D1744480968%26tld%3Dru%26lang%3Dru%26name%3DL.K.Chukovskaya_Process_Isklyucheniya.pdf%26text%3D%25D0%25BB%25D0%25B8%25D0%25B4%25D0%25B8%25D1%258F%2B%25D1%2587%25D1%2583%25D0%25BA%25D0%25BE%25D0%25B2%25D1%2581%25D0%25BA%25D0%25B0%25D1%258F%2B%25D0%25BF%25D1%2580%25D0%25BE%25D1%2586%25D0%25B5%25D1%2581%25D1%2581%2B%25D0%25B8%25D1%2581%25D0%25BA%25D0%25BB%25D1%258E%25D1%2587%25D0%25B5%25D0%25BD%25D0%25B8%25D1%258F%26url%3Dhttps%253A%2F%2Fwww.rp-net.ru%2Fbook%2Fpublications%2Fchukovskaya_lk_process_of_elimination%2FL.K.Chukovskaya_Process_Isklyucheniya.pdf%26lr%3D213%26mime%3Dpdf%26l10n%3Dru%26sign%3D973641d5e7e9f561ccd8ab66792ab5ed%26keyno%3D0
Хотелось бы прибавить вежливое «для меня» — но нет, не только для меня, а вообще. Никогда не устаревает. А лучше бы устарело и становилось неактуальным.

А где, кстати, гениальный «Прочерк» ЛЧ на Инвердене или в какой-то ещё бесплатной библиотеке? Отсутствует.

Хотел именем Лидии Корнеевны Чуковской проклясть тех, кто мешает в наши дни (как и всегда) художнику выполнять его святое назначение. Особенно после новостей четверга и пятницы. Команда ЖЗ ответила, что временные проблемы на сервере; чуть подуспокоился; надеюсь, всё же правда, а не прикрытие, и речь не о блокировке. Иначе было бы совсем худо.

«Прочерк», читаемый (перечитываемый) сейчас, — ещё и священная книга о редакторстве. Тоже не устаревающая. Как и «В лаборатории редактора».

(Если будут связные мысли вместо этого разговора «тихо сам с собою», расскажу ещё сегодня о вечере памяти Татьяны Бек, прошедшем вчера. Тоже маленький оазис противостояния злу.)

Дорогие друзья, напоминаю, что уже завтра, 11 апреля, в рамках клуба Николая Милешкина «Бегемот внутри» поговорим о стихах Татьяны Бек

Библиотека им. Лермонтова, м. Сокольники, ул. Шумкина, д. 17/16, начало в 19.00

Приходите!

Евгения Либерман — в подробностях о том, как всё было на прошедших Тавровских чтениях:
https://godliteratury.ru/articles/2025/04/09/sneg-idyot-i-zametaet-machty-chteniia-pamiati-andreia-tavrova-v-moskve

«Участники вечера выбрали самые разные стратегии произнесения его текстов: кто-то почти пропевал, кто-то убаюкивающе ворковал, кто-то — внезапно — читал резко, отрывисто и быстро, с рубленой жестикуляцией. Некоторые садились на край сцены, чтобы не возвышаться над зрителями, не взгромождаться на неё как на трибуну, а смотреть в глаза, находиться с ними на одном уровне. Большая часть поэтов выбрали стихотворения из сборника «Ангелы Константина», в частности, «обратные композиции», шестистрочные тексты, написанные под влиянием «И-цзин», китайской книги предсказаний, которые отличаются тем, что их можно читать как сверху вниз, так и снизу вверх. Слово было предоставлено и тем, кто не сумел добраться до Москвы из других городов — Кир Неброский, Валентин Трусов и Матвей Цапко прислали аудиозаписи декламации, которые звучали в завершение вечера. Откровением стало выступление поэтессы Дианы Давлетбердиной, которая, по собственному выражению, не была знакома с творчеством Таврова и постаралась создать его образ в голове в процессе...»

У самого меня слов особых нет, кроме того, как замечательно организовал всё Сафа Чернова и как искренне — и проникновенно, и по-разному, — все вспомнили Андрея Михайловича.

Спасибо, Сафа!

Дорогие друзья, рассмотрел бы предложения о том, чтобы взять раздел поэзии в каком-нибудь хорошем издании *не хочу быть крестьянкой, а хочу столбовою дворянкой* Пишите на boris.kutenkov@mail.ru или вк

Смотрю по НТВ передачу о Владимире Полетаеве в цикле «Одарённые дети»: https://www.ntv.ru/peredacha/based_on_real_events/m75060/o795614. Ремма Арштейн, подруга юности и хранительница его архива, считает, что «просто ужас», я так не считаю. Не заметил особой желтизны: ясно, что журналисты пытаются окрасить жирным шрифтом всё, что возможно, привнести патетику, но и свидетелей мало, и сама история, хоть и трагическая, как-то не располагает к раздуванию. О Владимире рассказывает подруга семьи, Алла Гавашели. Впервые «рассекречено» имя женщины, из-за любви к которой погиб Владимир (Алла говорит, что впервые называет это имя, может теперь себе позволить, т. к. она умерла в Израиле год назад), — Вера Рошаль.

Все обстоятельства трагедии в общих чертах давно известны (в таких подробностях — только сейчас, и достоянием широкой общественности тоже стали только в этой передаче). Пару важных уроков даёт эта история. Во-первых, не могут не прийти на память «рифмы» с сегодняшним временем, с сегодняшней эмиграцией, — но отъезд возлюбленной на ПМЖ в Израиль воспринимался как прощание «навсегда» и в итоге привёл к роковому шагу. И вот, как ни банально, ничто не навсегда. Перед роковым шагом сложно об этом помнить — и всё же, всё же, всё же.

Второй урок — прямо вот вспоминается Камю, который в «Мифе о Сизифе» писал о нежданной пружине в сердце самоубийцы — непонятно, что может спровоцировать её завод: возможно, и то, что «друг с тобой холодно поговорил». Метание Владимира по квартире, возврат книг друзьям. Звонки друзьям. Конечно, в такие моменты всегда позвонить некому, никто обычно не подходит; реакции тоже не те. Об этом говорила покойная Вязмитинова — ей были свойственны подобные состояния. Нелишне позвонить, написать лишний раз. Спросить, не слишком ли человеку сиротливо. Но — неугадываемо, б...ть, неугадываемо.

Ну и третий урок — незабвения, конечно. Возвращения поэзии через время; в мире идей ничто не умирает. Справедливость по отношению к подлинной поэзии (хочется верить, как ни развеивает эту веру антология второй половины XX в. с прекраснейшими и забвенными ноунеймами).

Немного обидно, конечно, было слышать фразу-клише о том, что «настоящее открытие Володиных стихов ещё впереди». Интересно, откуда оно должно произойти?.. Притом что как оголтелые рассказываем на протяжении последних шести лет о нём во всех городах и весях — в рамках провинциальных культурных программ, университетских аудиториях, везде и всюду. Не упомянута даже книга «Прозрачный циферблат», первая ласточка нашей книжной серии, получившая бесконечное — совершенно исключительное для сегодняшней поэтической книги — количество рецензий. Понятно, что Алла не очень следит, каждый в своём информационном пузыре; мы с ней, по-моему, даже лично не знакомы, и тем не менее...

Но — в конце концов — обратилась-то журналистка НТВ сначала ко мне (по наводке Марины Кудимовой), затем уже, по моей рекомендации, к Ремме Арштейн и Алле Гавашели, которую выбрали героиней программы. Это, по сути, неважно, и всё же косвенная гордость от причастности к этому «выходу» Полетаева на широкую аудиторию есть. Вообще, давно чувствую себя его проводником в пространстве, что-то совсем за пределами рационального, из области внутреннего задания, которое простирается вне меня. А самому можно и побыть в тени.

Читал сегодня в университете лекцию о песенной поэзии – довольно интересный опыт; тема вызвала живейшее обсуждение среди слушателей, буквально не хотели умолкать. Говорили мы о многом: и о рок-поэзии, и о бардовской песне, и о «смежных» дискуссионных явлениях; делились своим опытом сотрудничества… В лекции затронул проблему контекста: «я поэт, но на фоне Блока – я не поэт» (случаи Галича, Высоцкого). Приводил образцы плодотворного синтеза (от случая Георгия Иванова и его романсовой интертекстуальности – до новейшей книги Ивана Полторацкого, многие стихи которой построены на соположении искусства и цитат из популярных песен).

Что хочется сказать по итогам?

1. Обсуждали интервью поэта-песенника Константина Арсенева, которое брал у него в 2023-м; беседа, которая много мне сказала, из которой вышел обновлённым. В частности, вынес суждение о близости поп-поэзии скорее к театру, чем к поэзии «профессиональной». Интересно было слушать и слова Арсенева о его вхождении в сущность персонажа, как бы попытки войти в шкуру артиста, для которого пишешь; и о задании, данном самому себе, и об ограничениях (так отличающихся от ограничений поэта). Максим Амелин как-то сказал, что поэзию зря противопоставляют прозе и сопоставляют с ней – это разные жанры и способы мышления, и поэзия ближе к музыке и архитектуре. Схожее и здесь. Судить песенную поэзию на фоне «высокого» жанра кажется не просто несправедливым, но эти жанры существуют по разным законам.

2. Слушатели для последующего семинара выбрали свои «песенные» стихи; забавно и характерно, что именно эти тексты самые слабые. Подробно обсудили, что мешает тем или иным текстам стать песнями (перегруженность согласными, самоочевидность без «перчинки»), но не становясь при этом стихами, как бы попадая в «промежуточную» зону.

3. Поэт-песенник понимает, что делает что-то «не то», и испытывает ревность на фоне «профессиональной» поэзии. Любопытна его фраза про андеграунд, про тексты, которые «годами лежат в столе» (словно это сказал Пригов или Геннадий Русаков); характерна попытка заместить отсутствие литературной сущности словами об эмпатии, о несомом свете, о позитиве, утешении для слушателя. И от этих аргументов просто так не отмахнёшься, что несколько сбавляет наш снобизм. По наблюдениям, поэт-песенник морщится от сравнения с «искусством», вообще от самого слова – оно не зря попадает в его болевую точку. Но – см. пункт 1.

4. Интересна фраза поэта-песенника про то, что он в момент сочинительства «становится адвокатом поп-певца». Само слово «адвокат» характерно, так как подразумевает, что исполнителя надо защищать. От чего? Тоже некий комплекс по поводу того, что делаешь что-то «не то»? Но – вновь см. пункт 1 про особый талант «вхождения».

Впрочем, на слова «адвокат» и «судья» я сейчас реагирую несколько болезненно после того, как в среду побывал свидетелем защиты и увидел эту неприглядную сторону жизни… не изнутри из клетки, но соприкоснувшись с ней в зале суда.

Вечером же был на другом «суде», лайтовом: в жюри проекта Voinovpoetry. Оценивал пары поэтов для участия в последующем большом турнире и испытал радость от очень небрежных, диковатых и антилитературных стихов одной поэтессы, плюющих на условности литературной культуры, отстраивающихся от неё, работающих на антиприёме. Да, мне иногда такие нравятся. Испытал и совершенно детское чувство от «жюрения» на турнире и иррациональное желание, чтобы победил тот-то, – при всём понимании условности этой игры, которая ровно ни на что не влияет.

И тоже, как сказала бы Ахматова, всё «это очень ваше», что ж.

15 апреля в Библиотеке поэзии пройдёт поэтический вечер в поддержку Григория Батрынчи

Стихи Гриши прочитают: Ольга Балла, Александр Гуликов, Виктория Котельникова, Владимир Кошелев, Борис Кутенков, Евгения Либерман, Александр Переверзин, Ксения Пройдисвет, Ростислав Русаков, Григорий Санников, Александр Сараев, Артемий Семичаевский, Николай Синехог, Лиза Хереш, Роман Шишков (онлайн), Валерий Шубинский (онлайн). В конце вечера для всех желающих пройдёт открытый микрофон.

На вечере будет работать книжная ярмарка. Можно будет приобрести первый поэтический сборник Григория Батрынчи «Экспресс “Манна небесная”», книги издательств SOYAPRESS и «Горгулья», антологию «Уйти. Остаться. Жить», зины, репринты коллажей и лингво-схемы Ростислава Русакова.

Все средства от продажи книг и донаты пойдут на оплату работы адвоката и передачки для Гриши.

15 апреля в 19:00
Библиотека поэзии
Барболина, 6
Вход свободный 18+
Афиша: Анастасия Государева

Сформулировал для себя критерии обывательского отношения к литературе: сокрытой незаинтересованности в ней, нарциссического взгляда на неё как на социальную деятельность, как на способ самопродвижения (в котором человек, разумеется, не отдаёт себе отчёта и вряд ли признается самому себе). Получилось аж одиннадцать... Сразу оговорюсь — в таком отношении нет откровенно ничего дурного: и такой человек может стать неплохим организатором, побочный эффект от его деятельности почти наверняка будет, и может быть велик. Так что вряд ли стоит как-то стыдиться, узнав себя в этом портрете. Можно и внутренне любить всё это, но странною любовью, — сегодня пошёл в зоопарк и на балет, завтра для разнообразия заглянул в эту область. «Литература — просто одно из средств более интересной жизни. Каждый человек может им пользоваться, я тоже. Определение «поэт» кажется мне пафосным и не очень осмысленным. Иногда что-то у кого-то удаётся, не более того (хотя и не менее)». (А. Уланов, из интервью).

Однако подмены не скроешь. Для кого-то литература всё же — род религии, и это уже не нуждается ни в каких подтверждениях, а зачастую и более уязвимо и не верифицируемо с точки зрения человеческой «практики». И посоветовать кому-либо так «сакрально» относиться я не то что не берусь — это бессмысленно, ибо то или иное берёт истоки в области генетики.

Критерии могут сочетаться, быть более или менее ярко выраженными. Итак…

— особое, деревенско-эгоцентрическое отношение к тексту, по принципу «поэзия тебе полезна, приятна, сладостна, любезна, как летом вкусный лимонад». Поиск позитива, вообще некоей «пользы», которую литература должна и не должна дать воспринимающему. Отбрасывание или принятие текста согласно критерию этой пользы. Об этом хорошо сказал в одном предисловии Геннадий Каневский — что одни воспринимают музыку, а другие себя на фоне музыки. Я воспринимаю себя на фоне поп-музыки — так почему бы чему-то похожему и не быть с поэзией? Но от проникновения этого взгляда в профессиональную среду, честно говоря, трясёт.

