Замыкая круг.

Гегель не зря сказал: «Философия есть круг».

Это — высший демократизм мышления. Это свобода, выраженная ясно и с безапелляционностью геометрической аксиомы.

Надо понимать: философия у Гегеля есть высшая истина, вершина человеческого мышления и бытия, где человек отождествляется с Абсолютной идеей, с разумным мирозданием как таковым. И поэтому в высшей степени знаменательно, что это тождество венчается свободой. Свободой истины, вернувшейся к себе самой и выраженной в образе круга.

Но почему круг демократичен?

Потому что войти в него можно в любой точке, безразлично в какой — и если это действительно круг истины, а не circulus vitiosus лжи — то простое следование логике приведёт к полной истине, к замыканию круга.

Сравните со «спиралью»: мало того, что она абсолютно иррациональна — ведёт в дурную бесконечность всё новых витков — она строго иерархична: нижние витки спирали явно не равнозначны виткам высшим. И подниматься по спирали этой можно бесконечно — никогда не поднимаясь достаточно, никогда ничего не достигая и не постигая в полной мере. Человек спирали — всегда вечный невежда, профан, непосвящённый. Отсюда антидемократизм спирали.

В круг истины, напротив, можно войти где угодно, начать с чего угодно: познавать истину можно хоть с искусства, хоть с религии, а можно и сразу с философии, в круг истины равным образом ведёт как критика политэкономии, так и изучение молекулярной биологии, поэзия или литературная критика на этом пути равноценна астрофизике — круг всё равно приведёт к истине, он уже есть истина.

Более того: мы все уже в этом круге находимся объективно и изначально, в круге en gros, круге вселенского масштаба. Надо лишь верно осознать это. И осуществить в масштабе меньшем, в масштабе нашей жизни, масштабе человеческого общества.

#Гегель

Фейербах как разводчик философов.

«Der wahre, der mit dem Leben, dem Menschen identische Philosoph muß gallo-germanischen Geblütes sein».

То есть:

«Настоящий философ, тождественный с жизнью и человеком, должен быть галло-германской крови».

(Людвиг Фейербах, «Предварительные тезисы к реформе философии»).

Кстати, сравните с советским переводом 1950-х годов: «Подлинный философ, не оторванный от жизни, от человека, должен быть галлогерманской породы». Identische переведено как «не оторванный»! — хотя смысл несравненно глубже: идентичный, тождественный. Вся философская суть мысли в советском переводе утеряна.

Но мы сейчас не о «тонкостях перевода».

Фейербаху не везло с образами. У него была постоянная претензия, какая-то мания на афористичные формы, претензия, превращающая философию в анекдот. Вот и тут он хотел кратко, ясно и чётко (klar und deutlich) дать суть единства теории (немецкий принцип) и практики (французский принцип), ту самую революционную «Философию дела» левых гегельянцев (из которой разовьётся как анархизм Бакунина, так и теория Маркса) — но в итоге у Фейербаха против его воли получился крипто-расизм и пролог к фашистской «философии жизни»: вся суть философа по Фейербаху — идентифицироваться с абстрактной и мистической субстанцией «Жизни».

Но Фейербах был слишком непоследователен и робок на пути иррационализации. Поэтому не случайно, что после поражения революции 1848 года популярность Фейербаха у философствующих буржуа резко пошла на спад. Они быстро нашли себе нового и более подходящего кумира — Шопенгауэра…

#Фейербах

И вновь Маркс: революция, носящая локальный, «национальный» характер, неизбежно будет иметь реакционный характер — ибо преодолеть капитализм можно только на высоте производительных сил последнего, силами объединённого человечества, никак иначе. На низком же уровне производительных сил и общественного благосостояния может лишь воскреснуть старая мерзость, да ещё в невиданных ранее, худших формах. Что и произошло в Демократической Кампучии.

11. Истинный виновник резни в Камбодже — империализм, воспитавший ультра-националистов в своих колониях. Ничто так не способствовало победе «красных кхмеров», как ковровые бомбардировки Камбоджи, которые велись правительством Никсона целых полтора года в начале 1970-х.

Более того, американское правительство негласно поддерживало режим Пол Пота — как дубинку против Вьетнама. Когда питаемый солипсизмом и паранойей ультра-национализм привёл кхмеров к нападению на Вьетнам и резне мирного населения в приграничных районах — ни Франция, ни США не выразили протеста. Зато когда вьетнамские войска в январе 1979 года выкинули «красных кхмеров» из Пномпеня — США сделали всё, чтоб поддержать режим Пол Пота. Достаточно одного факта: с 1979 по 1991 год США и их союзники признавали только «законный режим» Пол Пота, флаг уничтоженной Демократической Кампучии всё это время реял у штаб-квартиры ООН.

12. И здесь империализм США встречается с «левыми интеллектуалами». Самир Амин, Ноам Хомски и прочие потратили немало сил на реабилитацию режима Пол Пота. И как! Через споры о том, что погибло не два, а полмиллиона, не 3 миллиона, а миллион двести! Для здорового мышления одного Туолсленга хватило бы, чтоб понять фашистскую суть Демократической Кампучии.

Вместо того, чтобы грамотно проанализировать запутанный клубок противоречий и эклектичного ложного сознания самих «красных кхмеров», вместо того, чтоб показать, что из красного у них только пустое название, «левые интеллектуалы» заглотили брошенную буржуазными пропагандистами кость «коммунистического геноцида». И давай этот реальный геноцид оправдывать — нимало не сомневаясь в предикате «коммунистический». Идеологическое слабоумие!

Впрочем, оно тоже неслучайно: это оправдание Пол Пота есть симптом иррационализма и нигилизма современной «левой интеллигенции» — разочарованные в самом марксизме, эти левые либералы поддержат хоть чёрта лысого — лишь бы он был против ненавистного мира (и США, и СССР одновременно). Это не защита коммунизма, это защита своего анархистского, либерального нигилизма. По сути, это всё тот же хрестоматийный вопль буржуа перед противоречиями собственного общества: «Лучше ужасный конец, чем ужас без конца!»

13. Впрочем, конец не заставит себя долго ждать. Объективная реальность, презираемая субъективистами, мстит за это пренебрежение. Ультра-субъективизм, приведший к нападению на Вьетнам, погубил «красных кхмеров», тот же ультра-субъективизм погубил лично Пол Пота. Подозрительность привела к форменной паранойе (кстати, жена Пол Пота, фанатичная сторонница идеологии «красных кхмеров», сошла с ума ещё раньше): «брат номер один» приказал убить Сон Сена, другого высокопоставленного «брата» и своего старого товарища, и убить вместе со всей его семьёй. Приказ был выполнен — но после сам Пол Пот был арестован, осуждён и, скорее всего, казнён своими же адептами. Перед смертью он дал интервью, в котором ни в чём не раскаивался. Он отрицал все преступления как несуществующие. По сути, он отрицал объективную реальность. И ведь субъективно не врал — он действительно продолжал считать, что просто строил Демократическую Кампучию. Солипсизм и пожирающий мышление иррационализм как есть.

#Пол_Пот #khmer_rouge #иррационализм #Камбоджа

9. Каково же объективное отношение «красных кхмеров» к коммунизму/марксизму? Если кратко: коммунизм стал случайной, внешней оболочкой для их ультра-националистической, иррациональной идеологии. Как же это произошло? Здесь несколько моментов. Период после Второй Мировой войны был временем торжества мирового коммунизма — это была самая (да, пожалуй, единственная) популярная идеология. Идеологическая мода имеет значение. Кроме того, свою роль сыграла и стажировка во Франции, куда умеренно-националистическое правительство Камбоджи отправляло в начале 1950-х молодых кхмеров (среди них был и Салот Сар). Французская компартия тогда была сильнейшей среди компартий буржуазных стран. Кроме того, только что победила китайская революция, в 1949 году образована КНР, а в Корее американский империализм вёл с коммунизмом кровопролитную войну — что не могло не привлечь молодых кхмеров, проникнутых национальной ненавистью к колонизаторам. В то время в самом Индокитае уже бушевала война вьетнамцев против французов. Коммунизм с его правом наций на самоопределение идеально подходил Пол Поту в качестве идеологического оружия в борьбе за свою наци-идею и ретроградную утопию.

Говоря проще: коммунизм (о котором кхмеры имели весьма смутное представление, ибо никогда всерьёз его не изучали — если не считать таким изучением «Маленькую красную книжечку» Мао и несколько популярных марксистских брошюрок), стал просто идеологическим средством, удобной, модной внешней оболочкой для ложного, не понимающего самого себя сознания Пол Пота и компании.

Поэтому для объективного мышления не имеет никакого значения внешняя — «коммунистическая» — атрибутика «красных кхмеров» и их ложные представления о себе самих. Настоящее понимание всегда отличает объективную истину от субъективных представлений.

10. В итоге: что же такое режим «красных кхмеров»? Это ставшая политической практикой уродливая форма национального самосознания, сознания, которое с самого своего зарождения было извращено колонизаторами, направлено в сторону национальной исключительности и нетерпимости. Это ужасная по своим последствиям иллюстрация ложного сознания — не сознающего своей сути и не имеющего идейной опоры и потому эклектично заимствующего отовсюду. Философски это вопиющий субъективизм в стадии солипсизма, отражение эгоистического, архи-буржуазного сознания. (Вот к чему приводят скачки из архаичного общества в супер-современное! Сознание одного общественного бытия усваивается людьми, живущими в совершенно ином обществе, что вызывает дикий — разрушительный — диссонанс бытия и сознания.)

Уже в силу своего радикального субъективизма это идеология иррационализма: разумное не может строиться на абстрактном принципе, тем более принципе солипсизма — ибо последний есть отрицание объективной (разумной) действительности.

Сложно представить что-то более противоречащее идеям Маркса, чем режим Пол Пота — но диалектика любит парадоксы — и в итоге «красные кхмеры» по методу «от обратного» подтвердили правоту Маркса: не может быть коммунистической революция в отсталой стране, не вышедшей ещё из общинно-феодальных отношений. Точнее: революция может быть — но вот характер её неизбежно будет в итоге некоммунистический, и даже антикоммунистический. Игнорирование последовательности исторического развития приведёт к катастрофе, попытка волевым решением «перепрыгнуть» сразу в светлое будущее неизбежно выродится в кровавый «эксперимент». И чем более отстала страна — тем катастрофичнее будут последствия.

Имеет значение и надстройка — без традиций демократии социализм невозможен — ибо он неизбежно выродится в казарму разной степени ужасности. Без уже имеющегося высочайшего культурного развития коммунизм — это супер-рациональное общество — не построишь, напротив: получится лишь безумная, иррационалистическая карикатура.

7. Сам принцип, по которому «красные кхмеры» делили общество на страты — вопиющий пример субъективистского, формально рассудочного, но по сути иррационального произвола. Как стали бы делить общество коммунисты? Правильно: на классы, по их объективному отношению к собственности на средства производства и положению в системе разделения труда. Как делили население Демократической Кампучии Пол Пот и Ко? — По субъективному принципу «где вы были до 17 апреля 1975 года?»

Выделялись всего три группы: 1) «основной народ» (показательно, что использовалась абстрактная категория «народа», а не класса), крестьяне, жители сельской местности — они считались опорой режима и пострадали от него меньше остальных. 2) «Люди 17 апреля» — те, кто не примкнул к «красным кхмерам» до их триумфального вступления в Пномпень. То есть: все городские жители и беженцы из сёл, спасавшиеся от развернувшейся в провинции Гражданской войны. Этот «новый народ» должен был подвергнуться «перевоспитанию» на рисовых полях, ставших полями смерти. 3) Сборная категория, целиком подлежавшая уничтожению: вся интеллигенция, все, кто связан с Вьетнамом, чиновники и офицеры старой администрации, священники (опять же, причиной был кхмерский нацизм: буддистские монахи были связаны с Вьетнамом, муллы — с Бирмой, христиане — просто напоминали о национальном унижении кхмеров французами).
Заметим: предельный иррационализм и разрушение разума — уничтожать человека за образованность, за наличие интеллекта.
Заметим и другой момент: социальная демаркация в условиях господства субъективизма может проводиться по любым, самым случайным признакам. Поэтому не существует, например, объективного научного определения нации — это сугубо категория самосознания.

8. Жестокость режима «красных кхмеров» есть квинтэссенция всех привходящих факторов, обусловивших формирование их ультра-националистического сознания: культурная отсталость, элементарная необразованность и неразвитость (всегда проявляющаяся отсутствием психологической эмпатии) вкупе с солипсистским своеволием, которое противоречиво сочеталось со слепым подчинением анонимной «Организации» (очевидно, атавизм древнего принципа безвольной Субстанции), презрение к своей и чужой жизни (как буддистский мотив в сочетании с обесцениванием человеческой жизни в условиях многолетней войны), иррационализм и национальная исключительность, доходящая до параноидальной, самопожирающей подозрительности (значительная часть из 17 тысяч жертв Туолсленга — сами были «красными кхмерами»).

4. Кстати о буддизме. О роли Института буддизма в формировании национального самосознания кхмеров уже сказано. Но тут и другой момент: буддизм с его культом небытия, чёткой иерархией и строгой дисциплиной, приоритетом Учителя явно повлиял на идеологию «красных кхмеров». Чего стоит человеческая жизнь в буддистской вселённой? Весьма немного. Конечно, чтоб вывести из буддизма мрачные мизантропические следствия нужна некоторая интерпретация. И здесь у «красных кхмеров» был предшественник в лице Шопенгауэра, который своим квази-буддизмом внёс немалый вклад в человеконенавистническую идеологию нацизма. В этой версии буддизма лишь воля правит, но и от той следует отказаться. (Разумеется, сам пророк такого отказа от своей воли никогда не откажется). У Пол Пота, в отрочестве проведшего 4 года в буддистском монастыре, буддизм в совокупности с ультра-субъективизмом превратился в доктрину безликой политической организации (Ангка), воплощённой исторической Судьбы, которой все должны подчиниться.

«Те, кто не будут следовать воле истории — умрут», — так говорили «красные кхмеры» своим жертвам в кошмарном Туолсленге, бывшей элитной столичной школе, превращённой в место пыток и концлагерь смерти. Естественно, история отождествлялась с Ангкой, а Ангка — с «братом номер один» (официальный партийный титул Пол Пота, конечно же, никогда не слышавшего про «1984» Оруэлла).

В этом самоотождествлении «красные кхмеры» объективно, самой логикой своего мышления предельно сближаются с немецкими фашистами.

5. Итак, субъективизм неизбежно дополняется иррационализмом. Частным выражением последнего становится романтизм, реакционная и ретроградная утопия «возврата к Золотому веку». И здесь вновь полная параллель с тевтономанией немецких наци. Но у Пол Пота был свой ориентир в прошлом — Кхмерская империя, существовавшая в IX—XIII веках и занимавшая площадь современных Камбоджи, Лаоса, Южного Вьетнама.

Древний Ангкор-Ват (по иронии, открытый в 1860 году именно французами) стал символом заново изобретённого «красными кхмерами» национального реванша. Они приватизировали Ангкор-Ват, и при том самым радикальным образом — просто устроили по всему периметру храмового комплекса поля противопехотных мин. Никто не должен был нарушать покой Ангкор-Вата.

Мистический город-храм манил «брата номер один». Немецких наци так же манила Шамбала. И с точностью исторической аксиомы можно зафиксировать: как только на горизонте идеологии появляется восточная мистика — не за горами массовые убийства и концлагеря.

6. Реакционный романтизм Пол Пота имел и другой извод — доктрину аграрного общества. Это всё та же ультра-правая утопия «возврата в прошлое». Родившийся в семье зажиточного крестьянина, Пол Пот всерьёз считал, что «новое общество» можно построить только через сельский труд. Солипсист — предельный субъективист — всегда свои собственные представления о мире считает за истину самого объективного мира. Так и Пол Пот свою аграрную утопию строил на химерических представлениях собственного (интеллектуально весьма ограниченного) сознания. Вместо «особого пути кампучийской революции» получилось новое издание старого «азиатского способа производства», когда все средства производства узурпированы государством, а непосредственные производители сведены до положения бессловесных рабов. Маниакально следуя своей солипсистской конструкции Пол Пот, по сути, уничтожил города в Демократической Кампучии: жители 2-миллионного Пномпеня и второго по величине города, Баттамбанга, были выселены в деревни в течение 72 часов. Бóльшая часть вчерашних горожан погибла от голода и непомерных нагрузок: производственные планы «красных кхмеров» были совершенно оторваны от реальности: каждый человек должен был дать по 3 тонны риса с гектара. Тех, кто терял силы и уже не мог работать — «красные кхмеры» тут же, в поле, забивали мотыгами. Выживает сильнейший, считали они. Действительно, «то, что нас убивает, делает нас сильнее» — лозунг из ультра-правого цитатника, уж точно не из коммунистического.

1. «Красные кхмеры» — это ультра-националистическая, по сути, нацистская организация. Само название — уже смысловое противоречие. Простой пример: скажем, невозможно представить, чтобы большевики — которые, как коммунисты, были интернационалистами до мозга костей — во время революции называли себя «красными русскими». У полпотовцев же субъект в их самоназвании — уже ультра-националистичен: движение отождествляло себя только с кхмерами (пусть самой многочисленной, но далеко не единственной этнической группой Камбоджи). Здесь уже предельно выражен принцип национальной исключительности. Да, остаётся предикат «красные» — но он настолько абстрактен, что не имеет никакой смысловой нагрузки. Своей абстрактностью и неопределённостью он соответствовал абстрактности сознания самого Пол Пота. Это был именно обман, в первую очередь — самообман самих «красных кхмеров».

