​​«ТЫ НЕ ХОЧЕШЬ УМИРАТЬ, ЗНАЧИТ, ТЫ НИЧЕГО БОЛЬШЕ НЕ ЛЮБИШЬ»

Существуют люди, существует преданность. Преданностью я называю твою связь с людьми через твою мукомольню, храм или сад. Преданность саду придает тебе вес, ты — садовник.

Но вот приходит человек, который не понимает, что значимо на самом деле. Наука, что познает, разлагая на части, внушила ему ложные представления о сущем. (Разложить — значит утратить содержимое, забыть о главном: о тебе в деле. Перемешай в книге буквы — уничтожишь поэта. И если сад — это сорок яблонь, то нет и садовника.) Беспонятным все смешно, они не знают дела, они только насмехаются. Насмешники не читают книг, они перемешивают в них буквы. «Почему, — спрашивают они, — нужно жертвовать собой ради храма, ради упорядоченной кучи мертвых камней?» Тебе нечего им ответить. Они спрашивают: «Зачем умирать ради сада, ради всяких там былинок и травинок?» Тебе нечего им ответить. «Зачем умирать ради букв в алфавите?» Незачем. И тебе не хочется умирать.

Но на деле они обокрали тебя, сделали нищим. Ты не хочешь умирать, значит, ты ничего больше не любишь. Тебе кажется, ты поумнел, — нет, по глупости растратил силы и разрушил уже построенное; ты расточил свое сокровище — смысл вещей.

Насмешник тешит свое тщеславие, он — грабитель, кому он помог своей насмешкой? Помог тот, кто шлифовал каждое слово, оттачивал способ выражения, стиль, а значит, совершенствовал инструмент, который позволит ему работать дальше. Насмешник работает на эффекте неожиданности, он грохнул о землю статую и позабавил всех бессмыслицей обломков, взорвал храм, который был для тебя прибежищем тишины и молитвенного раздумья, теперь перед тобой куча мусора, и, конечно, ради нее не стоит умирать.

Тебе показали, как легко убивать богов, но тебе больше нечем дышать, жить. Любая вещь драгоценна ореолом света, пучком нажитых связей, эти связи мы именуем культурой, они — наш язык. Очаг для нас обозначает любовь, звезды — свет горнего мира, дело, которое я тебе доверил, — царскую почесть, я приобщил тебя к своему царскому клану. Но что тебе делать с камнями, делами, цифрами, если они только камни, дела, цифры?

Разрушили одно, разбили другое, что у тебя осталось? Только ты сам — единственный источник света, способный расцветить черепки, которым нечем больше тебя напитать. Вот ты и завяз в болоте тщеславия. Раз все вещи вокруг обессмыслились, ты сам наполняешь их смыслом. Ты остался в одиночестве и оделяешь все вокруг собственным скудным светом. Вот новое платье, оно твое. Вот стадо, оно твое. И вот эта земля, что богаче других, тоже твоя. Но все, что не твое — другое платье, земля, стадо, — враждебно тебе. Соседнее царство, созданное по тем же законам, соперничает с тобой. Ты обречен посреди своей пустыни настаивать на довольстве собой, потому что, кроме тебя самого, у тебя больше ничего нет. Ты обречен кричать в своей пустоте:

«Я! Я! Я!» — и не получать ответа.

Я ни разу не встретил тщеславного садовника, если он на самом деле любил свой сад.

(Antoine de Saint-Exupéry. Citadelle)

НА КРАЮ СВЕТА

В городе ангелов стынут волокна тумана,
будто присутствуешь при появленьи на свет
тверди, восставшей из мутных глубин океана —
зыбкого берега, коему имени нет;

будто в преддверии стужи умолкла округа,
жестом незримым стянув на себя облака;
лишь от холодной воды к запелёнутой туго
пристани рвутся протяжные хрипы гудка.

Плотный туман превращает черты в очертанья;
свет истекает, и память плутает во мгле:

— Где же мы есть, если что ни причал — расставанье?
Как мы приплыли сюда? На каком корабле?..
— Чьи это тени проносятся, неразличимы,
вдоль безымянного берега тянут свой звук?..

В городе ангелов плачут зимой херувимы —
больно печальны слова человечьих разлук.

(Александр Калужский)

​​«ДЛЯ НИХ УСТРОЙСТВО В СОЦИАЛЬНОМ ПРОСТРАНСТВЕ РАВНОЦЕННО ГИБЕЛИ»

Уровень задавания вопросов («Для чего я родился? Неужели я родился для того, чтобы выплатить ипотеку и работать на это всю жизнь?») — это уровень попутчика. Будущие, принадлежащие к касте героев, уже с момента рождения проходят фазу задавания вопросов. Они уже как бы сразу ответили, что нет, не для этого. И они уже инстинктивно ощущают, чем пахнет этот смысл. Этот смысл, конечно, пахнет абсолютной противоположностью комфорту, удаче социальной. То есть всё, что связано с коробочкой, внутри которой есть ватка, в которую можно уютно лечь и, так сказать, накрыться крышечкой, да, — это всё исключено с самого начала, заведомо, по самой экзистенциальной структуре этих людей. Для них устройство в социальном пространстве равноценно гибели. И вот что ещё очень важно: эти люди различают гибель и смерть. Гибель — это как раз исчезновение в качестве материального объекта. То есть вот чашка — она разбилась, есть собака — её переехал трактор, она издохла. Это — гибель. А смерть — это встреча с той подлинной сущностью, которая есть внутри тебя и которую ты можешь увидеть только в какой-то последний момент или, как в зеркале, внезапно обнаружить — в таком особом, экзистенциальном. То есть смерть — это твой финал, который оказывается тем, ради чего и чем ты живёшь. Смерть — это то, что неповторимо в тебе и благодаря чему ты воспринимаешь весь окружа­ющий мир. Умираешь ты только один, никто за тебя не умрёт, и эта твоя смерть — это и есть твоё истинное «я». Это абсолютно не тождественно гибели.

(Гейдар Джемаль. Новый интернационализм без «левых» и «правых»: беседа с Олегом Дружбинским)

СОЛДАТЫ

Брат.
Я видел тебя во Франции –
ты шёл
по грязной дороге в своём батальоне
с полной походной выкладкой,
с винтовкой на плече;
я стоял в своём батальоне
по команде вольно,
обнимая винтовку.
Ты шагал, глаза наши встретились.
В прошлый раз мы виделись в Девоне,
где лазали по холмам.
Встретились взглядом, дрогнули;
приказ был не разговаривать,
и мы не сказали ни слова.

Друг – твоё лицо
только одно чёткое, остальные смазаны.
Ты уходишь, идёшь
в темноту;
а я сижу за столом,
сдерживаю свои слезы –
челюсть твердая, зубы стиснуты;
знаю, что никогда
не увижу тебя так близко,
как в этом сне.

пятница, 12 августа, 1916

(Frencis Scott Flint)

Пер. Татьяна Чернышева

Иллюстрация: Canadian soldiers returning from the trenches during the Battle of the Somme, November 1916

Не знаю, почему я думаю о том сиреневом шарфе, который ты любила носить на шее. Смерть всегда что-то забывает – предмет, образ, пустяк, в который устремляется жизнь и сохраняется в нём, безмерно.

(Christian Bobin. Carnet du soleil)

Вот и осела земля на могиле отца,
и стрелки травы показывают полдень.
Или полночь? Спроси звезду.
Спроси траву об отце. Скажи
траве о себе. Чем набухло сердце,
что не дает спать разуму — все
скажи траве. Скажи отцу. Эти
зеленые перископы земли когда-нибудь
поднимутся и над тобой. И пусть будет кому
спросить траву о тебе.

(Петр Вегин)

Иллюстрация: Vincent Willem van Gogh. De oude kerktoren te Nuenen, 1885

​​«ОТРЕЗВЛЯЮЩИЙ СМЫСЛ ОГРАНИЧЕНИЙ ЧЕЛОВЕЧЕСКОЙ ПРИРОДЫ»

Можно отрицать, что мир останется тайной независимо от успехов человеческого знания; и можно полагать, что связанные с ним проблемы могут быть разрешены посредством человеческих усилий, представляющихся безусловными Webb,2014, p. 30; но это не приведет к нарушению порядка жизни Duraj, 2021, p. 47, определяемого силой, которая управляет всем. В этом отношении политический философ XX века Эрик Фёгелин (ему посвящены указанные выше работы) только эксплицитнее выразил тот смысл, который еще до него пытался выразить Константин Леонтьев в своей теории культурно-исторического процесса. Восстание против объективных условий человеческого существования, основу которого составит фантазия о том, что многочисленные страдания, омрачающие жизнь человека, могут быть объяснены либо недостаточностью его власти над природой, либо несовершенствами окружающего его исторического социума, – без учета его «немощного», «смертного» и «неутешного», – сказать короче, падшего – состояния Pascal, 2008,p. 44–45, – будет обречено на поражение в силу принудительной конечности посюсторонней экзистенции. Реальность смерти страшна, потому что она неумолима, как бы поздно она ни доказывала тщетность самонадеянной борьбы с нею. Именно этот отрезвляющий смысл ограничений человеческой природы, который заставляет переоценивать многое из того, что только представляется ценным до столкновения с ним, в свое время открылся и Леонтьеву.

(Егор Смирнов. Совершенная свобода личности и неумолимость культурной истории: Абсолют в религиозной метафизике К.Н. Леонтьева)

КУСТАРЬ

Она пока не верит
в то, что я ей говорю,
что быть писателем
значит быть кустарем:
только не кресло,
не красивую вазу,
а лестницы делаю я
«улиточные» во времени,
веревочные мосты в истории
и колья острейшие
из осины чтобы пробить
сердце, открыв его к памяти.

(Sasha Piersanti)

Пер. Татьяна Баскакова

«БЛАГОДАРЯ ЕМУ Я УЗНАЛ СТОЛЬКО БОЛИ — ЭТО ЕДИНСТВЕННАЯ ОСНОВА МОЕГО ДУШЕВНОГО ОПЫТА»

Вот и кончилось то, что началось дорогой в Кандалакшу, когда я вновь обрел то странное, острое, непонятное, значительное, что заключено в слове «отец». Считается, что отцовское начало — сильное. Для меня это всегда было иным: мягким, страдающим, спасающим от последней грубости. Я должен быть ему благодарен больше, чем любой другой сын — своему отцу, кормившему, поившему, одевавшему его. Я его кормил, поил, одевал. В этом отношении мое чувство совершенно свободно. Но благодаря ему я узнал столько боли всех оттенков и родов, сколько мне не причинили все остальные люди, вместе взятые. Это единственная основа моего душевного опыта. Всё остальное во мне — дрянь, мелочь. Но маленькая фигурка за колючей проволокой Пин-озерского лагеря, маленькая фигурка на Кохомском шоссе, у автобусной остановки на площади Заменгофа, голос по телефону, слабый, словно с того света, душераздирающая печаль кохомских общественных уборных, проводы «до того телеграфного столба» и взгляд мне в спину, который я чувствовал физически, даже когда сам он скрывался из виду,— это неизмеримо больше, чем самый лучший отец может дать сыну.

Да и можно ли говорить о нем «отец»? Отец — это что-то большое и вне зависимости от своих качеств авторитетное; отец — это благодарность за съеденный в детстве, отрочестве и юности хлеб, это что-то обязывающее себя любить. Какой же отец мне этот крошечный, мне по плечо, слабый, незащищенный человечек!..

(Юрий Нагибин. Дневник / 4 апреля 1952)

​​Поднимаясь по лестнице
выкрикнул имя свое.
И вот теперь, когда одни двери
на любом этаже распахнулись,
а другие захлопнулись передо мной,
и могу лишь во сне в них войти,
со своими ключами войти
в апартаменты великолепные,
в обиталища дремлющих духов
или в комнаты плоти раздетой,
вот теперь скорбь вернулась ко мне, в меня.

Услыхала ль она, как я выкрикнул имя своё?
Угадала ль она, почему я взбираюсь по лестнице?
Крадучись словно волчица, неужто
в рубище ночи вышла она на площадь,
чтобы тем, кто захочет услышать, сказать
то, что я утаил ото всех.

Я взывал к Тебе, Господи!
Может быть, я взывал слишком громко
или взывал недостаточно, и не веря?
Ведь беда наступила, и я опознал её:
Это она
укрывалась во мне,
я носил её в сердце своем,
И вот, созрев,
отделилась она от меня,
порожденье сознанья, беда…

Посмотрел ли Ты на меня
хоть однажды, Господи?
Перед взором Твоим
простиралась дорога,
путь длинный,
и по этой дороге шел я.