(И ещё оговорюсь — такой род восприятия не имеет ничего общего с «первобытным зрением ребёнка и дикаря», филологической неискушённостью при наличии эмпатического художественного слуха, что сразу же различаю — и ценю);

— путаница влияний и мешанина, абсолютная внеиерархичность отношения. Скажем, когда поэту, не имеющему отношения к Георгию Иванову, приписывают Георгия Иванова. Вообще литературная каша в голове. Примеры тут каждый приведёт на своё усмотрение. А чё такого?

— подмена литературного знания в критике — знанием из других областей. В таком знании, сочетаемом с художественным чутьём и владением контекстом, нет ничего плохого, и подобный синтез, например, обогащает критику. Но когда тебе подсовывают трефного — тоже чувствуется;

— предельное внимание к сплетням в литпроцессе, вообще к литературному быту — подменяющему событие человека и событие текста. «А он такой сказал», «а я такая». При описании литературного вечера, например, — суждение из серии «вышел в пиджаке, застёгнутом не на ту пуговицу». (Такой пример есть и в эссе Гандлевского, но среди разговора о «дорогостоящих мелочах мира».) Все мы так или иначе затрагиваем эту сторону вопроса — дело лишь в болезненной фиксации. Событие человека прекрасно, когда простирается в область интуиции, некоего проникновения в существо, умения разглядеть высшее («как мёртвую пьющий послушник-расстрига, / однако вглядишься — в глазах его Бог», по Татьяне Бек). Но характерно, когда оно подменяется «человеческим, слишком человеческим», обострённым вниманием к поведенческой стороне. В случае редакторства же просто убийственно;

— болезненное отношение к физиологии в стихах. Если читатель видит в стихотворении слово «жопа», то — фу, «в стихотворении написано про жопу»; «фу, ругается матом». Рассуждения о «нравственности». Вообще, отношение к слову в литературе вне контекста;

— нелюбовь к сложности и суггестивной метафоре; отношение к литературе как «куску живой жизни», а к сложности — как «витанию в облаках», неким «сложным мыслям». «У тебя же не будет читателей!»;

Продолжение следует...

В продолжение предыдущего поста. Заключительные из одиннадцати «пунктов обвинений»)) Не пугайтесь, а прочитайте предыдущий.

— неприязнь к верлибру;

— равнодушное суждение о стихах и нечтение современников; вопиющее невнимание к толстым журналам и книгам — при отсутствии деятельности в литпроцессе это нормально, при организаторстве не может не перерастать в непрофессионализм;

— подмена поэзии психологией (но это скорее к пункту 1);

— попытка свести разговор о поэзии к зоне вкусового; при стремлении указать на иерархию, какие-то критерии, привести суждения литературоведов, — отбрасывание всего этого к ядрене фене;

— особая театральность позы и интонации, с которой человек выходит на публичное выступление. Тут уж никаких аргументов нет — всё только в области одной интуиции, «чуйки».

А вы как думаете? Всё фигня? В мире всеобщей энтропии и разобщения и литература, и всё на свете может быть родом развлечения? А сакральное отношение не только несовременно, но и комично?

Отправил анонс для 109-го «Полёта разборов»: цикл Андрея Журавлёва Postmortem, который я в прошлом году включил в десятку лучших текстов на «Годе литературы», а до этого написал к нему предисловие в «журнале на коленке». (Автор прислал эти тексты просто в личку в контакте с просьбой посмотреть — наверное, не одному мне, но всё же это некоторое опровержение частого мнения, что, мол, из «самотёка ничего достойного не приходит».) Что-то совершенно одухотворяющее по силе и мастерское по версификации; не такое уж частое совпадение. Очень интересная подборка Валентина Трусова, побуждающая рассмотреть её в контексте близких ему авторов, — хотелось бы чётче определить для себя это направление.

Каждый раз организация «Полёта разборов» — определённая духовная практика. Касающаяся всего: от подбора фотографии до внутренней рефлексии над возможным высказыванием того или иного критика. Каждый конфликт (не так уж часто встречающийся, но всё же) считаю своим внутренним организаторским просчётом; досадно каждое несовпадение с тем, что предполагал. И не хотелось бы терять этой досады — и, например, чувства сиротства, которое сопровождает при «отпускании» текстов и анонса, как при расставании с человеком. При любом количестве предложений о творческих семинарах (а их много) и даже более частом преподавании, чем сейчас, не хотел бы оставлять эту практику постоянства. Примерно пяти критиков, которые участвовали в ПР, — нет в живых, а соведущий Григорий Батрынча в несвободе; кто-то уже демонстративно отказывается от возможности участия и сотрудничества, переменив взгляды. Проект сильно изменился за десять лет, едва ли не кардинально; он уже давно не вызывает прежнего хайпа, двинулся в сторону академизма и контекстуализации от вкусовых суждений, которые были в начале, и мне это нравится. Исключения есть всегда, перевес в рамках конкретного обсуждения возможен, но речь скорее о тенденции.

В то же время в такой организации есть что-то не только от духовной, а от советских неподцензурных практик противостояния злу. Некоторая «маргинальность» проекта и тихое делание своего дела годами — всё же очень советский идеалистический опыт борьбы со смертью. Исключительного постоянства, противоречащего ей и окружающей энтропии. Возможно, моя ностальгия по СССР, в котором я не жил, проявляется в том числе и в этом. Про одного такого редактора, работающего с 1978 года и до сих пор, есть эпиграмма: «И тридцать лет в одном журнале, / Как Сталин у руля страны». Разумеется, всё это побуждает к особой рефлексии ещё и над самим понятием инерции; над тем, чтобы не застревать в ореоле привычного, — литпроцесс неизменно меняется. Читать на убой, не забывать перечитывать самые нужные тексты, высматривать новые имена. (На чём сломались те или иные долгоиграющие коллеги, которые перепутали неизменность и заливание воском собственных ушей.)

Но нужно понимать и то, что вызов смерти активно не нравится ей самой; это не отменяет необходимости «вопрекизма», — но требует осмыслить ответственность перед «вызовом». У Шкловского есть афоризм: «Не нужно лезть в большую литературу, потому что большая литература окажется там, где мы будем спокойно стоять и настаивать, что это место самое важное». А кому же понравится, когда спокойно стоят и настаивают?

ОДИНОКИЙ ГОЛОС ЧЕЛОВЕКА
кинопоказ в поддержку издательской серии журнала на коленке

в художественном пространстве Île Thélème 13 апреля в 19:00 покажем дебютный фильм Александра Сокурова — «Одинокий голос человека». картина была снята в 1978 году, но зрители смогли ее увидеть только спустя девять лет. история любви красноармейца Никиты и девушки Любы, рассказанная по мотивам произведений Андрея Платонова, становится оглушительно тихой притчей о жизни, любви, смерти, одиночестве. о человеке.

кинопоказ представит Александр Клямкин

билеты: https://na-kolenke-zin.timepad.ru/event/3315662/

Интересный комментарий написал Валерий Горюнов в ответ на заметку Владимира Козлова из его тг-канала «Поэзия южной окраины» (на её вчерашний перепост в моём канале). В своей заметке Владимир рассуждает о людях, которые годами ездят на литературные семинары, подвергая сомнению уверенность в себе; что художнику неполезна такая неуверенность, а важнее делать своё дело, даже если весь мир против. Валерий (ссылаясь на персональный опыт семинариста — и опыт педагога) замечает: «У Владимира намечена чёткая вертикаль "знающий — ученик". А что, если она рушится и вы вместе находите знание; что, если вместе можно сильнее осязать творческий голос (в том числе потому, что он видится лучше со стороны, через восприятие читателя, чем лично)? Что, если обучение не наносит травм?».

Видимо, всё дело и вправду в различии персонального опыта. Мне близка рефлексия по поводу неуверенности в себе — и как противоположность мандельштамовское «чувство собственной правоты», добродетель поэта (эти слова О. М., вольно или невольно, цитирует Владимир). Насмотрелся на дебютантов, которые ездят на семинары годами; многие из них ездили ради сообщества и тусовки, пока позволял липкинский возрастной ценз. В какой-то момент это просто уже стало комичным, а в какой-то стало раздражать, что эти люди — охотно публикуемые в свои 28, 30, 35 — занимают места начинающих, которым как раз эти поездки были бы полезны, хотя бы в смысле слушания лекций и познания литпроцесса.

Но и наблюдал (в том числе и в качестве руководителя) фатальную неуверенность, от которой хотелось избавить; как бы пойти наперекор своим «педагогическим» принципам, роли мастера, посоветовать не слушать никого, перестать мотаться годами на семинары и уже верить в себя вопреки всем. Это уже не про тусовку, это ближе к тому, что пишет Владимир. Интересно, что эта неуверенность как-то идёт рука об руку с поэтической малоодарённостью — видимо, как раз в силу отсутствия той прошибающей правоты в голосе, вообще отношения поэзии как непривычному, а не писания по лекалам.

Мне не очень близко, что можно «вместе осязать творческий голос», — если речь идёт не о совсем начинающем 17-летнем дебютанте, но чем быстрее это «совместное осязание», как мне кажется, пройдёт, тем лучше.

В то же время педагогическая чуткость Валерия ценна — к сожалению, она крайне редко встречается, и уж точно не в приснопамятных Липках. Возможно, с таким руководителем в мастерской «Автор в лесу» и вправду можно «осязать вместе голос». Хотя это кажется утопией. И этот опыт точно не про Липки: опыт участия в них для меня был скорее травматическим — все штампы обсуждений вроде подхода к слову как обусловленному бытовой логикой, неприятия сложной поэзии и требования я-героя. Понятно, что «реалистам» и «постакмеистам» в этом смысле проще — ну так поэтам «для читателя» проще всегда, не только на обсуждениях.

История одной переписки:

Собеседник: «Знаете принцип удержания власти? Он ровно один,все остальные из него протекают. Надо убедить всех, что вы самый главный»

Б. К.: «Это не по мне. Но некоторые так и думают. Я, наверное, слишком знаю людей, которые именно убеждают, не являясь никем по сути»

Собеседник: «Ну прикиньте ,вам бы написал кто-нибудь
А вы ему
Да ты ,да я ,да я вообще то ого-го,а ты знай место,два минета потом поговорим
Не будешь подчиняться не видать тебе публикаций в толстых журналах»

Б. К.: «(…)

Да и все больше ощущение, что толстые журналы настолько уже маргинальны и не важны для молодежи»

Собеседник: «Это как ачивка в видеоигре, не важна, но ее необходимо получить»

И мудро – про ачивку.

Некоторые подписчики бутлега повелись на шутку про Авторадио и включили его

https://t.me/underbootleg/679?comment=3614 - мои ответы для сегодняшнего "коллективного интервью"; среди вопросов были очень интересные. Вообще, надо чаще проводить такие встречи: формат очень действующий. Спасибо, Авторадио, с любовью, ваша Диана Арбенина

В 22.00 сегодня отвечу на ваши вопросы (кроме самых тупых) - письменно, через тг по ссылке (пост и анонс выше). Налетаем, братва!

"Интересна поэзия, а спросить некого? Многие из нас признаются, что нас чуть не послали куда подальше в редакциях толстых журналов".

Не благодари, друг!
Специально для тебя, мы договорились о коллективном интервью с  известным литературным критиком и поэтом  Борисом Кутенковым 😇

Он ответит на 20 вопросов под под этим постом (клацай сюда). Стыдные, смешные, умные, любые. Попади в число первых 20 счастливчиков. Старт с 22:00 3.04 (сегодня) и до последнего вопроса.

Коллективное интервью. Кто ещё так делает?
Все верно!
Никто. Только мы.
🧐VOINOVPOETRY🤩🥀

https://formasloff.ru/2025/04/03/aleksej-ilichjov-prazdnik-proigravshih/ - книга Алексея Ильичёва теперь и на "Формаслове" в открытом доступе. Спасибо!

Ещё наблюдения из эпизодов общения с редакторами:

— «Отличительное свойство постсоветского толстого журнала — правая рука не знает, что делает левая»; не моё соображение, но вспоминается всякий раз при виде крыловского квартета. Самый свежий пример: редактор отдела поэзии не берёт предлагаемого ему талантливого автора по принципу «не нра». Редактор отдела критики (не знающая, очевидно, о работе редактора отдела поэзии и вряд ли ей интересующаяся) справедливо восхищается талантливым автором и пишет на него рецензию.

Вряд ли появятся журналы с принципиально иной структурой, вряд ли что-то стоит революционно менять, но кажется, такой принцип «правой» и «левой» руки разрушает сам тыняновский принцип метатекста, в котором тексты проливают свет друг на друга. Лишает журнал единства эстетической мысли. Очевидно, при отсутствии согласия и крыловском квартете нужны монопроекты — в которых преобладал бы вкус одного человека, когда мы знали бы, чего ждать. Возможно, с отдельными приглашёнными редакторами и редакторами других рубрик. Но газетное разнообразие по принципу «свалки» ведёт и к рассеянию интереса аудитории.

— Второе наблюдение (не связанное с первым эпизодом): там, где появляется лексический уродец, — там брожение мысли и, возможно, самой этики. В формулировке «не берём автора по политическо-этическим соображениям» сопротивляется и стык «попо», и слово «политическо», чего говорящий не слышит. Слово «политическо» («политически» было бы, правда, не лучше) не подразумевает подобной конструкции, некоего дефиса; язык сам сопротивляется «привнесению» в него ненужной дополнительности. «Кто ясно мыслит, тот ясно излагает» (на поэзию, впрочем, это понятие «ясности» не распространяется, тут отдельный разговор, а на эпистолярный жанр — вполне).