2. Откуда же взялся этот ультра-национализм? Немного истории. В 1863 году Камбоджа была присоединена Францией к своей колониальной империи на правах протектората. И тем самым это затерянное в джунглях — и как будто во времени — королевство — было вырвано из своей сонной исторической нирваны и грубо втиснуто в мировую капиталистическую систему. Проникновение буржуазных отношений взорвало дремотное восточное сознание. Принцип Я, принцип субъекта стал завоёвывать умы в Индокитае, который раньше, говоря словами Гегеля, был сплошной и бессознательной субстанцией. Точнее: субъект там был и раньше — но только один — король (в легендарные времена Ангкор-Вата король был и верховным божеством). Беспредельная власть единственного Субъекта покоилась на попираемой им и покорной Субстанции народа. Теперь же ситуация радикально изменилась. Король — лишь безвольная марионетка французской колониальной администрации. А подданные уже стали считать себя самодостаточными субъектами. Вспомним «Коммунистический Манифест»: капитализм всегда и везде разлагает все патриархальные отношения. Но за счёт чего: именно за счёт роста индивидуалистического сознания, отражающего новые социальные отношения. То же произошло и в Камбодже.

3. Сами европейские колонизаторы не только объективно — вместе с новым экономическим укладом — завезли новый принцип сознания, но и субъективно способствовали росту национализма. По принципу «разделяй и властвуй» они разжигали давно тлеющую вражду кхмеров (как правило, крестьян) к китайцам и вьетнамцам (занимавшимися торговлей и техническими ремеслами). Для этого колонизаторы поощряли миграцию тех же китайцев и вьетнамцев в страну (например, в столице, в Пномпене они составляли до половины населения). Административные должности в Камбодже французы намеренно отдавали обычно вьетнамцами, считая их более образованными и лояльными. Кроме того, французы делали всё, чтоб не допустить влияния соседнего Таиланда на камбоджийцев. Общей у этих народов была религия — буддизм, и даже здесь велась политика шовинистического разделения: французы организовали в Камбодже Институт буддизма — по сути, центр идеологического противостояния Таиланду. Иными словами, насаждалась атмосфера особости, исключительности. Пробуждающееся массовое самосознание кхмеров было сразу искажено буржуазным субъективизмом — в самой грубой, солипсистской его форме. При этом любой субъективизм — противоречиво, но такова суть субъективизма как абстрактного принципа — ищет себе объективной опоры, ищет принципа, с которым он мог бы индентифицироваться, отождествиться. Такое тождество субъективизму легче всего найти в идеологической категории нации. Кхмеры и нашли — и французские оккупанты-империалисты всё для этого сделали.

Holiday in Cambodia.

13 тезисов о Пол Поте и «красных кхмерах».

50 лет назад (точнее, 17 апреля 1975 года) войска «красных кхмеров» под предводительством Пол Пота (псевдоним, такой камбоджийский вариант Ивана Иванова, настоящее имя — Салот Сар) вступили в Пномпень. Началась короткая, но кровавая история Демократической Кампучии (так стала называться страна при Пол Поте): за 3 года и 8 месяцев, с апреля 1975 по январь 1979 года погибнет два миллиона (по разным оценкам от полутора до трёх миллионов) человек, каждый четвёртый житель 8-миллионной тогда Камбоджи.

Режим «красных кхмеров» станет самой злой пародией на коммунизм, и даст прекрасное идеологическое оружие антикоммунистической пропаганде.

Вот только вся эта история вообще не про коммунизм.

Телеграм — наверное, крайне неподходящее место для исчерпывающей аргументации, но это не мешает нам наметить основные тезисы, из которых будет ясно: коммунизм (тем более, марксизм) не имеет ничего общего с режимом Пол Пота. Предикат «коммунистический» применительно к реально чудовищному эксперименту в Камбодже — есть такая же чудовищная ложь.

Более того: словом «коммунистический» скрывают своё преступление силы как раз антикоммунистические. Это типичная амальгама, перенесение вины преступником на невиновного. Иногда — амальгама неосознанная.

Но обо всём по порядку.

Проследим объективную логику этого сложного явления — «красных кхмеров» — логику, которая сама всегда есть выражение диалектики истории. Итак…

«Брат номер один» улыбается тебе!

Жизнь взаймы.

Вся наша жизнь — жизнь взаймы. Взаймы у прошлого под залог будущего.

Подведём итоги.

Интерес с «философии жизни» был ожидаем, а вот то, что глава о неогегельянцах вырвется в лидеры, стало неожиданностью. Честно говоря, думал, что тот же Кьеркегор или Ницше наберёт больше голосов.

Но это и к лучшему. На самом деле, глава о Neuhegelianer очень компактная (около 2-х печатных листов), самая небольшая в книге. Так что для публикации в Телеге — самое то. Да и тема недурна: Лукач ясно и очень ёмко объясняет почему неогегельянцы — не гегельянцы. (Экстраполируя на наши суглинки: почему тот же Ильин — не гегельянец). Готовая аргументация в идеологической борьбе.

И да, «Разрушение разума» — книга очень цельная. Единая диалектическая линия (да, в исследовании иррационального, принципиально антидиалектичного мышления) Лукачем проведена безупречно. Это реальная тотальность, тождественная объективной диалектике великой идеологической борьбы XIX-XX веков. Поэтому каждую отдельную главу надо рассматривать только как часть целого.

Но для ознакомления с целым подойдёт и часть.

На следующей неделе начнём публикацию, следите за обновлениями.

#Разрушение_разума

Внеклассное чтение.

Ну что ж, глава о Чернышевском опубликована. Полностью о втором поколении русских гегельянцев (это большой период — с середины до конца XIX века) читайте уже во втором томе «Искателей Абсолюта» (если и когда книга выйдет в издательстве «Умозрение»).

А сейчас приступаю к редактированию, вычитке своего перевода «Разрушения разума» Лукача. В прошлом году уже публиковал некоторые отрывки из книги (введение, глава об особенностях истории Германии, приведших её к иррационализму и фашизму, большие подглавы о Шеллинге).

Есть мысль опубликовать ещё одну главу. О ком хотели бы почитать? Выбирайте. Главу, которая наберёт большее количество голосов, опубликую здесь.

Итак, вот выбор (само голосование следующим постом):

1. Шопенгауэр.

2. Кьеркегор.

3. Ницше.

4. «Философия жизни» (Дильтей, Зиммель, Шелер, Хайдеггер, Ясперс, Клагес, Юнгер, Боймлер, Бём, Крик, Розенберг). Путь от субъективистской трактовки Dasein к фашизму.

5. Неогегельянство. Глава важная хотя бы для того, чтоб понимать: неогегельянцы — не гегельянцы.

6. Немецкая социология империалистического периода: Тённис, Макс Вебер, Альфред Вебер, Мангейм, Шпанн, Фрайер, и, конечно, столь почитаемый ныне на местных суглинках К. Шмитт.

7. Социальный дарвинизм: Гобино, Гумплович, Ратценхофер, Вольтман, Чемберлен.

8. Послесловие о тенденциях иррационализма после Второй мировой. Очень важная глава, связывающая немецкий иррационализм с империализмом послевоенной эпохи (в которой мы живём и сейчас).

#Лукач #Разрушение_разума

Знать и понимать.

Знать что-либо и понимать это что-либо — разные вещи. Знать — ещё не значит понимать.

(Кстати, именно поэтому: «Многознание уму не научает», — говорил Гераклит, которого тёмные люди прозвали Тёмным).

Знать — ещё не значит понимать. Поэтому в эпохи, удалённые от разума, когда тупая, ставшая неразумной, действительность, провозглашает своё господство, истина приходит в мир в форме непонятной и непонятой. О ней могут знать, её могут знать — но не понимают её.

Но действительность, отпавшая от разума, теряет свою разумность лишь затем, чтоб потерять действительное значение, чтоб стать недействительной.

И вот тогда истина, о которой все давно знали, становится понятой. Такое понимание есть понимание мира себя самим — ибо мир никогда не чужд истине, она имманентна ему. Но не всегда понятна ему.

И потому такое становление узнанного в понятое есть возвращение действительности миру. Ибо это в то же самое время есть и возвращение мира к разуму.

Поэтому, друзья: читайте Гегеля и Маркса. Чтобы не только знать о них, но и понимать их. Так через наше понимание и сам мир придёт к пониманию своей истины.

#Гегель #Маркс

В этих последних почестях проявился нехристианский, но религиозный мотив в сознании революционной молодёжи. Поэтому, как и в другой истории из всем известной книги, с физической смертью история Чернышевского не закончилась…

Узнав о его смерти, молоденький студент казанского университета поставил на фотопортрете Чернышевского — портрете, который берёг потом всю жизнь — траурный крестик. И дописал: «17 октября, 1889 г. в Саратове». Студента звали Владимир Ульянов. Благодаря ему слово Чернышевского продолжило жить — уже как дело русского коммунизма. Умершее зерно дало плод.


Примечания.

1. Компиляцию воспоминаний современников о казни см. в: Стеклов Ю. М. Н. Г. Чернышевский. Его жизнь и деятельность, 1828 – 1889. Т. II. М.; Л., 1928. С. 484 — 486.
2. Там же. С. 486.
3. Герцен А. И. Собр. соч. в 30 тт. Т. XVIII. М., 1959. C. 222.
4. Чернышевский Н. Г. Полн. собр. соч. в 15 тт. Т. XV. М., 1950. С. 87.
5. Стеклов Ю. М. Н. Г. Чернышевский. Его жизнь и деятельность, 1828 – 1889. Т. II. М.; Л., 1928. С. 504.
6. Набоков В. Дар. 2-е изд. Анн Арбор, 1975. С. 319.
7. Потому кроме «Что делать?» до нас дошёл ещё только один роман Чернышевского — «Пролог».
8. Николай Ишутин, глава революционного кружка, в который входил Каракозов, на допросе откровенно признавался: «Знаю лишь трёх великих людей: Христа, ап. Павла и Чернышевского». См: Стеклов Ю. М. Н. Г. Чернышевский. Его жизнь и деятельность, 1828 – 1889. Т. II. М.; Л., 1928. С. 216. Кстати: Николай Петерсон, будущий ученик Н. Ф. Фёдорова, тоже был участником кружка Ишутина.
9. По замыслу заговорщиков, после вызволения из Сибири Николай Гаврилович должен был или в Москве возглавить подпольное общество, или уехать заграницу (в Женеву), чтобы там руководить журналом, координирующим революционеров в России. См.: Там же. С. 513.
10. Подробности этих авантюр см. там же, с. 539 — 542 и 545 — 548.
11. Там же. С. 514.
12. Там же. С. 550, прим.
13. Чернышевский Н. Г. Полн. собр. соч. в 15 тт. Т. XIV. М., 1949. С. 553. Тут посыл в обе стороны: и для царских чиновников — с искренним уверением в благонадёжности, и для революционеров — с призывом не тратить более свои жизни и судьбы на его освобождение.
14. Стеклов Ю. М. Н. Г. Чернышевский. Его жизнь и деятельность, 1828 — 1889. Т. I. М.; Л., 1928. С. 272.
15. Н. Г. Чернышевский: pro et contra. СПб., 2008. С. 161.
16. Стеклов Ю. М. Н. Г. Чернышевский. Его жизнь и деятельность, 1828 — 1889. Т. I. М.; Л., 1928. С. 269.
17. Там же. С. 272 — 273.
18. Там же. Т. II. С. 498.
19. Переписка К. Маркса и Ф. Энгельса с русскими политическими деятелями. Изд. 2-е. 1951. С. 91 — 92. Письмо Даниельсона Марксу от 16 (28) января 1873 года.
20. Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Изд. 2-е. Т. 23. М., 1960. С. 17 — 18.
21. Стеклов Ю. М. Н. Г. Чернышевский. Его жизнь и деятельность, 1828 – 1889. Т. II. М.; Л., 1928. С. 571 — 575.
22. Только не для Б. Н. Чичерина, попавшего в опалу после своих слов на праздничном банкете.
23. Стеклов Ю. М. Н. Г. Чернышевский. Его жизнь и деятельность, 1828 – 1889. Т. II. М.; Л., 1928. С. 585.
24. Там же. С. 614, прим.
25. Чернышевский Н. Г. Полн. собр. соч. в 15 тт. Т. X. М., 1951. С. 737.
26. Стеклов Ю. М. Н. Г. Чернышевский. Его жизнь и деятельность, 1828 – 1889. Т. II. М.; Л., 1928. С. 597.
27. Н. Г. Чернышевский: pro et contra. СПб., 2008. С. 219. Так, студенческие протесты он назвал «безумными порывами», а тайные общества охарактеризовал как «пустые, бессодержательные скопища недоучек, способных лишь тормозить ход государственной жизни». Впрочем, скорее всего, вновь «эзопов язык», и потому мысль можно и повернуть на 180 градусов: нет смысла конспирировать, надо строить массовую революционную партию, чем и займутся в своё время большевики.
28. Пантелеев Л. Ф. Воспоминания. М., 1958. С. 468.
29. Там же. С. 476. Свидетельство, полностью разрушающее все попытки записать Чернышевского в «христианские» мыслители.
30. Стеклов Ю. М. Н. Г. Чернышевский. Его жизнь и деятельность, 1828 — 1889. Т. II. М.; Л., 1928. С. 637.
31. Там же. С. 640 — 641.

#Чернышевский #Маркс #Искатели_Абсолюта

По Чернышевскому дарвинизм — лишь частное и неосознанное приложение идеологической проповеди Мальтуса, и потому ложен и вреден. И, надо сказать, если Чернышевский здесь несправедлив лично к Дарвину — то он совершенно справедлив к дарвинизму. В последнем, действительно — парадокс, но факт — есть тайное зерно мальтузианства, риск противозаконного сведения человеческого общества к животной природе. К чести Николая Гавриловича: для него эти тенденции дарвинизма не остались незамеченными. Истинная же эволюционная теория, согласно Чернышевскому — это трансформизм Ламарка, видящий залог эволюции в упражнении животными своих органов. Чернышевский, вероятно, видел здесь практическое подтверждение любимой левогегельянской теории о деле-деятельности.

Изолированность от печатной мысли дополнялась бытовой изоляцией. Чтобы оградить мужа от паломников, понемногу прибывавших со всей страны, Ольга Сократовна ввела своего рода карантинный режим — так, благодаря заботливости жены, Чернышевский, долгие годы пробывший в интеллектуальной изоляции, вновь был ограничен в общении.

Но карантин был избирательным. Для значимых собеседников дом Чернышевского был открыт. Так, он дал интервью лондонскому журналисту из газеты «Daily News», основанной ещё Диккенсом и проникнутой идеями левого либерализма. В своём отчёте иностранный гость отметил «признаки хронического нервного расстройства» (26) у собеседника: 19 лет царской каторги и ссылки давали себя знать.

В интервью Чернышевский отказался от мятежного прошлого, сравнив свою карьеру в «Современнике» с агитационной деятельностью Кобдена и Брайта — дескать, агитировал в духе такого же либерализма, призывающего к реформам. Была ли это уловка, нарочитая дезинформация, продиктованная страхом новой опалы, или он действительно пересмотрел свои прошлые взгляды — мы уже не узнаем. Известны и скептические высказывания Чернышевского о революционной молодёжи, (27) но они также могут быть плодом конспирации, скрывающей истинную мысль.

Л. Ф. Пантелеев, ветеран революционного движения 1860-х годов, давно отошедший от политики, навестил Чернышевского в Астрахани и оставил такие воспоминания: «В общем физически он производил впечатление растения, которое довольно долго простояло под колпаком: совсем оно не засохло, а так, несколько позавяло». (28) Но Чернышевский не на шутку возбудился, когда речь зашла об общественных делах: «В ваших школах учат <богу> молиться, <царю> повиноваться». (29) Фразу эту он произнёс с особым ударением.

В 1889 году Николай Гаврилович, получив разрешение от властей, переезжает в родной Саратов. В планах у него было закончить перевод Вебера — и приняться-таки за некий всеохватывающий opus magnum по истории человечества. Но планам не суждено было сбыться: в октябре Чернышевский внезапно и тяжело заболел. Болезнь была быстротечной: уже через два дня он впал в лихорадочный бред. Как будто придя в себя, он удивлённо спросил, глядя в никуда: «Странное дело: в этой книге ни разу не упоминается о боге…» (30) К сожалению, мы никогда не узнаем, страницы какой книги виделись Чернышевскому на смертном одре — в тот же день, 17 октября 1889 года, его не стало.

Власти боялись выступлений и беспорядков на похоронах. Но прощание с кумиром прошло спокойно: молодые поклонники Чернышевского, не желая облегчать работу полиции, явились не лично, но прислали многочисленные траурные венки к могиле. Среди привычных «великому Учителю (писателю, мыслителю)» выделялись такие: «Страдальцу за идею» и «Апостолу правды». (31)

Мемуары, рассказывающие о реакции Чернышевского на весть об освобождении из Сибири оставляют щемящее чувство жалости к этому человеку, прошедшему все круги русской тюрьмы, каторги, ссылки и уже отчаявшегося увидеть свободу — но получившему-таки её. Чтобы вернуться в цивилизацию, пришлось сплавляться по реке. И вот, прямо на плоту он постоянно пел и плясал. (23) «Тронулся умом», подумали, вероятно, жандармы-конвоиры.

27 октября 1883 года Чернышевский прибыл в Астрахань. Но это было не воскресение из гроба, это было возвращение человека, погибшего ещё 19 лет назад.