1943-44?

(Benjamin Fondane)

Пер. Сергей Стратановский

Иллюстрация: Benjamin Fondane et Lina Wechsler, 1921

Бенжамен Фондан (настоящее имя Беньямин Векслер, нем. Benjamin Wechsler, 14 ноября 1898, Яссы — 3 октября 1944, Освенцим) был арестован 7 марта 1944 года Французской милицией (фр. Milice française) вместе со своей сестрой Линой. Они были доставлены в парижскую префектуру, затем интернированы в Дранси. Его друзьям (включая Эмиля Чорана) удалось добиться освобождения для него, но не для его сестры, из-за чего он решил не оставлять её, а вместе с ней отправиться 30 мая на поезде с вокзала Бобиньи в Освенцим, где оба они и погибли.

Лауреат наград, документальный фильм «Kofia: Революция через музыку» рассказывает историю группы Kofia, основанной в Швеции уроженцем Назарета палестинским автором-песенником Джорджем Тотари. Вынужденный покинуть Палестину в результате событий 1967 года (день Наксы), Тотари собрал группу из радикальных шведских и палестинских музыкантов и активистов, заслужившую репутацию в Европе и по всему миру благодаря культуре сопротивления, которую они создали. Соединив в себе архивные материалы и интервью с участниками группы, взятые впервые, фильм «Kofia: Революция через музыку» стал саундтреком к истории палестинского изгнания, полным творческой борьбы и солидарности.
С момента выпуска летом 2021, фильм «Kofia: Революция через музыку» штурмовал фестивали Палестины, Европы и Северной Америки, а на Международном кинофестивале в Аль-Авде получил награду за лучший документальный фильм.

Режиссёр: Луи Брехони

Переведено специально для телеграм канала «Радикальный дискурс».

​​«КАЖДАЯ ВОЙНА — ПРОДОЛЖЕНИЕ САМОЙ ПЕРВОЙ ВОЙНЫ»

6.2.1943

Направляясь сегодня в баню на улице де Шарантон, купил по дороге «Colonel Chabert» (фр. «Полковник Шабер») Бальзака. Прочитал на одном дыхании. Это длинная новелла, а не роман. Кто такой этот Шабер, наполеоновский полковник, которого объявляют мертвым в битве под Прусской Илавой, а он выбирается из ямы, полной трупов, и через несколько лет скитаний пешком через всю Европу возвращается во Францию? Призрак великой и кровавой эпопеи. Развалина, борющаяся с жизнью, которой для него больше нет. Для окружающих — это отрыжка кровью, для него самого — сон, заканчивающийся безумием.

Сколько таких Шаберов породит эта война? Война чудовищна, но еще страшнее ее результаты. Сколько после войны повсюду будет таких развалин? Бывших военных-развалин, бывших пленных-развалин, бывших депортированных-развалин, разбитых семей, мертвых чувств и сбитой с пути молодежи? И несмотря ни на что, все это окутывает ореол легенды, эпопеи. Каждая новая война рождается из легенды о предыдущей войне. Каждая война — продолжение самой первой войны. Кто знает, не было ли убийство Авеля превращено в легенду, соблазнившую следующего Каина. Миф, легенда посвящения, эпопея смерти манит каждое новое поколение. Через какое-то время Сталинград будет тем горящим кустом, с образом которого новое поколение захочет пойти вперед, навстречу смерти. Порочный круг.

8.2.1943

В Германии заканчиваются четыре дня национального траура в связи с разгромом под Сталинградом. Из-за амбиций одного человека. «Полковник Шабер» не выходит у меня из головы. Как долго продержалась во Франции легенда о Наполеоне? Сколько крови пролилось во имя этой легенды тогда, когда он сам давно умер. По всей Европе. Легенда крови, легенда горя, нищеты и смерти окутана дымом благовоний. Труп, обычный труп, завуалированный парами славы, тянущейся за поколениями, как гиря на ноге. Что все это значит для миллионов человеческих жизней и слез миллионов сердец? Как долго будет жить в Германии легенда о Гитлере? Что еще произойдет во имя этой легенды? Сегодня ненавистный для всей Европы, он возродится в ореоле легенды в последующих поколениях. Рассказы о Севастополе, Харькове или Ленинграде будут пробуждать фантазию молодых, манить их приключениями. От горячих песков пустыни до вечной мерзлоты севера будут передаваться из уст в уста истории тех, что вернулись. Они никогда не поймут, что случилось, и умрут во сне. Человек любит страдание, а когда оно проходит, украшает его цветами. Война заканчивается не потому, что кто-то кого-то победил, а потому, что для одного из противников быстрее меркнет легенда. Изображение мифа, сложное изображение, сотканное из чувств, воспоминаний, амбиций и былой славы, исчезает из образа холодной действительности. Но упоение легендой, к сожалению, является одной из самых стойких зависимостей. Короткое похмелье — и снова приходит охота до новых пьянок. Как долго продлится немецкое похмелье?

(Andrzej Bobkowski. Szkice piórkiem, Francja 1940–1944)

EXORDIUM

В царстве образов, смыслов и звуков
Я блуждаю, как в сонном бреду
Только сердце с гноящейся скукой
Всё отчаянно кличет беду

И всё лает затравленным волком,
И всё мечется в клетке груди,
Но хрустальное солнце – уловка,
Лишь бескрайняя ночь впереди

Ведь в холодном базальтовом мире,
Неприступном для смут и тревог
Растворяются корни в эфире
Никуда не ведущих дорог

(Эдельвейс)

Иллюстрация: Алексей Соболев. Туман, 2009

Не надо принимать подвижность современного человека за чистую монету. В нем не жизнелюбие, а попытка ухватить обеими руками ускользающую глубину, на которую перестало хватать силы. Розанов: «Оглянемся кругом: не неверие, как борьба против религии, есть характерная черта нашего времени; но неверие, как равнодушие к Религии… Человек страшно глубоко погрузился в жизнь, он никогда более не остается наедине с собой». Беда в метафизической немощи. Человеческому существу перестало хватать размаха, чтобы прикоснуться к началам вещей. Чтобы компенсировать тот недостаток размаха, человек размазывает себя как можно шире по поверхности мира. Как бы широко он ни разбрасывался, он не восстановит этим своей настоящей широты.

(Владимир Бибихин. Наше место в мире)

ПЕСЕНКА, СОЧИНЁННАЯ В ВАГОНЕ

Назад, назад, сквозь облака
и расстоянья,
через проталины, луга,
через молчанье.

Деревьев шумные верхи,
гирлянд узоры,
через излучины реки
и через горы.

Сквозь вспышки молнии назад,
в года былые,
сквозь звезды, что во тьме дрожат
в часы ночные.

Через равнины и поля,
цветы, беседки,
сквозь стаи птиц и тополя,
и дождик редкий.

Сквозь дыма сизую струю,
сквозь день и полдень,
назад через любовь мою
в сырую полночь.

(Louise Bogan)

Пер. Анна Курт

Не надо принимать подвижность современного человека за чистую монету. В нем не жизнелюбие, а попытка ухватить обеими руками ускользающую глубину, на которую перестало хватать силы. Розанов: «Оглянемся кругом: не неверие, как борьба против религии, есть характерная черта нашего времени; но неверие, как равнодушие к Религии… Человек страшно глубоко погрузился в жизнь, он никогда более не остается наедине с собой». Беда в метафизической немощи. Человеческому существу перестало хватать размаха, чтобы прикоснуться к началам вещей. Чтобы компенсировать тот недостаток размаха, человек размазывает себя как можно шире по поверхности мира. Как бы широко он ни разбрасывался, он не восстановит этим своей настоящей широты.

(Владимир Бибихин. Наше место в мире)

Рады сообщить, что наконец в печать отправляется следующая книга нашего издательства.

Герд-Клаус Кальтенбруннер
«Элита. Воспитание на случай чрезвычайной ситуации»

Герд-Клаус Кальтенбруннер (1939–2011) — один из самых ярких консервативных публицистов Германии второй половины XX века. Он был из числа тех интеллектуалов своего поколения, которые вступили в противодействие с культурной революцией 1968-го года и её последствиями. Лауреат многих престижных литературных премий, человек энциклопедических знаний и высокой духовной дисциплины, Кальтенбруннер задавал тон многим общественным дискуссиям в ФРГ 1970–1980-х годов. Его книга «Элита. Воспитание на случай чрезвычайной ситуации» — смелая речь в защиту элитизма, который, по мнению автора, является не просто политической теорией, но наиболее адекватным методом постижения и организации социальных процессов в целом. Немало внимания в этой работе уделено и тайным объединениям, составляющим «эзотерическое» измерение общественных отношений.

Вскоре мы откроем предзаказ этого издания. Следите за новостями на нашем канале.

​​«ЦИФРОВАЯ ЭКОНОМИЧЕСКАЯ РАЦИОНАЛЬНОСТЬ УНИЧТОЖАЕТ ЧЕЛОВЕЧНОСТЬ»

«Глаз Циклопа не имеет века. Он никогда не гаснет. Он смотрит на нас днём и ночью, чтобы и мы смотрели на него днём и ночью. Он движется вперёд в своей электронной рубашке, покрытой пятнами. Его язык подобен языку муравьеда. Он поглощает миллионы душ каждый день. <...> Благодарности, поднимающиеся из алгоритмического подвала, альбинос, подмигивающий по ночам: язык, который больше не язык, а череда нервных импульсов, через которые люди прощаются с человеческим, каждый из которых ведет в ад, где возможно все, кроме любви» (Christian Bobin. Le muguet rouge).

Эта мысль может показаться банальной — и на самом деле так оно и есть: она лишь констатирует, что цифровая экономическая рациональность уничтожает человечность — ослабляет, размывает и разрушает хрупкое равновесие, составлявшее добродетель человечности: равновесие между терпимостью (которая защищает то, что не одобряет) и требовательностью (которая готова рискнуть провалом); равновесие между гостеприимством (доброжелательностью и щедростью) и дистанцией (уважением и вежливостью); равновесие между чувством принадлежности (убаюкивающей себя сказкой об идентичностях) и ясностью (знающей, что больше нельзя позволять себе поддаваться этому); равновесие между справедливостью (наказывающей беспристрастно за нарушение прав) и прощением (встающим на сторону раскаяния другого)... И хотя Бобен не называет ни одно из этих адских порождений — смартфон, онлайн-продажи, алгоритмизация «лайков», аватарность на платформах, ненависть, доступная в один клик... — очевидно, что все они вместе сводят с ума, искажают и разрушают наш тонкий внутренний баланс человечности. Ни одна из них не гарантирует, что наш вид сможет сохранить лучшее, что в нём было, или укажет путь тем, кому предстоит родиться в условиях человечности, которую эта система приготовила.

(Marc Wetzel. Le muguet rouge, Christian Bobin)

Дождь раскрывается, как плащ,
над средней полосой.
Мой смех, переходящий в плач,
как ливень тот — косой.

Мой серый плач сухих очей,
что нынче не черны —
труба, фагот, виолончель
в него вовлечены.

Пусть льётся он немой рекой,
все песни потеснив.
Пусть будет ловчего рекорд
не с волчьей кровью слит.

Пусть длится медленная медь,
пусть длинной глины глас
мне даст, не перезрев, прозреть
дождливое сейчас.

(Константин Комаров)

«Реакционеры» и «консерваторы» опираются на глубокое понимание человеческой природы. В этом их неотъёмная сила.

(Борис Останин. Пунктиры)

​​ЖИЗНЬ

Смотрите: прельщаясь мирской суетой,
Спеша, вереница людская проходит.
Сын праха, гадая по книге святой,
Блаженство за грош уступая, проходит.

На правого мир ополчается вдруг,
Впивается в сердце его, как недуг;
Иса, не касаясь протянутых рук,
Целительный лик отвращая, проходит.

Кто — с чистой душою отходит ко сну,
Кто — в грязь упадет, кто — взлетит в вышину,
Кто — все промотав, кто — родную страну
Ограбив от края до края, — проходит.

Иные становятся жертвою ссор;
Кто — братом своим возведен на костер,
Кто — бедствуя дома, кто — чуждый простор
В скитаньях своих озирая, — проходит.

Кто — с царским венцом на высоком челе,
Кто — с грозным мечом и в походном седле,
Кто — лютой чумою летя по земле,
Родимый народ попирая, — проходит.