15 апреля в 19.00 в Библиотеке поэзии (здание на Барболина, дом 6) - вечер в поддержку Григория Батрынчи. Почитаем его стихи, поговорим о всяких нужных и правомерных делах, которые можем в этой ситуации; распространим оставшиеся экземпляры книги "Экспресс "Манна небесная". Ведёт Александр Сараев

Владимир Козлов (пост про литературные семинары выше) - как с языка снял; вообще, этот его канал "Поэзия южной окраины" хочется перечитать книгой и порефлексировать

Когда я встречаю одних и тех же людей на литературных семинарах, я задаюсь вопросом, что ими движет, кроме жажды литературного туризма. Ведь там есть ловушка, в которую легко угодить. Подаваясь на семинар, человек как бы признается в неуверенности по поводу состоятельности своего творчества, он фактически заявляет, что ему в данный момент нужна помощь. И вот он её получает. А потом снова и снова, от разных людей. Но он подаётся вновь, демонстрируя то ли то, что помощь не помогает, то ли свою незаинтересованность в ней. Период демонстрирации сомнения по поводу своей состоятельности затягивается на годы. Уже взрослый литератор, которого все знают, продолжает существовать в роли подающего надежды ученика, на которого на деле уже махнули рукой. Я не считаю, что художнику так уж полезно подвергать сомнению состоятельность того, что он делает, сознательно ставить себя в позицию ученика, чтобы почти случайно подобранные "мастера" получали возможность его "учить". От травм подобных поучений можно потом годами приходить в себя. Я думаю, важнее найти в том, что делаешь, ту искорку, которая даёт уверенность в том, что это именно то, что тебе нужно, и ты будешь чувствовать себя правым, даже если весь мир будет пожимать плечами.

Екатеринбург! (и не только)

случилась беда. у большого поэта Юрия Казарина начались серьезные проблемы со здоровьем и нужна крупная сумма на его лечение.

с Юрием я толком не знаком. пересекались пару раз, видел его публичные выступления. хочется сказать, что это человек с невероятно живым умом, у которого есть чему поучиться. многие учились. от Бориса Рыжего до Вячеслава Да и меня.

мы не смогли придумать ничего лучше, чем собраться всем вместе и почитать стихи. на сцену выйдут лучшие авторы моего/вашего поколения, а после будет открытый микрофон.

все вырученные средства с вечера отправятся на лечения Юрия.

для тех, кто не сможет быть там:

Карта Сбербанк 2202 2050 3560 8238 привязана к телефону
+79533873996

Дорогие саратовцы, приеду к вам на любимый фестиваль "Центр весны" - с корабля на бал, 26го апреля утром; проведу в гриль-баре (а где же ещё) презентацию своей книги "25 писем о русской поэзии" (начало в 14.00); вечером, хлопая крыльями, как ожившая курица гриль, заскочу обратно в поезд, ибо 27-го полёт

Ростислав Ярцев: https://t.me/rostislav_yartsev/3614
/перечитывая NZ/
*
кто может плыть по зарослям травы
удерживая горе за затылок
без одиноких радостей любви
побитых слов и колотых бутылок
он знает никого и ничего
за ним беда по нём пустая слава
его ещё увидят нищего
он будет всем и сразу всем и сразу
*
он арестован детскою травой
его трамвай за городом потерян
но музыки неслышимый конвой
за ним шагает ропотом растений
простая речка затевает речь
в пустой тени горбатого ущелья
тоска стихает всхлипывает вещь
играет смерть на дудочке прощенья
*
расстрел травы земли речная кровь
несут его на горькую прогулку
и выбывший он мается землёй
ручною тьмой поранен и поруган
куда нам выплыть как пойти домой

Большое событие этого грустного дня: вышла (пока в электронном виде) седьмая авторская книга нашей мемориальной серии — «Праздник проигравших», избранное питерского поэта Алексея Ильичёва (1970 — 1995), героя первого тома нашей антологии. Предисловие Ольги Балла, послесловие Полины Барсковой.

По ссылке — в открытом доступе: https://gostinaya.net/?p=25893, скоро будет и в электронной библиотеке «Формаслова». На бумаге — примерно через месяц.

«В стихах Ильичёва мало того, что называется личным, «я» в этих стихах почти устранено. Мне даже кажется, что этот
эксперимент, по отстранению (от) себя, является одной из главных поэтических идей Ильичёва, и это одна из причин, почему его поэзия сегодня кажется столь современной, сегодня, когда различные варианты безликого, (в)несубъектного письма при влекают столь острое внимание читающих и пишущих. При этом стихи Ильичёва эмоциональны, но эмоция кажется отчуждённой, чужой: он постоянно пытается отделить, отодрать себя от своего «я» и разглядеть образовавшийся зазор». Полина Барскова, из послесловия к книге

Огромное спасибо Владимиру Коркунову, Татьяне Никольской, Николаю Милешкину за редакторскую работу над книгой; Льву Наумову и издательству «Выргород» за её издание; Елене Наливаевой — за самоотверженную помощь с добыванием прижизненных и посмертных книг Ильичёва. Другу Алексея Вячеславу Хованову и Галине Ховановой — за работу с рукописями и предоставленные материалы (мне пришлось провести целое расследование при работе с архивом. И жаль, что обнаружилась только одна фотография поэта). Марии Югановой — за интересную обложку. Олегу Фельдману, Сергею Криницыну, Кириллу Архиповцову — за финансовую помощь изданию. Ольге Балла и Полине Барсковой — за тексты, такие разные и по-разному осмысляющие поэзию Алексея.

Стихи Алексея Ильичёва:

Дыня

Мой дружок Кастанеда имеет четыре соседа,
И один из них — я, а другого нельзя позабыть.
Всё похоже на дыню, как вторник на прошлую среду,
Но среда не жена, и её невозможно любить.

***
Как называлось то животное
Что выползало из воды
Оставив грязные и потные
И непонятные следы

Как называлась эта гадина
Но я разыскиваю зря
Её название украдено
Из словаря и букваря

Остался только след петляющий
Пересекающий весь лист
И ничего не понимающий
Стареющий натуралист.

СТАРУХА

Проходит мир, потом война,
И в ожиданье винограда
Старуха смотрит из окна,
Как наблюдатель из засады.

Когда созреет виноград,
А может быть, и не созреет,
Старуха голову побреет
И постепенно выйдет в сад.

И сразу трепетную мякоть
Сухими пальцами сожмёт,
И сок кровавый потечёт —
Тогда старуха станет плакать,

И тут появится старик,
Как продолженье разговора,
Похожий на живого вора,
Одетый в шапку и парик.

Старик к старухе подбежит,
Под ветром шапку обнажая,
А та старуха уж лежит,
Она уже не сображает.

И только кровь из головы
Стекает, спутываясь с соком,
И убегает в грязь кривым
Пересыхающим потоком.

Весна 1994


* * *

Как-то мама мыла раму
Маша мыла руки мылом
Что потом случилось тама
Память глупая забыла

Запустила ль мылом Маша
Мимо мамы, да в стекло
Только помню было страшно
Крови много утекло




* * *

Сегодня приходили турки,
И я подумал: вот придурки.
А оказалось, эти турки —
Заказчики. А мы придурки.

* * *

Закатился камушек в дальний уголок,
А у нас, голубушка, нет ни рук, ни ног.
Ах, у нас, родимая, нет и уголка,
А про этот камушек я тебе солгал.

* * *

Я полюбил свою лопату.
Я полюбил свою работу.
Я полюбил свою зарплату.
(Меня же полюбила рвота).
Пусть и меня полюбит кто-то.

Читайте эту книгу, оставляйте заявки на приобретение. Презентации в Питере — и ещё не одной — быть!

Работа, как всегда, спасает; «а потом попытаемся жить», как сказано поэтом; «спаси меня, моя работа», как сказано другим того же поколения. Преодолеваем черноту ада. Сдали в печать новую книгу нашей мемориальной серии, итог работы последнего года — сборник метафизического питерца Алексея Ильичёва (1970 — 1995), составлял его в прошлом году в мае, как раз в Питере, как раз в день, когда узнал страшную новость о Грише; помнится, кот надолго спрятался от меня под диван, учуяв состояние. Готовимся к вечеру памяти Татьяны Бек, который будет 11 апреля. Готовим новый «Полёт» на 27 апреля — с Андреем Журавлёвым и Валентином Трусовым, — а 26-го представлю свои «25 писем о русской поэзии» в Саратове.

Со студентами проходили статью Ирины Роднянской «В погоне за флогистоном: лирическая дерзость вчера, позавчера и сегодня» (опубликована в «Арионе» в 2010-м, доступна в ЖЗ). Статья этапная, важная; она так откликается на мою сегодняшнюю поэтическую рефлексию, приближение к будничному слову вопреки и среди сложности. И посвящена она принципиально ненаучному предмету: читательскому резонансу, который вызывают те или иные стихи; сердечному «трепету», выныриванию из метафорической суггестии. Запомнилась фраза: «Искусство условно по определению, но без зерна безусловности мертво».

В начале статьи Ирина Бенционовна оговаривается, что «Быть может, того “элемента”, который заставляет меня вздрагивать при чтении иных стихов, на самом деле и нет; быть может, просто-напросто существует великая лирика или, скажем так, отличная лирика, а “огненная субстанция” в ней, флогистон, отвергнутый наукой химией, тоже не более чем плод (моего читательского) воображения. Но все-таки я попробую…», — исследуя в дальнейшем тему на примерах классиков и современников: от Фета до Гандлевского, Рыжего и Дмитрия Машарыгина… Что делает разговор смелым и противоречивым; уже представляю, как морщатся филологи, но от этого непроговариваемого и неприличного становится только важнее проговорить. Одна из слушательниц объяснила нам, что такое этот «флогистон» и почему он вынесен в заглавие статьи, — сразу стала понятнее метафора И. Р. (Сам я свято блюду обещание, данное своей учительнице по химии в 11-м классе, — «Борь, я поставлю тебе тройку в аттестат только при одном условии: ты пообещаешь мне, что не будешь никогда, никогда заниматься химией»).

Много обсуждали удивительную открытость Ирины Бенционовны новому восприятию, все эти её «подсела»; умение остаться обычным восхищённым читателем даже в глубокой аналитической статье. И всё же этот текст обозначает водораздел — между литературой «для читателя», которому нужен «резонанс» и «трепет», — и тем, что беспощадно сформулировал в недавнем опросе Дмитрий Кузьмин: «Если современная поэзия — это не экзотическая досуговая практика, а особый способ познания и осмысления времени, человека, языка, то она точно так же создаётся не для развлечения читателя, как не ради развлечения публики работают, скажем, физики-теоретики». Обе эти точки зрения правомерны — и обе по-своему радикальны. Литература «для читателя» — не обязательно «развлечение». Литература как способ познания — ближе мне; «но сложное понятней им». И всё же в этой апологии «способа познания» наблюдается очевидный уход от реальности. Реципиент всегда будет выбирать условную Маринину с её отсутствием литературного стиля. Именно отсутствие стиля, аскетизм художественных средств позволяет резонировать — об этом, по сути, говорится, хотя и не впрямую, и в статье Роднянской, на примере многих стихов. И, по сути, для резонанса любая художественная логика всегда и неизменно становится излишней. Разрыв этот огромен, трагичен и непреодолим.

Вдохновляюсь ею, хочу на её концерт (если кто-то подарит билеты, не откажусь; сам себе не куплю - не потому что денег нет, а потому что слишком нерациональное желание). Концерт 7 июня, а у меня день рождения 5го. Есть люди, которые держат одним своим существованием. https://arbenina.live.mts.ru/?utm_source=yandex&utm_medium=cpc&utm_campaign=c_str_s_yandex_r_msk-mo_f_txt_pl_search_t_keys_a_n_p_arbenina-msk_ct_epc_kw_konc_k_n_bl_c_dt_117779606&utm_content=src:search|nid:none|dvc:desktop|rid:54350658163|aid:16861937154|54350658163&utm_term=%D0%B0%D1%80%D0%B1%D0%B5%D0%BD%D0%B8%D0%BD%D0%B0%20%D0%BA%D0%BE%D0%BD%D1%86%D0%B5%D1%80%D1%82%207%20%D0%B8%D1%8E%D0%BD%D1%8F&yclid=16318325788452585471

По поводу писем: адрес в ближайшее время всё тот же.

Проще всего отправить Грише письмо через этот портал: https://f-pismo.ru/new/main

Инструкция:
Заходите на портал Ф-письмо. Выбираете «Написать письмо». Регион: Московская область. Учреждение: СИЗО-4 Можайск.
Батрынча Григорий Александрович. Год рождения 2000.
Дальше вводите свои данные. После этого появится поле для письма. Можно написать прямо там или скопировать из ворда – как удобно. Не забудьте нажать галочку «Получить ответ» и добавить несколько ответных бланков, чтобы он мог вам ответить. Гриша получит письмо на следующий день, вы получите об этом уведомление на почту. Его ответное письмо тоже придёт в виде скана на почту. Суббота и воскресенье – выходные. Если напишите в пятницу, то письмо придёт только в понедельник.

День горя и слёз. День торжества зла, слёз, ещё раз слёз и унижения человека человеком. 2 апреля. Побывал на нижнем этаже человеческого ада, увидел весьма обыденную изнанку существования - вышел с весьма теоретическим познающим ужасом; а кто-то остался, унижаемый и ведомый рукой ближнего своего по этим кругам. Наблюдал торжествующее зло воочию - но видел и неуязвимость и силу перед этим злом, связность речи, даже мудрость выношенного опыта. (Хотя больше согласен с Варламом Шаламовым, который писал, что есть опыт, который человеку не нужен, что не всякий опыт полезен, так как иной ломает личность.) Смог бы я так? Вряд ли, хотя не знаешь своих возможностей, пока не окажешься. Кто-то - София Парнок, кажется? - говорил, что всю русскую поэзию отдал бы за строку из пушкинского "Анчара": "но человека человек". Пожалуйста, берегите себя; храните тот образ детства в себе, который не позволяет хотя бы на время ударить чёрной молнии. Не хотел бы отвечать на вопросы и комментарии. Пока больше слов нет.

Еду из суда. Грише Батрынче дали 6,6 лет строгого режима. Будут ещё, конечно, поданы апелляции, но в общем и целом итог такой.

Хочется, чтобы за то время, которое у него отняли, про него не забыли, чтобы он не выпал из литературного процесса и после освобождения мог вернуться к нормальной жизни, к полноценному творчеству. Даже сейчас, спустя 10 месяцев в СИЗО, он улыбается, не теряет надежды. Давайте, пожалуйста, поможем ему её сохранить. Не забывайте про Гришу, пишите ему хотя бы иногда, публикуйте его стихи. Это всё очень важно.