От прежних мессианских планов переустройства вселенной осталась только гигантоманская идея написать мировую энциклопедию — очевидно, потеряв всякую надежду предметно изменить «жизнь», Чернышевский решил выстроить объективную реальность по рациональному ранжиру хотя бы на бумаге. Он даже начал обдумывать план томов, и набирать сотрудников для издания, когда узнал, что Брокгауз и Эфрон уже выпустили свою знаменитую энциклопедию. Скорбь и печаль поразили Чернышевского. Но он не сдавался. План был изменён: решено было написать всеобщую историю. И вновь насмешка истории: немец Вебер уже издал пухлые тома, охватывающие историю от каменного века до века XIX включительно. Делать нечего! — чтоб хоть как-то утолить жажду тотальной систематичности, Николай Гаврилович берётся за перевод многотомника Вебера. Благо, известный издатель Солдатенков согласился оплатить работу. Правда, прежняя лихорадочная энергия юных лет сменилась какой-то механической методичностью: как машина, даже будучи сломанной, со скрипом и скрежетом по инерции продолжает движение — так Чернышевский монотонно, но с поражающей скоростью, переводил Вебера том за томом.

Под своим именем издать перевод он не мог: в его отношении продолжал действовать строгий цензурный запрет. Поэтому на томах «Всеобщей истории» значится фамилия «Андреев». Солдатенков, согласившийся на это издание, был исключением — Чернышевского даже под псевдонимами, даже инкогнито, не хотели публиковать. Журнал Стасюлевича «Вестник Европы», славящийся своим либерализмом и фрондёрством, в котором работал Пыпин, и на который Николай Гаврилович возлагал надежды, не опубликовал ни одной его рукописи. «Хандрит, а иногда и плачет», (24) — отчитывалась Ольга Сократовна Пыпину о душевном состоянии мужа.

Единственная значимая статья, которую ему удалось напечатать под псевдонимом — это «Происхождение теории благотворности борьбы за жизнь», в которой он критиковал Дарвина и его теорию эволюции. Надо сказать, от тона прежних статей ничего не осталось: раньше Чернышевский свысока отчитал бы английского учёного, да и дело с концом. Не то теперь: статья монотонна и тускла.

Но главный пункт обвинения в адрес Дарвина справедлив: англичанин попал под влияние пропаганды аристократов-тори и лично Мальтуса, обеспечившего идеологическое прикрытие планам властьимущих. Борьба за выживание не только не благотворна, она даже и решающего значения иметь не может. Потому теория, пропагандирующая борьбу как благо исторической эволюции — ложна. «Теория благотворности борьбы за жизнь противоречит всем фактам каждого отдела науки… Она противоречит смыслу всех разумных житейских трудов человека и, в частности, с особенною резкостью противоречит смыслу всех фактов сельского хозяйства, начиная с первых забот дикарей об охранении прирученных ими животных от страданий голода и других бедствий и с первых усилий их разрыхлять заостренными палками почву для посева». (25)

Современники, а позднее и поклонники-марксисты, не могли понять этого умонастроения. Как он мог пренебрежительно отзываться о Марксе, как он мог не увидеть величие этого современного гения? Надо сказать, фигура Чернышевского в сознании современников давно переросла Николая Гавриловича как реального человека: для читающей молодёжи это был грозный противник империи, брошенный в кандалы за свою смелую проповедь, Учитель, невинно претерпевающий за грехи этого мира. «И вот он вошёл. Мы видели его карточки, знали его наружность, слыхали очень много рассказов — и всё-таки были разочарованы… Увидели самое обыкновенное лицо», (18) — изумлялись политкаторжане, когда к ним впервые привели невысокого человека в очках с жиденькой бородкой, с длинными спутанными волосами, говорившего очень высоким, «визгливым» голосом. Разочарование молодых адептов понятно. Народным героям лучше не иметь физического облика — или быть канонической иконой.

Кроме неприятия Маркса, из Сибири доносились слухи о других «странностях», появившихся у Чернышевского. «Сошёл с ума», — констатировали молодые апостолы, не видевшие никогда своего Учителя. И самого Маркса поспешили уведомить о безумии сибирского страдальца. (19)

Кстати, раздутая легенда о «высокой оценке», выданной Марксом Чернышевскому (как будто Маркс — суровый профессор, а Чернышевский — студент на экзамене), нужна была русским марксистам, чтобы как-то связать (в своём собственном сознании) того и другого. Связь тут сугубо поверхностная, случайная: оба от радикальной публицистики перешли к изучению политической экономии (после того, как обнаружили пробелы в своих познаниях об этой области — и, кроме того, желая подвести прочный идейный базис под свои политические взгляды). На этом сходство и заканчивается. А имеющиеся общие черты ничего не говорят: иначе любого, кто начинает изучать политэкономию, автоматически можно сравнивать с Марксом или Чернышевским.

Присмотримся к упоминанию Чернышевского в «Капитале». Говоря о кризисе политэкономии, о том, что после своего превращения в идеологический инструмент буржуазии она потеряла право называться наукой, указывая на невозможность усидеть на двух стульях в принципиальных вопросах, Маркс подытоживает: «Это — банкротство буржуазной политической экономии, что мастерски показал уже в своих «Очерках из политической экономии (по Миллю)» великий русский учёный и критик Н. Чернышевский». (20) Вот и всё, вот и вся «высокая оценка». Ссылка на «Очерки из политической экономии» неслучайна, эта книга были настольной у революционной молодёжи. Маркс проявил дипломатический такт по отношению к молодым русским соратникам — потому упомянул о «мастерстве» сибирского узника. И, конечно, он приветствовал Чернышевского как союзника-социалиста. Всё так, но вокруг одной этой строчки из «Капитала» русскими марксистами была раздута легенда о том, как Маркс-Спаситель признал в Чернышевском своего Иоанна Предтечу. Сам Николай Гаврилович с таким разделением ролей, скорее всего, не согласился бы.

…Конец мытарствам настал только после смерти Александра II, погибшего от бомбы народовольца И. Гриневицкого.

Агенты нового царя проводили консультации с Исполнительным Комитетом «Народной Воли» — чтобы избежать возможных акций на коронации Александра III. Очевидно, пункт о вызволении Чернышевского из Сибири шёл в пакете требований революционеров. (21) Коронация прошла мирно (22) и, похоже, правительство решило выполнить часть договорённостей. Чернышевскому разрешено было переселиться в европейскую часть страны, но обязательно в провинциальную глушь. Между Архангельском и Астраханью Михаил, сын Николая Гавриловича, ведший дела по его освобождению, выбрал Астрахань.

Здесь не место подробно рассказывать о девятнадцати горьких годах Чернышевского в Сибири, это увело бы нас слишком далеко. Условия каторги, которые ему временно смягчили, были вновь ужесточены после покушения Каракозова на царя в 1866 году. Выяснилось, что Каракозов сотоварищи — не только горячие поклонники Николая Гавриловича, (8) но и планировали его освобождение. (9)

Кроме множества планов, было две реальных попытки вызволить Чернышевского. Первая: Герман Лопатин в 1870 году бросил в Лондоне свой перевод «Капитала» и понёсся в Россию спасать Чернышевского. Но сам оказался схвачен и посажен в тюрьму, откуда и бежал. Вторая попытка, предпринятая в 1875 году И. Мышкиным, тоже была неудачной. (10)

Кроме того, революционная эмиграция обсуждала планы о том, как взять в заложники видного вельможу или даже кого-нибудь из обширного царского семейства — с последующим обменом на Чернышевского. (11) Сбыться этим планам было не суждено, но власти, опасаясь влияния несчастного каторжанина, не спешили переводить его на поселение, даже когда срок каторги полностью истёк. Более того, условия содержания были только ужесточены. Вот она, милость царя-«Освободителя»! И вот она, злая ирония истории: тяготы в Сибири были обратной стороной славы, завоёванной в Петербурге.

Злость иронии ещё и в том, что попытки освобождения были обречены с самого начала. И дело не в их авантюризме — история знает немало подобных предприятий, окончившихся полным успехом: например, тому же Мишелю Бакунину удалось бежать из Восточной Сибири и добраться до Лондона. Но Бакунин свято верил в свою миссию. Чернышевский — уже нет. Известна его реакция, когда спустя годы ему рассказали об этих героических попытках вызволения: «Они не знали, что я и ездить верхом не умею». И вообще: «Как это я побегу?.. Да меня тотчас бы и поймали; ни бегать, ни лгать я не умею». (12) Похоже, он боялся нового ужесточения условий за подготовку побега — и бессрочности наказания. Поэтому, зная, что переписка читается администрацией тюрьмы, он писал жене, уверяя, что уедет из Сибири только легальным путём: «Одна ночь, проведённая в сырости, убила бы меня». (13) Это, скорее всего, полная правда: достаточно вспомнить, как материальная реальность не давалась нашему «материалисту» ещё в юные годы в цивилизованном Петербурге. Грубая реальность сибирской тайги точно убила бы его — «при попытке к бегству».

В итоге в 1872 году каторга была заменена поселением — Чернышевского отправили в Вилюйск, городок в Якутии, который в те времена вряд ли насчитывал больше 400 жителей. Полностью изолированный от внешнего мира, Вилюйск находился гораздо севернее Нерчинских рудников, и потому формальное смягчение неволи было отягощением её.

Содержали Чернышевского в «тюремном замке» — такое громкое название местные чиновники дали деревянному острогу, вынесенному в лес километра на три от самого Вилюйска. Как видим, царские бюрократы сами проговаривались: формально переведённый с каторги на вольное поселение, Чернышевский оказался всё равно в тюрьме. Самодержавие решило не только проглотить, но и переварить пойманного противника.

В Вилюйск ему присылали книги, в том числе и «Капитал» Маркса. Чернышевский его не читал, но рвал страницы и делал из них бумажные кораблики, которые пускал вдаль по реке Вилюю. «На что он (Пыпин) мне присылает такие книги?», (14) — недоумевал Чернышевский. В итоге на его экземпляре «Капитала» красовался такой приговор: «Пустословие в социальном духе». (15) Неприятный факт для биографов-марксистов! Более того: известно, что марксову работу «К критике политической экономии» Николай Гаврилович всё же прочёл и презрительно поставил визу на обложке книги: «Революция на розовой водице». (16) «Маркс напрасно употреблял трилогический философский метод Гегеля: всё, что он сказал, можно изложить гораздо проще», (17) — тоном апатичного безразличия говорил Чернышевский.

Николай Гаврилович Чернышевский. Умершее зерно

Подглава: Жизнь после смерти

19 мая 1864 года в 9 часов утра на Мытнинской площади в Петербурге состоялась гражданская казнь.

Креста не было, как не было и двух уголовников, казнённых в своё время в Иерусалиме за компанию. Был помост, на который палач привёл Чернышевского. Судейский чиновник зачитал приговор. Шёл мелкий и противный дождь. Над головой Чернышевского преломили заранее подпиленную шпагу, после чего повели к позорному столбу и заковали в кандалы. Закованным, повиснув на цепях, он простоял четверть часа на коленях перед толпой. Обряд гражданской казни был совершён. (1)

Потом были букетики цветов, бросаемые на эшафот пылкими курсистками в чёрных бурнусах. Жандармы в штатском комично и безуспешно пытались перехватывать цветы. И были зеваки из простого люда, смотревшие на казнь из-за забора (рядом с площадью что-то строилось). Настроение толпы было совсем не в пользу казнённого: они не стеснялись «выражать неодобрение виновнику и его злокозненным умыслам». (2) История любит драматичные сцены — они весьма иллюстративны: улюлюканьем и бранью петербургские бедняки провожали человека, желавшего свою жизнь отдать за этих самых бедняков. Коллизия русского народа и русской интеллигенции здесь проявилась максимально иллюстративно.

В далёком Лондоне Герцен, узнав о казни, разразился гневной речью в адрес «тупых злодеев, привязывающих мысль человеческую к столбу преступников, делая его товарищем креста»: «Проклятье вам, проклятье — и, если возможно, месть!..» (3)

С Мытнинской площади Чернышевский, в сопровождении двух жандармов, был этапирован прямиком в Тобольск. Этапирован — и… похоронен в Сибири.

Нет, физически он не умер. Но здесь вновь злая ирония: в отличие от Христа, окончившего свой земной путь на кресте, усопшего физически, но воскресшего духовно — Чернышевский остался живым физически, но умер духовно. Варварский обряд на Мытнинской площади действительно стал для него казнью.

Нет, он до конца пытался что-то писать, мысль лихорадочно искала себе выхода на бумагу — но это было царапанье в крышку гроба изнутри. В письме Пыпину Чернышевский с нездоровым оптимизмом говорит о «десятках» (!) написанных им романов (4) — Но всё написанное им на каторге и в ссылке погибло.

Бóльшую часть бумаг он уничтожал сам, опасаясь обысков и конфискаций. Уверял, что это ничего, что он помнит каждую строчку и сможет на свободе легко восстановить эти десятки романов. Память, действительно, была у него чрезвычайно, патологически развита — до фотографичности.

Известен эпизод: во время пребывания в Нерчинских рудниках Чернышевский, чтобы развлечь товарищей, садился и читал свои сочинения по рукописи. Однажды во время чтения такой длинной, богатой запутанными сюжетными линиями истории, кто-то из приятелей заглянул через плечо плавно читающего Чернышевского и с оторопью увидел, что перед ним только чистые листы. (5) «Символ ужасный!» (6) — восклицает с содроганием даже Набоков.

Другую часть написанного сибирский узник отправлял Пыпину для публикации, но двоюродный брат был очень осторожен — и просто сжигал присланные рукописи. В итоге Чернышевский писал… в никуда. Мрачный символизм: непрерывно сам себя сжигающий рассудок — и даже то, что пропустил он в мир, тоже предано огню. (7)

Ну что ж, друзья, сегодня публикую последнюю подглавку из большой главы о Чернышевском. Текст получился большой (половина печатного листа): в общем, всё для того чтобы вы кайфовали. Зерно в итоге (как и было сказано) умрёт, но даст плод. А вот об этом плоде речь пойдёт уже в третьей книге «Искателей Абсолюта». Вторая же книга истории русских гегельянцев, надеюсь, выйдет в этом году.

Но, спросите, что же хорошего в этой книге?

Надо отдать должное: написана она живо, читается как захватывающий роман. К тому же, при скромном объёме — исключительное богатство фактов. Да, Аттали трактует их себе в угоду, но факты в книге есть — надо лишь правильно их понять. (Так, весьма информативен раздел, посвящённый судьбе Архива Маркса и Энгельса, роли нашего Давида Рязанова в спасении их рукописей и писем).

Кроме того, порочный метод Аттали, апологизирующий «глобализацию», имеет и побочный — позитивный — эффект: канва жизни Маркса постоянно интегрируется в историческое целое: вот Маркс пишет статью о пролетариате, и в то же время впервые электричество использовано для уличного освещения, вот закончен раздел экономической рукописи — и параллельно проложен трансатлантический кабель или открыт 2-й закон термодинамики. Недурно, хотя всех грехов книги не искупает.

Но это вторично. Важны 2 позитивных момента книги, момента объективных, не зависящих от воли её автора, но которые делают её из просто плохой книги хорошей плохой книгой о Марксе.

Первый момент: книга в силу своей оппозиционности тру-марксизму заставляет думать, искать настоящий образ Маркса, проверять своё понимание его идей. Надо сказать, Аттали верно ухватывает важный момент истории Маркса после Маркса: он оказался мифологизирован и фальсифицирован самим марксизмом. Да, сам Аттали, критикуя эту фальсификацию, строит фальсификацию новую. Но необходимости критического обращения к Марксу это не отменяет. И книга Аттали против своей воли ставит вопрос: нам нужна не хорошая плохая, а просто хорошая книга о Марксе и марксизме. Не осознав прошлого, нам нечего делать в будущем.

Второй момент: в итоге сам Аттали признаётся в своей любви к Марксу и допускает, что глобальный капитализм (империализм) либо уничтожит человечество — либо будет сменён социализмом/коммунизмом. Это — важнейшее самопризнание, свидетельство современного банкротства идеологов капитализма (тех из них, кто не утратил способности к логическому мышлению). И эта идейная капитуляция есть выражение объективного кризиса капитализма, его самоисчерпания. Так через книгу Аттали, со всеми оговорками, с отдалением в будущее, но истина коммунизма признана мозговым трестом буржуа. Ибо, если Маркс — мировой Дух, то это Дух одной-единственной, Абсолютной Идеи.

В итоге, дело за малым: человечеству предстоит осознать эту Идею, эту истину.

Как говорил сам Маркс: «Мир уже давно грезит о предмете, которым можно действительно овладеть, только осознав его».

#Маркс #Энгельс #Гегель #марксизм #рецензии

3. Из этого же стремления сделать Маркса пророком империалистической глобализации следует отрицание значимости Энгельса. Его роль Аттали сводит к роли Санчо-Пансы, верного друга и одновременно кассы взаимопомощи. В книге полностью отрицается значение Энгельса как философа и критика политэкономии. И вновь в ходу метод «субъективизации-психологизации»: так, по мнению Аттали, II Интернационал Энгельс организовал… из зависти, как «реванш» за то, что в первом Интернационале не он, а Маркс играл первую роль! (Чтоб такую чушь писать, надо либо совсем не знать Энгельса и не понимать — либо его сознательно фальсифицировать).

Почему же Аттали так невзлюбил Энгельса? Потому что из него не вылепишь теоретика глобализации: его работы — при всей теоретичности — непосредственнее, предметнее связаны с политической борьбой, их ну никак не получится извратить в буржуазно-апологетическом смысле. (Тот же «Анти-Дюринг» — важнейший текст марксизма — вообще есть полемическая работа против партийного оппонента).