У тех — розовеют гранаты в саду,
Те — стонут, а эти — молчат и в бреду,
Пылают в огне, коченеют во льду;
Сквозь сердце заноза стальная проходит.

Себя не познав, умирает иной;
Иной — избалованный долей земной;
Один — предвкушая огонь смоляной,
Другой — наслаждения рая, — проходит.

Кто — женской красою свой взор ослепив,
Кто — волей смиряя свой страстный порыв,
Кто — помыслы к правде святой усмирив,
Кто — истиной пренебрегая, — проходит.

Кто — с темными ямами мертвых очей,
Кто — не досказав сокровенных речей,
Кто — лик открывая чернее ночей,
Кто — светлый свой лик закрывая, — проходит.

Скиталец, терзавшийся из году в год,
Скупец, не рассыпав любовных щедрот,
Бедняк, не изведав, как сладостен мед,
Безумец, отраву глотая, — проходит.

Кто пал, кто взлетел, кто дурен, кто хорош, —
В чьей правде потомкам откроется ложь,
Чьих внуков и правнуков не перечтешь,
Чье лоно, что глина сухая, — проходит.

Кто — счастье бросая в пустыне мирской,
Кто — цели коснувшись горячей рукой,
Кто — с ложа взывая с предсмертной тоской,
Кто — суетный мир обегая, — проходит.

Кто — душу продав и согнувшись в дугу,
Кто — сгинув, как тать, на чужом берегу, —
А верный — не выдав отчизны врагу,
Во славу ее погибая, — проходит.

И знает Фраги: возвращается в прах
Жестокий властитель и странник в песках.
Слеза на ресницах иль смех на устах, —
Но жизнь — и одна и другая — проходит.

(Magtymguly Pyragy)

Пер. Арсений Тарковский

ОБ ЭТОМ

что
производят глаза — и что
производит
взгляд —

(а не получает)? —

свет... —

часто я думал что мои глаза никогда не умрут... —

в земле
(быть может как пуговицы на кителе мертвого)
подобно очам
юноши лежащего под листьями
зарытого в болоте отвергнутого матерью братьями —

(о фреска бессчетной Войны) —

они нескончаемо будут искриться для Вечности

(Геннадий Айги)

К вопросу о взлёте Гитлера. Здесь не обошлось без некоторого оттенка мечтательности. Так в период полового созревания мальчишки иногда мечтают стать властелинами мира. Он отчасти осуществил это.

Но досадно, если тебе приходится расплачиваться за чужую мечту. Так считал и Эрнст Никиш, когда в 1933 году сказал мне: «Он поставит на кон наши головы». Даже тот, кто со страстью принимает участие в таком взлёте, не полностью сообразуется с реальностью. Если позднее он отрицает своё участие, это не так уж невероятно; он забывает его как опьянение или сон.

(Ernst Jünger. Siebzig verweht. 1971-80 / Wilflingen. Am 20. Mai 1975)

Тревога — кто-то должен приходить на помощь современным людям, исполненным законной тревоги. Это не то, что было прежде: нынешняя тревога обусловлена тотальными изменениями в мире, которые человек не успевает осознавать, трактовать, понимать. Социальная жизнь требует всё больше и больше от человека, но даёт ему всё меньше и меньше возможностей для опоры, для стояния в человеке.

Та или иная социальная роль востребована, а человек (как нечто целое — большее, чем его роли) всюду только мешает — ему нет больше места в мире людей. У человека не остается возможности остаться — это надо исправить, иначе человека не станет.

(Светлана Коппел-Ковтун. Дневник / 5 апреля 2025)

ИЗГНАННЫЕ

У женщины в спешке
пакет разорвался.
И красные яблоки
разлетелись, подскакивая,
по истоптанному тротуару.

Она застыла, опустивши руки
в глубоком отчаянье, как будто
эта катастрофа переполнила
и разбила чашу её сердца...

Добро и Зло не интересуют уставшую Еву.
Ей уже не нужны ответы на эти вопросы.
Змей не соблазнит — запретный плод
продают на базаре.

(Natalia Otko)

Пер. Глеб Ходорковский

«Благополучие животных в мировых религиях: учение и практика»

Джойс Д’Сильва — почётный посол организации «Compassion in World Farming» («Сострадание в мировом сельском хозяйстве»), ведущей благотворительной организации, продвигающей благополучие сельскохозяйственных животных по всему миру. Она является соредактором книг «The Meat Crisis: Developing More Sustainable and Ethical Production and Consumption» («Мясной кризис: Развитие устойчивого и этичного производства и потребления», Routledge, 2017) и «Farming, Food and Nature: Respecting Animals, People and the Environment» («Сельское хозяйство, продовольствие и природа: Уважение к животным, людям и окружающей среде», Routledge, 2018). Джойс была удостоена почётных докторских степеней Университета Винчестера и Университета Кила (Великобритания), а также является покровителем «Animal Interfaith Alliance» (Межрелигиозный альянс защиты животных).

Книга «Animal Welfare in World Religion: Teaching and Practice» («Благополучие животных в мировых религиях: учение и практика») — это уникальное и доступное исследование, в котором рассматривается связь между религией и благополучием животных. Автор подробно анализирует учения и практики основных мировых религий.

Джойс говорит: «Я была потрясена и вдохновлена многими учениями основных религий о наших отношениях с другими животными, но, к сожалению, шокирована тем, как эти учения игнорируются многими лидерами и последователями веры. Надеюсь, моя книга поможет вывести благополучие животных в повестку религиозных лидеров, верующих — и всех, кого волнуют этические вопросы».

Ибрагим Оздемир, профессор философии Университета Ускюдар (Стамбул), президент Форума по экологической этике Университета Ускюдар, ключевой участник инициативы «Al-Mizan: A Covenant for the Earth» («Аль-Мизан: Завет Земли»):

Ясно написанная и изящно аргументированная книга. Автор прилагает огромные усилия, чтобы объяснить страдания наших собратьев-животных, рассматривая сложные детали, которые даже теологи и религиоведы упускали или игнорировали. Это глубокие и смелые размышления о нашей ответственности перед животными и о том, как учения крупнейших мировых религий и верования коренных народов могут помочь нам развить этику сострадания и моральной ответственности ко всем живым существам.

Фазлун Халид, основатель «Islamic Foundation for Ecology and Environmental Sciences» («Исламский фонд экологии и наук об окружающей среде»):

На мой взгляд, если в мире и есть человек, способный бросить вызов мировым религиям в вопросах, касающихся благополучия животных, то это Джойс Д'Сильва. Будучи бесстрашным активистом, почётным послом и бывшим генеральным директором «Compassion in World Farming» на протяжении почти 15 лет, она говорит с авторитетом и довольно красноречиво излагает суть учений религиозных традиций в их отношении к животным. Я присоединяюсь к её призыву: «Прислушайтесь!» — и речь здесь не только о сельскохозяйственных животных, но обо всех живых существах. Эта книга также особенно актуальна, поскольку она вносит свой вклад в кампанию ООН по защите биоразнообразия, направленную на предотвращение массового вымирания видов в результате действий человека.

Дональд М. Брум, заслуженный профессор благополучия животных, факультет ветеринарной медицины Кембриджского университета:

Для тех, кто имеет биологическое или медицинское образование, люди — это животные, и естественно считать других разумных существ похожими на человека и сильно отличными от неодушевлённых объектов. Посыл книги Джойс Д’Сильвы — это «прекрасное учение» всех крупнейших мировых религий, подчёркивающее ценность нечеловеческих существ и обязанность людей заботиться о них и учитывать их потребности. Например, Коран называет сообщества животных подобными человеческим, а Пророк Мухаммад приравнивает доброту к людям и другим живым существам. Книга ясно показывает, что такое отношение важно для всех, кто стремится к этичной и сострадательной жизни. Главная проблема современного мира — чрезмерный акцент на человеке и пренебрежение остальными формами жизни.

Интеллект — это не вопрос диплома. Он может прилагаться к нему, но не является его основным элементом. Интеллект — это одинокая сила, способная извлечь из хаоса собственной жизни пригоршню света, достаточную для того, чтобы осветить немного дальше себя — навстречу другому, как и мы заблудившемуся в темноте.

(Christian Bobin. L'inespérée)

КНИГА

Умирающего
гремит сердце как бубен
о недочитанном
в небесной книге
только и виданной что с земли.

(Вадим Козовой)

Иллюстрация: Zdzisław Beksiński. Untitled,1979

МОРСКОЙ БРИЗ

Печальна плоть, увы, и книги надоели.
Бежать, бежать! туда, где птицы опьянели
От пены и небес, от пены в небесах!
Ни старые сады в сверкающих зрачках
Уже не сдержат дух, взалкавший океана,
Ни милой лампы круг – о ночи! – свет, желанный
Рабочей белизне нетронутых листов,
Ни молодая мать с младенцем у сосцов.
Уеду! Пироскаф, гонец твоей свободы,
Отчаливает в даль неслыханной природы.
И, множеством надежд разбитая Тоска,
Ты веришь все еще в последний взмах платка!
А мачты, может быть, взыскующие бури, –
С тех самых кораблей, потерянных в лазури
Без мачт, без мачт, без всех блаженных островов...
Но сердце, вслушайся в напевы моряков!

(Stéphane Mallarmé)

Пер. Ольга Седакова

Возрождение — это появление человека, который стоит один на один с миром и готов на своих плечах нести всю тяжесть риска и ответственности, — а платит он кусками своего мяса и души. Если вы помните, Петрарка когда-то отправился на поиски так называемого сказочного города или острова под названием Туле. Он его не нашел и, когда вернулся, сказал интересную вещь: Туле я не нашел, но всю оставшуюся мне жизнь и время я употреблю на то, чтобы познать самого себя.

(Мераб Мамардашвили. Психологическая топология пути)

Ещё труднее, чем оказывать этой эпохе сопротивление, — вообще не заниматься ею. Там, где она в состоянии нас затронуть, там мы всё ещё связаны с ней. Это наказание за наш интеллект и знак того, что порочность засела и в нас. Целомудрие, к которому мы стремимся, является, быть может, лишь тоской по нездешнему (sehnsucht). Это знаменует, что нас вовлекли в погибель.

(Hugo Ball. Die Flucht aus der Zeit / 28.II.1919)

​​ПОЭМА ДОЖДЯ

Еще остекленевшее дыханье, колючeе, как угольный рисунок, еще не отрешенный от холста, тебе напомнит привкус хлорофилла, прозрачного в безлиственном лесу, где мир двоит в присутствии дождя и бережною кровью отраженья, процеженного отсветами солнца, опутывает воздух и хранит.

Попробуй отказать ему в величье – в промозглой мордочке мышиная догадка: он душу может видеть в перспективе, сжимать ее, чтоб теснота звала к движению. И это ль не попытка у времени отнять неотнимаемое?

Неукротимое нельзя представить хрупким, но хрящ минуты тонок и бесследен – ее нельзя вдоль пальца провести. Ее лишь можно обрести как вечность, способную к земному воскресенью, назвать собой и выпустить из pук.

Тогда и приближается возможность немного задержать свое дыхание, явившееся в образе дождя.

Рулоны дня – как легкая повязка на капле дождевой. Вся эта прелесть собой напоминает заточенье, но это только видимая связь.

Как будто сопряженные движенья расторгнуты в безмолвном поединке: отбрасывают тени не предметы, а мысли, извлеченные на свет.

Так снег умеет пить наискосок свободу взгляда. Не передать огнем и воздухом не заучить его побег в уклончивую тьму.

Так в час рассвета белая стена меж окон беззаботна и прозрачна.

Нельзя лишь только правдою назвать свой грех пред временем и этим искупить вину пред ним.

(Иван Жданов)

Иллюстрация: polina washington

​​Хождение по улице не казалось мне пустым занятием. Во время ходьбы удивительно хорошо мечталось и всё, всё было родное. Я знал вывески, камни домов, витрины магазинов. Я их знал особенно, только для себя и был уверен, что вижу в них главное, таинственное, то, что мы, взрослые, называем сущностью вещей. Все мне крепко ложилось на душу.

(Исаак Бабель. Детство. У бабушки)

Его страсть и призвание в том, чтобы слиться с толпой. Совершенный фланёр, ненасытный наблюдатель испытывает огромное наслаждение, смешиваясь и сживаясь с людской массой, ее суетой, движением, летучей изменчивостью и бесконечностью. Жить вне дома и при этом чувствовать себя дома повсюду, видеть мир, быть в самой его гуще и остаться от него скрытым — вот некоторые из радостей этих независимых, страстных и самобытных натур, которые наш язык бессилен исчерпывающе описать.