Хочу в ближайшее время собрать вечер в поддержку Гриши, сообщу отдельно.

НУЖНА ПОМОЩЬ ЮРИЮ ВИКТОРОВИЧУ КАЗАРИНУ

Перепост со страницы ЮК:

Неловко, трудно и стыдно обращаться за помощью к людям, которые сами нуждаются в постоянной поддержке, в дружбе, в любви и в доверии...
Но после трёх месяцев тяжёлой болезни, двух больниц (в т. ч. Областной Онкологический центр-диспансер), после потери ок. 40% крови (внутреннее кровотечение), после операции (опухоль удалена) и проч., после реанимации, после полного физического и нервного истощения я вновь обращаюсь к вам, друзья мои...
Очередные мед. обследования выявили во мне новые заболевания: цереброваскулярная болезнь с хроническим нарушением мозгового кровообращения 2 степени, хроническая вертебро-базилярная недостаточность, вестибуло-мозжечковые нарушения. Диабетическая полинейропатия нижних конечностей.
Лечение началось: оно будет долгим и дорогостоящим...
Дорогие друзья, обращаюсь к вам за помощью – духовной, душевной и материальной.
Простите меня. И да пребудет с вами Бог!
С любовью, ваш Юрий Казарин

P.S.
Карта Сбербанк 2202 2050 3560 8238 привязана к телефону
+79533873996

ты самая умная девочка в школе
отличница
у тебя на уголках рта осталась
яичница

а я в свитере и курю. очень загадочная
личность
нас с тобой разделяет эта твоя
яичность

11 апреля снова поговорим о поэзии Татьяны Бек (в рамках клуба Николая Милешкина, в Библиотеке поэзии на Шумкина, в 19.00) - присоединяйтесь!

Читаю книгу Корнея Чуковского об Уитмене — и особенно заинтересовала статья о взаимоотношениях Льва Толстого с поэзией американского классика. Чуковский со свойственным ему композиционным мастерством и с иронией прослеживает все этапы изменения этих взаимоотношений; своеобразная эволюция — от раздражённого «прочитал Уитмена. Стихи нелепые» до подчёркивания отдельных строк; и, наконец, блестящая кода — полное принятие и рекомендация стихотворений У. для публикации в России.

Дополнительно подчёркивается, что «взбалмошный Лев Николаевич», находившийся на этапе «Крейцеровой сонаты», принял те стихи Уитмена, которые совсем противоречили проповедуемой им этике…

Прочитал — и позавидовал такому честному, сакральному, истинно литературоцентричному отношению. Ощутил истинную ревность по отношению к эпохе — на фоне сегодняшней затоптанности, когда «человеческое, слишком человеческое» затмило уже всякое представление о текстах. Люди, политика, «неуважение к». Дьявольски надоело это при переговорах с редакторами. Трясёт от подобного предательства литературы, где тексты господина N никто прочитать не удосужился, вообще похрен, о чём идёт речь; зато крайне значимо, что господин N «проявил неуважение к журналу».

И это Лев Николаевич, по Чуковскому, «взбалмошный»; с его умением изменить отношение и выработать метапозицию...

(...Лидия Гинзбург, впрочем, писала о «роде активной нелюбви» — «пожилая пара, которая крайне активно и заинтересованно ненавидит всё, что я пишу: чем-то мне это понравилось — значит, пронимает». Прекрасный, несовременный и затоптанный нынешним литпроцессом род нелюбви, исходящий всё же из чтения и заинтересованности, пусть и со знаком минус.)

6 апреля в библиотеке поэзии пройдет вечер, посвящённый Андрею Таврову.

Среди участников вечера:
Ростислав Русаков
Валерий Горюнов
Владимир Коркунов
Борис Кутенков
Наташа Игнатьева
Евгения Либерман
и другие

вход свободный
6 апреля | 16:00

библиотека поэзии
(Библиотека №76 им. М.Ю. Лермонтова)
м. Сокольники
ул. Барболина, 6

Любопытные переклички через годы, через расстояния.
Владислав Ходасевич (1922 год):

Странник прошел, опираясь на посох, –
Мне почему-то припомнилась ты.
Едет пролетка на красных колесах –
Мне почему-то припомнилась ты.

Катя Лель (автор песни Евгений Кемеровский – 1998 год):

Если осень в седых облаках,
Это я по тебе скучаю.
Если иней в крутых берегах,
Это я по тебе скучаю.

Массовый текст стремится «в искусство» — и поэтому стремится всеми силами сохранить нестандартность: сущностное для искусства сочетание неожиданного и привычного? Однообразный рефрен в другом случае получает обрамление именно на фоне близлежащего контекста: важно и однообразие, и его преодоление. О перекличках, пожалуй, не угадаем. Что-то долетело до автора-песенника 90-х? Или просто не лучший любовный текст Ходасевича и не худший образец поп-жанра сближаются в этой точке – чувства влюблённого неизменны и неразменны; в них непременно присутствует этот рефрен однообразия, бродячий сюжет – «непременно припомнишься ты». А соседние деревья – как отражения сюжета, через которые виден этот лес во всём (как параноику, по Дашевскому), – уже и должны быть разными.
У Павла Глушакова таким параллелям посвящён цикл в «Новом мире»; неизменен соблазн натянутости («гиперсемиотизации», вчитывания, как сказали бы учёные). Но на уровне гипотез, пожалуй, интересно – даже не столько что из чего произросло (тут не угадаем), а что общего.

Всех литераторов с нашим общим профессиональным праздником!

Продолжаю по вторникам «вдевать» в уши неочевидное слушателям своего университетского курса. Всего три часа в неделю на всё — о современном литпроцессе и о стихах собственно слушателей…Стараюсь дать для прочтения не только поэтов, но и лучшие книги о поэзии — знаем уже Таврова, Эпштейна, Гандельсмана, Роднянскую, Козлова, на очереди — «Игроки и игралища» Шубинского, «Книга отражений» Ирины Машинской... (Написал и подумал, что в этом «мы уже знаем» прослеживается что-то умилительно-родительское, но не стал исправлять.) Каждое занятие превращается в увлекательный разговор, в котором многое открываем друг другу: уча, учишься. Книги о поэзии проходить удобно ещё и потому, что «убиваешь» двух зайцев: через них открываются и сами авторы стихов, о которых идёт речь. А мини-антологии серии «Спасибо» издательства «Синяя гора» (выбор 20 или 25 классических и современных стихотворений с комментариями) для такого изучения, например, очень пригодны — слушатели во время мини-лекции и дискуссии записывают имена Логвиновой и Дашевского, Сунцовой и Переверзина, etc.

Посвятили недавнее занятие книге «Мы и камни» Константина Матросова — по-моему, лучшая в серии «Синей горы»: и филологически точная, и очень живая, порой нахально непосредственная. (Подробнее об этом и других книгах написал здесь: https://formasloff.ru/2024/04/15/boris-kutenkov-kuhnja-s-vyhodom-v-raj-ob-jesseisticheskoj-serii-izdatelstva-sinjaja-gora/?ysclid=m8tly7e7qm541500138 и здесь: https://formasloff.ru/2025/02/15/boris-kutenkov-kakie-k-chertu-kriterii/?ysclid=m8tlyda4l3388982428). Много рефлексировали на тему критической непосредственности, которая недопустима в «серьёзной» статье, но органична в этой вольной эссеистике; говорили об умении найти границу между непосредственностью и разговором об устройстве текста (что не получилось, например, у меня в моих «25 письмах», вышедших в той же серии).

Но впервые заметил в матросовском сборнике ещё два сюжета, о которых не написал в рецензии, при первом чтении. Первый – это сюжет утраченного времени и утраченных иллюзий — и это весьма заметно прослеживается в выборе поэтических текстов для книги. Второй, едва ли не более интересный, — взгляд на жуткую, хтоническую изнанку природы, который так виден в стихах Константина Матросова (вот и в подборке в мартовском «Новом мире») и, наверное, располагает к выбору в том числе и «Лодейникова». По сути, строфы «Лодейникова» вспоминаются как некий родовой исток этой эссеистики и этих стихов: современный виток натурфилософии – с обезумевшим и неопрятным криком об ужасе мира.

«Полёт разборов» с Константином Матросовым (не самый удачный, но всё же): видео — https://yandex.ru/video/preview/16287359054024976126; текстом — здесь: https://formasloff.ru/2021/05/01/poljot-razborov-serija-59-chast-1-konstantin-matrosov/?ysclid=m8tltqihqo655757751
Подборка на «Прочтении»: https://prochtenie.org/experiments/29851

Принадлежащие моему перу «постакмеистические», вещные стихи с отчётливым нарративом – редкие, нетипичные, – пробуждают у самого автора довольно гнилостное чувство. Автор задумался, почему так, – и понял, что, наверное, проецируются на юношескую травму непонимания, искажённо-литстудийного представления о поэзии. Везде должен быть узнаваемый лирический герой; лучшие стихи – истории; ещё лучше – повествовательные, с минимальной степенью преображения; желателен эксгибиционизм, ведь тогда ты «открываешь читателю свою душу». Метафорика, темноты – долой, не айс. Примерно такой набор установок ещё встаёт перед глазами; он действовал, когда я активно стремился к обсуждениям собственных стихов – и впоследствии постарался уйти из этого дискуссионного поля и по мере возможности разорвать с этим набором установок и в творчестве. А новое дискуссионное поле, пожалуй, так и не выработалось; и к лучшему, свои тексты стали занятием молчаливым.

Но порой это олицетворение с «историей», «бывшим», «рассказанным», реально существующим поднимается со дна – сквозь ореол потенциальной сплетни (невольно просвечивающей сквозь историю), признания, эксгибиционизма. Трудно сказать, чего больше в этом ощущении, – признаков стихотворения или представления о воспринимающем, которое заронено тем прошедшим временем. Временем, прошедшим для меня прошедшим, но вообще-то вполне действительным. Обнажаться неприятно; но ещё хуже, когда текст со своей художественной структурой принимают за акт «обнажения». «Ну что, она вернулась в итоге?» – спросил руководитель литстудии про старое стихотворение, посвящённое отчасти любовной драме прощания, отчасти чему-то ещё; вынимая «содержание», изюм из сладкой сайки; как бы подразумевая, что всё это юношеские страсти, не имело смысла так драматизировать, не имело смысла писать и стихотворение с такими интонациями.

Что самое невыносимое для меня в делах, что болезненно отторгает — бархатная обволакивающая аура человека «не от мира сего». Доброжелательная нирвана того, кто пребывает где-то в эльфийских высотах; атмосфера, пробуждающая внутреннего Штольца. Обещания посланы на какой-то далёкий хрен, письма не отвечены, человек никуда не торопится, он не здесь и не с нами. Сейчас снова услышал эту хорошо различимую, бьющую по мне добрую ауру в обаятельном голосе, мило запарывающем дело. Из такой обломовщины получаются гениальные творения и гениальные люди, художник в эмпиреях, мы смертные. В своё время, работая методистом, разглядел Бога и Обломова в нашем вечно молодом и вечно пьяном преподавателе Алексее Константиновиче Антонове; вечно с отключенным телефоном, вечно с несданными планами кафедры и в своих эмпиреях (за эти эмпиреи проректор наезжал на меня). Всё простил, когда тот, явившись на кафедру в благодушном настроении, не помня ни о каких обязательствах, принялся с блаженным видом рассказывать мне о том, как плавал на лодке в своём родимом Севастополе. «Как мёртвую пьющий послушник-расстрига — / Однако вглядишься — в глазах его Бог» (Татьяна Бек). В этот момент и принял его, и почувствовал. Наверное, как не такую уж противоположную своей — штольцевской — сторону медали.

(Подумалось, что в таком описании есть неприятная дидактика круглого отличника. Но такому, как я, полезно иметь над собой — ситуативно — отличника большего, приоткрывающего твои вполне реальные косяки. Недавно был ударен такой отличницей; и поделом инерции и мне. Отзеркаливая, укрупняя собой твой кажущийся перфекционизм — такой человек ничуть коммуникативно не приятнее эльфийской ауры, но продуктивнее для внутренней узды. Одновременно для пробуждения иной стороны медали — и для обыкновенной человеческой мягкости к неторопливым, нирванным. К своему временному и вневременному, к которому не можешь прорваться, а Штольц с тобой вечно.)

ещё не выкладывал здесь этот свой цикл

I.

гостиничный ужас описан, но нет, не болящей татьяной:
в лазури смертельное бьётся и в голое плачет окно –
– я мелос, – жужжит, – заблуждённый, я отсвет подруги непьяной,
дай имя, – взмоляет, – дай имя, я рай, и зерно, и темно,

я тоже, как ты, смертесветна и тоже в быту бестолкова,
дай имя, дай имя, дай имя, так страшно судьба занесла,
танцую в стекло огневое и бьюсь, что твоя волочкова,
целую невидного сына, тюремную толщу стекла, –

и жмётся, и жмётся настырно: убей, поцелуй и воскресни,
на лбу молодящейся дуры бездонный горит каравай:
– я всполох попсового детства, май-май орбакайтиной песни,
что хочешь, я рай эмигрантский, пожарче меня выбирай, –

и хнычет, и тычет по морде, звенит перебойною веткой,
одна лишь бабачит и значит ночным носогубным хо-хо:
– ты – ягода сталинской речи, беременной речи советской,
вась-вась у неё на посылках, цветущий у смерти в паху,

я речь, я порву пуповину, из неба постыдное выну,
мы оба эзоп, я молочна, твоё подцензурное «ме»,
уже не карьерий зелинский, поющий донос на марину,
не лена семёнова в смерти, не гриша батрынча в тюрьме;

мы кровка ночной земляники, темны, потаённы и дики,
спеши, мы не ад, мы другое, долой светоносные па:
не вой заоконной цезуры, не скотч на лице эвридики, –
орфей непрошедшего ада, геракл огневого пупа;

смотри: бородин бесполётный поёт во сладимом застолье,
темнеет больничный дашевский, хрипав рубинштейн фронтовой,
влетает пьянющий кенжеев, и все переспавшие с болью –
теперь пограничная клюква и вкопаны в свет с головой;

трепещет рубаха снарядно, струна вопрошает в рябине,
по водам гулящим, продольным за хлебом идут рыбари,
мы тоже теперь вертикальны, мы были квадрат пазолини,
молчи, губошлёп человейный, и смертью со мной говори

II.