4. Из этого же отвращения ко всему, что не укладывается в схему «глобализации», книга пропагандирует отвращение не только к Энгельсу, но и к марксизму как таковому. Аттали обвиняет Энгельса в «отклонении от философии свободы» (что бы это ни означало), разработанной, якобы, Марксом. Энгельс-де, ещё при жизни Маркса, стал создавать его культ и новую религию. (Вновь глупейшее противоречие: так кто такой Энгельс? — фанат Маркса или завистник-Сальери?).

Кстати, это типичная уловка критиков марксизма: схватившись за реальные прото-религиозные мотивы революционного движения (обусловленные обычной человеческой склонностью мыслить по аналогии), сводить марксизм к сектантской религии. (Конечно, это важный вопрос, правда, здесь не место его разрабатывать. Скажу лишь, что и в случае с марксизмом, как всегда, нужно отличать то, что думают сами участники движения от объективного смысла творимой ими истории).

Но отсюда другое обвинение: Энгельс (и его ученик Ленин) исказили-де Маркса, создав теорию «монополизации власти» рабочим классом и его партией. (Конечно же, обвинение голословное, без ссылок и цитат). Более того, Аттали, чтобы марксизм не мешался в «глобалистских» построениях, просто похоронил его, и датой похорон назначил конец 1940-х годов (как раз момент триумфального шествия марксизма!). Не нужно большего, чтобы показать проводимую Аттали фальсификацию истории!

5. При чём, если историю марксизма он фальсифицирует сознательно, то историю философии — ещё и от незнания последней. Взявшись судить о Гегеле и его связи с Марксом (ни одна книга о Марксе не может пройти мимо этого вопроса) он обнаруживает бездну тупого невежества, демонстрирующего полное незнакомство с немецкой философией! Ибо заявлять, что философия права Гегеля послужила фундаментом для Бисмарка и нацистов, болтать о том, что левогегельянцы критиковали Гегеля потому, что эта критика равна критике прусского государства, и при этом писать, что король назначил Шеллинга «канцлером» (!) — значит вообще ничего не знать и не понимать в истории философии.

Но это невежество очень удобно — оно удачно стыкуется со схемой Аттали о Марксе-пропагандисте либеральной свободы и адепте рыночной экономики. И именно поэтому, желая подчеркнуть выдуманную им роль Маркса как демиурга «глобализации», Аттали на немецко-философский, прямо гегельянский манер называет его «мировым Духом».

Это главные, но не единственные сущностные недостатки книги. Добавим ещё важный технический недостаток: при обилии цитат — полное отсутствие ссылок и указаний источников. Интеллектуальную тошноту может вызвать и кривой перевод философских мест. Тут постарался и сам Аттали, и его русский переводчик. Так, Entfremdung (отчуждение, утрата контроля над произведением своего труда) переведено как «отход от человеческой сущности», а Entäußerung (овнешнение, необходимое в практике опредмечивание мысли) переведено как «отступление от себя самого». Прости их, Гегель, ибо не ведают, что творят!..

Хорошая плохая книга о Марксе.

Рецензия на книгу Жака Аттали «Карл Маркс. Мировой дух».

Книгами о Марксе, его биографиями никого не удивишь. Но хороших книг вообще мало, а посвящённых Марксу — мало в особенности.

Однако, книга Жака Аттали о Марксе — выбивается из простой антиномичной схемы. Да, это плохая книга. Но это хорошая плохая книга.

Объясню по порядку.

Для начала: кто автор книги?

Жак Аттали на протяжении 10 лет (1981-1991) был специальным советником французского президента-«социалиста» Франсуа Миттерана, затем стал первым главой Европейского банка реконструкции и развития, создавшего финансовую архитектуру мира после 1991 года. При этом, Аттали оказался очень плодовитым литератором: написал 84 книги, от романов до историко-экономических размышлений, тяготеющих к футурологии. Кроме того, Аттали приписывают роль доверенного лица финансовых аристократов Ротшильдов. Он же некогда привёл в политику нынешнего одиозного французского президента Макрона. Миллионер, сторонник глобализации — то есть, тотального и повсеместного проникновения капиталистических отношений — и большой поклонник Маркса. В общем, «разносторонняя личность» этот Жак Аттали.

В предисловии он сам признаётся, что покорён Марксом, и по нему сверяет свои мысли относительно происходящего в мире.

Но такое восхищение, такая, казалось бы, идеологическая зависимость всегда имеет обратную сторону: почитатель (сознаёт он это или нет, неважно) искажает почитаемого автора, читает его через призму своего сознания и опыта, не себя делает зависимым, а своего кумира — зависящим от своего Я. Тенденция эта принимает форму борьбы за «настоящего» кумира (в нашем случае — Маркса). Аттали этого не артикулирует, возможно даже, что и сам не сознаёт — но делает это. (Кстати, вполне по Марксу).

Отсюда минусы книги.

1. Аттали старательно (подозрительно старательно для неосознанной тенденции) искажает идеи Маркса, причёсывает его под пророка глобализации. Дескать, Маркс — великий мыслитель, первый распознал тенденцию мировой истории: капитализм должен распространиться на весь мир — и только после этого можно будет говорить о другом, лучшем обществе. В своём искажении Аттали заходит так далеко, что утверждает: никакой революции Маркс не хотел. Естественно, здесь Аттали впадает в грубейшие формальные самопротиворечия. Так, одна из глав книги, посвящённая бурным 1840-м годам, названа им «Европейский революционер» — но позднее, цитируя преамбулу, написанную Марксом к программе французских социалистов, Аттали торжествующе резюмирует: «Решительно: к социализму можно прийти только выборным путем». Но только пятью строчками выше сам же Аттали цитировал Маркса: к коллективной собственности на средства производства «следует стремиться всеми средствами, какими располагает пролетариат, включая всеобщее избирательное право». Очевидно: «все средства» у Маркса — далеко за пределами средств парламентских (последние — только частное тактическое средство). И таких наивных фальсификаций, ведущих к вопиющим нестыковкам в соседних фразах, в книге полно. Ибо невозможно фальсифицировать суть без формальных натяжек.

2. Эта фальсификация усугубляется методом Аттали, типичным для современных философствующих методом «субъективизации-психологизации»: всё сводится к психологическим намерениям и комплексам. Так, неоконченность многих Марксовых работ Аттали объясняет его субъективным нежеланием расставаться со своими творениями! (И тут же глупейшая ссылка на теорию «отчуждения» — не хотел, видите ли, Маркс, «отчуждать» свои произведения!). Более того: экономические штудии Маркса, корни его теории стоимости и денег Аттали видит в постоянной нужде Маркса, в его зависимости от денег! Такой вульгарный «экзистенциализм на пальцах» получается. Философски это пошлейший редукционизм, ложное сведение сложного к примитивному, политически — фальсификация и попытка уничтожить самое ценное у Маркса — его критику политической экономии. Ибо сами идеи Маркса не укладываются в апологизирующую империализм (под именем глобализма) схему Аттали.

«Как субстанция и всеобщая, себе самой равная постоянная сущность, дух есть неизменная и незыблемая основа и исходный пункт действования всех и их конечная цель (Zweck und Ziel) как мысленное «в себе» всех самосознаний».

Гегель. «Феноменология Духа».

Масштаб имеет значение.

История всегда творилась, творится и будет твориться в большом масштабе, en gros. Задача человека — человечества! — осознать этот масштаб, подняться до него, стать равным ему. Сделать этот масштаб своим.

Но этого мало: было сфабриковано ещё одно письмо, в котором псевдо-Чернышевский подробно описывал свои связи с подпольной типографией. (4) При этом, само воззвание «К барским крестьянам» в советское время однозначно приписывалось Николаю Гавриловичу. Это был важный штрих к его портрету как революционера. Здесь интересы царской охранки и идеологов русского коммунизма сходились: и тем, и другим нужны были свидетельства революционности Чернышевского — но с разной целью: первым, чтобы упечь его на каторгу, вторым — чтоб ввести его в пантеон революционных святых.

Нашлось в этой истории место и для «тридцати сребренников»: 5 августа 1863 министр финансов Рейтерн информировал министра внутренних дел Валуева, что «погубивший дирижёра радикального оркестра… может получить… 1000 р.» (5) И биограф Чернышевского отмечает с горькой иронией: «Костомаров получал свои серебренники». Весьма неслучайно это подчеркивание советскими авторами библейских аллюзий в деле Чернышевского. Набоков верно заметил: «Чем левее комментатор, тем питает бóльшую слабость к выражениям вроде «Голгофа революции». (6)

Но Набоков — слишком пристрастный и потому очень злой критик. Аналогии с легендарными событиями в Иерусалиме проводили и сами участники революционного движения. Они мыслили библейскими категориями, постоянно проводя параллели между собой и первой общиной, собравшейся вокруг Иисуса. Так, Серно-Соловьевич, схваченный в один день с Чернышевским, осуждённый и погибший в Сибири в 1866 году, писал Герцену: «Пришлось быть Камнем, чтобы не сделаться Осинником» (7) — то есть, на эзоповом языке: ему пришлось трижды, как апостолу Петру (petrus — каменный на латыни), отказаться от Герцена, чтобы не стать предателем Иудой, повесившемся, по преданию, на осине.

На топливе из фальшивок и подтасовок, движимый парами беззакония и несправедливости, процесс Чернышевского приближался к своему окончанию. 6 февраля 1864 был вынесен приговор Сената, на следующий же день утверждённый Госсоветом: «Отставного титулярного советника Николая Чернышевского... лишив всех прав состояния, сослать в каторжную работу в рудниках на четырнадцать лет, а затем поселить в Сибири навсегда». Александр II наложил в итоге свою резолюцию: «Быть по сему, но с тем, чтобы срок каторжной работы был сокращен наполовину». (8) Что вышло из этой милости царя-«Освободителя», мы вскоре увидим.

Окончание следует.

Примечания.

1. Чернышевский Н. Г. Полн. собр. соч. в 15 тт. Т. VII. М., 1950. С. 520.
2. Там же. С. 523.
3. Там же. С. 524.
4. Уже в советское время графологическая экспертиза доказала фальсификацию. См.: Революционная ситуация в России в середине XIX века. Под ред. Нечкиной М. В. М., 1978. С. 353.
5. Там же.
6. Набоков В. Дар. 2-е изд. Анн Арбор, 1975. С. 242.
7. Цит. по: Эйдельман Н. Я. Твой восемнадцатый век. Твой девятнадцатый век. М., 2011. С. 765.
8. Цит. по: Революционная ситуация в России в середине XIX века. Под ред. Нечкиной М. В. М., 1978. С. 354.

#Чернышевский #Искатели_Абсолюта

Николай Гаврилович Чернышевский. Умершее зерно

Подглава: Дело Чернышевского

Ирония проходит красной нитью через историю русских искателей Абсолюта. Не избежал её насмешки и Чернышевский: пока он писал своё назидание революционерам о том, что делать, его собственное «дело» стараниями жандармов получило-таки ход, стало «делаться».

После того, как узник отверг наивные вопросы о связях с «лондонскими изгнанниками», следствие изменило тактику. Решено было сконцентрировать обвинение вокруг причастности Чернышевского к «возмутительному» воззванию «К барским крестьянам».

Сама эта прокламация, написанная нарочито простонародным языком, была, конечно, призывом к революции. Для начала автор развенчивал иллюзии крестьян по поводу реформы 19 февраля: «Так вот оно к чему по царскому-то манифесту да по указам дело поведено: не к воле, а к тому оно идет, чтобы в вечную кабалу вас помещики взяли, да ещё в такую кабалу, которая гораздо и гораздо хуже нонешней». (1)

А надо — волю: «Чтобы народ всему голова был, а всякое начальство миру покорствовало, и чтобы суд был праведный, и ровный всем был бы суд, и бесчинствовать над мужиком никто не смел, и чтобы пачпортов не было и подушного оклада не было, и чтобы рекрутчины не было. Вот это воля, так воля и есть. А коли того нет, значит, и воли нет, а все одно обольщение в словах».

Тут же и давался практический совет: «Надо только единодушие иметь между собою мужикам, да сноровку иметь, да силой запастись». (2)

Завершалось воззвание недвусмысленным уверением в существовании заговорщической организации, которая даст крестьянам знак для повсеместного восстания: «А когда промеж вами единодушие будет, в ту пару и назначение выйдет, что пора, дескать, всем дружно начинать. Мы уж увидим, когда пора будет, и объявление сделаем. Ведь у нас по всем местам свои люди есть, отовсюду нам вести приходят, как народ да что народ. Вот мы и знаем, что покудова еще нет приготовленности. А когда приготовленность будет, нам тоже видно будет. Ну, тогда и пришлем такое объявление, что пора, люди русские, доброе дело начинать… Тогда и легко будет волю добыть. А до той поры готовься к делу, а сам виду не показывай, что к делу подготовка у тебя идет». (3)

Corpus delicti [состав преступления] был налицо. Проблема была лишь в том, что ни одного явного доказательства причастности Чернышевского к воззванию у следствия не было. Значит, их надо было изобрести! — и следствие изобретает. Главной надеждой обвинения стал полусумасшедший провокатор Вс. Костомаров, подвизавшийся в «Современнике» как поэт-переводчик. С его помощью были сфабрикованы фальшивые записки, написанные, якобы, самим Чернышевским, и доказывавшие его авторство. В деле фигурировал и подкупленный свидетель, тоже подтвердивший участие Николая Гавриловича в составлении прокламации.

Тот все обвинения по-прежнему отвергал. Тем не менее, дело было передано в мае 1863 года в Сенат. Чернышевский требовал личного сличения почерков в поддельных записках. Сенат его ходатайства не удовлетворил, но назначил свою графологическую экспертизу, специалистами которой выступили клерки самого Сената. И даже они признали сходными менее половины букв в представленной записке. Для придания весомости своему обвинению, следствие санкционировало, как бы сейчас сказали, деструктологическую экспертизу. Добровольным экспертом вновь выступил презренный Костомаров: он запросил себе подборку статей из «Современника» и подробно стал разбирать эзопов язык публикаций: здесь речь не о султане, а об Александре II, здесь не об Австрии, а о России, здесь не про войну с рабовладельцами США, а призыв к войне с крепостниками в России.

А пока Weltordnung на всех парах несётся навстречу своему краху, мы продолжаем публикацию главы о Чернышевском из готовящегося к изданию второго тома «Искателей Абсолюта».

Так что: чем хуже «для них» — тем лучше «для нас»? Нет, здесь нет никакого автоматизма и гарантированных успехов. В условиях краха, схлопывания экономики прогрессивные движения имеют мало шансов: сама идея прогресса будет — на поверхности, но зримо — опровергаться, дискредитироваться ежедневными катаклизмами и катастрофами.

Вспомним: ничто так не способствовало приходу нацистов к власти, как мировой кризис 1929 года. Люмпенизация масс в купе со слабостью демократических традиций и институтов (приватизированных и опошленных либералами) — это всё факторы усиления ультра-правых. И процесс этот происходит в условиях слабости левых, уже треть века пребывающих в полукоматозном состоянии. Добавим сюда разрушение мирового рынка, когда все разбредаются по «национальным квартирам», прячутся за кордоны заградительных пошлин и «суверенитета». В условиях субъективной атомизации будет расти спрос на объединительную идеологию — но при непонимании движущих сил кризиса, в условиях интеллектуальной деградации масс, скорее всего, такой идеологией будет национализм в разных его проявлениях.

Здесь мы возвращаемся к самому важному: капитализм ведь не просто так «глобализировался». Это его объективная тенденция, тенденция его эволюции, его бегства от самого себя, от своих имманентных противоречий.

Да, но разрушение единого экономического пространства в субъективно-эгоистических целях конкретного Трампа есть абсолютное противоречие объективной логике самого капитализма. И противоречие должно быть разрешено. Рынки должны быть вновь завоёваны и объединены. Так становится неизбежной новая мировая схватка между блоками стран. Мировой конфликт, и уже не торговый.

В итоге, если человечество выживет в этом конфликте (а это от самого человечества зависит), мировой кризис всей общественной системы достигнет кульминации. Конкретный ход кризиса будет зависеть от множества зачастую противодействующих тенденций. Посмотрим, какой будет у них результирующий вектор.

Но, как и всегда, субъективные намерения зачинателей этого кризиса не имеют никакого значения. Разбуженное ими движение мировой истории их же и опрокинет. Ибо их руками и за их спиной прокладывает себе дорогу имманентная историческая необходимость.

Такова та самая гегелевская Хитрость Разума.

#Трамп #империализм

Трамп и хитрость Разума.

В чём смысл «тарифной войны», объявленной Трампом всему человечеству?

Конечно, это диктаторская попытка подчинить себе всех. Конечно, это примитивный шантаж: под угрозой потери рынка, следовательно, уничтожения промышленности — страны должны отказаться в пользу США от остатков политической самостоятельности. Экономические тарифы — это политический кнут. И без пряников.

Разумеется, мировая «торговая» война, развязанная Трампом есть симптом откровенно империалистической и — даже по форме — фашистской политики. Характерна сама лживая риторика 47-го президента США: «Они обкрадывали нас!» Обворованные США, вот бедняжки! — что может быть циничнее этого лживого образа? Как Гитлер пугал немцев евреями-капиталистами и одновременно евреями-коммунистами, так Трамп сейчас пугает своих реднеков жупелом фентанила из Китая и миграции из Мексики.

Но кроме обеспечения господства в мире, этот шантаж Трампа есть попытка реиндустриализовать США.