И вот так он ходит, спешит, ищет. Чего же он ищет? Человек, которого я описал, одаренный живым воображением, одиночка, без устали странствующий по великой человеческой пустыне, бесспорно преследует цель более высокую, нежели та, к которой влеком праздный гуляка, и более значительную, чем быстротечное удовольствие минутного впечатления. Он ищет нечто, что мы позволим себе назвать духом современности, ибо нет слова, которое лучше выразило бы нашу мысль. Он стремится выделить в изменчивой моде скрытую в ней поэзию, старается извлечь из преходящего элементы вечного.

(Charles Baudelaire. Le peintre de la vie moderne)

ТЕМ, КТО ХОЧЕТ СПОКОЙНО ЖИТЬ

Я тоже мог бы носить манжеты,
Давиться завтраком несъедобным,
Так одеваться, как все одеты,
И стать подобным себе подобным.

Я мог бы тащиться туда и обратно
В метро под шелест газетных событий
И чувствовать, как проступают пятна
На сердце — серые, словно Сити.

Я мог бы иметь фунтов десять в неделю!

(Richard Aldington)

Пер. Нора Галь

Быть нетерпеливым означает никогда не жить по-настоящему, а всегда пребывать в будущем, в том, что произойдет, но чего еще нет. Разве нетерпеливые люди не напоминают призраков, которые никогда не находятся здесь, в данном месте, и сейчас, в данном мгновении, но высовывают головы из жизни, как те странники, что якобы, оказавшись на краю света, выглянули за горизонт. Что они там увидели? Что может узреть нетерпеливый?

(Olga Tokarczuk. Księgi Jakubowe)

Снимок, не попавший в проявитель,
сделанный рассеянным прохожим;
мы не знаем, что там, мы не видим,
дальнюю границу не тревожим.

Кто же мы — летающие вздохи
или вздохов моментальный снимок?
Птицы, подбирающие крохи
между сквозняков необъяснимых?

Ящерица, та, что на припёке,
поднимает мизерное веко.
Видит восходящие потоки,
принимает их за человека.

(Михаил Айзенберг)

Иллюстрация: Giovanna Garzoni. Still Life with Apple and Lizard, 17th century

Человек не может не быть эгоистом, не думать, не помнить, не заботиться о себе. А между тем благо человека возможно только тогда, когда он направляет свою деятельность вне себя, на благо ближнего. Как быть? Одно средство: сделать заботу о себе такою, чтобы она направлялась вне себя, на благо ближнего. Сделать это можно тем, чтобы заботиться о себе, о своей душе и для этого исполнять волю Бога. Воля Бога же в том, чтобы любить ближнего, делать добро ему.

(Лев Толстой. Дневник / 20 февраля 1903)

Нам были даны четыре наставления: ты не станешь верующим (мумин) до тех пор, пока не возлюбишь Посланника, да благословит его Аллах и приветствует, больше своей семьи и всего человечества. Ты не станешь правоверным, пока не захочешь для своих братьев того же, что хочешь для себя. Если ты веришь в Аллаха и Судный день, ты будешь относиться к своему ближнему доброжелательно, и если ты веришь в Аллаха и Судный день, ты будешь оказывать гостеприимство своему гостю.

(Abdalqadir as-Sufi. The Book of ‘Amal / November, 2007)

Спи, спи, душа, ты выстрадала много,
Твой ангел, отлетев, поверг тебя в смятенье.
Спи, спи, душа, доколе пробужденья
Ты не получишь, как бессмертия, от Бога.

Спи, сердце, миги счастия уплыли,
Не стоит обрекать себя на муки.
Усните, арф тоскующие звуки.
Уснем и мы, продолжив сон в могиле.

Так странник, ищущий желанного покоя,
Пригубив с трепетом отравленный напиток,
В страданиях глаза свои закроет.
И мне не избежать жестоких пыток,
Когда к источнику прильну любви и боли.
И вот жду смерти с легкою улыбкой.
О сердце бедное мое! Оно все стонет.

(Juliusz Słowacki)

Пер. Роза Алампиева

Иллюстрация: George Frederic Watts. Sic Transit, 1892

​​«ОН ЧЕЛОВЕК, КОТОРЫЙ ЕСЛИ И ПЬЯН — ТО ЛИШЬ ОТ ГРЁЗ, А НЕ ОТ КРОВИ»

— То, что вы любите Юнгера, всё же удивляет. Возможно, из-за его поздних книг... Но «В стальных грозах», например...

— Когда я люблю кого-то, я не обращаю внимания на детали. Я обнимаю его и уношу с собой навсегда. Открываю ему маленькую комнату в красном доме сердца — со всеми его недостатками, юношескими порывами, неточностями, неловкостям, и со всем таким. «В стальных грозах» — это тоже то, что мне нравится. В совсем юном возрасте Юнгер обладал некой храбростью, словно был опьянён. Он написал странную книгу: «Война как внутреннее переживание». Вы должны внимательно услышать название. Это в некотором роде ницшеанская книга, книга, влюблённая в борьбу. С годами его дух смягчился. Я считаю его таким же великим писателем, как Монтень. Монтень XX века. Он обладает теми же достоинствами, что и Монтень. Когда я открываю одну из его книг — я имею в виду, в частности, парижские дневники, — когда он находится в оккупированном Париже, когда его мысли блуждают, как это всегда бывало, — он проявляет ту же глубокую, очень человеческую внимательность к материальному, к людям, к облакам, к книгам. Он — наименее милитаристский солдат из всех, кого я знаю. И он самый дружественный человек по отношению к хрупкой жизни. Когда он впервые увидел женщину с жёлтой звездой на парижской улице — отдал ей воинское приветствие (salut militaire). То приветствие, что отдаётся лишь победителям, он инстинктивно отдал мученикам. Его «На мраморных утёсах» — пожалуй, самый радикальный антигитлеровский, антитоталитарный роман. Он едва не стоил ему жизни. Он человек, который если и пьян — то лишь от грёз, а не от крови. Он замечательный человек, очень хорошая компания. Поверьте мне, потому что я чувствую себя спокойно (фр. en paix — букв. с миром). Разве только если подумаю, что ткань жизни — это война, но не та война, которая ведётся в Сирии. Ткань жизни — противостояние. Можно сказать, что это мирная война. Это непрекращающееся противо-стояние. Что-то или кто-то идет вам навстречу — и вы имеете дело с этой вещью, с этим лицом. Нужно выявить, если это возможно, что-то чистое, светлое. Хотя с цветком или деревом, идущими вам навстречу, — возможно, сделать это проще, но для этого нужны глаза, чтобы увидеть. Вечность — своего рода пленник этого мира. Её нужно освободить — для этого в душе должно быть что-то воинственное. Идеальным было бы иметь одновременно созерцательную и воинственную душу. Созерцательный воин, если угодно. Это то, кем я хотел бы быть.

(Christian Bobin. Entretien avec Didier Pobel et Bernard Revel, octobre 2014)

​​САДЫ СВЯТОГО ДУХА

Я переплавлю скорбь свою в металл –
Пускай кузнец куёт мне меч булатный,
Пока нас ветер с пылью не смешал,
Не прогремел над миром звон набатный.

Я здесь под небом из колючих звёзд,
Из чёрной пыли и ночного пепла
Вбиваю в гроб судьбы последний гвоздь,
Пока душа от боли не ослепла.

Пока ещё есть соль в моей горсти,
Пока стучат в висках скупые думы,
Я продолжаю к пропасти идти,
Улавливая песнь в грядущем шуме.

И век хрипит, как недобитый зверь,
Захлёбываясь истиной, как желчью.
Я вздрагиваю вновь от стука в дверь,
Скорбя над словом и родною речью;

Скорбя над мыслью, что не рождена,
Как мать над сына свежею могилой.
Из цепких лап судьбы в пространство сна
Я ускользаю чёрной кровью стылой.

А там покой. В заветном том саду
Я волк, что, наконец, вернулся в стаю;
Как дерево, я молча ввысь расту,
Корнями в землю всё сильней врастая.

Я пыль эпохи на ковре времён.
Я крик, что в пенье райских птиц исчезнет.
Не помня лиц, профессий и имён,
Гляжу в себя – в грохочущую бездну.

Я переплавлю боль свою в металл.
Пусть бытие свинец вливает в ухо.
Блажен, кто с хрустом крылья лжи ломал,
Кто нас привёл к Садам Святого Духа.

(Камиль Дадаев)

Иллюстрация: Arthur Hughes. Sir Galahad, the Quest for the Holy Grail, 1870

Есть время в жизни, когда невозможно избежать своего счастья. Это счастье происходит не от добра и не от других людей, а от силы растущего сердца, из глубины тела, согревающегося своим теплом и своим смыслом. Там, в человеке, иногда зарождается что-то самостоятельно, независимо от бедствия его судьбы и против страдания, — это бессознательное настроение радости; но оно бывает обычно слабым и скоро угасает, когда человек опомнится и займется своей близкой нуждой.

(Андрей Платонов. Семен)

Иллюстрация: Андрей Платонов с женой и сыном, 1930-е

Рыба — научи меня молчать
Вода — наполни мои уста
чтобы не бросал слов на ветер
не плёл узоры из пустых слов
не блудословил
не злоречил
а только жизнью смерти перечил
наяву и в глубинах снов.

(Juliusz Wątroba)

Пер. Лев Бондаревский

Иллюстрация: Kitty Lange Kielland. Aftenlandskap fra Stokkavannet, 1890.

​​«НЕ ПОЛУЧАЯ, А ОТДАВАЯ, ОБРЕТАЕШЬ БЛАГОРОДСТВО»

Подолгу бродил я по лагерю и понял: не добротная пища облагораживает царство — добротные потребности жителей и усердие их в трудах. Не получая, а отдавая, обретаешь благородство. Благородны ремесленники, <...> они не пожалели себя, трудясь денно и нощно, и получили взамен вечность, избавившись от страха смерти. Благородны воины: пролив кровь, они стали опорой царства и уже не умрут. Но не облагородишься, покупая себе самые прекрасные вещи у лавочников и любуясь всю жизнь только безупречным. Облагораживает творчество. Я видел вырождающиеся народы: они не пишут стихов, они их читают, пока рабы обрабатывают для них землю. Скудные пески Юга из года в год взращивают племена, жаждущие жить, — наступает день, и эти племена завладевают мертвыми сокровищами мертвого народа. Я не люблю людей с омертвелым сердцем. Тот, кто не тратит себя, становится пустым местом. Жизнь не принесет ему зрелости. Время для него — струйка песка, истирающая его плоть в прах. Что я верну Господу после его смерти?

(Antoine de Saint-Exupéry. Citadelle)

Иллюстрация: Jean Discart. L'Atelier de Poterie, Tanger

За годы своей жизни
я собрал огромную коллекцию взглядов

Синие
серые
зеленые бабочки взглядов
покоятся в круглых коробочках суток

Одни выглядят так
как будто их только вчера поймали

другие в полете обгорели

с третьих стерлась пыльца

они стали бесцветными

цвета костного мозга
цвета ненависти
цвета страха

(Владимир Бурич)

«Измена», «подмена» — напрашивается подозрение. Измена. Слова, на которые мы переводим наше заветное молчание, затаенное, изменяют или предают. Размениваем. И сами размениваемся. Почему человек гибнет в слове? Почему будничное слово это гигантская машина по перемолачиванию не вещей, — вещи устаивают, — а душ, — души не выдерживают? Потому что в том раннем молчании, которое золото, и есть весь человек, кричащее существо, а названный он уже то, что названо. Обычно что-то очень тривиальное. «Уже было. Таких пока не надо. Следующий».

(Владимир Бибихин. Дневник / 1985)

Иллюстрация: Ilmārs Šlāpins. Александр Пятигорский, Владимир Бибихин. Латвия, Звартава, 2001

ЧТОБЫ ГОНИМЫЕ НЕ СТАЛИ ГОНИТЕЛЯМИ*

Шаги,
в каких пещерах отголосков
вы сохранились,
предсказав однажды слуху
грядущую смерть?

Шаги —
не птичий полет, не потроха,
не кровавый пот Марса
смерть предсказали —
только шаги.

Шаги —
Древняя игра палача с жертвой,
гонителя с гонимым,
охотника с дичью.

Шаги,
которыми время терзает,
час — волк
гасит путь беглеца
кровью.

Шаги,
отсчитывающие время воплями, вздохами,
паводок проточной крови,
смертный пот час от часу обильней.

