Привет!
Говорила, что вернусь — возвращаюсь, хотя и чуть позднее, чем обещала. В прошлом месяце я писала сравнительный анализ журналов об искусстве XX и XXI века, об этом и собираюсь немного рассказать.
В процессе чтения я как-то растерялась и в итоге поняла, что, в общем-то, сравниваю совсем разные вещи, и сравнивать их нет никакого смысла. Большее, чем я могу поделиться, — наверное, обнаруженная идейная разница.
Те журналы были журналами-манифестами: от художников, поэтов и покровителей искусств — для художников, поэтов и покровителей искусств. К примеру, «Мир искусства». Там писали Мережковский, Гиппиус, Розанов, Брюсов и прочие, а управлял редакцией Дягилев. Тот самый Дягилев, который создал
«Русские сезоны» и привёз
«дикий» русский балет в Париж. Интересно, что главным редактором предлагали быть и Антону Чехову, но он от предложения отказался, ответив ёмко и, якобы как обычно, кратко: «В журнале, как в картине или поэме, должно быть одно лицо и должна чувствоваться одна воля».
Они говорили об искусстве и смысле человеческой жизни очень серьёзно. Более того, они их не разделяли. И если поначалу я была сосредоточена на поиске сходств или различий в восприятии искусства, то затем, как-то незаметно, меня больше заинтересовало восприятие самого человека. В этот момент исследование в качестве исследования окончательно провалилось.
Мне не столько не хочется, хотя и это в какой-то степени тоже, его показывать и делиться конкретными данными и параметрами, сколько считаю теперь, спустя месяц, это бессмысленным без упоминания вот этой конкретной истории с восприятием человека и цели его жизни. Потому что, кажется, только отсюда и открывается возможность посмотреть на различия, сходства в восприятии уже искусства и их причины.
Меня удивило, что я десятки, десятки раз встречала слово душа в статьях журналов XX века. И оно не звучало оторванно и бессмысленно — «сделано с душой», «душевная атмосфера» — оно звучало как что-то очень конкретное, как что-то очень важное. Не как описание чего-то милого, романтичного или сентиментального, а как непосредственно относящееся к вопросу о жизни и смерти. Как то, без чего невозможно: и точка, и всё. Никто даже не пытался объяснить, что это такое. Как будто бы, если ты не понимаешь этого или хотя бы не ощущаешь, — то как ты вообще дышишь? Да и зачем?
Наверное, в том, что я читала из современного нам, я не находила того, что было там — этой серьёзности, какой-то острой потребности диалога. Это не глянец, но и, как оказалось, не нечто, от него очень уж далёкое. Есть художники, они делают свои художества, у них берут интервью или пишут о них статьи, у каждого есть своё мнение, и эти мнения в целом очень интересные, но возникает ощущение, что этих мнений так много, что они теряют всякий смысл. И как будто в текстах сквозит некое безразличие к тому, что может быть помимо этого мнения.
В журналах прошлого века ощущался болезненный и немного параноидальный поиск истины. И первое, что со мной случилось после прочтения материала из обеих выборок, — так это то, что я страшно расстроилась. И мне совсем не хочется заканчивать тем, что раньше было лучше, да и я вовсе не потому расстроилась. Дело в том, что… Тут, пожалуй, остановлюсь.