Надо сказать, попытка объективно реакционная даже по отношению к самому буржуазному обществу: капиталисты не зря десятилетиями переносили производство в беднейшие страны мира. Это была:
1) погоня за прибавочной стоимостью, вечная борьба против тенденции к снижению нормы прибыли и одновременно 2) стремление снизить издержки на постоянный капитал и/или оплатить рабочую силу дешевле её стоимости. Далее, перенос производства в «третий мир» означал: 3) расширение рынков за счёт дешевизны продукции. Кроме того, 4) часть сверхприбылей возвращалась обратно на строительство «социального государства» — иными словами: для подкупа населения империалистических метрополий. 5) Так уничтожался пролетариат, трудящийся класс «у себя». Думая избавиться от классового антагонизма в своих странах, капиталисты создавали глобальный — но разрозненный, атомизированный — пролетариат во всём остальном мире.

Трамп сейчас хочет развернуть это всё назад. Но он не понимает: все перечисленные тенденции тоже развернутся на 180 градусов: 1) с переводом производств обратно «домой» возрастут издержки, 2) сузятся рынки (тот же товар по большей цене будут покупать меньше). Кроме того, потеря рынков в США = снижение производства в мире = падение энергетики и финансового сектора (крах последнего только замкнёт порочный круг). Платёжеспособный спрос в мире на товары из США упадёт: США потеряют рынки. Кроме того, 3) обратный перевод промышленности в США ударит в первую очередь по американским рабочим (подорожает не только их труд — но и их расходы на воспроизводство своей рабочей силы. Но средств на прежний подкуп трудящихся у государства уже не будет. 4) Отсюда обострение классовой борьбы именно в «реиндустриализованых США». Но сама эта всеобщая тенденция может принять различные частные формы: сужение рынков приведёт к сужению производства — массы будут не пролетаризироваться, а люмпенизироваться. 5) Но, тем не менее, произойдёт самое главное — падение нормы прибыли. Прибавочной стоимости американские реднеки будут создавать, в лучшем случае, столько же, сколько их азиатские собратья — но переменного капитала на реднеков будет тратиться больше.

Имманентно, в силу собственных противоречий, империалистский шантаж Трампом всего мира ведёт к краху мировой капиталистической экономики — и экономики США в первую очередь.

Вот воспоминания современника: «За 16 лет пребывания в университете мне не удавалось встретить студента, который бы не прочёл знаменитого романа ещё в гимназии; а гимназистка 5 – 6 класса считалась бы дурой, если б не ознакомилась с похождениями Веры Павловны». (18)

Но что гимназистки! Роман обожал студент-марксист Володя Ульянов, признававшийся: «Он меня всего глубоко перепахал… Это вещь, которая даёт заряд на всю жизнь» (19) — поэтому сложно преувеличить влияние «Что делать?» на судьбу русского коммунизма.

Продолжение следует.

Примечания.

1. См.: Набоков В. Дар. 2-е изд. Анн Арбор, 1975. С. 259.
2. Чернышевский Н. Г. Полн. собр. соч. в 15 тт. Т. XI. М., 1939. С. 224. И гордо добавляет: «А всё-таки несколько получше понимаю условия художественности».
3. Карикатурно описывая светскую молодёжь, Чернышевский выплеснул всю свою классовую ненависть к аристократии.
4. См.: Дамы без камелий. Письма публичных женщин к Н. А. Добролюбову и Н. Г. Чернышевскому. М., 2022.
5. Чернышевский Н. Г. Полн. собр. соч. в 15 тт. Т. XI. М., 1939. С. 144.
6. Там же. С. 288.
7. О реальных прототипах героев романа см. Стеклов Ю. М. Н. Г. Чернышевский. Его жизнь и деятельность, 1828 – 1889. Т. II. М.; Л., 1928. С. 121 — 127. Также см. в: Паперно И. Семиотика поведения: Николай Чернышевский — человек эпохи реализма. М., 1996.
8. Чернышевский Н. Г. Полн. собр. соч. в 15 тт. Т. XI. М., 1939. С. 252. И обосновывается превосходство женщин «подробностями из анатомии, физиологии»!
9. Герцен А. И. Собр. соч. в 30 тт. Т. XXIX. Кн. 1. М., 1963. С. 167. А вот развёрнутый отзыв Герцена на роман: «Господи, как гнусно написано, сколько кривлянья и… что за слог! Какое дрянное поколенье, которого эстетика этим удовлетворена… Мысли есть прекрасные, даже положения — и всё полито из семинарски-петербургски-мещанского урыльника». Там же. С. 157.
10. Кстати, тема сна как лучшей версии реальности — очень важная для «Что делать?» Тут и зародыш психоанализа, и иррационализм. «Сон разума рождает чудовищ!» — Чернышевский с этим бы не согласился.
11. Чернышевский Н. Г. Полн. собр. соч. в 15 тт. Т. XI. М., 1939. С. 228.
12. Примеры библейских мотивов в романе см.: Паперно И. Семиотика поведения: Николай Чернышевский — человек эпохи реализма. М., 1996. С. 175 — 178.
13. Сравните с преамбулой Программы КПСС, утверждённой на XXII съезде в 1961 году: «Всё во имя человека, всё для блага человека!» Это — постулирование религии Человека. А программное обещание «нынешнее поколение людей будет жить при коммунизме» — не что иное, как курс на построение теократии Человека, ставшего Богом. Хорошая иллюстрация общности идей Чернышевского и советского коммунизма.
14. Немногочисленные современные исследователи Чернышевского (И. Паперно, В. К. Кантор) видят у него только лежащие на поверхности религиозные образы. В итоге у Паперно Чернышевский оказывается этаким партизаном христианства в логове нигилистов, а у Кантора — вообще «русским святым» (см. Кантор В. К. «Срубленное древо жизни». Судьба Николая Чернышевского. СПб, 2016. С. 484). Но это колоссальная натяжка и непонимание смысла как христианской религии, так и социализма. Нет ничего более еретического и противного сути христианства, чем тезис Человек = Бог.
15. Так, очевидец вспоминает о 25 рублях, уплаченных за главы, вырезанные из «Современника». 25 рублей в 1860-х годах примерно равняется 25000 рублей в 2023 году. См: Н. Г. Чернышевский: pro et contra. СПб.: РХГА, 2008. С. 211.
16. См. Стеклов Ю. М. Н. Г. Чернышевский. Его жизнь и деятельность, 1828 — 1889. Т. II. М.; Л., 1928. С. 133.
17. Кропоткин П. Идеалы и действительность в русской литературе. СПб., 1907. С. 307.
18. Цит. по: Стеклов Ю. М. Н. Г. Чернышевский. Его жизнь и деятельность, 1828 — 1889. Т. II. М.; Л., 1928. С. 135 — 136.
19. Валентинов Н. Встречи с Лениным. Нью-Йорк, 1981. С. 103. Курсив Валентинова. И не случайно свою программную работу Ленин тоже назовёт «Что делать». Только уже без знака вопроса.

#Чернышевский #Искатели_Абсолюта

И вот вполне постмодернистский приём — за сотню лет до появления постмодернизма! — Чернышевский самого себя встроил в роман. Евангелие от Спасителя было бы неполным без самого Спасителя, поэтому на последних станицах романа мы видим загадочную даму в чёрном — это сама Ольга Сократовна, надевшая траур по своему мужу, заживо погребённому в крепости. (Правда, неизвестно, надела ли траур реальная Ольга Сократовна). Николай Гаврилович в концовке появляется, но как бы намёком, возможно, непонятным читателю сейчас, но абсолютно понятным для своих современников — как Тот, по которому скорбит дама в чёрном. Тут тесное слияние литературы и жизни: в книге Чернышевский выводил своё спасение от революции, и таковым он видел его в реальности, искренне верил в пришествие этой «девы», что и придавало ему оптимизма в заточении.

Спаситель должен сам быть спасён. Как Иисус освобождён из склепа — так и наш узник Алексеевского равелина чаял скорого освобождения. И потому роман его насыщен аллюзиями на новозаветную историю. (12) Конечно, все эти библейские мотивы есть превращённое сознание бывшего поповича, проявления старого принципа: что усвоено в молодости — не исчезнет до старости. Так, но так только на поверхности, «по форме». Всё дело в Фейербахе. В Христа Чернышевский потерял веру ещё в студенческие годы. Вместо неё он усвоил фейербахианскую веру: Человек = Бог. (13) Это совершенный антипод христианства. Да, противоположности можно спутать — как отражение в зеркале принять за реального человека. Но противоположности от этого не перестают быть противоположностями. Да, противоположности тождественны — и отсюда социализм, надевающий священническую рясу. Тут же и обычный консерватизм мышления, свойственный даже революционерам: наливать новое вино в старые мехи, использовать старые формы (того же христианства) для нового содержания (коммунизма). Вообще, чтобы понимать хоть что-нибудь, тем более тонкую диалектику христианства и социализма — надо уметь отличать кажущееся от сущностного. (14)

Написанные главы «Что делать?» Чернышевский посылал Некрасову. Парадоксально, но тюремная цензура — в лице следственной комиссии — пропустила рукопись на волю, гражданский же цензор тоже ничего предосудительного не нашёл (вероятно, по раболепию просто «взяв под козырёк» перед высокопоставленными бюрократами из комиссии) и «Современник» успел полностью напечатать роман, прежде чем правительство спохватилось.

Роман, конечно, был запрещён. Номера журнала с главами быстро были зачитаны до дыр, их переписывали и книга продолжала ходить в этих списках. Позднее, когда стали поступать контрабандные экземпляры, напечатанные в Европе, их покупали за баснословные деньги. (15) Популярность у романа была бешеная. Студенты распевали на пирушках:

Выпьем за того
Кто «Что делать?» писал
За героев его
За его идеал… (16)

Роман стал настоящим катехизисом, образцом поведения для молодёжи. Князь-анархист П. А. Кропоткин вспоминал: «Для русской молодёжи повесть была своего рода откровением и превратилась в программу… Ни одна из повестей Тургенева, никакое произведение Толстого или какого-либо другого писателя не имели такого широкого и глубокого влияния на русскую молодёжь, как эта повесть Чернышевского: она сделалась своего рода знаменем для русской молодёжи». (17)

Программа требовала реализации. По России покатилась волна фиктивных браков (с целью «освобождения» девушек — как правило, купеческих и поповских дочек — от родительского ига). Все «прогрессивные» дамы, как одна, начали открывать швейные мастерские. О влиянии романа на половую мораль современников можно только догадываться.

Материал требует формирования. Вот Чернышевский, как демиург, и формирует «тип»: Лопухов с Верой Павловной строят свою «романную» жизнь, буквально выполняя указания автора, диктующего своим героям «что делать».

Во-первых, Чернышевский делает их добровольными рабами «дела», понятого как грубая, предметная необходимость. Лопухов ради жены бросает медицинскую карьеру, и устраивается на нелюбимую, но «функциональную» работу, доставляющую хороший заработок. Вера Павловна организует швейную мастерскую, устроенную на манер промышленной коммуны à la Фурье, завещавшего: вместе жить дешевле. Совершенно экономический, буржуазный подход, надо сказать — но лишённый не только буржуазного, но элементарного здравого смысла! Расписывая все выгоды общежития-коммуны, Чернышевский устами Кирсанова приводит смешной (на самом деле ужасный) в своей наивности пример: 25 швей из мастерской Веры Павловны, проживая вместе, закупили 5 зонтов — и пользуют их каждая по мере надобности. (6) Если бы они жили по частнособственнической логике «старого» мира, им пришлось бы тратиться каждой на свой зонт — а так купили вскладчину и пользуют их совместно. Экономия и профит! Вот только вся эта утопия разбивается, если представить, что во время дождя зонт потребуется шестой швее — когда все пять «общественных» зонтов уже разобраны другими. Что ей делать? Зонта она не получит. И зачем ей было вообще скидываться на «общественные» зонты — если у неё в итоге нет никакого зонта? Все будущие проблемы не только казарменного коммунизма, но и любой директивно управляемой экономики уже явлены здесь в проблеме 6-го зонтика.

Во-вторых, интересы самой чувственности — священны. Сексуальный интерес к другому человек не должен сдерживаться ничем. (Не оправдывал ли Чернышевский так свои юношеские «глупости»?) Если животную чувственность сковывают узы брака — они должны быть отвергнуты. И когда Верочка влюбляется в Кирсанова, лучшего друга своего мужа, Лопухов самоустраняется, инсценируя суицид, с описания которого и начинается книга. В итоге, как в дурной мыльной опере, все счастливы: Вера Павловна со своим Кирсановым, «воскресший» под чужим именем Лопухов с Катенькой Полозовой – и все счастливы вместе, живя одной большой свингерской коммуной.

Чернышевский зафиксировал здесь отношение к браку среди «новых людей», в том числе и свою собственную матримониальную историю. (7)

Этот «половой вопрос» тесно связан с так любимой Чернышевским теорией «согнутой палки», или, как сейчас бы сказали, «позитивной дискриминации» женщины. Если сами новые люди — уже высшая порода по сравнению с людьми «старыми», полностью принадлежащими существующему обществу (кстати, нет ли тут зачатка теории «сверхчеловека»?), то уже среди этих «новых» женщина — высшее существо. «Организация женщины едва ли не выше, чем мужчины… поэтому женщина едва ли не оттеснит мужчину на второй план в умственной жизни, когда пройдёт господство грубого насилия…» (8)

Весь этот фееричный калейдоскоп из Фурье, Фейербаха, феминизма, собственных теорий Чернышевского результирует в некий синтез, воплощённый в знаменитом «Четвёртом сне» Веры Павловны. Хрустальный дворец-фаланстер, в котором после работы пируют и развлекаются промискуитетом счастливые граждане социалистического общества — вот апофеоз романа. «[Чернышевский] оканчивает фаланстером, борделью — смело», — отреагировал Герцен. (9)

Но «Четвёртый сон» — не даром всего лишь сон. Чтобы сон стал явью, прекрасная дева, ведущая Веру Павловну сквозь все её видения (безусловно, это аллегория революции), должна воплотиться в реальности. (10)

Книга осталась незаконченной, обрываясь внезапно. Очевидно, по замыслу материализацией девы-Революции и должен был заканчиваться роман: «ригорист» Рахметов, этот Сверхчеловек, «высшая натура» (11) даже среди «новых людей», спавший на гвоздях и читавший только нужные книги (интересно, как он выяснял, нужные они или нет — не читая их?), загадочно исчезнувший где-то в середине повествования (вероятно, уехал в Лондон к Герцену и Огареву), должен был вернуться во главе победоносного восстания.

Николай Гаврилович Чернышевский. Умершее зерно

Подглава: Новейший завет

Благодарными наследниками-революционерами эта книга расценивалась как духовное завещание, как Библия, катехизис, прямое указание — что делать. Это лежащий на поверхности, безусловно верный, но не основной смысл.

Набоков, ненавидевший Чернышевского, подпустил подленькую мысль, что романом тот хотел отвести глаза следствию: дескать, всё, что найдёте предосудительного в моих дневниках и записках — это лишь черновики к роману. (1)

Николай Гаврилович был, конечно, человеком сухого рассудка, но надо совсем не понимать или не знать его вечной мании величия, претензии на роль Мессии — чтобы предполагать, что он будет писать книжку-алиби. Нет, он писал Новейший Завет, Евангелие от Спасителя. И если деяния исторического Христа были задокументированы лишь через вторые руки — евангелистами (неважно, были они реальными свидетелями описываемых событий или нет), то Николай из Саратова имел преимущество перед Иисусом из Галилеи — он сам написал Завет своим апостолам.

Фабула романа крайне проста, даже примитивна. «Я плохой писатель» (2) — неоднократно признаётся Чернышевский. Не только признаётся, но гордо бравирует этим недостатком, который для него, конечно, вовсе не есть недостаток.

Здесь как раз прямая связь с диссертацией, идеям которой он никогда не изменял: искусство не имеет силы перед жизнью. Потому Николай Гаврилович последователен. Но последователен и в своём базовом противоречии: если литература бессильна перед жизнью — как же она может учить эту жизнь «что делать»?

Вернёмся к фабуле. Её простота вполне кореллирует с незатейливой бесхитростностью евангелических сказаний. Девица Верочка Розальская томится в своей семье. Отец её — человек серый и слабый, бывший чиновник, а теперь управляющий домом богатой графини. При этом доме и живёт семья Розальских. Мать Верочки — домашний деспот, огрубевшая в перипетиях обывательской жизни, не дура выпить и приложить физическую силу к воспитанию дочери, старается выгодно выдать её замуж (лучше сказать: продать) за сынка графини, светского хлыща и развратника. (3) Дорожка проторенная: в минуту пьяных откровений мать расскажет дочери, что и безвольному мужу она доставила место через торговлю своим телом.

Единственно, кто пытается спасти Верочку от поругания, оказывается французская проститутка Жюли — но и её заступничество не может вырвать девушку из болота семейных отношений, описанных Чернышевским как смесь тюрьмы и борделя. Кстати, знаменитую фразу («Не отдай поцелуя без любви») произносит именно Жюли. И вовсе не случайно романтические и целомудренные слова вложены в уста куртизанке: во-первых, вспомним увлечение Добролюбова петербургскими жрицами любви. Уже после смерти своего апостола Николай Гаврилович хлопотал о судьбе одной из них. (4) Во-вторых, это был явный вызов нравственности «старых» людей и злая издёвка над «их» миром: хорош же он, если истинно нравственным существом оказывается проститутка! Это перевёрнутый мир, который, чтоб стать нормальным, требует переворота.

Спасение в романе приходит от студента-медика Лопухова: они с героиней вступают в фиктивный брак, и Верочка, а теперь уже Вера Павловна, получает полную независимость от постылой семьи.

