Так повелось (еще со времен филологического факультета, когда приходилось читать несколько вещей одновременно), что я всегда читаю несколько книг параллельно. Так делала и моя мама: в детстве я удивлялась, а сейчас и сама не представляю, как можно иначе. Это ведь миры, и каждый необыкновенно увлекательный. Как выбрать?

Одна из книг, к которой я обращаюсь время от времени, это «Адреса любви», о которой я писала ранее. На днях случилась глава о Блоке. Прежде чем я прочитала в ней слова Марины Цветаевой о том, что в русской поэзии есть два главных имени — Пушкин и Блок — я сказала то же самое мужу. Сижу и объясняю ему, как умалишенная: «Понимаете, Блок… как же это сказать. Вот есть Пушкин и есть Блок. И все».

Но сегодня я хотела сказать не столько о гении Блока, который неоспорим (хотя в середине 20 века со мной бы однозначно поспорили), а сколько о его парадоксальности. «Падший ангел» — хорошее определение для этого поэта. Душой, своим гением находился на неуловимо высокой точке, божественной, а телом, оболочкой, канвой жизни — иногда почти на ее безнравственном дне. Как это возможно и что из этого правда о человеке — вопрос без ответа. Но я будто верю, что в исключительных случаях именно в этом противоречии так правдиво все это и сосуществует.

В школе, когда нам преподавали Блока, естественно, рассказывали только о концепции Прекрасной Дамы и о бесконечной любви к Любови Дмитриевне. Что правда, но, конечно, однобокая. И здесь мы снова сталкиваемся с божественным и низменным началом: первое отражалось в поклонении неземной натуре Любови Дмитриевны, второе — в беспорядочных и бесконечных связях.

Возможно ли это взаправду? Мне хочется сказать резкое «нет», но я сразу же перебиваю себя и верю, верю в это необъяснимую, но возможную двойственность, которая не объясняется «мирскими» понятиями. И не должна, ведь с нашим миром Александр Блок ничего общего не имел.

Про главу в книге ничего не расскажу. Читайте сами, советую от всего сердца. И, конечно, если вы не были в квартире Блока в Петербурге, где он так таинственно и скоропостижно скончался, непременно бегите. Там, представляете, его письменный стол, на том же самом месте.

Мне думается, что вся я как буря, как волна, которая обрушивается на скалы — стихийная.

И вот пишу вам ночью (любимое время суток, конечно же). Сижу в гостиной, на пластинке Шопен, мысли о Набокове, которым я опять заболела (а когда выздоравливала?).

Вчера перед сном читала мужу вслух (меня успокаивает, а его очаровывает) и буквально врезалась в эти срочки. Написано в Берлине в 1923 году. В Берлин Набоков приехал в 22, давал уроки английского, переводил, издал несколько сборников стихов и рассказов, женился на Вере Слоним.

«Меня тошнит от немецкой речи — нельзя ведь жить одними отраженьями фонарей на асфальте, — кроме этих отблесков и цветущих каштанов, и ангелоподобных собачек, ведущих здешних слепых, есть еще вся убогая гадость, грубая скука Берлина, привкус гнилой колбасы и самодовольное уродство. <…> Я предпочел бы Берлину самую глухую провинцию в любой другой стране»

Итак, о стихотворении. И о Набокове. Я никогда не понимала (и так и должно быть), как возможны эти безупречно точные и безумные образы, которые он складывает как уже заранее выверенный и при том непредсказуемый пазл?

«Но ты… Прямой и тонкой тенью,
как бы ступая по стеклу,
внимая призрачному пенью,
вникая пристально во мглу, —

во мглу, где под железным кленом
я ждал, где, завернув с угла,
сквозные янтари со стоном
текли в сырые зеркала, —

безгласно в эту мглу вошла ты,
и все, что скучно стыло встарь,
все сказкой стало: клен зубчатый,
геометрический фонарь…»

«Да, правда: город угловатый
играет жизнью колдовской
с тех пор, как в улицу вошла ты
своей стеклянною стопой…»

Желаю вам ночной влюбленности, упоения и очарования.

P.S. У меня есть история о том, как в Лондоне я пыталась найти могилу Анны Павловой, а пришла к Карлу Марксу. Это звучит так иронично, что почти походит на жизнь.

Сегодня 144 года со дня рождения великой Анны Павловой.

Готовлюсь к новой лекции, которая состоится в конце марта в прекрасном союзе с дирижёром Джереми Уолкером (но об этом чуть позже!) и смотрю на чудесную работу Вильяма Бугро «Океанида». Это одна из последних работ мастера, которая была написана в память о Поле Бодри и его работе «Жемчужина и волна» (1862) — одной из самых известных картин, изображающих обнаженную женщину времен Второй французской империи.

Бугро или Бодри?

Дорогие друзья, прошу простить меня за долгое отсутствие. Надеюсь, ожидание было приятно томительным, и мы снова можем приступить к обожаемому процессу вдохновения.

Не поверите, но на сегодняшний пост меня вдохновил мем. Я редко публично произношу такие слова, но здесь не могу не поделиться. У меня есть замечательная подруга, талантливый химик Елена, с которой когда-то мы бороздили просторы академической фортепианной музыки в два рояля. Судьба складывалась изменчиво, но наша любовь друг к другу и всему академическому неизменна. Итак, Елена отправила мне интеллектуальный (других не держим) мем, а меня крайне заинтересовала одна из картин, иллюстрировавших некую оказию.

Автором этой картины оказался Теодор Ралли — французский художник греческого происхождения. По годам жизни — 1852-1909 — все ещё академист, к тому же, ученик Жана Жерома, но, очевидно, по манере всячески интересующийся вариантами. Необыкновенно интересной кажется и ориентальная тема. В преддверии Дня Любви представляю вашему вниманию прекрасных женщин в разных обличиях кисти Теодора Ралли.

Большинство работ на сегодняшний день находятся в частных коллекциях, но одну можно увидеть в Лувре, в Национальной художественной галерее Греции и в Сиднее.