воздух воздух обнимает позывной
жуткой песенкой восходит бывший друг
– рыба рыба, – говорит, – я герострат
обними меня за висельный рукав
тёмной бабочкой садится на плечо

и античный денис виноград собирая во тьму
и сорвавшийся цербером бреда ночной александр
– ты же огнь, – говорят, – полумер притворяемый огнь
сквозь костлявые рёбра в пелёнки торчит смертесвет
видишь бабочка сада на детском ютится плече
видишь бабочка ада с тобой говорит сквозь болезнь
ты не видишь не слышишь ты беглый огонь
вся москва и тусовка с украденной ватой в ушах
говори в пустоту флюгерок обнимаемый лес

все приветы псевдозваному царю
и единожды в утопленницу-речь
воздух воздух обнимая говорю
не рождённый смертеносное стеречь
дай возьму тебя за висельный рукав
дай мне бабочку и стань моим плечом
страшно страшно разеваю рыбий рот
всё запутали ребята говорю
всё запутали ребята я не огнь
нам блуждать в очеловеченном лесу

– нет, – щебечут, – блуждать водолеем в незваном лесу
всю дорогу пришедшим твердить мол не царь не верблюд
вот рука потянулась просящего пить
вот ночной беспилотник срыгнул темноту на мостки
стань поющим просящих ковшей цепенеющим им
рыбой берега новой тюрьмой

исчезают виняще молчаще а как позову
в мене текел и факел и тёмный царит одностроч
виноград исчезает в докрымского бреда молву
цербер первооснов исчезает в мордовскую ночь

дозовись я что хочешь я твой позывной
берег рыба тюрьма и даримой воды рыбари
тьма заткнись беспилот сотворённым из просверка мной
или новым вовсю говори

21-23.03.2025

Бабушка, к моему восхищению и удивлению, изучает Водолазкина – казалось бы, весьма далёкого от её беллетристического вкуса. Я же, напротив, позволил себе деградировать – после двух часов сна нужно максимально комфортное чтение в метро на целый день, и снял с полки любимую в детстве «Вареньку». Памятник соцреализму, кондовый скрипучий стиль Николая Прокофьевича Лобко, так задевавший душу в мои 8-9 лет. Интересно, кто-нибудь помнит его произведения? В Сети от силы три страницы с биосправкой – заслуженный работник РСФСР, директор ивановской конторы областной книжной торговли. Мирно писал свою конформную прозу, мирно упокоился в 1978-м, не затронутый, очевидно, бурями века. Знак почёта, пьеса «Сторонка родная», лекции в молодёжных общежитиях. Повесть «о хороших советских людях», о добре и зле, и уже непонятно, где заканчивается искренность поучения и начинается конъюнктурная фальшь; зыбкая граница; пишем по указке сердец, сердца наши принадлежат партии. В то же время в самой раздутой рефлексии над «правильностью» – идеализм времени, отчего-то нужный мне.

Получаю неимоверное удовольствие; такое чтение прямо-таки необходимо иногда, ибо напрочь выключает «эстетический» фильтр в пользу личной социологии и самопознающей ностальгии. Раздвоение при этом перечитывании безусловно: как литкритик иногда посмеиваешься, как читатель же утопаешь в дальнем дорогом. Стиль соцреалиста ныне может стать предметом пародий, а вот сродство с детскими воспоминаниями, когда некоторые фразы восстают из памяти и оказываются знакомыми наизусть, – по-своему жутковато. Воскрешённое, как мертвец, беспримесно эмпатическое сочувствие к героям и детское разделение на «хорошо / плохо». Сквозь одно предложение – весь жизненный путь, где мы в детстве ближе к смерти; отзывались родственники в персонажах, родительские ссоры восставали сквозь перипетии нехитрого сюжета, чтение не знало представления об иерархиях. Психоаналитический удар самопознания. Книга желта настолько, что в буквальном смысле посыпалась у меня из рук, – не страницами, не пылью, но каким-то песком времени. «Какие предместья глухие / Встают из трухи! / Так трогают только плохие / Внезапно стихи» (Гандельсман; его же эссе в защиту сентиментальности).

Боря пришел в гости! 🧡🧡🧡

Интересно в «Знамени» у Виктора Есипова в статье о Шаламове и Надежде Мандельштам – о творении Надеждой Яковлевной Большого Мифа, согласно которому Мандельштама загубил лично Сталин после его эпиграммы. О раздражённых вычёркиваниях ею «лояльных» стихов О. М. при работе с архивом. Со ссылкой на статью Гаспарова о гражданских стихах (надо бы перечитать). «Сталин его фактически помиловал за эту эпиграмму» (Есипов). О послеколымской ненависти Ш. к Сталину, которая побудила безоговорочно принять эту версию.

Выдающаяся провокация – со стороны весьма простоватой женщины, обладавшей меж тем деревенским лукавством и хитростью в пробивании нужного? (Вообще, эти люди были по-своему гениальны при взгляде в будущее и сотворении этого будущего. Ахматова, согласно предположениям Ирины Сурат, создавала репутацию Тарковского как своего ученика, а не ученика Мандельштама: «Я вот этими руками тащила Арсения из Осиного огня!»). Вечная двупланность: выгодный ореол жертвы, принявшей кару прямо из рук Того, – и прагматизм Н. Я. в том, чтобы возводить здание именно таким образом? Невозможность уже отделить зёрна от плевел в обороте кровавого колеса, некое затмение в повороте событий? Всё сразу? А сколько в её мемуарах подобных больших и маленьких мифов и – и многими ли прочитана Лидия Чуковская, которая посвятила всему этому гневную книгу с подробностями? (И она же обвинена в пристрастности).

Не перестаю внутренне дискутировать с собой же о личности Надежды Яковлевны. Книга «Надежда Мандельштам в письмах и воспоминаниях» (2015 год, РЕШ) вызывает сложную смесь отторжения и сочувствия к её героине. И хамство, и бесконечные искажения и натяжки в свидетельствах, и страх до конца жизни, и подвиг, и особое положение – одновременно жертвы, маргинала на окраине и владелицы огромного наследства (побуждавшее к постоянным перегибам: выгнала литературоведа с непристойностями. В эссе Марии Степановой – о трогательной заграничной журналистке, прорвавшейся через кордоны к своему кумиру и шокированной кумиром и обстановкой). В какие-то моменты хочется досадливо отбросить книгу и сказать, что хватит уже преувеличивать, Лидия Чуковская и Лидия Гинзбург не имеют такого талмуда воспоминаний; а личности несравненны (пускай и живущий несравним). В мемуаре Мариэтты Чудаковой о Н. М., о встрече с ней в редакции «Нового мира»: «Мы не сомневались – ей можно было всё». Дорогие, а можно ли всё хоть кому-то? Сами, рассуждая так в благодушии, невольно лицемерим перед собой; сами обижаемся.

Два крупнейших, совершенно противоположных современных поэта, – Олег Дозморов и Игорь Булатовский. Поэты с абсолютно, кажется, различным набором эстетических установок и различной аудиторией; вряд ли найдётся ещё кто-то, способный их сравнить. Но сравнить интересно было бы по контрасту – притом что в равной мере сильно производимое впечатление. Один работает на, условно говоря, «арьергардном» фланге, тихое новаторство, обманчивый консерватизм, который может показаться таковым только слепцу; другой (опять же, очень условно говоря), на «традиционно-метафизическом» крае авангарда, где слепец видит своевольный набор слов. Оба делают невозможное с языком: но первый – со стороны преображённого акмеистического «сора», вне суггестии метафорических значений, каждое слово означает само себя – и контекст преображает целое до полного остранения. В то же время отмечаешь смелость будничного слова, сделать что-то с которым казалось невозможным. Огромные подборки (преимущественно в «Знамени»), где поражаешься отдельным удачам и присутствию вот этого слова, вот этой реалии; но, кажется, в принципе сложно вычленить частное – под сомнение ставится само понятие частной «удачи» по сравнению с целостной, сорной, глобальной дневниковостью. Дневниковый контекст здесь важен, он приводит к «необязательному» многописанию, которое в то же время и в основе самого лирического сюжета: удача каждый раз творится из «ничего», из видимой необязательности. Кажется, что нет остановки перед записью, и это – часто – залог появления невозможного. Леонид Костюков точно писал о Дозморове – что тот обретает новизну там, где её нахождение кажется мнимой лёгкостью; завидуешь чужой корзине грибов, но когда сам отправишься в лес – возможность этой удачи совсем не гарантирована.

Другой работает с взаимоотражениями, с той же «необязательностью» многописания, но через пробивание в небывалые возможности языка с помощью косвенных признаков и объединяющей их неочевидной ассоциативной целостности. Лидия Гинзбург в книге «О лирике», сравнивая Ахматову и Мандельштама, пишет о роли контекста у Ахматовой, притом что слово лишено переносных смыслов, но поворачивается «выдвинутыми» значениями, – тогда как второй работает на смещении значений. В этом смысле Дозморов ближе к Ахматовой, Булатовский к Мандельштаму; два плохо совместимых метода работы, которые, естественно, в отдельных случаях могут соприкасаться. Но оба знаменуют речевое чудо.

Дозморов объясняет, что всё может быть предметом поэзии; Булатовский проблематизирует значение этого «предмета», заставляя слово мерцать новыми оттенками.

(О физиологии и политическом у Б. – отдельный разговор: что-то об этом сказал здесь: https://magazines.gorky.media/druzhba/2024/10/net-spaseniya-zhizn-kipit.html?ysclid=m8s20i5p21142841993 О Дозморове – здесь https://volga-magazine.ru/%D0%B1%D0%BE%D1%80%D0%B8%D1%81-%D0%BA%D1%83%D1%82%D0%B5%D0%BD%D0%BA%D0%BE%D0%B2-%E2%84%969-10-2019-%D0%B3%D0%BE%D0%B4/ и здесь: https://magazines.gorky.media/volga/2022/9/laskovyj-bog-remejka.html?ysclid=m8s20zgkan631767060)

Напрашивается статья об их сравнении, но похожая в 2012-м была уже написана Владимиром Козловым, по принципу «Ахматовой и Маяковского» Чуковского. В качестве примера с «метафорического» фланга был выбран Григорий Петухов – не самый удачный пример, по-моему. А вот со стороны постакмеистического – как раз Дозморов.

Горжусь тем, что публиковал ньюсмейкера на «Прочтении», — и этот поэт, кстати, пишет диплом по «Уйти. Остаться. Жить»:
https://sovlit.ru/tpost/4te7uehl21-poeta-arestovali-za-chtenie-maternih-sti

Стойкости, Ян! Ино побредём.

https://prochtenie.org/experiments/31372?ysclid=m8s1mmh2vo941179807

Впервые (с 21 года точно) написал стихотворение светлым днём, а не тёмной ночью. Изменения стиля налицо?

***

Анненский, Фет и фиаско острящего слуха:
вся поэзия – неостановка войн, пустое тювить,
но память приводит: слушал его, грит, вполуха,
слушал вполуха, а надо б заговорить,

тот, сошедший под белые руки, напевшись вдоволь
(Дозморов, Ходасевич, вещным заговори);
двухдневный поезд, едущий в Симферополь,
роллтон, Митчелл, мелосом ставший картофель фри,

подсела компания, в разгаре плацкартное пенье:
Краймбрери, ДДТ и что там ещё,
и один из них, что был темней и степенней,
обернулся чёртом, плюнул через плечо,

вот он выпил три раза, перекувырнулся,
хохот, хохот, почуянным богом навлёт и вперёд,
размягчённою тьмою очнулся, не тронулся с галса
(проводница гудит, недолёт, говорит, перелёт),

как по смерти, по краю халтуры прошёл, извоза,
стрём ушедший, заговоривший мел,
детью слепнущей, небом седьмым без глаза, –
и запел так запел.

27.03.2025

Прочитал интервью с главредом «Нового мира» Андреем Василевским на «Годе литературы» — в год столетия известнейший российский журнал выселили из старейшего помещения в Малом Путинковском, которое тот занимал со времён Твардовского. Василевский, разумеется, пытается быть лояльным — видно, что изданию не до жиру, продолжило бы существование и в этих условиях; говорит, Правительство Москвы дало журналу новое «хорошее помещение на Патриарших», всё чин-чином.

Между тем, прагматика здесь вступает в очевидное противоречие со спецификой исторического момента. Хоромы, быть может, никакому журналу сегодня не нужны — всё делается вполне себе дистанционно, ковид это показал, Василевский вполне логично говорит об этом в интервью. Небольшой штат сотрудников и так далее. А вот сам факт выселения отчётливо внеисторичен — и не очень-то укладывается в рамки прагматики, как не укладывается в них снос музея (ну да, занимает много места, наверняка мало посетителей, можно же было построить что-то бизнес-проектное для города). Отношение к журналу во многом определяется в том числе исторической традицией — скажем, преемственностью по отношению к тому же НМ Твардовского, это понимаешь, читая солженицынские мемуары; вместо прагматики тут лучше бы не терять такой непрагматичной вещи, как исторический трепет. И то, что всё это происходит под прикрытием заботы о литературе, — стыд и позор. А подобный прецедент, разумеется, закладывает почву для будущих ликвидаций, выселений, разрушений. Их будет больше.

P. S. Узнал, что ещё у одного журнала (к которому есть литературные претензии, но почему-то в таких ситуациях содержание обсуждать не хочется) миллион долга, может закрыться. Ещё один — очень хороший — по слухам (пока только по слухам), может не дожить до лета. Но после истории с «Прочтением» общее равнодушие к этому как-то уже не удивляет.