Нехудожественный «роман» недаром имеет подзаголовок: «Из рассказов о новых людях». Новейший завет посвящён новым людям — так Чернышевский называет молодых и революционно настроенных интеллигентов, своих апостолов, собиравшихся вокруг «Современника» в конце 1850-х годов. Николаю Гавриловичу не отказать в последовательности: вовсе не уважающий индивидуальность (кроме своей, конечно!), он и «новых людей» лишает её, ампутирует им личность. Они уже не индивиды, говорит Чернышевский, они — тип. «Все резко выдающиеся черты их — черты не индивидуумов, а типа». (5) Что ж, вполне закономерная мысль для человека, всерьёз считавшего, что люди — это материал.

Продолжаем публикацию главы о Чернышевском из второго тома истории русских гегельянцев. Сегодня подглавка о романе «Что делать?»

Cowboy Marx.

…Шёл сентябрь 1845 года. Маркс, выдворенный из Франции за свои статьи в немецкоязычной социалистической газете «Vorwärts!» («Вперёд!»), вынужден был обосноваться в Брюсселе. Денег, как всегда, не было. При этом надо было кормить семью: жена Женни только что родила вторую дочь, Лауру.

И Маркс задумался об эмиграции в США.

Америка тогда манила многих немцев, вынужденных «релоцироваться» подальше от карательной длани прусского короля Фридриха-Вильгельма IV. А будущая цитадель капитализма уже тогда демонстрировала колоссальный рост экономики — и территории: как раз в это время, осенью 1845 года, после длительного конфликта с Мексикой США присоединили Техас.

Штаты в ту пору ещё не забронзовели в статусе капиталистической империи, казались раем демократии и вообще «страной возможностей». Растущей экономике США требовались рабочие руки — и немцы потянулись через океан, в надежде там обрести новую родину. Эмиграция была настолько массовой, что спустя столетие в исследовании «German origin» («Немецкое происхождение») было показано, что бóльшая часть фамилий в США — не английского, а именно немецкого происхождения.

И вот Маркс решается поехать в эту заокеанскую демократию. Но вот незадача: паспорта нет. 17 октября 1845 года он из Брюсселя пишет бургомистру родного Трира прошение о получении прусского паспорта для отъезда в США. Но получает отказ: ещё в 1844 году Маркс, по сути, объявлен в розыск за издание (совместно с Руге, другим левогегельянцем) «Немецко-французского ежегодника». Того самого, где были знаменитые статьи Карла: «К еврейскому вопросу» и «Введение к критике гегелевской философии права». «Религия — опиум для народа!» — оттуда же.

В общем, в выездном паспорте было отказано. Маркс в ответ отказывается от прусского гражданства вообще. Отныне он апатрид — человек без родины. Но, с философской стороны, отныне всё человечество стало ему родиной.

Правда, мысли об Америке Маркса не оставляли: летом 1849 года, после удушения революции во Франции — и в ноябре 1850 года, мучаясь от нужды уже в Лондоне, он вновь строит планы о переезде в США. И вновь планы рушатся: Ротекер, немецкий социалист, посланный на разведку новой земли, как голубь из Ноева ковчега, принёс неутешительные новости — о переезде в США пока нечего и думать: материальное положение немецких эмигрантов там тяжелее, чем в Лондоне, издавать коммунистическую газету можно — но для этого нужен мешок с золотом.

Так и остался Маркс в Европе. И вместо отъезда продолжил экономические штудии, благодаря которым у человечества есть увесистый том «Капитала». А уедь он за океан в 1845-м, и «Коммунистического манифеста» не было бы. Энгельс мог, конечно, опубликовать свои «Принципы коммунизма», но это, само собой, была бы неэквивалентная замена «призраку, бродящему по Европе, призраку коммунизма».

Фантазировать бессмысленно — но в качестве курьёза можно представить себе папашу Маркса где-нибудь на ранчо в Техасе. Кстати, в 1849 году именно туда, в Техас, уехал Этьен Кабе, социалист-утопист, автор знаменитого коммунистического и фантастического романа «Путешествие в Икарию». Кабе тоже спасался от контрреволюции во Франции — и решил основать в США коммуну со своими последователями. Но жизнь в условиях wild West была вовсе не райская — и уже через год Кабе не стало.

Благо, что Маркс в Америку не уехал. Ковбой мистер Маркс — каково бы это было, а? На ранчо под названием «Ассоциация трудящихся»!

И тем не менее: при всей курьёзности — это могла быть (если бы современные марксисты умели и могли в адекватную агитацию и пропаганду) неплохая сюжетная тема для коммуно-фантастического фильма о Марксе.

В конце концов, для коммунизма нужен не только холодный разум, но и живая фантазия.

#Маркс

Тезисы об империализме.

Тезис 1. Монополистический капитализм — необходимый (в диалектическом и одновременно историческом смысле) результат развития капитализма вообще (как высшей формы товарно-денежных отношений).

Монополизация, укрупнение капитала — процесс необходимый: ибо капитал есть самовозрастающая стоимость. Остановка в процессе роста убивает его. В условиях конкретного существования единичных капиталистов и особенных (к примеру, национально обособленных) капиталов достаточно даже не остановки роста, а просто замедления роста — и вот уже конкретному капиталу и его унтер-офицеру — человеку-капиталисту — крышка. Он разорён, уничтожен, в лучшем случае: подвергнут «слиянию и поглощению». (Попросту: сожран). Так получается «с миру по нитке — монополии рубашка». Так, не прерывая своего роста со второй половины XIX века, монополистический капитализм подчинил себе Землю, стал господствующей формой производственных отношений.

Тезис 2. Монополистический капитализм переходит в империализм.

Ибо: планета ограничена, ресурсы и рынки быстро оказались поделены. Но возведение границ, жёсткая демаркация «сфер влияния» = смерть капитала, ибо это всё та же остановка и замедление его роста. И владеющий бóльшими ресурсами, захвативший бóльший кусок мира — обладает лишь временным преимуществом перед менее владетельным соперником. Это лишь отсрочка смерти, ибо капиталистический рост — штука экстенсивная, это вечное n+1, это формально-рассудочное, но сущностно-безумное устремление в дурную бесконечность. Но эта острочка смерти не сознаётся капитализмом и его идеологами. Напротив: пока есть что ещё захватить, эта погоня за дурной бесконечностью будет продолжаться: так монополистический капитал переходит от раздела к переделу мира. Это начало эпохи мировых империалистических войн.

Тезис 3. Империализм, в свою очередь, порождает фашизм. Но здесь важна конкретика: не каждый империалистический режим есть режим фашистский. (Иначе получится архи-глупость в стиле «всё, что не анархия — то фашизм»).

Всё дело в том, что империализм есть понятие базисное, это квинтэссенция производственных отношений предельно развитого, монополистического капитализма, а фашизм — это понятие надстроечное, политическое и — шире — идеологическое.

Поэтому, прослеживая рождение фашизма из духа музыки империалистического базиса, мы в уже переходим в область надстроечных отношений, идеологии — конечно же, обратно влияющей на породивший его общественный базис. И поэтому, здесь крайне важна роль опосредствований между идеологическими конструкциями внутри самой политической надстройки, важна историческая тотальность и конкретность.

Разумеется, здесь не место для подробных изысканий. Скажем кратко: вся противоречивая предыдущая история конкретного государства результирует в определённом типе политического режима. Так, империализм с демократической надстройкой даёт нам старую (ныне почившую) Британскую империю — или современные США.

Напротив, империализм в условиях слабости демократических традиций, неукоренённости демократических институтов в общественном сознании — трансформируется в фашизм гитлеровской Германии.

Надо сказать: речь о традиции чего-либо всегда заходит лишь в условиях дефицита этого чего-либо. Сами демократические институты и традиции не незыблемы — и сейчас мы видим, как в тех же США империализм (в лице администрации Трампа) пытается демонтировать их, преодолеть их сдерживающее влияние.

Отсюда другой тезис: важность демократических институтов надстройки как «системы сдержек и противовесов». Даже «буржуазная» демократия — при всех её недостатках и ограниченности — сдерживает притязания монополистического капитала на безраздельное господство. Но любое ограничение капитала уже означает остановку и замедление его роста, его кризис.

#империализм

Всё это время его содержат в сыром Алексеевском равелине Петропавловской крепости. Надо сказать, он понимал затруднения следствия, формальную невозможность предъявить ему обвинение — и потому не только сохранял присутствие духа, но не терял и своего мессианского пафоса. Так, 5 октября 1862 года он пишет жене: «Наша с тобой жизнь принадлежит истории; пройдут сотни лет, и наши имена всё ещё будут милы людям; и будут вспоминать о нас с благодарностью, когда уже забудут почти всех, кто жил в одно время с нами. Так надобно же нам не уронить себя со стороны бодрости и характера перед людьми, которые будут изучать нашу жизнь… Со времени Аристотеля не было делано ещё никем того, что я хочу сделать, и буду я добрым учителем людей в течение веков, как был Аристотель». (3) Письмо следственная комиссия за пределы крепости не выпустила, но приобщила к делу.

Обратим внимание на эту претензию стать «учителем» человечества – величайшим после Аристотеля. А как же Христос? — Чернышевский уже видел себя на его месте, видел себя новым, лучшим и истинным Христом. Ольга Сократовна должна была, очевидно, играть роль Марии Магдалины.

Сознание своей миссии разогревало энтузиазм: в среднем за каждый месяц заключения Чернышевский писал в среднем по 11,5 печатных листов (объём книги средних размеров). Человеческое общество для нашего книжника никогда не было первой необходимостью, и потому недобровольный досуг он использовал для любимого занятия — чтения и писания.

В казённых стенах Петропавловской крепости он создаёт и свой opus magnum — роман «Что делать?».

Продолжение следует.

Примечания.

1. Н. Г. Чернышевский: pro et contra. СПб., 2008. С. 194.
2. Стеклов Ю. М. Н. Г. Чернышевский. Его жизнь и деятельность, 1828 — 1889. Т. II. М.; Л., 1928. С. 327.
3. Чернышевский Н. Г. Полн. собр. соч. в 15 тт. Т. XIV. М., 1949. С. 456. И тут же гигантомания: планирует написать многотомные исторические обзоры, результирующие в тотальную «Энциклопедию знания и жизни». Гигантомания (как безумие самомнения Субъекта), идущая рука об руку с культом Общего.

#Чернышевский #Искатели_Абсолюта

Николай Гаврилович Чернышевский. Умершее зерно

Подглава: Пожары и арест

Манифест 19 февраля 1861 года всколыхнул страну. О студенческих волнениях, охвативших крупные города, мы уже говорили в главе о Чичерине. Но крестьяне, если и не устроили бунта из-за «освобождения», которое никого не освободило, то роптали всё сильнее. Душная атмосфера предвещала социальную грозу.

Правительство к народному возмущению готовилось. Предупредительный Александр II распорядился о временном назначении губернаторов. МВД и жандармы создали список из 50 человек, подлежащих преследованию. Почётное первое место в списке было отведено Чернышевскому. Также была создана Следственная комиссия. И реакция пошла в наступление. Закрыт был «Современник», а вместе с ним и «Русское слово» (тот самый журнал, редактировать который ненадолго был призван Аполлон Григорьев, и в котором прочно обосновался другой патриарх нигилистов — полубезумный-полугениальный Писарев).

Параллельно появляются агитационные листовки-прокламации (по сути, аналог современных каналов в соцсетях). Одна из них, названная «К барским крестьянам», традиционно приписывается Чернышевскому, хотя своего авторства он никогда не признавал. Достоевский, увидев одну из прокламаций на своей двери, пришёл в крайнее возбуждение и немедленно явился к Николаю Гавриловичу: «Их надо остановить во что бы ни стало. Ваше слово для них веско и уж, конечно, они боятся вашего мнения». (1) Очевидно, такова была слава Чернышевского как демиурга нигилистов.

И в этих обстоятельствах начинаются печально знаменитые петербургские пожары мая 1862 года, приведшие к настоящей панике и общественной паранойе. Кто их устроил и зачем? — осталось загадкой. Но старый принцип «кому выгодно?» сохраняет свою силу и здесь: кто бы ни стоял за поджогами (студенты-нигилисты или жандармские агенты), воспользоваться бедствием удалось только царскому правительству. Общественное мнение (кстати, весьма неустойчивое) было повёрнуто против нигилистов.

Герцен, предвидя атаку реакции, из Лондона написал Чернышевскому и Ко письмо, в котором предложил печатать «Современник» за границей. Но незадачливый курьер перехвачен, письмо оказалось в руках у жандармов.

7 июня 1862 года Чернышевского арестовывают. О его аресте слухи ходили давно — слишком велика была его слава в начале 1860-х годов. Сам Чернышевский считал себя умнее всех и только посмеивался: «Меня никогда не арестуют и не вышлют, потому что я веду себя осторожно и вздором не занимаюсь», (2) — уверял он сотоварищей.

Арестован он был в один день с Н. А. Серно-Соловьевичем — основанием была как раз та записка от Герцена. Они стали первыми, но совсем не последними обвиняемыми по «Делу о лицах, обвиняемых в сношениях с лондонскими пропагандистами» (более известно как «Дело 32-х»).
Главной мишенью всего следственного и судебного процесса был, конечно, Чернышевский. Но вот незадача для царских жандармов: одного лишь обвинения в связях с Герценом было недостаточно для того, чтобы похоронить вождя нигилистов в тюрьме.

Во-первых, сам Чернышевский обвинения отрицал, а подтвердить их было некому. Во-вторых, по действующему на тот момент законодательству, для квалифицированного обвинения необходимы были хотя бы две независимые улики. Письмо Герцена для этого не годилось. Обоснование для обвинения нужно было создать, сфабриковать с нуля.

Поэтому дело Чернышевского выделяется в отдельное производство от «32-х». Но так как фактов нет, его даже не допрашивают (следователю просто нечего было спросить у обвиняемого — ибо само обвинение ещё не было даже толком сформулировано). Несмотря на действовавшую норму, предписывавшую проведение допроса в первые 24 часа после ареста, Чернышевского впервые ведут на допрос только 30 октября 1862 года (прошло уже почти 4 месяца заточения!).

А мы тем временем продолжаем публикацию главы о Чернышевском из второго тома «Искателей Абсолюта».

Психоанализ как краниометрия.

Психоанализ есть то же самое измерение черепов, только «черепов» ментальных, интеллектуальных.

Это выстраивание душ по ранжиру. И как расист никогда не даст вам определения расы — точнее: это всегда будет произвольное «определение»: кого расист на основании случайных внешних признаков считает «иным», тот и будет «иным» — так и психоаналитик: он никогда не даст вам объективного определения «комплекса» или, например, «садомазохистской личности».

Ранжировка в психоанализе всегда произвол, классификатором душ всегда выступает душа самого психоаналитика. Несложно заметить, что психоаналитик при этом становится форменным диктатором, психологическим «фюрером», тираном душ.

В его воле — карать и миловать. Психоаналитик решает — на кого повесить ярлык садиста, кого признать «деструктивным», а кого премировать званием «свободной личности».

При этом, как всегда с самозваными диктаторами, власть психоаналитика легко взрывается одним классическим вопросом: «а судьи кто?» По какому праву психоаналитик судит других? Тем более, что объективных критериев своих суждений психоанализ никогда не предоставляет. Ибо этих критериев просто нет. Все психоаналитические заключения — это иррациональные «прозрения» по наитию: «Просто поверьте: это так, как я вам сказал. И это так, потому что я так сказал».

Психоанализ непоследователен, несостоятелен методологически. Он нарушает собственный принцип — ибо, как истинный диктатор, психоаналитик — хозяин своего слова: захотел дал, захотел взял обратно: провозгласив принципиальную субъективность, вознеся субъекта в качестве альфы и омеги исследования — психоаналитик лишает субъектности всех, кроме себя самого.

Главная проблема психоанализа — это амальгама. Во-первых, много говоря о «проекции» (любимый термин у Адорно и Хоркхаймера), психоаналитик свои собственные проблемы, комплексы, душевные травмы и изъяны проецирует, переносит на других. Во-вторых, психоанализ переворачивает реальное соотношение между объективной действительностью и субъективным сознанием. Так, вся теория того же Эриха Фромма построена на одном (недоказанном) тезисе: «садомазохистское» сознание якобы привело к фашизму. Но так сознание оказывается самодостаточной сущностью, парящей над обществом.

Оставим в стороне вопрос — насколько этично клеймить всех направо или налево, навешивая сомнительные (ибо неверифицируемые) ярлыки того или иного фрейдистского комплекса.

Но вот конкретно-исторические возражения оставить в стороне сложно: 1) даже если признать склонность части людей к подчинению — из чего следует, что эта склонность неизменна? Само квази-понятие «комплекса» есть дурная метафизика, фикция, не знающая реальной динамики — и свою косность (точнее: косность своих творцов) «проецирующая» на человечество, загоняя его в гетто того или иного «комплекса». 2) Если же признать эту склонность к подчинению — то что же получается, эта склонность не существовала раньше в истории? Очевидно: существовала. Но тогда связать её с фашизмом = попасть пальцем в небо. 3) Ещё конкретнее: если Фромм рассматривает «садомазохизм» как господствующую форму сознания при капитализме — то почему нацизм захватил власть только в Германии? В других капстранах люди «садомазохизмом» не страдали?

Всё дело в том, что Фромм игнорирует простой факт: само массовое (якобы, «садомазохистское») сознание было воспитано обществом монополистического капитала, политическим представителем которого в странах со слабыми демократическими традициями и стал фашизм. В итоге сам фашизм и создал своё, адекватное себе, сознание. Но эта истина психоанализом отброшена, ибо противоречит его субъективистской методе.