Шаги палачей по следам жертв,
секундная стрелка на циферблате земли,
каким только черным месяцем притянутой?

В музыке сфер
где резкий ваш звук?

(Nelly Sachs)

Пер. Владимир Микушевич

* Стали

Мы должны родиться дважды, чтобы прожить хоть немного, хотя бы чуть-чуть. Мы должны родиться плотью, а затем душой. Эти два рождения подобны разрыву. Первое бросает тело в мир, второе возносит душу до небес. Моё вторые рождение началось в тот момент, когда я увидел, как ты вошла в комнату около десяти часов вечера.

(Christian Bobin. La plus que vive)

Иллюстрация: Édouard Vuillard. Femme assise dans une pièce sombre, 1895

ЭЛЕГИЯ

Много лет глядел я, как
по излучинам прибоя
люди шли куда-то (всяк
одинок, хоть шёл гурьбою)
и в песка слепую даль
постепенно удалялись,
становясь сначала с палец,
с ноготок, с песчинку... Жаль.

(Александр Величанский)

Много умирают вокруг. Как старый сад уходит назад в землю целое поколение. Но все, даже самые старые, уходят недоростками. Ни про одного нельзя сказать, что он покончил счеты с жизнью. Каждый лишь собирался начать жить, еще надеялся, ждал. Это умирают не старики, а дети, с детским легкомыслием, с детскими мечтами, надеждами, с детским неведением самих себя. Я бы хотел увидеть хотя бы одну смерть, подобную той, что описал Довженко в сценарии «Мичурин». Смерть человека, сделавшего всё, что в его силах, изжившего свою жизнь, а не протомившегося в ожидании жизни. Если я завтра умру, неужели мне закажут настоящий, взрослый гроб? Двадцатисемилетний Лермонтов умер взрослым, шестидесятилетний Абдулов — мальчишкой.

(Юрий Нагибин. Дневник / 12 июля 1953)

КАК ПТИЦА

Как птица в высокой траве замирает
под телом страшного коршуна,
так же полз белый утренний луч приглаженный, –
шепча и ладонью рот заслоняя загадочный,
выслеживал тени, скакавшие по улицам ровным
вдоль белых домиков в старом фламандском городе.

(Thomas Ernest Hulme)

Пер. Елена Багдаева

«Культура» — сама по себе она вообще-то относится к эпохе начала Нового времени — является сегодня просто довеском техники и служит с одной стороны для прикрытия неизменной тирании техники, а с другой — для одурачивания массы, которую нужно подкармливать прежде недоступным ей «культурным достоянием». Следствием этого бывает, например, что на спектакле «Гамлет», который рекомендуется к обязательному просмотру, соотечественники кашляют, сплевывают и дремлют, а также смеются в самых неподходящих местах — и это называется «народной культурой». Сам по себе это вполне незначительный эпизод, и все же, если заглянуть в суть, это признак безмерной лжи и беспомощности — не «народа», разумеется, а тех, кто пичкает его «культурой». А это в свою очередь есть только проявление всеобщей махинации, в которую человек втянут — где он должен пребывать без связи с сущим — поскольку истина Бытия не становится нуждой.

(Martin Heidegger. Überlegungen V/90)

В такие времена тебе не повториться –
так выйди из себя – и уходи
туда, где всё, что пряталось в груди,
теперь растёт как дерево и птица,
и дальше, чем у моря впереди,
умеет в речи отразиться.
И на лице не высохнет водица,
и в пригоршню лицо возьмёт вода,
чтоб из себя выглядывать сюда.

(Юрий Казарин)

​​Человек сам по себе не может изменить свою природу, он способен ее лишь осуществить, о чем разумно говорит гуманистическая традиция. Гуманизм настаивает на том, что цель человека — полностью раскрыться, полностью реализовать себя. Аскеза утверждает иные, альтернативные цели. Здесь нет гуманистского восторга перед наличной природой человека, но нет и стремления ее проклясть и отбросить, отсечь или умертвить. Девиз аскезы — «превосхождение естества»: нужно не просто раскрыть человеческую природу, но пойти дальше — не согласившись с ней, трансформировать ее. И добиться этого лишь своими, естественными средствами человек не может; тут требуется другой источник энергии. Без собственных энергий человек, конечно, тоже ничего не достигнет, но их одних недостаточно, они не могут сообщить человеку силу восхождения по духовной вертикали.

Тут существенно одно философское различение, к которому мы прямиком подошли. Философия различает бытие и сущее, онтологическое и онтическое. Когда мы говорим об онтологическом восхождении, мы имеем в виду изменение самого способа бытия человека. И оно действительно неосуществимо изнутри. Разумеется, есть обширный диапазон изменений вполне радикальных, но в рамках здешнего горизонта бытия. Такие изменения называются в философии онтическими. Есть онтологическое, относящееся к бытию, а есть онтическое, относящееся к сущему. И подъемная — онтологическая — сила может принадлежать только иному, нездешнему плану бытия. <...> Подъемную силу дают человеку божественные энергии. В иных терминах задача обретения онтологической подъемной силы обозначается как стяжание благодати.

(Сергей Хоружий. «Практика себя»: Беседа с Татьяной Иенсен)

ЗЕЛЁНЫЙ МИР

«Когда сын Нусу появился на свет, мать омыла его в прозрачных водах ручья»

Когда умирать мне время пришло,
в тени огромных горных вершин
я позвал тебя, как в детстве:
«Где ты, мама?» —
но не услышал ответа.
Я ждал, опустился сумрак на землю,
опаленную ушедшим солнцем,
и в догорающем свете дня,
неверном сумеречном свете,
я вдруг увидел перед собой
расплывчатый твой силуэт
и приподнялся из сил последних,
чтобы тебя обнять...
Ах, мама,
ты не теплый ветерок,
не моросящий дождь,
ты просто зеленый луг,
где покой и радость.
И вспомнилась мне
твоя колыбельная песня.
Ах, мама, мама,
кто меня оплачет?
Я не услышу твоих причитаний,
но если твоя слеза в этот час
вечерней росой упадет
в мир наш заблудший,
в его безликую толпу,
его отчаяние, жар и холод, —
меня озарит во тьме солнечный луч, мои глаза увидят мир зеленым.

(Jidi Majia)

Пер. Чжан Хуали

Когда взрослая жизнь посвящена исключительно погоне за деньгами и удовольствиями, единственными надёжными чудесами остаются первые и последние годы жизни. По сути, мне нравятся и те, кто приходит, и те, кто собирается уходить. У них есть нечто великолепно общее: один еще не захвачен волей к власти, другой уже отвергнут ею.

(Christian Bobin. La Lumière du monde)

«Чем же питается денежная машина, что она превращает в дерьмо — в деньги? Молодость, непосредственность, жизнь, красоту, но главное — творческий дух. Она глотает качество, испражняясь количеством»

Уильям Берроуз в интервью Даниэлю Одье

ВОЗВРАЩЕНИЕ

воротился солдат домой
воротился глухонемой
(или может хромой) зимой
когда всюду кругом снега
под ногами лукум нуга
на войне он убил врага
а с какой он пришёл войны
дома ждали жена сыны
три сестры четыре стены

он вернулся из дальних стран
в нём тринадцать глубоких ран
он теперь инвалид тиран
выползает навстречу дню
весь в огне я к чему клоню:
скоро вырежет всю родню
или ночью спалит собес
(сторож пьяным уснул балбес)
и поднимет бунт до небес

ты который пришёл сюда
где в колодцах черна вода
где не ведают век стыда
здесь не знает никто причин
той войны молодых мужчин
и какой у тебя там чин
здесь с утра на траве роса
птичьи из лесу голоса
(выйдет баба окликнет пса

отзовутся пять-семь волчин)
смерть и прочие чудеса

(Алексей Колчев)

Ніч бездоганна.
Вітер застиг і час,
І зорі дозріли –
Ворухнутися боязко.
Ім’я Бога
На спраглих вустах.

(Юрий Николаев)

Ночь несравненна.
Замерли ветер и время.
Звёзды созрели –
боюсь шелохнуться.
И Божье имя –
в губах пересохших.

(Пер. Елена Багдаева)

Иллюстрация: Gustav Dore. Dante's Inferno. Plate VI: Start of Canto II: «Day was departing», 1857

Смерть подобна чуду: внезапна и неожиданна. Горькое, но всё же чудо: жил человек, жил — и вдруг умер.

(Борис Останин. Пунктиры / 1974)

​​Какие фразы выписывают для себя из встреченных в собрании афоризмов?

Ну, во-первых, те, что подтверждают собственные воззрения: то, что сам воспринимаешь точно так же, о чем часто задумывался, что противоречит распространенному взгляду и оправдывает тебя. Здесь немало от тщеславного стремления быть правым, в этом настойчивом желании найти подтверждение и поддержку у великих или мудрых мужей. Но может скрываться и большее — чистая радость от встречи с действительно родственной душой. Ведь если многие высказывания одного отдельного человека созвучны твоим собственным чувствам и мыслям, пустое желание строптиво отстоять свое оборачивается удивлением: в какое-то совсем иное время, среди совсем других людей некто так же стремился постигнуть себя, как и ты сам; та же форма витала перед его мысленным взором, та же определенность, то же предназначение. Какое счастье, если бы лучшее в тебе оказалось достойно сравнения с лучшим в нем. Лишь легкий страх не дает броситься в его, старшего брата, объятия: ощущение того, что много в тебе и такого, что ужаснуло бы его.

Затем идут два рода высказываний, не относящихся к тебе самому. Одни шутливы и вызывают улыбку, смеша неожиданным оборотом либо сокращением, они новы как фразы и обладают свежестью новых слов. Другие будят образ, давно уже готовым лежавший в глубине, наделяя его той ясностью, которая позволяет ему подняться на поверхность.

По своему действию наиболее удивительны, возможно, те фразы, от которых чувствуешь себя пристыженным. У каждого много разных слабостей, над которыми никогда не ломаешь себе головы. Они настолько часть тебя, что просто принимаешь их, как глаза или руки. Возможно даже, к ним испытывают тайную нежность: они могли заслужить обладателю чью-то симпатию или восхищение. И вот их держат вдруг перед тобою жестко и без прикрас, вырванными из всякого контекста собственной твоей жизни, так, будто их можно встретить повсюду. Распознаешь их не тотчас, однако настораживаешься. Перечитываешь снова и пугаешься. «Так ведь это же ты!» — говоришь себе вдруг резко и гонишь фразу, будто нож, глубже. И краснеешь, разглядев весь свой внутренний облик. Клянешься даже себе стать лучше, исправиться, и, хотя едва ли становишься лучше, фраз этих не забываешь уже никогда. Они способны лишить непосредственности, что, может, была привлекательна. Но под такими жестокими резами совершается таинство посвящения человека в его собственную сущность. Без них ему никогда не увидеть всего себя. Они должны быть неожиданны и наноситься извне. Наедине с собой человек все устраивает поудобней. Наедине с собой он неотразимый лжец. Потому что никогда не скажет себе ничего по-настоящему неприятного, не уравновесив тут же чем-нибудь лестным. Суждение, пришедшее извне, действенно, поскольку неожиданно. И ты помогаешь ему с такой же силой, с какой при иных обстоятельствах дал бы отпор.

Есть еще и неприкосновенные, или священные, фразы, как те, что сказаны, например, Блейком. Неприятно бывает встретить их среди других: пусть даже те и мудры — в свете неприкосновенных они фальшивы и серы. Рука не поднимается выписать неприкосновенную фразу. Она требует отдельного листа или тетради, где нет ничего другого и никогда ничего другого не будет.

(Elias Canetti. Die Provinz des Menschen Aufzeichnungen 1942-1972 / 1954)

Произнести молитву —
попытаться найти опору
в бесконечности.