Продолжая читать «Разговор с отцом» Владимира Зелинского. Психологическое — попытка оправдать отца, бывшего первым учеником тоталитарного режима, — вступает в слишком тяжкий конфликт с литературной репутацией и сущностью того же отца. История литературы не подразумевает сантиментов, тогда как взятая на себя функция адвоката («не всё так однозначно») апеллирует к добрым чувствам. Всё это создаёт в книге подмену подмен. Там, где Корнелий Люцианович выступает с яростно уничтожающей речью в адрес Пастернака, — его сын задаётся вопросом, почему выступали все, а шлейф подонка тянется только за его отцом. Там, где подличали, — так или иначе подличали все, это главный аргумент книги, не сказать чтобы совсем бессмысленный, но слабоватый. Известные же воспоминания о тех, кто уехал, чтобы не явиться на разгромное собрание, или пустился ещё на какие-то хитрости, здесь обходятся: изнутри сострадания мы как бы вынуждены закрывать глаза на эти факты. Зато превосходная рецензия К. З. на Пастернака, написанная уже после его смерти; ненависть либеральной интеллигенции к нему, травителю; его покаянное письмо Мариэтте Шагинян о собственных ужасе и трусости; опала, последовавшая за письмом Солженицыну, — всё это укрупняемые автором мемуаров ходы, и ведь от них при оценке фигуры Зелинского так просто не заслониться. Вряд ли этическая подмена осознанна — но она есть этическая подмена.

Явный, пусть даже не проговорённый запрос — на внутреннюю попытку разобраться с собой через фигуру отца, — совершенно исключает очернение, а значит, взгляд в глаза горькой (и — в пределе — самоубийственной) правде. Но простая честность и совестливость, которая заметна на этих страницах, не позволяет искажать факты: сын говорит, что отец «перешёл границу», и не прячет этих границ от читателя. В адвокатский ход идут временные попытки Корнелия укрыться от людоедской литературной жизни; история ссоры Фадеева и Берии, во время которой первый прятался от убийства (мол, так могло бы случиться и с отцом). Разгромной рецензии Зелинского на Цветаеву в 1940 году или доноса на Мандельштама это всё, конечно, не оправдывает, но постоянно создаёт на страницах книги мутную амбивалентность, в которой, перефразируя Евтушенко, «злу прощаешь за его добро» — в данном случае не за добро, а за понятный (и такой ли постыдный в обороте кровавого колеса?) страх. Но где кончается страх, начинается карьеризм, — здесь границы крайне зыбки.

История же с рецензией на последнюю прижизненную книгу Цветаевой — самый болевой момент в книге, самый тяжёлый, по признанию В. З., «в мысленном разговоре с отцом». Читать, читать каждому критику, вбивать каждую строку этой главы в душу и совесть. Грозный суд покаяния за — добровольно принятую на себя — вину за поступок отца: «Что я могу теперь поделать — сын и поп? Читатель Цветаевой?» И просто поразительный анализ ситуации, который уроком всем нам. Религиозный мотив благодарения и молитвы за отца в последних главах книги заставляет почтительно склониться перед трудом этих внутренних отношений, но… не отменяет вышесказанного.

Очевидно, крайне тяжело было писать такую книгу, будучи сыном — и мудрым, и совестливым сыном. Сыном сына эпохи. Читать её — порой тягостно, временами просветляюще, но необходимо.

В 2010 году Юнна Мориц прислала мне письмо в ответ на мою переданную ей подборку — с восхитительной педагогической и человеческой настойчивостью стремясь, чтобы это письмо дошло: прорываясь через недоступный ей и-мейл, в результате отправив своего мужа с распечатанным листком. Там она отметила несколько точных вещей, которые, думаю, впоследствии не изменились, а только проросли и поменяли очертания. Одна из них — завороженность смертью («русское смертолюбие, которое награждают орденами всяческих подвязок» — так сформулировала со свойственной только ей художественной язвительностью. За это покритиковала, но оценила как лучшее именно «смертолюбивое» стихотворение). Другая — опять же, критикуемая ей, — «рассыпающийся режим калейдоскопа».

Сейчас, читая у Михаила Эпштейна о мире малых вещей, понимаю, что в образе калейдоскопа она точнейше подошла к образу моих стихов — и, возможно, в принципе той поэзии, которую я желал бы видеть. «Магия калейдоскопа — мгновенное упорядочивание любой прихоти, превращение её в закон, по которому строится все это сыпучее, переливчатое мироздание. Через тёмную трубку, как через метафизический микроскоп, мы вглядываемся в таинственную сущность жизни и постигаем порядок в её мерцании». Произвол, обнаруживающий себя как промысел; видимый беспорядок — выстраивающийся в невидимый нам порядок. Странная свобода, которая подменяет логику сверхлогикой; исключает принцип прихоти — и поворачивает его новой стороной. Исключает, в принципе, понятие негации, но так располагает к нему со стороны вездесущих «норм» и «очевидностей».

В той же книге «Поэзия и сверхпоэзия», в главе о ритме человеческого бытия, Эпштейн ставит тяжелейший и неразрешимый для поэзии вопрос — о том, что «”сопряжение далековатых идей” только тогда выразительно, когда они не смешиваются произвольно, без особой мотивировки и глубинно-родственной ассоциативной связи»; пишет о том, что «превращение всего во всё чревато всеобщей энтропией и деградацией», как бы и противореча своему принципу метареализма. Перенося этот сюжет на цивилизацию, отношения полов, говоря о «генетической бомбе». И вот тут уже совсем невозможно достичь согласия — ибо для Владимира Козлова, скажем, и глубоко неочевидная родственность будет ассоциативным произволом; аргументация же «изнутри» системы, на доверии, — чрезмерно зыбкая даже в нашем не верифицируемом деле. Как и доверие к «неочевидному» в дружбе, любви, религии. (Из недавних — наиболее дискуссионных — примеров, заостряющих это противоречие между контекстуализирующим доверием и взглядом на текст как «генетическую бомбу», — рецензия Александра Уланова о текстах Артёма Белова на февральском «Полёте разборов»).

https://magazines.gorky.media/interpoezia/2025/1/poslelednikovye-slova.html Вышел мой текст в "Интерпоэзии" о "Ежедневной пропасти" Александра Переверзина - одной из лучших поэтических книг прошлого года.

В продолжение разговора о заимствованиях. Интересно встречать и свои частные влияния в стихах. Из последних примеров — приём — про который точно знаю, что это из меня, — «харизматического растворения» (как я для себя это обозначил) у молодого — и талантливого, и близкого мне, и другого по складу, — поэта. Надоевший мне в собственных текстах приём с форсируемым «я» и безумной полифонической речью, которая будто априорно располагает к усилению энергетики текста; от этого хочу избавиться, ибо уже впадаю в самоповторы и вариации. Сей ход не нов (от блокадных стихов Геннадия Гора до Дениса Новикова — «так знай, я перегонный куб…»; примеров ещё миллион; думаю, просится статья об этом выверте стиля и разных его использованиях). Но всё же на меня, видимо, сильно повлияло стихотворение того же Тарковского «Звёздный каталог» (подробнее об этом пишу в своих «25 письмах о русской поэзии»); «я звезда, денницына сестрица» и сам ужас произносимого; впечатлило в свете определённых обстоятельств, а интонации этого текста «у нас в крови растворены».

весна. в петербурге солнце и много пыли. в москве все психушки уже переполнены. в челябинске холодно и скользко. где-то начинается новая жизнь. где-то заканчивается. у метро милая старушка призывает покупать саженцы роз. заверяет: недорого. журнал на коленке снова выходит на свет. не бойся, тебя никто не обидит. вот твои друзья, смотри:

ТЕКСТЫ

Григорий Стариковский. Сочинение новой жизни

Григорий Батрынча. Саечка за испуг
(с предисловием Валерия Шубинского)

Илья Похлебалов. Мы дабуди
(с предисловием Маши Ежовой)

Антон Харин. Не-время года

Влада Баронец. Человек должен жить один

Петр Кочетков. Распад неизбежен

Елена Кузьмичёва. Теперь мы — ульи

Костя Ямщиков. Стихи, написанные оловом
(с предисловием Дани Данильченко)

Дана Курская. Три посвящения

Александр Клямкин. Бычьи глаза

BESSMERTNIK. Башня тишины

Юлия Токарева. И радостный миг настанет

Евгения Карасева. Ботанический сад твоего имени

Мария Логинова. Рождение речи

ㅤ
ЗАМЕТКИ

Павел Кричевский. Основные пролегомены к вкусу воды

ㅤ
КАРТИНКИ

Павел Крисевич. Картины из серии «Мёртвая Бутырка»

ㅤ

номер полностью: https://na-kolenke-zin.ru/?page_id=1915

иллюстрации номера: Маша Гусарова, Надя Захарова, Владимир Литынский, Антон Харин, Даша Плешкова

Говорили с подругой о разном отношении поэтов к собственным влияниям в чужом творчестве. Вспоминается прежде всего случай Мандельштама и молодого Тарковского во время их единственной встречи. Тогда старший современник, услышав свои явные интонации в стихах, прочитанных ему начинающим, произнёс великолепную фразу: «Молодой человек, давайте разделим землю на две половины: на одной будете вы, на другой — я». (Александр Лаврин, автор мемуаров о Тарковском и его литературный секретарь, впрочем, предполагает другие истоки этих слов: встреча происходила в «нехорошей» квартире Рюрика Ивнева, в какой-то компании, куда оба случайно заглянули, и Мандельштам мог принять красивого Арсения за одного из мальчиков хозяина квартиры.) О Тарковском же хорошо сказано в эссе Гандлевского — круг «Московского времени», за редкими исключениями, считал его эпигоном Мандельштама, а самому Сергею Марковичу понадобилось время, чтобы понять: за похожими образами стоит другой человек, с другим мировоззрением.

Из близких нашему времени примеров — Дмитрий Веденяпин как-то признавался в воздуховской анкете, что, встречая свои интонации у молодых поэтов, просто приходит в крайнее внутреннее смятение.

Но образец предельно адекватного отношения к этому — конечно же, статья Ходасевича о Георгии Иванове (к сожалению, отсутствующая в Сети), где первый говорит о примерах заимствований у него со стороны второго — и спокойно, разумно объясняет, что это нормально, что такие «подворовывания» часто ведут к творческой самобытности, что сильный голос преодолевает любые влияния. Цветаева в статье «Поэт-альпинист» писала то же самое о молодом поэте Гронском, находившемся под её стопой, — и такое отношение даже более понятно, оно основывается на понимании культуры как присвоения, диалога, к тому же не может не льстить старшему автору, уверенному в собственном голосе. В наше время поэты, по моим наблюдениям, обычно спокойны в этом смысле; один лирик после (честно засвидетельствованного другим) множества заимствований грустно посоветовал другому: «Ты бы хоть эпиграфы из меня ставил», но в целом не возражал. А вот у Гаспарова описан казусный случай, как стихотворец набросился на другого с кулаками и криком: «Ты у меня, сволочь, интонацию украл» — и требование ставить эпиграфы, по-моему, из той же оперы. К сожалению, это требование распространено у «профессиональных редакторов» (ставим в жирные кавычки), как и стеснительность перед слишком явными заимствованиями нередка у начинающих. Для меня здесь нет серьёзной разницы между влиянием и заимствованием: и то и другое может выпирать, может быть осознанным или нет; и то и другое естественно для определённого этапа, но растворяется в мощном идиостиле. Или же растворяется недостаточно — стиль как лакмусовая бумажка.

Примеры явного «персонализированного эпигонства», на мой взгляд, редки и немногочисленны — отсутствие индивидуальности чаще всего основано не на следовании определённым поэтам, а на подражании усреднённому представлению о поэзии, её коллективному бессознательному. И даже с обвинениями в адрес эпигонов «перекрывающего» Бродского здесь нужно быть осторожнее, ибо и длинная строка, и скепсис, и анжамбеманы вовсе не исключают приращения смысла, при всей узнаваемости первоисточника; такие случаи — перед глазами. Говоря проще — чем инкриминировать влияние, найдите десять отличий: уверен, они будут.

Изучаю книгу Владимира Зелинского «Разговор с отцом» — о советском критике Корнелии Зелинском, который имеет довольно однозначную репутацию мерзавца во всех воспоминаниях (но, конечно, не в глазах сына).

Впечатление довольно противоречивое: при всей актуальности — фигура критика в тоталитарную эпоху — ясно, что мемуары сынов и дочерей необъективны просто по определению. Можно поставить в этот же ряд воспоминания Дарьи Донцовой о её отце Аркадии Васильеве, травителе Галича, Солженицына, Чуковской… Апофеоз такой объяснимой пристрастности — ласковые мемуары Светланы Аллилуевой о ласковом и добром папе (допускаю, что с ней таким и был). С другой стороны, книга Зелинского интересна психологически — как совестливая попытка рефлексии, в том числе и само-; при всём понимании сущности тоталитарного режима, но с внутренним ощущением, что «во мне что-то не то», «несу в себе родовые признаки отца» (цитаты не прямые, но этой рефлексией пронизана книга). История литературы нам всего этого не сказала бы и не скажет. Попытка такого психологического исследования создаёт в «Разговоре с отцом» некий конфликт — между невольным оправданием отца-себя (все такими были, такая эпоха, пишет З.) и сущностью поступков «Карьерия Вазелинского». Да, всех учили, но не все, по Довлатову, были первыми учениками. Корнелий Люцианович оставался в лидерах. «Границу перешёл, и не раз». Почему? Страшный вопрос, на который «Разговор» пытается ответить по-разному.

Возможно, чрезмерно в этой книге смещение центра тяжести: от вопроса личностного противостояния («отец не был героем» — этим как бы закрывается тема нонконформизма) — к гипнозу сталинской эпохи. «Понятийный гипноз, погружавший в летаргический сон и достоинство, и здравый смысл, и всё, что есть в человеке. Этот напор лжерелигии, которая обкатывала валуны, по выражению Сталина на той же встрече, обкатала, увлекла за собой, да и большей частью создала всю советскую литературу. Могла ли не обкатать, не унести с собой и отца?» Но гипноз от этого противоречия не перестаёт быть гипнозом. И потому вполне насущна рефлексия над понятием «двурушничества», которым припечатывают Корнелия Зелинского в жестоких литературоведческих исследованиях. Припечатывающие, может быть, и правы морально. Чуткие мемуары сына, противоречащие им интонационно, не помешает прочитать хотя бы для равновесия: не сместив для себя барьеры между добром и злом, а исследовав эти барьеры вне однострочных определений. Отзывается болью анализ времени, когда коготок увязает постепенно, начиная с малого компромисса. Всячески любопытны слова о вытеснении, которое продиктовано страхом и побуждает впоследствии отрекаться от своих же взглядов (тоже — двурушничество или нет?): написанные Зелинским яркие манифесты конструктивизма в 20-е — и покаяние по их поводу, и всё это парадоксально искреннее.