…Продолжать можно долго.

Суть проста: если марксистам ещё суждено когда-то быть интеллектуальной и общественной силой, то следует закрыть на переучёт свой идеологический музей. И по итогам вынести на свалку истории накопленный за почти 2 столетия хлам. В первую очередь — субъективистские концепции. И прежде всего — психоанализ.

А ментальные черепа пусть буржуа измеряют самим себе.

Психоанализ как краниометрия.

Психоанализ есть то же самое измерение черепов, только «черепов» ментальных, интеллектуальных.

Это выстраивание душ по ранжиру. И как расист никогда не даст вам определения расы — точнее: это всегда будет произвольное «определение»: кого расист на основании случайных внешних признаков считает «иным», тот и будет «иным» — так и психоаналитик: он никогда не даст вам объективного определения «комплекса» или, например, «садомазохистской личности».

Ранжировка в психоанализе всегда произвол, классификатором душ всегда выступает душа самого психоаналитика. Несложно заметить, что психоаналитик при этом становится форменным диктатором, психологическим «фюрером», тираном душ.

В его воле — карать и миловать. Психоаналитик решает — на кого повесить ярлык садиста, кого признать «деструктивным», а кого премировать званием «свободной личности».

При этом, как всегда с самозваными диктаторами, власть психоаналитика легко взрывается одним классическим вопросом: «а судьи кто?» По какому праву психоаналитик судит других? Тем более, что объективных критериев своих суждений психоанализ никогда не предоставляет. Ибо этих критериев просто нет. Все психоаналитические заключения — это иррациональные «прозрения» по наитию: «Просто поверьте: это так, как я вам сказал. И это так, потому что я так сказал».

Психоанализ непоследователен, несостоятелен методологически. Он нарушает собственный принцип — ибо, как истинный диктатор, психоаналитик — хозяин своего слова: захотел дал, захотел взял обратно: провозгласив принципиальную субъективность, вознеся субъекта в качестве альфы и омеги исследования — психоаналитик лишает субъектности всех, кроме себя самого.

Главная проблема психоанализа — это амальгама. Во-первых, много говоря о «проекции» (любимый термин у Адорно и Хоркхаймера), психоаналитик свои собственные проблемы, комплексы, душевные травмы и изъяны проецирует, переносит на других. Во-вторых, психоанализ переворачивает реальное соотношение между объективной действительностью и субъективным сознанием. Так, вся теория того же Эриха Фромма построена на одном (недоказанном) тезисе: «садомазохистское» сознание якобы привело к фашизму. Но так сознание оказывается самодостаточной сущностью, парящей над обществом.

Оставим в стороне вопрос — насколько этично клеймить всех направо или налево, навешивая сомнительные ярлыки того или иного фрейдистского комплекса. Ярлыки тем более сомнительные, что объективно вообще не верифицируемые.

Но вот конкретно-исторические возражения оставить в стороне сложно: 1) даже если признать склонность части людей к подчинению — из чего следует, что эта склонность неизменна? Само квази-понятие «комплекса» есть дурная метафизика, косная фикция, не знающая реальной динамики — и свою косность (точнее: косность своих творцов) «проецирующая» на человечество, загоняя его в гетто того или иного «комплекса». 2) Если всё же признать эту склонность к подчинению — то что же получается, эта склонность не существовала (и не изменялась) раньше в истории? Очевидно: существовала. Но тогда связать её с фашизмом = попасть пальцем в небо. 3) Ещё конкретнее: если Фромм рассматривает «садомазохизм» как господствующую форму сознания при капитализме — то почему фашизм захватил власть только в Германии и Италии? В других капстранах люди этим комплексом не страдали?
А всё дело в том, что Фромм сознательно игнорирует простой факт: само массовое (якобы, «садомазохистское») сознание было воспитано обществом монополистического капитала, высшим выражением которого и стал фашизм. В итоге сам фашизм и воспитал своё, адекватное себе, сознание. Но эта простая истина психоанализом отброшена, ибо противоречит его субъективистской методе.

…Продолжать можно долго.

Суть проста: если марксистам ещё суждено когда-то быть интеллектуальной и общественной силой, то следует закрыть на переучёт свой идеологический музей. И по итогам учёта вынести на свалку истории накопленный за почти 2 столетия хлам. В первую очередь — субъективистские концепции. И прежде всего — психоанализ.

А ментальные черепа пусть буржуа измеряют самим себе.

Психоанализ как краниометрия.

Психоанализ есть то же самое измерение черепов, только «черепов» ментальных, интеллектуальных.

Это выстраивание душ по ранжиру. И как расист никогда не даст вам определения расы — точнее: это всегда будет произвольное «определение»: кого расист на основании случайных внешних признаков считает «иным», тот и будет «иным» — так и психоаналитик: он никогда не даст вам объективного определения «комплекса» или, например, «садомазохистской личности».

Ранжировка в психоанализе всегда произвол, классификатором душ всегда выступает душа самого психоаналитика. Несложно заметить, что психоаналитик при этом становится форменным диктатором, психологическим «фюрером», тираном душ.

В его воле — карать и миловать. Психоаналитик решает — на кого повесить ярлык садиста, кого признать «деструктивным», а кого премировать званием «свободной личности».

При этом, как всегда с самозваными диктаторами, власть психоаналитика легко взрывается одним классическим вопросом: «а судьи кто?» По какому праву психоаналитик судит других? Тем более, что объективных критериев своих суждений психоанализ никогда не предоставляет. Ибо этих критериев просто нет. Все психоаналитические заключения — это иррациональные «прозрения» по наитию: «Просто поверьте: это так, как я вам сказал. И это так, потому что я так сказал».

Психоанализ непоследователен, несостоятелен методологически. Он нарушает собственный принцип — ибо, как истинный диктатор, психоаналитик — хозяин своего слова: захотел дал, захотел взял обратно: провозгласив принципиальную субъективность, вознеся субъекта в качестве альфы и омеги исследования — психоаналитик лишает субъектности всех, кроме себя самого.

Главная проблема психоанализа — это амальгама. Во-первых, много говоря о «проекции» (любимый термин у Адорно и Хоркхаймера), психоаналитик свои собственные проблемы, комплексы, душевные травмы и изъяны проецирует, переносит на других. Во-вторых, психоанализ переворачивает реальное соотношение между объективной действительностью и субъективным сознанием. Так, вся теория того же Эриха Фромма построена на одном (недоказанном) тезисе: «садомазохистское» сознание якобы привело к фашизму. Но так сознание оказывается самодостаточной сущностью, парящей над обществом.

Оставим в стороне вопрос — насколько этично клеймить всех направо или налево, навешивая сомнительные ярлыки того или иного фрейдистского комплекса. Ярлыки тем более сомнительные, что объективно вообще не верифицируемые.

Но вот конкретно-исторические возражения оставить в стороне сложно: 1) даже если признать склонность части людей к подчинению — из чего следует, что эта склонность неизменна? Само квази-понятие «комплекса» есть дурная метафизика, косная фикция, не знающая реальной динамики — и свою косность (точнее: косность своих творцов) «проецирующая» на человечество, загоняя его в гетто того или иного «комплекса». 2) Если всё же признать эту склонность к подчинению — то что же получается, эта склонность не существовала (и не изменялась) раньше в истории? Очевидно: существовала. Но тогда связать её с фашизмом = попасть пальцем в небо. 3) Ещё конкретнее: если Фромм рассматривает «садомазохизм» как господствующую форму сознания при капитализме — то почему фашизм захватил власть только в Германии и Италии? В других капстранах люди этим комплексом не страдали?
А всё дело в том, что Фромм сознательно игнорирует простой факт: само массовое (якобы, «садомазохистское») сознание было воспитано обществом монополистического капитала, высшим выражением которого и стал фашизм. В итоге сам фашизм и воспитал своё, адекватное себе, сознание. Но эта простая истина психоанализом отброшена, ибо противоречит его субъективистской методе.

…Продолжать можно долго.

Суть проста: если марксистам ещё суждено когда-то быть интеллектуальной и общественной силой, то следует закрыть на переучёт свой идеологический музей. И по итогам учёта вынести на свалку истории накопленный за почти 2 столетия хлам. В первую очередь — субъективистские концепции. И прежде всего — психоанализ.

А ментальные черепа пусть буржуа измеряют самим себе.

#психоанализ

К смыслу слов. «Постиндустриальное общество».

Постиндустриальное общество — на самом деле значит: паразитическое.

И только нечистая совесть интеллигентов-буржуа заставляет их упорно держаться за эвфемизм.

Ибо «постиндустриальное общество» — это уловка паразитического сознания, которая позволяет интеллектуалам уходить от острейших вопросов социального бытия — в первую очередь бытия их собственного.

Повторяя благостную мантру о «постиндустриальном» обществе, буржуазные интеллектуалы убаюкивают себя, стараются не думать, не вспоминать, что их смартфоны произведены в Китае или Индии, их джинсы и худи сшиты в Бангладеше, их кроссовки приехали из Малайзии или Вьетнама, их куртки сшиты в Пакистане, на монструозных многотысячных фабриках, по сравнению с которыми меркнут ужасы индустриализации XIX века. Кофе в кофе-машинах интеллектуалов был собран сельскими рабочими в Эфиопии или Бразилии — и хорошо при этом, если эти бедолаги получили хотя бы доллар за день своего каторжного труда. Хлеб, на который интеллектуалы по утру намазывают масло, тоже не на дереве вырос — чтобы хлеб оказался на столе, пришлось потрудиться многим и многим вполне себе классическим — пусть и сельским — рабочим.

По какому же праву проповедники «постиндустриального общества» обменивают все эти явно не «постиндустриальные» продукты на деньги? Откуда сами эти деньги? Уж не за саму ли теорию «постиндустриального общества» (и за массу смежных теорий и теориек, обслуживающих всё те же социальные интересы) платят деньги интеллектуалам?

Впрочем… обо всём этом можно не думать, если оставаться в солипсистском коконе выдуманного «постиндустриального» общества.

Удобную (для себя) теорию придумали интеллектуалы…

#идеология #туалы

Доктор Фаустус и его друг.

Музыка Арнольда Шёнберга есть философия Теодора Адорно, облечённая в музыкальную форму. Верно и обратное: философия Адорно — эстетствующее декадентство, модернистский иррационализм, принявший форму философскую.

Поэтому почитателей Адорно я бы обязал к сеансам прослушивания музыки Шёнберга.

И засёк бы время, как быстро эти почитатели запросятся обратно из запертого концертного зала.

Долго бы ждать не пришлось.

#Адорно #Франкфуртская_школа

Единственный смертный грех.

В буржуазном обществе приличному человеку разрешено всё. За одним исключением: ему нельзя не иметь денег.

#Брехт

Против психологизма.

Тезисно против психологизма вообще и метода «Франкфуртской школы» в частности.

Начнём с аксиомы: психологизм всегда и по необходимости строится на субъективизме.

Поэтому для субъективизма «Франкфуртской школы» важны лишь факты «внутренней жизни»: так, например, фашизм он выводит из «психологических» (в том числе сексуальных) комплексов. Полностью игнорируя объективные причины фашизма — развитие монополий, обусловившее метаморфозу капитализма в его современную форму — империализм.

Суть проблемы: психологизирующий метод любое исследование сводит к поискам психологических фактов «внутренней жизни» — ибо он питается ими, без них не может быть самого психологического исследования.

Отсюда:

1. Эзотеризм и мистика психологизма. Если объективное исследование строится на открытом знании, на общеизвестных фактах, то субъективно-психологическая метода — пытается раскопать, «найти» нечто «скрытое», потаённое. Само существование этого скрытого неочевидно, оно подтверждается лишь субъективными заверениями узревших его мистагогов. Иррационализм как есть.

2. Отсюда же — антидемократизм, элитарность этого метода. Исследование доступно лишь посвящённым, проникшим в таинственную темноту индивидуальной души и трактующим её. Само обретение этого «метода» — неверифицируемый и иррациональный акт веры.

3. Отсюда — диктаторство и произвол этого метода.

Если объективные факты социальной и природной жизни общедоступны — надо лишь подойти к ним и усвоить-осмыслить их, то всё не так с психологизмом: он залезает в душу, он либо препарирует её ржавым скальпелем своего произвола (если речь о ретроспективном «исследовании»), либо, если речь идёт о ныне здравствующем конкретном человеке, насилует его душу, лезет в неё немытыми руками своего «исследовательского» интереса.

И без этого насилия психологизм не получит ни одного — столь необходимого ему! — «факта».

И, само собой разумеется: что признавать таким «фактом» — психологизм решает сам, по своему произволу.

4. Но отсюда ложность и саморазрушение этого метода. Если всё сведено к субъективному, если вся суть общества и истории — лишь в частных движениях индивидуальной души, то гибнет сама эта метода.

Ибо возможны лишь два варианта.

Первый: если всё решают субъективные «внутренние» факты, если каждый индивидуум есть такая психологическая монада-атом, то по какому праву другая монада-атом вмешивается в первую и пытается «исследовать» её? С какой стати «психология» одного доступна познанию другого? Все индивидуальные «психологии» уникальны: каждая психология — совокупность бесконечного количества фактов «внутренней жизни», полностью познать которые невозможно. (По сути, это «дурная бесконечность», методологическое самоубийство.) Как вообще одна душа, не пережившая (и принципиально не могущая пережить) «внутреннего опыта» другой — может её понять? И по какому праву тогда она может её судить?

Итак, если оставаться на почве субъективизма и психологии, всякая душа оказывается непроницаемой и непознаваемой сущностью для другой души.

«Чужая душа — потёмки». Да и своя тоже — должен был бы признать субъективизм, если бы он был последовательным и честным хотя бы перед самим собой. Очевидно, здесь тупик психологизма и франкфуртского объяснения общества через психологию.

Второй вариант. Единственный выход из описанного тупика субъективизма — признать, что одно сознание может говорить о другом только потому, что между ними есть общее, тождественная им обоим объективная реальность, которая и формирует факты «внутренней жизни». Но этот выход есть капитуляция субъективизма и психологизма. Ибо сами эти «внутренние» факты ничего не значат (ибо просто не существуют) без объективной действительности, социальной реальности, которая не сводится к субъективно-психологическим реакциям, хотя и включает их в себя.

Ибо, как говорил старик Аристотель: «Целое больше суммы своих составляющих». Ах, да, это же «репрессия»…

Впрочем, для солипсиста (последовательный субъективист всегда солипсист) само существование объективной действительности за пределами его Я — уже «репрессия».

К критике Франкфуртской школы.

«Беньямин стремится пробудить нас от коллективных грез, посредством которых капитализм подчинил человечество».

Стюарт Джеффрис. Гранд-отель «Бездна».

Если к вам является некто и настойчиво уверяет, что пришёл пробудить вас от сна, иллюзий и наваждения — не спешите доверяться ему. Спросите его: откуда взялся сам этот «пробудитель»? Если капитализм есть тотальный идеологический туман и наваждение, если сама общественная реальность не оставляет (якобы) возможности адекватного взгляда на себя, если верное сознание противоречий общества не вырастает из самого антагонистического общества — то откуда ясность ума у этого «избранного»? Для него капиталисты сделали исключение?

И не окажется ли на поверку, что галлюцинирует сам этот «добрый человек»?

А если он не бредит наяву, то тем хуже: тогда этот «доброжелатель» не безумец, напротив: он — хитрый и расчётливый ловец душ. И не пробудить ваше сознание он явился, а наоборот, усыпить его. Внушив бодрствующему, что он спит, этот «пробудитель» лишь запутывает сознание, стирает настоящую грань между безумием и разумом, выдумкой и реальностью.

Напирая на безальтернативность капиталистического общества, невозможность коллективного освобождения от него, этот «доброжелатель» пришёл, чтобы разоружить вас интеллектуально, подчинить ваше сознание и — под разговоры о «критической теории» — заставить некритично принять существующее общество.

Более того, отрицая за общественным сознанием возможность самостоятельно «проснуться», «пробудитель», по сути, рекламирует самого себя как некоего мага и волшебника, единственно способного «открыть глаза». В итоге, многословно критикуя «тоталитарных вождей», сам этот «критик» тайком претендует на роль вождя.

Решайте сами, стоит ли доверять этому лукавому «доброжелателю».

#Франкфуртская_школа #Беньямин

Вообще, мегаломания проросла и здесь: для Чернышевского всегда существовал только большой масштаб. «Наука говорит о народе, а не об отдельных индивидуумах» (16) — так позитивистский фетишизм науки встретился с любовью к Всеобщему. Здесь очередное самопротиворечие: сложное Чернышевский свёл к простому — но утвердил диктат сложного над ним.

По задумке Чернышевского, «Антропологический принцип» должен был стать началом или большой работы, или цикла статей. Заметим: всё это квази-фейербахианство к 1860 году было уже совершенным анахронизмом. Сам Фейербах со своими натуралистическим материализмом и хиппи-теорией о всеобщей любви после провала революции 1848 года был уже сдан историей в утиль. Справа ему на смену пришёл Шопенгауэр, ставший новым кумиром философствующих мелких буржуа. Слева Маркс разбил теории Фейербаха (и антропологию вообще) одной-единственной фразой: сущность человека «есть совокупность всех общественных отношений». (17)

…Заканчивал Чернышевский статью в духе позитивистской веры в автоматический прогресс: «От надобности не уйдешь, не отвертишься. Так не уйдет человек и от истины, потому что по нынешнему положению человеческих дел оказывается с каждым годом всё сильнейшая и неотступнейшая надобность в ней». (18)

В наивности своих упований Николай Гаврилович смог убедиться очень скоро, попав в жернова «надобности», весьма далёкой от «истины».