(Вячеслав Васин)

​​«НЕТ БОЛЬШЕГО ЧУДА, ЧЕМ ВРЕМЯ И ПАМЯТЬ»

Я читала у Сергея Трубецкого, что чудеса убеждают только тех, кто уже верует. Человек, лишенный веры, не обретет ее, увидев чудо. Я не знаю, к кому причислить себя, потому что, принадлежа к пустому веку, то обретаю, то теряю веру. Я видела, Боже, чудеса, но нужны глаза, чтобы их увидеть, а зрение у меня слабое, и то и дело свет меркнет в моих глазах. А может, мне чудеса не нужны по другой причине: зачем мне частное чудо – исцеление, например, – когда все, что меня окружает, само по себе является непостижимым чудом, – этот мир, все живое, а главное, человек и его сознание. Мне кажется, нет большего чуда, чем время с его необратимостью и производное от времени – память. Они нам даны, и вопрос не в том, кем даны, а зачем мы получили этот таинственный дар. Ведь память превращает необратимое время в наш внутренний мир. Вспоминая, мы снова переживаем события, но уже не способны внести никаких изменений в их неотвратимый ход. В этом наше счастье. Юность сильна беспечной слепотой. Как исказили бы мы нормальный ход событий, если б в зрелые годы или в старости стали исправлять свои юношеские поступки... Так поэты в старости часто исправляют юношеские стихи. С новых позиций, одаренные иным зрением и чувствами, они кромсают ощущения молодости, и в результате получаются не целостные стихи, а гибриды, курьезы, сращения из несовместимых материалов. <...>

Что произошло бы, если б мы могли возвращать события и по-новому их перекраивать... Мне страшно думать, как я растоптала бы свою жизнь, если б с грозной логикой зрелости или старческим ясновиденьем, все уже понимая и зная, снова очутилась с глазу на глаз с Мандельштамом во время наших нелепых ссор и бурных объяснений... Какое счастье, что память возвращает нам прошлое не для того, чтобы переделать его, а лишь затем, чтобы осмыслить, оплакать и понять. Мы в ответе за все – за каждый поступок и за каждое слово, и память предлагает нам обдумать, зачем мы жили, что мы сделали со своей жизнью, было ли у нас назначение и выполнили ли мы его, есть ли целостный смысл в нашей жизни или она состоит из нагромождения случайностей и нелепостей.

(Надежда Мандельштам. Вторая книга)

Иллюстрация: Надежда Мандельштам, 1979

Вероятно, та самая птица,
Пролетела над твоим домом
Та, что на нашей террасе
Клевала хлебные крошки.
Она рассказала мне о тебе,
О том, как ты встречаешь утро,
И о твоем молчаливом послании
В мое окно.

Я узнала ее, птицу-посланницу.
Двери рассвета открылись
Прямо в меня.
В прошлые времена
Явился бы ангел,
Но сейчас, когда все проклято,
Сгодится и птица,
Клюющая крошки…

(Maria Luisa Spaziani)

Пер. Сергей Шаталов

Иллюстрация: Steven Zaillian. Ripley, 2024

Время — это Божий волчок. Времена года нарисованы на его окружности. Волчок вращается все быстрее и быстрее; пока однажды, словно натолкнувшись на невидимое препятствие, он не собьётся со своей оси, опрокинется набок и остановится: кто-то приходит, чтобы вытащить нас из водоворота наших забот, наших печалей.

(Christian Bobin. Prisonnier au berceau)

Иллюстрация: Владимир Гринберг. Сумерки на Неве, 1936

Когда заволнуюется море на раз
и вздрогнет в нем левиафан,
на два я составлю молитву о нас,
на три обернусь в сава́н.

Расплавятся горы, земля убежит
от взглядов людских как тень
уходит от ног – так касается Бог –
едва наступает день.

(Александр Креков)

Жорж Нива: «Человек без памяти способен снова придумать любые жестокости. Память надо прививать младшему поколению не для того, чтобы они проклинали своих отцов или дедушек, а для того, чтобы они просто знали, что доля зла в их историческом опыте есть, а значит, носителем риска является каждый из нас».

(Александр Архангельский. Русофил: История жизни Жоржа Нива, рассказанная им самим)

Иллюстрация: Georges Nivat avec Alexandre Soljénitsyne, chez lui, à Cavendish, dans le Vermont, Etats-Unis

​​ПОГИБШИЙ ИЗ-ЗА ЛЮБВИ

- Что там горит на террасе,
так высоко и багрово?
- Сынок, одиннадцать било,
пора задвинуть засовы.
- Четыре огня все ярче -
и глаз отвести нет мочи.
- Наверно, медную утварь
там чистят до поздней ночи.

Луна, чесночная долька,
тускнея от смертной боли,
роняла жёлтые кудри
на жёлтые колокольни.
По улицам кралась полночь,
стучась у закрытых ставней,
а следом за ней собаки
гнались стоголосой стаей,
и винный янтарный запах
на тёмных террасах таял.
Сырая осока ветра
и старческий шёпот тени
под ветхою аркой ночи
будили гул запустенья.

Уснули волы и розы.
И только в оконной створке
четыре луча взывали,
как гневный святой Георгий.
Грустили невесты-травы,
а кровь застывала коркой,
как сорванный мак, сухою,
как юные бёдра, горькой.
Рыдали седые реки,
в туманные горы глядя,
и в замерший миг вплетали
обрывки имён и прядей.
А ночь квадратной и белой
была от стен и балконов.
Цыгане и серафимы
коснулись аккордеонов.

- Если умру я, мама,
будут ли знать про это?
Синие телеграммы
ты разошли по свету!..

Семь воплей, семь ран багряных,
семь диких маков махровых
разбили тусклые луны
в залитых мраком альковах.
И зыбью рук отсечённых,
венков и спутанных прядей
Бог знает где отозвалось
глухое море проклятий.
И в двери ворвалось небо
лесным рокотаньем дали.
А в ночь с галерей высоких
четыре луча взывали.

(Federico García Lorca)

Пер. Анатолий Гелескул

Иллюстрация: Герман Паштов. Тревога, 1987

В каждой войне содержатся и все предыдущие.

(Elias Canetti. Die Provinz des Menschen Aufzeichnungen 1942-1972 / 1951)

Да одиночество — это скрипка,
Стонущая в незримой руке,
Меж тем как свершается пересыпка
Времени в двойственном пузырьке.

Щеку сдавив и глаза прищуря,
Мастер водит пучком волос,
В запаянной склянке бушует буря,
Песчаного смерча тянется трос.

Плещется в деревянной лохани
Колышкам грифа покорный шум,
И плещет на карликовом бархане
В колбочке трехминутный самум.

Смертью лелеемую пустыню
Запер ты в комнатке, стеклодув,
Но жизнь я бужу и струны пружиню,
Времени символ перевернув.

(Марк Тарловский)

Иллюстрация: Carstian Luyckx. Vanitas still life with a skull, a violin, a musical score, a pipe and tobacco, an hourglass and a candle on a draped table, between 1630 and 1658

​​Не приходится даже играть с той гипотезой, что в диапазон позитивно или негативно ожидаемого, т.е. того, с чем сверяются свежие новости, входят более или менее весь спектр того, что может случиться с человеком. Ничего такого нет на свете. Мир (настоящий) например может случиться, но окончание войны становится именно событием окончания войны, а не событием наступления мира, потому что мир вообще выпадает из диапазона, не ожидается, в числе новостей не опознаётся, смешивается с отсутствием войны. Сознание современности такое, что мир в него иначе не входит как рядом с войной, и борьба за мир это борьба против войны, так что и война — это война за мир, а войны против мира не бывает; и эта несимметричность подчеркивается тем, что война постоянная («столетняя», или «мировойна» по Хайдеггеру) без мира представима и она наша «реальность», а мир без войны кажется идеалистическим пожеланием (и как вечный непредставим). Это замечание о том, каков диапазон ожидаемого. Тоже разорванность. Увечность человека и здесь.

(Владимир Бибихин. Пора)

Когда я буду мёртв,
когда меня причислят к нашим дорогим усопшим
(Сомнительно, чтоб вспомнил обо мне хоть кто-нибудь из тех,
С кем я не раз бок о бок шагал по улицам),
Останется ль тогда в моих стихах хоть что-то
От стольких образов, от стольких взглядов, стольких лиц,
Мгновенно промелькнувших предо мною в толпе бурлящей?
А ведь и я когда-то лавировал среди людских лавин,
Как вы, и застывал, как вы, у каждой из витрин,
Засматривался на красоток, проходящих мимо,
И всё шагал, шагал неутомимо
Навстречу славе и радостям земным,
Наивно полагая, что до них подать рукой,
Захлёбываясь от восторга, брёл среди людского стада,
Ибо стаду принадлежу я сам и все мои желанья.
И если я — увы — хоть чем-нибудь отличен от всех вас,
Так только тем, что мне
Порой среди толпы бывает, как во сне,
Зрим образ
Оболганной, бездомной и гонимой,
Невыразимой,
Незримой Красоты.

(Valery Larbaud)

Пер. Юрий Стефанов

​​«ЧЕЛОВЕК СЕГОДНЯ ПОДВЕРЖЕН БЕЗУМИЮ СВОИХ ПРОИЗВЕДЕНИЙ»

— Вы следили за исследованиями своего бывшего сту­дента Герберта Маркузе?

— Маркузе подготовил во Фрайбурге, под моим руковод­ством, диссертацию о Гегеле, в 1932 году. Это была очень хорошая работа. Потом я следил не за всем, что он пишет. Я читал «Одномерного человека».

— Некоторые считают возможным находить взаимосвязь между вопросами, которые ставит Маркузе, и Вашей пробле­матикой.

— В этом нет ничего невозможного.

— Маркузе признает, например, что современная техни­ка — не простое накопление машин, а планетарный закон; что человек сегодня вовлечен в него, не имея вдобавок, никакой реальной власти над ним.

— Я часто писал такое.

— Вопрос, который ставит Маркузе,— это вопрос о судь­бе человека, порабощенного этим порядком. Техника для него — форма мирового существования, которая подчиняет жизнь труду.

— Да, это похоже на Хайдеггера. Я писал, в том смысле, что тоталитаризм — это не просто форма правления, но следствие необузданного господства техники. Человек сегодня подвер­жен безумию (vertige) своих произведений (fabrication).

— Считаете ли Вы, что Маркузе продумал в целом, в революционной перспективе то, что думали Вы сами о гос­подстве планетарной техники?

— Без сомнения. Но не следует ли вместе с тем поставить вопрос о сущности техники?

— Возможна ли связь Маркса и Хайдеггера?

— На почве моей проблематики, думаю, нет. Вопрос о Бы­тии — не вопрос Маркса. Это не должно означать, что творче­ство Маркса менее важно, чем творчество Гегеля, или, что оно чуждо метафизике. Бытие мыслится Марксом как Природа, которой нужно овладеть и управлять. Маркс остается самым крупным гегельянцем.

— Вы все еще читаете Маркса?

— Я недавно перечитывал его юношеские произведения. Впрочем, я следил за работами моего ученика Ландсхута, который их опубликовал в 1932 году. У меня было намерение посвятить прошлым летом этим текстам факультативный семинар с преподавателями из стран народной демократии, кото­рые меня просили об этом.

— А Фрейд?

— Психоанализ — очень важная дисциплина. Я считаю ее, скорее, терапевтической. Но ее философские позиции несосто­ятельны.

— Почему?

— Потому, что она биологизирует сущность человека. Пере­читайте «По ту сторону принципа удовольствия» Фрейда.

— Сегодня эта практика интересует людей значительно больше, чем размышления о сущности человека.

— Я это прекрасно знаю.

— Еще раз, думаете ли Вы, что между Вашей мыслью и марксизмом могут возникнуть в будущем «точки соприкосно­вения».

— Может быть, почему бы и нет? Но я еще не могу сказать какие. Я получаю письма и принимаю гостей из социалистиче­ских стран: чехов, поляков, югославов, русских...

— Вы сказали однажды: «Что касается будущего, то я больше верю в социализм, чем в американизм». Сейчас Вы думаете так же?

— Разумеется.

— Вас как-то раз спросили, напишете ли Вы «Этику», доктрину действия?

— «Этику»? Кто может себе это позволить сегодня и от имени какого авторитета предложить ее миру?

— Вы написали: «Человеческое существование есть его собственная возможность». Эта тема была развита Жан-Полем Сартром в его «Бытии и ничто».

— Порой Сартр интерпретировал мою мысль в марксист­ском духе. Человек есть собственная возможность, но он не может сам себя «творить».

(Martin Heidegger. Entretien avec Frédéric de Towarnicki et Jean-Michel Palmier, 1969)

Вращать под дудку солнце, шептать слова растенью,
Мешать болотный корень со словом на воде,
Нести к любимой грозы дыханием и тенью,
Нести озон волненья и тучу в бороде,
И темноту, и солнце, и морок задыханья,
Которое с дыханьем сольётся всё равно,
Сольётся светосила огня и громыханья,
В одно, когда две плоти – одно. Совсем одно.