И главный болящий вопрос книги: так ли безусловно свободны от этого увязания все птички и коготки других эпох?

новое

***
Извините, я не консультирую, мальчики.
Наперёд не скажу ни о ком.

Олег Дозморов

куда ты здесь нету созвучий а только верлибр
спешишь неофитски от меди и слепнущих цифирь
здесь голым деревьям дрожать военком не велит
и дождь призывной гомонит как безумный пацифик

но ловишь из рифменной хтони вот эту и ту:
– я вспыхнувший новый побег и в контакте и в мейле
я буду всей вашей недрогнувшей литерату
кустом огневых позывных неморгающим вейдле

не надо не надо
здесь рыжий на нитке повис
и рвётся в окно бородин из отцовского крова
садово и ревностно страшен болящий нарцисс
в ночи караульно и слишком легко в комарово

но смотрит но смотрит лобаст и сердит
и что ему гуды лесные и все василиски
там чудо там леший-доносчик по небу гудит
и дивную смерть выпевает карьерий зелинский

здесь волглая анечка муркнувши беглое «мурк»
со злым выгораньем очертит свою микрофлору
в мальчишке бровастом проступит ночной эренбург
диана арбенина больше нейдёт к микрофону

куда там и вправду отменят большой оренбург
и лишь чудакова паляще звенит и резонней
– ты будешь притворник ещё не обкатанных букв
и речи в звенящем пупу василёк и призорник

её огневым позвонком недрожащим плечом
и гарвардским щеном
вперёд неэзоповы дети

простите омаровна это уже ни о чём
не лучше ль по-шкловски вдоль сада на велосипеде

я сам леденелая речь очумелый партком
полётных горючих и зумных пример как не надо

я не рецензирую, дети
вперёд – ни о ком

и синяя птица стреляет в хозяина сада

25.03.25

По радио как ни в чём не бывало звучит песня Сергея Лазарева – «мы с тобою шёпотом, шёпотом / спрашивали, что потом, что потом». Помнится, несколько лет назад, появившись, эта нехитрая композиция наделала не шёпота, а шума, – в связи с обнаруженным «плагиатом» известных евтушенковских строк («Ты спрашивала шёпотом: / А что потом, а что потом?»). Илья Резник и Раймонд Паулс закатили скандал и предлагали вдове Евтушенко подать на певца в суд; исполнитель на это ответил, что «вообще не понимает, в чём дело». Он-то не понимает – вряд ли вообще читал исходное стихотворение, оттого и сел в калошу; люди старшего поколения прекрасно помнят, о чём речь; но вот автор песни вряд ли мог неосознанно так облажаться – хотя в 60-е годы стихотворец Василий Журавлёв напечатал под своим именем известный текст Ахматовой (одновременно думали, ага, и некоторые современные литературоведы эту точку зрения даже доказывают). И всё же в данном песенном случае стилистический ход и рифма слишком вычурны и индивидуальны для такой «одновременности».

Казус не стоил бы выеденного яйца, однако располагает к некоторым размышлениям – в том числе и в контексте недавней истории Александра Иличевского и порождённой ей дискуссии о границах плагиата. В частности, становится очевидным культурное беспамятство поп-песни, даже смешно вести речь о таком, – она как бы заранее предохраняет себя от обвинений в подобных «подворовываниях», так как изначально располагается не на одной доске с искусством, пусть даже и с массовым, не связана с ним общей корневой системой диалога. Между тем, в стихотворении такой ход непременно бы вылез – стихотворец, если не полный олух, попытался бы его затушевать: диалогом с классиком, полемикой, осознанной реминисценцией, – иными словами, проявленностью межтекстового импульса, где приём уже ушёл бы от границ плагиата в область внутрипоэтических связей. Как Рыжий «воровал» у Гандлевского, Рейна, Луговского, Блока, etc., гениально перевоплощая; Пушкин – у всех («талант одалживает, а гений ворует», по Элиоту»; перемалывающий горн, по Ахматовой). Сама Ахматова – очевидно, у Блока, при бесконечном количестве текстовых перекличек. Там, где искусство, – всегда единство, метаболизм и большой муравейник; вне его территории заимствование только обнажает дикарскую (маскирующуюся под индивидуальность) природу. Напрасно Виктор Пеленягрэ пытается «раздвинуть» эти границы, заимствуя строки в свои поп-песни у Юрия Кузнецова или Андрея Туркина и прикрываясь в интервью «постмодернизмом» в ответ на вопросы о плагиате.

Перечитал книгу статей Алексея Пурина о поэзии XX века «Листья, цвет и ветка» (2010), сегодня посвятили ей целое занятие со студентами. Всё-таки хочется подметить одну неискоренимую тенденцию: литературовед, умный, талантливый, ненавязчиво парадоксальный в тех случаях, когда речь идёт о Мандельштаме, Вагинове, Хлебникове, etc., резко и непоправимо глупеет, доходя до разговоров о современности. Подобная метаморфоза – не новость: такое было и с отдельными нашими литинститутскими учителями, не очень-то принявшими современность, не чувствующими её «своей». Понятно, что «современность» для каждого своя, эстетически и хронологически: для Пурина она, кажется, закончилась на 80-х. Но – есть различие между эстетическим пределом (наступающим в определённом возрасте у каждого критика по отношению к следующим поколениям, рано или поздно) и воинствующим консерватизмом.

Бросается в глаза и разница между теорией и практикой: консерватор, как правило, интересен и неглуп, когда говорит о природе искусства, но близорук в отношении к конкретным текстам современников. Если суждения Пурина о сущности поэзии чувствуются просто-таки обязательными, то уже там, где он пытается вставить свои пять копеек в дискуссии 80-х о метареалистах, эти копейки превращаются в унылое начётничество о «человеке, без которого искусства не существует», и злостном авангарде. Ну а то, что позволено Юпитеру (тем же Вагинову и Мандельштаму), уже не разрешено Ивану Жданову и всей (вповалку именуемой Пуриным как постмодерн) «армии поэтов» в его хаотичных рецензиях на антологии нового времени. Давно хочется проделать эксперимент: принести неопубликованное стихотворение Вагинова или другого «сложного» поэта на сегодняшний семинар воинствующего консерватора – разделают под орех, тенденция обнажится во всей своей оглупляющей яви. О схожем писала Лидия Гинзбург в советские годы – что классики есть своего рода начальство, в разговоре о них принят несколько подобострастный тон; ну, подобострастный не подобострастный, но, по крайней мере, отличающийся пиететом.

Пиетета, само собой, никому не надобно, поэтому лучшая здесь – статья о Мандельштаме и Хлебникове, где как раз не эта «вповалка», а проницательный анализ текстов, на грани критики и литературоведения, вполне в духе ревизии, свойственной 90-м, проверке классика (в данном случае ВХ) на прочность. Или о Вагинове, Кузмине (к которому АП в этой книге преисполнен особой нежности, но уже лет через десять и его ворчливо критикует); или парадоксальных, но точных сопоставлений Цветаевой и Анненского. Во всех этих работах налицо выяснение природы поэзии между строк талантливого и в меру субъективного разбора.

И вот купил ещё сборник Андрея Родионова «Поэтический дневник, начатый в день смерти Юрия Мамлеева», сглупу приняв его за новую книгу (2018 г. на самом деле), – и не пожалел. Не в первый раз прочитал АР – но впервые так отчётливо зафиксировал для себя важность этого поэта. И стоит признать, что стихи его поражают – прекрасно помню своё впечатление от стихотворения 2012 года, прочитанного в «Воздухе», посвящённого Пусси Райот; тогда обратила на себя внимание эстетизация этого события и то, как это преподнесено (не знаю, что во-вторых, что во-первых). Притом что поэт совсем «непохожий» на то, что я пишу, и на то, что чаще всего люблю в поэзии, – очевидно, воплощает какую-то грань меня, а какую – ещё предстоит доформулировать.

Работа «на краю поэзии», с преодолением её границ, – работа на грани невозможного; из обрывков, мимолётных впечатлений дня; обманчивый дневник – когда б вы знали, из какого сора, с уходом от дневниковости. С потенциалом уязвимости («это не стихи!!!»), которая сопровождает и будет сопровождать в критике такие вещи, – см. из последних примеров книгу Михаила Позднякова «Завещание Орфея», выходящую в Петрозаводске; из новейших – Диану Никифорову, при несомненной разности всех упоминаемых. С – возвращаясь к Родионову – наглядным влиянием Пригова, его, по одному из точных определений, «народного любомудрия», – но какой-то иной Пригов, переосмысленный, совсем индивидуализированный (ещё и за счёт отчётливой гражданской привнесённости, сильно меняющей деконструирующий иронизм). С изменяющей всё интонацией, которая за всем – за словами, за иронией; той интонацией, что плохо верифируема и преображает самые простые слова и бытовой сор; той, которой не хватает у близких ему поэтов (на самом деле обманчиво близких) – Лесина, Емелина, Чемоданова.

А вот фиг ли до сих пор не написал о нём ни одной журнальной строки? Пожалуй, исправлюсь, когда выйдет его новая книга.

А в «Знамени», между тем, потрясающее эссе Анастасии Строкиной о полумистической истории, связанной со случайно доставшейся картиной и её, Насти, работой в детской библиотеке, об уникальном художнике Леониде Пурыгине… Читаю с холодком по коже и чувством остранения (именно так), поскольку в этой библиотеке десять лет назад проходил «Полёт разборов» и закончился в ней перед самым ковирусом, в феврале 2020-го. А вот, оказывается, такое в ней происходило. Как же мало общались, как же мизерно мало общаемся.

Снова перечитал «Унесённые ветром», раз в шестой, – актуальное чтение во многих аспектах: для живущих во времена военных действий и переживающих связанные с этим перевороты; для рефлексирующих над личными поворотами жизни и выживания. Для меня и просто роман, в котором западает в душу каждая строка; выходишь обновлённым, прекрасно зная при этом фабулу (что в моём случае взаимосвязано). Впервые читал в одиннадцать лет, затем в четырнадцать и семнадцать, после уже в 2019-м и (о да) 2022-м, – каждый раз было внове и каждый захватывающе, но, наверное, сама хронология перечитываний определяет важность произведения: то, что ложится на подростковую впечатлительность, порой остаётся на всю жизнь. «У меня к нему, знаешь, детство, / Детство – это неизлечимо». Тем не менее, и отстранившись, констатирую, что роман этот серьёзный и глубочайший.

Предисловие Петра Палиевского к изданию 1991 года ставит и побуждает домыслить многие вопросы, не разрешённые до сих пор, – например, снобизм критиков, для которых простота этого романа и отсутствие ярко выраженного стиля до сих пор побуждает относить его к беллетристике: этого не перекроешь ни живыми, яркими, противоречивыми характерами, ни психологической сложностью романа; стиль как некий приговор, дамоклов меч, исходный стереотип на века. Другой повод для рефлексии – о «гении из ниоткуда»: домохозяйка, бывший репортёр, чей дом завален смешными листками, вызывающими иронию домашних, – и вдруг умный, точный роман, с прекрасным прагматическим знанием жизни и человеческой природы, нефальшивым мастерством, отсутствием беллетристических натяжек и – главное – отсутствием иллюзий насчёт людей; произведение, которое не перестают обсуждать уже почти столетие. Для меня же (при огромном спектре частных вопросов, связанных с характерами и сюжетными поворотами) интересно и отношение автора к главной героине, которую писательница считала негативным персонажем – и возмущалась (а возможно, стыдилась) идентификации с собой. При этом перечитывании, наверное, впервые осознал, насколько не любит Митчелл свою Скарлетт и негативизирует её образ, – и всё же следы того, как вырывается образ из-под влияния писателя, крайне любопытны, и, собственно, только это и делает персонаж живым и подлинным. Митчелловское возмущённое «Скарлетт проститутка, я нет!» не такая уж подлежащая доверию формула – ясно, что этот образ складывается в непростом спектре самоидентификаций и притяжений по отношению к писательнице. Вспомним пушкинское «какую штуку сотворила со мной Татьяна» и толстовское отношение к Карениной. Очевидно, кстати, и влияние «Евгения Онегина» на сюжет романа – интересно, заметил ли кто-то из исследователей, такой «Онегин» наоборот, с переменой гендерных ролей.

Не перестаёт захватывать и образ Мелани Уилкс, тоже противоречивый, – и находить отражения этой личности в наших современниках, а то и вполне себе зеркала, познавательно и весело.

(Пардон, сегодня будет ещё три поста, а потом долго не будет. Кто устал – можно замьютить или отфрендиться. В отложку не хочется ставить.)

Между тем, прочитал и новый «Воздух» (герой номера Мария Малиновская), и Prosodia (герой номера Вячеслав Куприянов), – впечатления, конечно, разные, как предельно различны и журналы. Но сильнее всего, как и всегда в издании с отчётливо заявленной эстетической позицией, впечатляет работа именно на границах или вне мейнстрима, вне «основной» линии, взятой тем или другим фронтом (условный «авангардизм», несколько демонстративное противостояние зоне комфорта в первом случае, и «неотрадиционализм», более или менее комфортная лирика «для умного читателя», во втором). Если для первого вектора характерно навязчивое требование времени, его отражения в искусстве, – то в «Просодии» отчётлива эскапистская нота: «играющий художник» (определение Владимира Козлова, здесь же педалируемое им противостояние идеологии; но что есть идеология перед индивидуальным воплощением, которому, как известно, закажешь Индию, а откроет Америку?). В «Воздухе» же 80 % рецензий так или иначе сосредоточены на том, как проникает или не проникает в стихи нынешняя горестная реальность; при её отсутствии или недостаточности – нередки уколы иронии от рецензента. Теория, конечно, суха – и всегда опровергает себя, когда приходит талант, но являет себя в текстах дизайнерской «правильной» бездарности, пишущей по лекалам и желающей подчеркнуть принадлежность к избранному кругу.