(Вячеслав Киктенко)

Иллюстрация: Odd Nerdrum. Kjærlighetspar, 1976

​​«БУДЬ В ЭТОМ МИРЕ КАК ЧУЖЕСТРАНЕЦ»

Всю жизнь мною владело тоскующее, неутолимое стремление. Мир никогда еще не видел такого непоседу. Куда бы ни забросила меня судьба, моя душа томилась жаждой нового пути. Меня бесконечно тянула, звала за собой дорога. Где бы ни был я, близко иль далеко, в незнакомом ли городе, на севере или на юге, у моря или в горах, меня влекло, властно и неумолимо влекло, тянуло, тащило... домой.

Все странствия бесплодны. Ни один странник не достигает конечной цели своих исканий. Я также никогда не найду своего св. Грааля. Я никогда не мог насытиться до конца ощущением, что я дома. Моя недостаточно ёмкая душа бессильна вместить это слишком огромное наслаждение. И оттого мне кажется, что я всегда немного, на один полустанок, не доезжаю.

(Юрий Нагибин. Дневник / 1954)

‘Абдуллах ибн ‘Умар (да будет доволен Аллах им и его отцом) передал: «Однажды Посланник Аллаха (мир ему и благословение Аллаха) взял меня за плечи и сказал: "Будь в этом мире как чужестранец или тот, кто идет по дороге (странник)”».

(Yaḥyā ibn Sharaf al-Nawawī. Riyadh as-Salihin / 471)

ЗАГОВОР ПРОТИВ ПЕЧАЛИ

Кто-то заберет,
Унесет печаль мою,
Горе отведет?

Реченька, размой,
Утопи печаль мою,
Утяни в водоворот,
Источи печаль мою,
Горе унеси.

Окружи, туман,
Пеленой печаль мою,
Как вершины гор,
Память дымкою замгли,
Горе затяни.

Забери, земля,
Поглоти печаль мою,
Схорони ее во мху,
Словно косточки щегла,
Горе схорони.

Ворон, укради,
Разорви печаль мою,
Выклюй беды без остатка,
Вырви боль мою когтями,
Горе разорви.

Солнце, забери,
Растопи печаль мою.
Как росу седую,
Как дождинки на траве,
Слезы осуши.

Дрёма, забери,
Заглуши печаль мою,
Время забери,
Место затумань,
Унеси меня ты прочь
от моей печали.

Песня, исстрадай,
Выдохни печаль мою.
Слово, поспеши,
Грусть-печаль заговори,
Горе заколдуй.

(Kathleen Raine)

Пер. Мария Фаликман

«ЯЗЫК, УПЛОТНЯЯСЬ ДО ПРЕДЕЛА, ИМЕЕТ ШАНС ПРОБУДИТЬ ЧТО-ТО В НЕМНОГИХ»

— Ваш сборник («Le Muguet rouge») содержит жестокие новеллы, почему?

— Потому что время на исходе. Всадники Апокалипсиса прибыли к нашему порогу, ожидая, когда мы откроем. И даже сквозь деревянную дверь они смотрят на нас… Я подчеркиваю, что в своем первоначальном смысле апокалипсис — это не конец света, а прежде всего раскрытие/cнятие покрова. И именно от этого мы отказываемся: мы не хотим видеть, что мы сделали с этой землей и кем мы стали. Какое-то время ситуация была приемлемой, но теперь она оборачивается против нас. В Библии четыре всадника Апокалипсиса в тексте Иоанна приносят войну, эпидемии, финансовый кризис и природные катаклизмы. Разве каждое из этих зол не стоит у нас перед глазами ежедневно?

Мы достигли низшей точки духовного падения, душа стала видом, который нужно защищать. Я подумал, что пришло время хотя бы раз, хотя бы в этом сборнике, лучше это увидеть и помочь читателю тоже увидеть. Просто увидеть. Я далек от того, чтобы разводить нравоучения — мне это вообще не нравится: комфорт мягких сидений — это хорошо, а дискомфорт маленького хромого табурета — это плохо. Этот сборник также не является подборкой мнений и мыслей. Я просто лелею амбиции, что язык, уплотняясь до предела, имеет шанс пробудить что-то в немногих.

(Christian Bobin. Entretien avec Marie Chaudey, 28 septembre 2022)

​​ПАМЯТИ ДРУЗЕЙ

Их так немного было у меня,
Все умерли, все умерли. Не знаю,
Какому раю мог бы я доверить
Последнее дыханье их. Не знаю,
Какой земле доверить мог бы я
Этот холодный прах. Одним огнем
Нам опалило щеки. Мы делили
Одну судьбу. Они достойней были
И умерли, а я еще живу.
Но я не стану их благодарить
За дивный дар, мне выпавший на долю.
Я не хотел столь дорогой ценой
Купить его. Мне — их благодарить?
Да разве я посмею им признаться,
Что я дышу, и вдовы их глядят
В глаза мои — пусть не в глаза, а мимо —
Признаться им — без укоризны? Нет,
Я вдов не очерню пред мертвецами,
Вдова пройдет сторонкою и скажет...
Им все равно, что скажут вдовы их.
Благодарить за то, что я хотел бы
На их могилы принести цветы
В живых руках, дыша благоуханьем,
За шагом шаг ступая по траве,
По их траве, когда они лежат
В сырой земле и двинуться не могут.
Что двинуться? Когда их больше нет.
Ни я, ни вы, никто не нужен им.
А я без них — с кем буду хлеб делить,
С кем буду пить вино в мой светлый день,
Кому скажу: какой сегодня ветер,
Как зелена трава и небо сине?

1945

(Арсений Тарковский)

​​«БЛАГОДАРНОСТЬ — ЭТО САМОЕ СЕРДЦЕ СЧАСТЬЯ»

Свойство жизни Честертона — быть счастливой — это не такой факт, который можно принять к сведению и приобщить к делу наравне, скажем, с датами рождения и смерти. Это вообще не вопрос факта, а вопрос смысла, и решается он не «объективно», то есть не вне субъекта, а в субъекте и при его, субъекта, активном сотрудничестве. Ведь жизнь как таковая дает вовсе не счастье, а лишь условия для счастья; одновременно она дает и другое — достаточно благовидных предлогов, ссылаясь на которые, мы можем уклониться от благодарности судьбе и людям, а значит, от счастья. Благодарность — это самое сердце счастья; вычтите из счастья благодарность, и что останется? Всего–навсего благоприятные обстоятельства, не более того. А всерьез поблагодарить — дело поистине серьезное, и кто знает людей, знает, что оно дается нелегко. Последнее решение, таким образом, положено в руки самого человека: либо он сумеет все, что было не так, простить и в акте благодарности примет и признает свое счастье, либо счастье будет разрушено вместе с благодарностью, и говорить тогда не о чем. А потому, если Честертон описывает свою жизнь как счастливую, мы куда больше узнаем о нем самом, чем о его жизни.

В ранних стихах он выражал потребность благодарить отдельно за каждый камень на дне ручья, за каждый лист на дереве и за каждую травинку на лугу. В поздней «Автобиографии» он сделал то, что еще труднее — поблагодарил отдельно за каждого человека. Такова его философия счастья. Это именно философия, а не просто расположение души; и важно понять, чему она противостоит.

Есть ходячее сочетание слов: «право на счастье». Оно восходит к идеологии века руссоизма; в политическом контексте просветительских деклараций оно имеет четкий смысл, против которого Честертон, во всяком случае, не стал бы возражать. Но вне контекста формула становится опасной. Человек и впрямь склонен расценивать счастье как причитающееся ему право, как должок, которого ему все никак не удосужатся выплатить. Целая жизнь может быть загублена попыткой взыскать счастье с людей и судьбы, вести об этом недоданном счастье тяжбу и докучать жалобами небесам и земле. Но счастье нельзя получить по векселю, счастье получают только в подарок. Его незаслуженность и неожиданность — непременные свойства; его могло бы не быть, нас самих могло бы не быть. Кто из нас, спрашивал Честертон, достоин посмотреть на простой одуванчик?

(Сергей Аверинцев. Честертон, или Неожиданность здравомыслия)

КАРТИНА НАШЕЙ ЖИЗНИ

Играет человек, покуда он живет
В театре мировом, конца не зная драме.
Тот – вверх, а этот – вниз, тот хвалится дворцами,
Другой – чулану рад, тот – правит, тот – прядет.

Что было – то прошло, в чем нынче счастья взлет,
Назавтра рушится. И зелень рядом с нами
Пожухла и мертва. Мы только гости сами,
И с нити шелковой сорвется меч вот-вот.

Похожи плотью мы, несходны местом в мире,
Тот – в жалком рубище, зато другой – в порфире,
Но смерть сравняет всех, сорвав любой наряд.

Играйте же в игру у роковой границы,
Но помните, когда пир жизни завершится,
Мощь, мудрость, честь, добро открыто заблестят.

(Andreas Gryphius)

Пер. Мария Карп

​​«ПОЛОЖИТЬСЯ МОЖНО ЛИШЬ НА ОБЩЕЕ ДЕЛО»

Их я и называю людьми: они не торгуются, не вступают в сделки, не подлаживаются, не идут на компромиссы, не предают себя из корысти, сладострастия, усталости, сердце их тверже оливковой косточки. Я могу стереть их в порошок, но не выдавлю масла тайны, и я не позволю тирану или толпе властвовать над их алмазными сердцами, потому что именно такие люди и бывают по-настоящему послушны. Именно они бывают кроткими, дисциплинированными, почтительными, они способны на веру и на жертву, став покорными сыновьями глубинной мудрости, став хранителями добродетели...

А те, кого принято называть свободными, кто решает все по-своему и всегда одинок от неумения слушать и слушаться, лишаются попутного ветра в парусах. Их вечное несогласие — бестолковый каприз, не более.

Поэтому я, ненавистник покорной скотины, человека без нутра и сердечной родины, я — правитель, я — мастер, не желающий кастрировать свой народ и превращать его в слепых исполнительных муравьев, — вижу: мое принуждение не калечит — оно служит духу жизни. Смирение в храме, послушание и готовность прийти на помощь — добродетели, не любимые лицедеями, но для моего царства добродетели эти — краеугольный камень. Много ли хорошего дождешься от самого себя? Положиться можно лишь на общее дело, где каждый в помощь благодаря другому.

(Antoine de Saint-Exupéry. Citadelle)

У стариков я научился одному,
Не жизнь ценить, а лучшие мгновенья.
Когда корабль идёт ко дну,
И буря топит парусы в дыму,
Счастливым оставаться без сомненья.

Я у детей учился глубине
Внимания, порыву любознанья.
Когда замерши, медленно в траве,
Глядят, как черви роются в земле,
Точь жернова её перемолая.

Солдат меня учил призыву долга,
И кровь мешать с приятным соком трав.
Он показал как штопает иголка,
Границы старые, на клочья разорвав,
И строчку новую на них приладить ловко.

Священник научил меня внимать,
Мольбам просящих с ласковостью кроткой.
Писания святые понимать,
День ото дня молитв не нарушать,
Сжимая щит надежды веры полный.

Философ же учил не принимать,
На веру слово и поступок человечий,
Оковы с мысли молотом сбивать,
Науки горстями глотать.
И волка в шкуре различать овечьей.

Я понял мир, я принял естество,
Зависимость причины и последствий.
Но как то вдруг все стало круг темно,
Так значит я не понял ничего!
Иль просто не поверил в детстве.

(Григорий Крисько)

Цветы, произрастающие из людских мучений.

(Борис Останин. Пунктиры / 1974)

На первый взгляд, страдания, которые выпадают на долю человека, препятствуют радости, но, на самом же деле, это не так. Для тех, кто проявляет терпение и доволен всем тем, что исходит от Аллаха, эти страдания являются причиной достижения высшей радости. Мавляна Джалаладдин Руми объясняет подобное состояние так: «Ветер страданий срывает засохшие листья с ветвей души, а на их месте вырастают свежие листья радости».

(Osman Nuri Topbaş. Nebiler Silsilesi)

Самое главное – обладать сущностью розы, т.е., увидев шипы в этом цветнике жизни и уколовшись ими, не уподобиться такому шипу. Если даже на твою долю выпадет такое испытание, как студеная зима, все равно, объяв ее дыханием весны, расцвести розой для всего мира.