Паче поэзии всегда любопытна, конечно, критика – и тут нужно отметить и определённый объективизм, присущий Prosodia: при той самой выраженной, даже в программном манифесте главреда, вкусовой тенденции – как бы нет такого понятия, как «не свои» авторы, и это ценно. Рядом с эссеистической статьёй Константина Матросова об Иване Волкове – глубокое и толковое исследование Михаила Бешимова о новой книге Александра Скидана, который вне просодийного фланга. В «Воздухе», разумеется, иное: достаётся на орехи всем «чужим», от Светланы Кековой до Феликса Чечика, преимущественно в рецензиях главного редактора, – но «достаётся» так, что чувствуется обязательность этой работы: пожалуй, ему единственному из нас всех настолько не всё равно, что эта разнородная (но выполненная на хорошем уровне) хроника занимает в каждом номере страниц 200, и в нынешнем дне это как-то особенно восхищает. Но и характерна мировоззренческая критика – с попыткой проникнуть в бедную голову автора и что-то там поменять. Очень тенденциозная рецензия Юлии Подлубновой на Ганну Шевченко, выругивающей автора за эскапизм и сосредоточенность на частных переживаниях, – ребята, ну это уже какой-то привет Писареву и Добролюбову. Притом что в целом рецензии ЮП в номере самые точные, живые и читабельные.

Ещё из тенденций: совпадения в двух противоположных журналах – о да, они есть, и, наверное, так являет себя пресловутая объективность или некий литературный компромисс. Очень смешно, что один и тот же текст Гандельсмана «могильщик» опубликован и там, и там, по недосмотру обоих редакторов. Книгу Скидана, не сговариваясь, называют важнейшим поэтическим событием разом и Евгений Никитин в «Воздухе», и Михаил Бешимов в «Просодии», – при этом пишут о ней абсолютно по-разному, но с углублённым филологическим видением.

Из имён (в поэтической части): Дарья Мезенцева, Матвей Соловьёв, Игорь Булатовский, Ева-Катерина Махова – в «Воздухе». В «Просодии» – Виталий Аширов (мог бы появиться и в «Воздухе», если ещё не), Дмитрий Гвоздецкий, отдельные вещи Таи Лариной: то, что как раз вне мейнстрима. Из очаровательных опечаток в «Просодии» – «существо, с которым вступает в контакт героина».

вырвал два стихотворения у быта и небытия

I.

отсвет отсвет ночных смертежил
закрываю глаза ты идёшь
псевдоангельский литинститут
щенам дщерям своим смертемать
– сын мой сырник, – зовёшь, – неземля
смертно лайкаешь эти посты
– педагог, – обниму, – педагог
и огонь возвращается в свет
в двадцать лет в подростковую рвань

– дикий мальчик растрёпанный рай оставайся один
я не фея не мать я уставшая шея
бородин, – говоришь, – ты не гений а он бородин
и училкой кричишь на орфея
– оставайся я ад я целую взашей
будешь просверк осколок звенящая свита
и звучит сво из твоих потаённых ушей
прорастает в лице симоньян маргарита

раньше райский была лайкопад
белый воздух большое му-му
вот голубочка этих конфет
надо надо пожарче возьми
а теперь позабыла кричу
– мама мама училка любви
цепенёнка забыла зачем

возвращается тело во тьму
в страшный отсвет утраченный рай

ты дементьевский шар на болящем снегу
детский хейтер по имени диков
дикий мальчик бегу детский просверк бегу
– эвридика, – кричу, – эвридика

– перегон, – говоришь, – я страшна я ушла навсегда
вся утраченной музыки вёрткая пробка
и родильное небо моё и твоя голубая вода
обнимаются дико и топко

II.

вот идёт коридором скрываясь от медленных пуль
от нептичьих доносов и пламенных снов-попугаев
– я свистела о родине востро оглы и бюль-бюль
и теперь я беда я огромный муслим магомаев

я обретшая ноту и слух и везде попаду
так тебя заждалась вот и стала весна и эстрада
подменяла орфея безумной училкой в аду
целовала тебя лободой потаённого ада

я страшна несезам
я что хочешь теперь сам-сусам
известковая костноязыкая и торфяная
адской музыки сок по моим земляничным усам
и тебя мой безусый не знаю не знаю

мёртвый дедушка стань моя вещь до румяной зари
белый огненный смерть поцелуй меня в голую попу
мёртвый кубрик и пьяный кенжеев со мной говори
примири неорфееву ночь и сошедших по трапу

я сошедшая тут я земля я земля
говорившая спьяну что в тёмном просвете нас двое
не родись обо мне дикий мальчик ля-ля тополя
несожжённое деревце тело живое

16-17.03.2025

Написал статью для юбилейного сборника, посвящённого Михаилу Эпштейну, перечитываю его книгу «Поэзия и сверхпоэзия» (2017). Впервые заметил ключевую мысль о «растворении», воплощаемую на разных уровнях; говоря о Державине, М. Э. пишет о его недооценённости по сравнению с Пушкиным — и растворении во множестве последующих традиций, в то же время огромном влиянии на них – от Кузнецова до метареалистов и даже в Толстом, его «кряжистом» языке. «Труднее заметить землю, на которой стоишь, тогда как недоступное солнце приковывает взор. Пушкин — в недостижимости, к нему обращены помыслы и устремления; Державин — в сокровенном существе каждого, как кровинка. Державин разошёлся на множество стилей и направлений — и стал неприметен; Пушкин же остался символом целого в русской литературе, того, к чему тяготеют и в чем объединяются все стили и направления». По-моему, точнее не скажешь о недоступном овнешнённом, и о противоположном ему, незаметном – но приобретающем влияние через годы, через расстояния.

В других текстах книги Эпштейн так или иначе возвращается к этому растворению, но на других уровнях, – говоря, например, о конфликте Мандельштама между акмеистической вещественностью и уходом от лирического «я», апеллируя в этом к метафорам, связанным с Орфеем и Данте. В наиважнейших статьях о метареалистах – о лирическом «я» и куда большем, инобытийном, сущностном для поэзии «лирическом «оно». Но, кажется, именно в отношении педагогики (и — шире — мира идей и их влияния) эта мысль цепляет — и относится к М. Э. как к той самой «земле», растворившей многие идеи, но не породившей направления; хочется сказать в этом отношении о теневом, незаметном влиянии и тихом новаторстве. Идеи его не создали школы — и обидно недооценены по сравнению с Мамардашвили, Пятигорским и многими другими современниками; многим сам он представляется недостаточно научным, скорее мифологом-парадоксалистом, поэтом в философской эссеистике. Однако дихотомия, данная тем же Юрием Кузнецовым, противопоставление высоты и глубины, — «На высоте твой звёздный час, / А мой на глубине, / И глубина ещё не раз / Напомнит обо мне», кажется, подводит метафорическую черту под этими спорами.


***

Меж тем, в контексте метаболы: составили на пополам с издателем именной указатель для книги этих тг-опусов по предложению издателя – и это очень весело. После Оборина Л. следует Овсиенко Т., Златовратский соседствует с Ермолаевой Ю., Ахматова А. обнялась с Астаховой А., Фрейду З. сопутствует Хан А., и между ними всеми как-то присобачился Киркоров Ф., которому тоже нашёлся приют в густонаселённом и эклектичном сознании Кьютенкова Б.

И, видимо, царю Валтасару тоже не обойтись без койкоместа в местной богадельне, теснимому Вагиновым и Волгиным.

Идеальный мир, прообраз рая – или кладбища, где и лев возлёг с ягнёнком. Это любопытно рифмуется со статьями Эпштейна о метареалистах – задержанном поколении, которым после советского «безвременья» литература открывалась одновременно как некие импульсы общности, взаимосвязи всего со всем.

Дорогой Владимир Коркунов, с Днём рождения! Спасибо тебе за то, что делаешь для всех нас и, в частности, для наших проектов уже много лет. Кстати, нашей дружбе и сотрудничеству в этом году исполняется 17 лет — страшновато мерить такими периодами, но, как в песне, «нам никогда не будет шестьдесят, а лишь четыре раза по пятнадцать».
Здоровья и стойкости!

Интервью с именинником в новом номере «Волги», посвящённое его новой — и важной — работе: поэтическому сборнику, в котором представлены монологи слепоглухих людей об их зрительных и визуальных воспоминаниях. Это первое исследование феномена слепоглухоты в жанре docupoetry.

https://magazines.gorky.media/volga/2025/3/vladimir-korkunov-kultura-nemyslima-bez-hodby-po-grani.html

https://rutube.ru/video/5a82b4ae9b423e0b965155024ba9431a/ видео вечера с Мариной Марьяшиной и на рутубе

На днях испытал весёлую гордость от успехов своего литературного «продюсирования»: только я, кажется, в наше время склоков могу пристроить за месяц две поэтические подборки (не свои) и несколько рецензий (чужих) в два эстетически противоположных журнала, редакторы которых друг друга на дух не выносят. И другой текст в третий журнал, который не выносят оба редактора этих журналов. Все журналы – хорошие, авторы – понятно, любимые, а слово «продюсирование» – весёлое, ибо, понятно, не коммерческое (что уже вызвало сардонический смех у профессионально вовлечённых в дело). В то же время часто сидит в голове одна реплика Твардовского 1962-го года: «Вообще, эти люди, эти Данины, Анны Самойловны и (неразборч.) вовсе не так уж меня самого любят и принимают, но я им нужен как некая влиятельная фигура, а все их истинные симпатии там — в Пастернаке, Гроссмане и т. п. Этого не следует забывать». Вне каких-либо иерархических сопоставлений – весьма отзывается: не только уязвлённым самолюбием (его как раз в жёппу), но и реалистичной остротой осознания, которая не позволяет хлопать ушами.

Новости нашего городка: приехал из Симферополя, где провёл презентацию «Уйти. Остаться. Жить» с подробным (и, говорят, динамичным) представлением всех шести авторских книг серии. Правда, следом был подробно выруган профессиональным маркетологом, которому презентация видится совершенно иным взглядом; не факт, что изменю что-то (скорее из лени), но слушать этот разбор недостатков было интересно. Отдельная благодарность Денису Плескачёву и Валентину Марченко за самый сердечный и тёплый приём, предельную заботу обо всех деталях, связанных с презентацией антологии, и несколько дней продуктивнейшего литературного общения; Ильясу Ильясову — за всю эмпатию, замечательные разговоры и прогулки. (Посты с фотками — выше.)

Со студентами, меж тем, до поездки и после провели два занятия, посвящённых Андрею Таврову. Одно — о его поэзии, другое — эссеистике из «Нулевой строфы». Приходили как гости на занятие всем-чудесам-чуднейшая (ударение ставьте где хотите) Ирина Чуднова и молодой филолог, исследователь Мандельштама Кирилл Архиповцов, которые превратили обсуждение эссеистики в настоящий праздник. На семинаре о стихах много обсуждали в том числе тесное, вплоть до пробивания какой-то перегородки, абсолютной вещественности, бытового слова и совсем абстрактного символизма, что свойственно Андрею Михайловичу; умение говорить с Неприкосновенным так, что — вне слов — создаётся впечатление полного соприсутствия. И некоторый конфликт между «миром идей» и «чистым» звучанием, который ещё требует своего подробного осознания.

Вспоминали и опрос памяти Таврова, ранее проведённый мной для «Формаслова», в котором зацепили слова Валерия Шубинского — «Тавров опоздал к дебюту своего поколения» и «его стихи были прочитаны как реплика на Парщикова», но и о том, что Т. стал «гуру для молодых поэтов», которым подошло его отношение к поэзии: «Они почуяли в его мощном утопизме антитезу сухой постмодернистской игре и одномерной исповедальности». Сформулировано, на мой взгляд, предельно чётко. Опоздание, довольно-таки драматическое, так как литература 90-х и далее уже не могла дать никаких возможностей, и позднейшая роль «гуру»; в этом есть что-то из серии «в России надо жить долго». Осознание своего места (а уж это было присуще А. М.), которое может быть и сопряжённым с рифмующимся опозданием. Посещает чувство осмысленной реплики, никогда не пропадающей зря, — даже если изначально кажется, что ухает в вату.

https://planeta.ru/campaigns/225042 друзья, я запустила крауд на свою новую поэтическую книжку «Фигуры и тропы». Буду признательна вам за участие! Приветствуется, конечно же, не только материальная поддержка, но и информационная 😊🙏

Лучшая афиша Полёта (у нас тут ребрендинг, вашу мать); обновление дизайна, внутренности технического процесса, прислали черновик. Ощущение, что Кутенков сошёл с ума - или Диана Никифорова, реплицировав саму себя в шести вариантах, намеревается обсуждать себя 3 мая в 12 часов дня.

https://youtu.be/R8fVJgEBMmE Видео нашего вечера с Мариной Марьяшиной (Библиотека поэзии, 1 марта). На Рутубе будет отдельно. Если у кого-то не фурычит ютубчик и совсем не терпится посмотреть, обращайтесь за исходниками)

Все несколько дней, проведенных с Борисом в более неформальной атмосфере, можно описать одной ахмадулинской строчкой «литературой мы дышали». Я буду скучать по подобному общению. Было грустно отпускать Бориса обратно в Москву, хотелось бы, чтобы такой человек близкий мне в интересах и вкусах, находился по соседству.

Мероприятие получилось интересным, все прошло на ура, выяснилось, что Бориса как поэта и культуртрегера в Симферополе знаю не только я. Присутствовали ранее неизвестные в творческом Симферопольском сообществе люди, но следящие за Борисом в социальных сетях.

Каждый ушел с презентации с книгой. И если после прочтения хоть кто-то более глубоко заинтересуется проектом и вдохновится представленными авторами, то цель, ради которой все затевалось, будет выполнена на 100%.

Так же Борис рассказал про другие свои проекты, дал напутствия и советы молодым авторам из Симферополя.

После презентации следующая пара часов общения проходили уже в кафе. Мы сдвинули несколько маленьких столиков в один большой и обступили Бориса, как апостолы Иисуса на тайной вечере, каждый пытался задать свой вопрос и, надеюсь, получал на него ответ.