(Osman Nuri Topbaş. İmandan İhsana Tasavvuf)

Иллюстрация: Shinji Ihara. Lay Flowers 15, 2023

ПЕСНЯ ДЛЯ РАЗНОЙ ТЕБЯ

Не только ароматное сегодня твоих очей люблю я –
но и девчонку, спрятанную у тебя внутри,
что в необъятность мира вглядывается, округлив глаза.
И незнакомку хмурую люблю в тебе я:
меня она припомнит, верно,
в том закоулке времени, в котором та зима ютилась.
Люблю всё множество твоё, всю фугу дней твоих,
люблю всю тысячу твоих обличий –
как стаю диких птиц летящих.
Не только краткое восторгов воскресенье –
но и трагическую пятницу – кто знает! –
как и суббот победу: торжество и славу –
которых никогда мне не увидеть – но восхвалю их:
дева, девчонка, юная женщина – все твои лики –
в сердце моем: я их все безмятежно люблю.

(Eliseo Diego)

Пер. Елена Багдаева

Иллюстрация: Элисео Диего и его жена Белла Гарсиа Марруз в квартире Марии Луизы Элио, Мехико, 1990

Я не знаю иных апостолов небытия, кроме как обманщиков. Сегодня нас хотят заставить поверить в то, что провозглашает эта литература ночи, — в то, что правда всегда больше на стороне зла, чем на стороне добра. Подобная вера свидетельствует об исчезновении человека. Это исчезновение гораздо глубже, чем смерть. Тот, кто верит, что правда на стороне зла, очень глубоко сидит в кресле духа времени и далёк от того, чтобы выбраться оттуда. Это страшнее, чем заурядная идея. <...>

Я всегда считал, что у писателя больше обязанностей, чем прав, и одна из этих обязанностей — помогать жить. Если я помещаю свет в свои книги, то еще и для того, чтобы не омрачать других, из учтивости к тем, кто меня читает.

(Christian Bobin. La Lumière du monde)

ПЛАНТАЦИИ НОВОЙ КУЛЬТУРЫ

Плантации новой культуры.
Цветы, похожие на цветы, листья на листья,
Только ярче, красивей, ягоды или плоды,
Слизистые на ощупь, поощряют забыть
Прежний, привычный вкус. Сравнения только мешают.
Надо насытить всех, без иерархий, без предпочтений.
Вот участок элиты — обходится без корней.
Разрастаются новые формы, переливаются сами в себя,
Как слова с переливчатым смыслом,
не сдвигаясь,
Занимают все больше пространства,
Покрывают поверхность, сами себе
Почва и пропитание.
Вдруг плюнут спорами или трухой —
Разнесешь на одежде. Потребляя, распространяешь.
Будущее за культурой, бессмертной, как плесень.
Растекаешься вместе с ней. Воздух без неба,
Пространство без ориентиров. Привыкаем помалу.

(Марк Харитонов)

Иллюстрация: Alexis Szyd

​​«НАПРЯЖЁННЕЙШЕЕ ВГЛЯДЫВАНИЕ В СМЕРТЬ»

В стихах, посвященных утрате дорогих людей или просто бренности существования, поражает отсутствие обычных для такого предмета оттенков элегической грусти. Над всем преобладает пристальный интерес, который не заглушает даже то чувство, которое Эмили называла «экстазом разлучения»:

Кто зрел – как смертный взгляд
Кружится между стен –
Как будто что-то он искал –
И потускнел затем –
Затем ушел в туман
И слился с ним уже –
Не обнаружив ничего –
Кто зрел его – блажен –

Еще в 1844 году, тринадцатилетней девочкой, Эмили однажды, по собственному признанию, почувствовала, что «тоже умрет, если ей не позволят взглянуть на умирающую подругу, Софью Холланд. И она глядела на нее ровно столько времени, сколько ей позволили, и «не проронила ни слезы», и разглядела все же на лице подруги «неземную улыбку». Этот жадный интерес к мгновению, отделяющему человека от возможного бессмертия, не оставлял ее всю жизнь и преобладал даже над обычным ужасом смерти. В одном из стихотворений она рассказывает о том, как боль утраты сменяется ревностью к умирающей, потому что той предстоит «немедленно» попасть туда, «где никому из нас не бывать». Эмили подчеркивает чрезвычайность и непостижимость смерти именно внешней ее обыденностью. В одном из прекраснейших стихотворений говорится о том, как она слышит «жужжанье мухи, умерев».

Это напряженнейшее вглядывание в смерть приводит Эмили иногда к самым неожиданным выводам:

Кто умер – успокоит нас
В наш смертный час тайком –
А тот – кто жив – уверит нас
В бессмертии людском –

И все же, как остро ни ощущай близость бессмертия, ему недостает той жизненной реальности, которой обладает та «малость», которую зовут «смертностью». Очень характерно то, что Эмили Дикинсон понимает вообще всю человеческую жизнь как состояние смертности:

Благослови простые дни,
Что годы вдаль ведут,
Но помни – им возможно
Нас в несколько минут
Лишить вот этой малости,
Что «смертностью» зовут.

Таким образом, «смертность» оставалась единственной реальностью, смерть – загадкой, которую «авось бессмертье разрешит», а само бессмертие – надеждой, или даже скорее сомнением. «Я рада, что есть бессмертие, – пишет Эмили, – но хотела бы отведать его сама, прежде чем ввергаться ему». «Сомнение, как москит, жужжит вокруг моей веры», – признается она с присущей ей прямотой сознания. Надо понять, что Эмили Дикинсон никогда, что называется, не мечтала о бессмертии – она всю жизнь активно сомневалась в нем и именно таким образом пыталась его постичь. Но чем активнее сомнение, тем оно горше:

Я знаю, краток прах
И бесконечна боль,
И страждет всяк,
Да что с того?

Я знаю, мы умрем –
Живейший из живых
Не одолеет тлен,
Да что с того?

Я знаю, в поднебесье
Все как-нибудь сгладится после,
В иное придет равновесье,
Да что с того?

Трудно сказать чего больше в этих стихах – горчайшей безысходности или необыкновенной отваги сознания. Совершенно не женское мужество сознания – одна из самых поразительных черт поэзии Дикинсон. В ее постижении вечности смысла «всего окружающего» не было ничего мечтательного, книжного; она прекрасно сознавала, как «высоко парит» именно «ослабший дух», когда крылья его – лишь взмах страниц».

(Александр Величанский. Сиянье боли: заметки о жизни и творчестве Эмили Дикинсон)

Иллюстрация: Jusepe de Ribera. Maria Maddalena in Meditazione, 1623

Лицо, ушедшее в ничто,
Реальней наших лиц –
Мы семя, а оно цветок,
Нам должно отступить –
Или оно зовущий свет
И за собой ведет
Сознание, как может быть
Божественным уход?

(Emily Dickinson)

Пер. Алексей Грибанов

Узнав из «Springfield Republican» от 21 марта 1880 о смерти менее чем двухмесячной дочери Хиггинсона Луизы, последовавшей 15 марта, Эмили послала ему письмо с этим стихотворением, которому предшествует короткий текст: «Очень опечалилась тем, что сообщила Газета – Надеялась, что неправда –».

Иллюстрация: Frans van Kuyck. Death and the girl

​​«ТИШИНЫ БОЛЬШЕ НЕ СУЩЕСТВУЕТ»

Цена тишины как редкого или даже роскошного блага — понятие совсем недавнее. Ему нет и ста лет. До этого тишина была для человека естественной. Она ничего не стоила, мы жили в тишине, не обращая на это внимания, подобно тому как мещанин во дворянстве говорил прозой¹. Стоило лишь прекратить беседу с друзьями или близкими — наступала тишина. У нас было слишком много тишины. Ведь это действительно была тишина, даже если она была наполнена тихими звуками: тиканьем часов, потрескиванием дров в камине, жужжанием мухи, скрипом старой мебели, дальним лаем собаки… Сегодня всё наоборот — тишины больше нет нигде. Одинокий человек, возвращаясь домой, спешит включить радио или телевизор, которые твердят ему чепуху и учат бедный народ дурной речи.

Тишина — это продукт индустриального и научного общества, в которое мы вступили за последние пятьдесят лет. Технический прогресс проявляется в непрерывном шуме. И не просто в шуме, увы! А в безобразном, дисгармоничном, оглушающем, раздражающем, изматывающем шуме. Модное ныне слово «загрязнение» здесь как нельзя кстати: наши уши загрязнены современным шумом, как наши лёгкие — выхлопными газами машин.

Раньше на улицах можно было услышать только шаги пешеходов, стук копыт или перебранки пьяниц. Должно быть, это было восхитительно. Кроме того, старые девы постоянно подглядывали за улицей из-за своей занавески, чего они больше не делают в наши дни, и на то есть веская причина: теперь там не на что смотреть, кроме снующих автомобилей. Даже войны были в чём-то экологичными до изобретения пороха. Были слышны только боевые кличи краснокожих воинов, лязг рапир, звуки труб, барабанный бой. Ах, эти прекрасные, тихие, осмелюсь сказал, человечные войны! И, кажется, весьма экономичные. Они уносили куда меньше жизней, чем наши современные, — мировые и прочие — войны, где бомбы уничтожают всё, народы и страны.

Короче говоря, вы должны принять это: тишины больше не существует. Она стало музейным экспонатом. Разве что последовать примеру Альцеста — укрыться в пустыне². Но и там вы рискуете наткнуться на бедуина с транзистором.

(Jean Dutourd. Aux «Plumier d’or», 1999)

¹ «Мещани́н во дворянстве» (фр. Le Bourgeois gentilhomme) — комедия-балет в пяти актах Мольера и Жана-Батиста Люлли, написанная в 1670 году. В тексте отсылка к следующему отрывку:

«Г-н Журден. Когда я говорю: "Николь, принеси мне туфли и ночной колпак", это проза?

Учитель философии. Да, сударь.

Г-н Журден. Скажите на милость! Сорок слишком лет говорю прозой — и невдомек! Большое вам спасибо, что сказали».

² Альцест — герой театральной комедии «Мизантро́п» (фр. Le Misanthrope ou l'Atrabilaire amoureux) Мольера, ушедший в пустыню.

Иллюстрация: Pogus Caesar. Handsworth riots, West Midlands, England, 1985

Испепеленность тополей,
обугленность берёз…
И безнадежней, и светлей
от набежавших слез.

Вот так бы век смотрел, пока
от счастья не ослеп,
на падающий свысока
потусторонний снег.

(Феликс Чечик)

​​«ОТНОШЕНИЕ ВЗАИМНОЙ ОТВЕТСТВЕННОСТИ, ДАРОВАННОЕ БОГОМ»

Дени де Ружмон показывает важность присутствия фигуры большого Другого (то есть Бога) для преодоления дистанции между людьми, а соответственно возможности воспринять их как своих ближних. Именно забвение Бога приводит в секулярно-либеральном обществе к всеобщей чуждости его членов, не способных выстроить личностную коммуникацию. Взаимодействие между участниками такого «безбожного» общества напоминает броуновское движение частиц – оно беспорядочно, хаотично, лишено целей и оснований. Все, что продолжает связывать людей при господстве секулярной идеологии, – это закон, не дающий им окончательно стать друг другу врагами (Homo homini lupus est), но его недостаточно, ведь люди остаются в состоянии взаимной чуждости.

«Сосед, которому хорошо понятый и принятый закон нам велит помочь в его беде, остается соседом, он не становится ближним. Ведь центр мира – это мое “Я”. Между мной и соседом я вижу одну лишь дистанцию. Только отношение взаимной ответственности перед неким Третьим, бесконечно высшим, абсолютно отличным от тебя и от меня, беспредельно центральным, – и вместе с тем вневременным, – устанавливает эту абсолютную, по-человечески непредставимую, противоречивую в земном плане, рационально невозможную связь; устанавливает ее как факт, как данность, дар от самого Бога… Только это отношение, дарованное Богом, устраняет всякую дистанцию, обеспечивает чистый контакт, позволяет осуществиться подлинному действию и меняет мир» Rougemont D. de. Contre Nietzsche, p. 3–4.

Такое отношение взаимной ответственности, дарованное Богом, можно назвать благодатью, восполняющей закон. Именно она позволяет преодолеть человеку свое эгоистическое, греховное начало и достичь спасения через помощь ближнему.

(Даниил Бабошин. Европа перед вызовом: 1930-е годы в рецепции Дени де Ружмона)

Еще можно увидеть тебя:
дотрагиваюсь до эха
щупальцами слов
в могиле разлуки,

и твое лицо слегка испугано,
когда вспыхивает,
заключенное во мне —
там, где так мучительно
звучит это Никогда.

(Paul Celan)

Пер. Андрей Пустогаров

Времени больше не служат часы: их стрелки яростно сшиблись на человеческом циферблате. Время — тот же чертополох, и человек становится семенем чертополоха.

(René Char. Feuillets d'Hypnos)