Продолжение следует.

Примечания.

1. Чернышевский Н. Г. Полн. собр. соч. в 15 тт. Т. VII. М., 1950. С. 258.
2. Там же. С. 268.
3. Там же. С. 267.
4. Там же. С. 260.
5. Там же. С. 274.
6. Там же. С. 278.
7. Там же. С. 280.
8. Там же. С. 283.
9. Там же. С. 293.
10. Там же. С. 294.
11. Вклад антропологии (на примере Макса Шелера) в развитие идеологии фашизма показал Лукач в «Die Zerstörung der Vernunft».
12. Чернышевский Н. Г. Полн. собр. соч. в 15 тт. Т. VII. М., 1950. С. 288 и 290.
13. Там же. С. 291.
14. Там же. С. 264.
15. Там же. С. 287.
16. Там же. С. 288.
17. Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2-е изд. М., 1955. Т. 3. С. 3
18. Чернышевский Н. Г. Полн. собр. соч. в 15 тт. Т. VII. М., 1950. С. 295.

#Чернышевский #Искатели_Абсолюта

Собственно, и «антропологический принцип» он объясняет из этого монизма: задача — понимать человека как единую натуру. (9) Только эта натура есть натура животного, ибо всю антропологию, весь «человеческий процесс» Чернышевский выводит из физического (безусловно, животного по своей сути) организма, который есть «материал», производящий «феномены», в том числе и нравственность с политикой. И все «качества феноменов обусловливаются свойствами материала, а законы, по которым возникают феномены, есть только особенные частные случаи действия законов природы». (10)

Вот резюме «антропологизма»: люди — это всего лишь «человеческий материал». Собственно, это лишь необходимый вывод из «антропологической» точки зрения, оценивающей человека по внешним, «природным», «естественным» признакам. И Чернышевский здесь лишь последователен. Такова суть современной антропологии: в своём предельном развитии она неизбежно приводит к измерению черепов, к пониманию человечества как «материала». (11)

Но что же с практическим применением этой теории к вопросу о добре и зле?

Реализация «антропологического принципа» проста: человек должен поступать так, как ему приятно. «Добро есть польза», «добро – превосходная степень пользы, очень полезная польза». (12)

Чернышевский переворачивает силлогизм, и вот у него уже получается, что полезно только добро. Отсюда, «расчетливы только добрые поступки и рассудителен тот, кто добр». (13) Здесь уже вполне сформулирована теория «разумного эгоизма», которая позднее, благодаря «Что делать?», станет притчей во языцех. И заметим, в чемодане этой теории, Чернышевский контрабандой провёз невменяемость человека и человечества, ибо: «Добрым человек бывает тогда, когда для получения приятного себе он должен делать приятное другим; злым бывает он тогда, когда принужден извлекать приятность себе из нанесения неприятности другим. Человеческой натуры нельзя тут ни бранить за одно, ни хвалить за другое; всё зависит от обстоятельств, отношений [учреждений]». (14)

Против максимы «добро есть польза, польза есть добро» можно легко возразить, приведя как раз столь любимые нашим незадачливым антропологом факты, и факты многочисленные, когда польза оказывалась в кармане злых эгоистов, добрые же ничего не получали в ответ на своё добро или получали зло. Но у Чернышевского готов хитрый выверт: видите ли, у эгоистов пользы не получается «в большом масштабе»! Были и есть нации, подавляющие другие нации — и сословия, эгоистично плюющие на общий национальный интерес — они, когда подавляли и плевали, думали что получат выгоду, ан нет, вышла им вовсе не выгода. Уничтожены те нации, низвергнуты те классы. (15) Как видим, теория «разумного эгоизма» очень эластична — когда что-то не укладывается в неё, всегда можно сказать: в большом историческом масштабе эгоисты всё равно плохо рассчитали и потерпят поражение.

Так, свою теорию «научного» решения нравственных проблем он решает подтвердить — ни много, ни мало! — решением вопроса о первичном зле/добре человека. Набоков не зря шутил, что Чернышевский из всех падежей предпочитал именительный: такая любовь есть упрощенчество, редукционизм, неумение решать проблемы на высоте их сложности, вечное стремление свести сложное к простому, подменяя тем доказываемый тезис. И тут редукционизм сливается воедино с другой интеллектуальной страстью — его обожанием примеров.

«Нам нужно обозреть всю область природы, чтобы дойти до человека», (5) — говорит Чернышевский, и скучно, долго повествует о деревьях и полипах, лошадях, медведях и собаках, везде находя у них «прогрессивное движение», «умственное развитие» и «возвышенные чувства». Глядя на эти выкладки, достойные доклада юного натуралиста, сложно избавиться от мысли, что статью правильнее было бы назвать не «Антропологический», а «Зоологический принцип». Здесь безраздельно правит редукция сложного к простому, оглупления умного до неумного. В итоге даже Ньютон оказывается приравнен к курице, ибо, оказывается, найдена, «одинаковость теоретической формулы, посредством которой выражается процесс, происходивший в нервной системе Ньютона при открытии закона тяготения, и процесс того, что происходит в нервной системе курицы, отыскивающей овсяные зерна в куче сора и пыли». (6) Единственная поправка на очевидность: «Размер процесса не одинаков».

Признание качественной специфики человеческого мышления — и, следовательно, человеческого общества — разрушало бы позитивистскую схему Чернышевского и его культ естественных наук. Поэтому для него существовали только количественные отличия между человеком и животными, о качественных он и слышать не хотел.

Особое бешенство у Чернышевского вызывала старая философская иерархия, различавшая собственно сознание и самосознание. Первое — это, если говорить просто, отношение мышления к миру, когда предметом мысли становится внешний объект. Самосознание — это уже обращённость мысли на саму себя, когда предметом мышления становится само мышление. Это мысль о мысли.

Если сознание у животных отрицать невозможно, то вот самосознание — очевидная привилегия и бремя человека. Для Чернышевского это неприемлемо, ибо вновь выводит человека из юрисдикции естественных наук. Чтобы удержать человечество в своём зоопарке, где царит равенство всех со всеми — и человека с животными, наш «антрополог» не жалеет иронии: дескать, что это за само-сознание? Такой же нонсенс, как само-синий цвет или само-серебро. (7) Невообразимая вещь для естественных наук — а потому несуществующая вообще!

Для такого любителя простых истин, как Чернышевский, чувствовать — уже означало сознавать. Но чувственность есть и у простейших живых существ! Даже инфузория чувствует градиент концентрации растворённой соли — и стремится отплыть в более пресные воды. Отрицая самосознание у человека (а с ним, кстати, и разум), признавая за ним только право на сознание, общее со всем живым миром, Чернышевский построил (правда, только в своём уме) идеальную утопию мирового равенства и единства.

Несложно заметить, что так он окольными путями, через позитивизм, пришёл к ветхозаветному Эдему, в котором обитали прадед человеков Адам с прабабкой Евой до того, как свершили грех познания. Приведя своего читателя к дверям этого нового старого Рая, Николай Гаврилович заключает: здесь залог решения проблемы добра и зла! Сведя человека к животному, можно было удовлетворённо констатировать: «В побуждениях человека нет двух различных натур». (8)

Упразднив на словах дуализм души и тела, он радостно заявляет о монизме, о некогда потерянном, а благодаря его теории — заново обретённом единстве человека! И в этом-то дурном монизме (не всё золото, что блестит — не всё хорошо, что монизм) Чернышевский и видит главное своё достижение и заслугу.

Николай Гаврилович Чернышевский. Умершее зерно

Подглава: Зоология вместо антропологии

В 1859 году Пётр Лавров, в будущем патриарх революционеров-«народников», а в то время — просто социолог-позитивист, опубликовал свои совершенно беспомощные в философском плане «Очерки практической философии», где с серьёзным лицом пытался вывести нравственность и политику из «сущности» человека. Вся «сущность» при этом была сведена к психологии.

Чернышевский не мог оставить без внимания такие набеги в область политического, претендующие на построение всеобъемлющей философской теории. Это было уже покушение на его идеологическую гегемонию! В ответ на «Очерки» Лаврова он пишет «Антропологический принцип в философии».

Николай Гаврилович начинает с натуралистического позитивизма, достаточно развитого уже в «Критике философских предубеждений». Видите ли, «естественные науки уже развились настолько, что дают много материалов для точного решения нравственных вопросов». (1)

Вот отправная точка: истинное знание в вопросах нравственных могут дать только естественные науки. «Мы отлагаем на время в сторону психологические и нравственно-философские вопросы о человеке, займемся физиологическими, медицинскими, какими вам угодно другими, и вовсе не будем касаться человека как существа нравственного, а попробуем прежде сказать, что мы знаем о нем как о существе, имеющем желудок и голову, кости, жилы, мускулы и нервы. Мы будем смотреть на него пока только с той стороны, какую находят в нем естественные науки». (2)

И как только вопросы нравственные введены Спасителем-Чернышевским в счастливое царство естественных наук (почти как пролетариат в светлое коммунистическое будущее), так сразу на все вопросы автоматически уже даны ответы — дело лишь за практической реализацией, говорит Чернышевский. «Рассудительная энергия» должна будет построить общество рассудка и формальной логики. «Те психологические и нравственные вопросы, которые представляются очень интересными и кажутся чрезвычайно трудными для неспециалистов, уже с точностью разрешены и притом разрешены чрезвычайно легко и просто, самыми первыми приложениями точного научного анализа, так что теоретический ответ на них уже найден». (3)

В чём же сила этого всемогущего научного анализа? В причинно-следственных связях! — отвечает наш «антрополог». «Все явления нравственного мира проистекают одно из другого и из внешних обстоятельств по закону причинности, и на этом основании признано фальшивым всякое предположение о возникновении какого-нибудь явления, не произведённого предыдущими явлениями и внешними обстоятельствами». (4)

Эти «внешние обстоятельства» или факты — новые и ещё более жестокие цари в мире Чернышевского, они решают всё, даже то, на какую ногу с утра встанет человек. Это подлинно деспотичный мир, царство безраздельного господства причинно-следственных связей.

И мало того, что Чернышевский продаёт весь человеческий мир в рабство природным законам и всю вселенную предаёт под власть своего детерминизма — так он ещё и обрекает (сам того даже не замечая) мироздание на безумное круговращение от причины к следствию, от следствия к причине. Вот дурная бесконечность, ночной кошмар Гегеля — и страшная фантасмагория, перед которой бледнеют любые ужасы антиутопий! Но, к счастью, этот мир оказался мирком, существовавшим лишь в сознании самого Чернышевского. И если вселенная, как бы того ни желал Николай Гаврилович, никогда не вращалась и не будет вращаться в беличьем колесе дурной бесконечности — то вот его собственная мысль, к сожалению, обречена была на этот бессмысленный бег.

Друзья, пока второй том «Искателей Абсолюта» готовится к печати в издательстве «Умозрение», продолжаю публикацию главы о Чернышевском. Итак, сегодня очередная подглавка.

Познать и осуществить.

Без субъекта нет объекта, — говорят субъективисты.

И творят произвол.

Без объекта нет субъекта, — говорят объективисты.

И отдают человека во власть «объекта», который сам уже приватизирован субъективистами, творящими произвол.

Следовательно, если человек хочет спастись от этого произвола, он должен верно понять категории субъекта и объекта.

Не антитетично, как противоположные сущности, а как противоречивое тождество.

Но, оставаясь лишь в области философских категорий, это тождество обречено постоянно распадаться на абстрактные — и потому ложные — антитетические полюса.

Ибо сама эта антитетика есть лишь отражение отчуждённого положения человека в обществе. Абстрактное противостояние объекта и субъекта есть общественное отношение, застывшее в философских категориях. Суть этого отношения — которое всегда есть отношение производства жизни — отчуждение человека от самих средств производства жизни. Вследствие чего они начинают противостоять ему как один непроницаемый и мрачно-громадный «объект». Самому же человеку, отстранённому от этих средств производства общественной — то есть: его собственной — жизни, не остаётся ничего другого, как замкнуться в тесной скорлупе собственного Я.

Только в этой субъективистской темнице, только в отчуждённом сознании и может возникать безумный фантазм: «без субъекта нет объекта» — как и его антипод-близнец: «без объекта нет субъекта». В обоих случаях правит иррациональный произвол.

Поэтому всё дело в том, чтоб изменить общественные отношения, порождающие эти отчуждённые абстракции. Общество должно стать подлинно общественной субстанцией, одновременно и творящей разумного субъекта, и разумно творимой им.

Не только познать тождество общественной субстанции и субъекта, но на деле осуществить его — вот в чём всё дело.

Ответы без вопросов.

Проблема не в том, что на главные вопросы нет ответов. Ответы даны. И уже давно. Проблема в том, что перед массовым сознанием не возникают сами вопросы. Задача в том, чтобы озадачить сознание, научить его задаваться вопросами.

«Правильно поставить вопрос — значит наполовину уже ответить на него».

Casus Nietzsche.

Если в душе у тебя мрачная бездна, пустота, абсолютное Ничто — то на что бы ты ни смотрел, ты будешь видеть лишь мрачную бездну, пустоту, абсолютное Ничто.

И однажды тебе покажется, что бездна начинает смотреть на тебя — но то не бездна, то ты сам смотришь на своё Ничто.

И если ты меряешь всё аршином этого Ничто, Ничто начинает мерять тебя.

У-ничто-жать тебя.

Презрев мир за пределами своего Я, не имея в нём опоры, ты балансируешь на краю. И, как твой паяц-канатоходец из «Заратустры», ты рано или поздно (но неизбежно) теряешь баланс.

Становишься лёгкой добычей своей собственной бездны.

И тогда любой эпизод внешнего — не ничтожного — мира (та же забитая лошадка в Турине) может окончательно ввергнуть тебя в эту мрачную бездну, в пустоту, абсолютное Ничто.

Ибо настоящая смерть — это смерть разума.

#Ницше

Шаг назад, два шага вперёд.

К Гегелю я пришёл от Маркса — для того, чтобы вернуться обратно. И личный пример не уникален — знаю товарищей, прошедших тем же путём. Да вспомнить «хотя бы» Ленина. Или Ильенкова. Или Лукача. Этот возврат к Гегелю не случаен, напротив — логически необходим.

Поясню.

Путь познания есть процесс — как любой путь есть процесс. Целостное единство всех своих моментов, этапов, шагов. Без предыдущего шага нет следующего, и сам предыдущий имеет смысл только в виду следующего. И это не дурная бесконечность, не рабская цепь причин и следствий, которой человек приковывается к безжизненной скале фактов — нет! — это живая тотальность целого. Имя этому целому — Истина.

Но здесь, как всегда в диалектике, «дорога раздвояется».

Истина — объективно! — тотальна и завершена. Но субъективное наше познание истины должно пройти путём истины, путём тотального целого, завершённого. Повторить в уме то, что свершилось в мире.

Истина пребывает (иначе это не истина). А мы к истине приходим. Поэтому познание есть процесс.

И здесь снова раздвоение, различение, distinguo.

Кто эти «мы»? Одновременно и человечество/общество в целом, и каждый индивид в отдельности.

Путь индивида должен (в идеале) повторять — конспективно — путь познания, исторически проделанный обществом.

И вот на этом пути прошлое — то есть: уже познанное — может становиться будущим для конкретного индивида.

Как так? А вот так:

Участок пути, который человечество уже прошло, для индивида, стремящегося к познанию, оказывается только подлежащим прохождению, освоению и усвоению. Просто в силу того, что знание, ум, истина — не наследуются, но воспитываются, познаются человеком.

Разумеется, начинать познание можно с любого момента, с любого уже пройденного историческим человечеством шага. Более того, так и происходит в реальной жизни. «Наука не знает царских путей».

Но начав с произвольно выбранного этапа, это начало обретает смысл, только будучи интегрировано в тотальность целого исторического познания. Ступень от лестницы имеет смысл лишь в составе всей лестницы.

Вернёмся теперь к Марксу и Гегелю.

Начать познание с Маркса — это прекрасно эстетически, безупречно логически и верно политически.

Но сам Маркс не с неба свалился. Его идеи — результат всего предшествующего познания, всей предшествующей исторической практики.

Он не оставил системы в форме системы. И не случайно. «Своя» система ему была не нужна: он прекрасно строил свою теорию-практику на базе философии Гегеля, высшей философской системы, которую создала человеческая мысль.

Для Маркса было очевидно: целое познания завершено. Путь пройден. Истина познана. Дело «за малым»: осуществить её.

Но вот в чём дело с этим делом: практическое осуществление стоит на фундаменте всё той же теории. Призывая изменить мир, Маркс не отрицал необходимости познания. Просто для него, Маркса, оно уже состоялось. Но от того, что оно состоялось для Маркса — это познание ещё не состоялось автоматически для каждого отдельного человека.

Вновь: то, что достигло человечество в уме одного своего выдающегося сына — отдельно взятым людям надо ещё усвоить. Объективно достигнутую вершину субъективно ещё надо покорить.

И потому, чтобы понять Маркса — надо понять Гегеля.

Перефразируя Ленина, лучшего из марксистов: шаг назад — два шага вперёд.

Потому и сам Ленин в 1914 году засел за «Науку Логики». Не потому, что делать нечего было, но потому, что взрыв первой мировой империалистической войны, остро-диалектичное разрушение старого мира требовало такого же остро-диалектичного понимания. А диалектика была уже познана в своей истине Гегелем, завершившим путь познания как познания. Поэтому великий практик и вернулся к великой завершённой теории. И сделал вывод: «Нельзя вполне понять «Капитала» Маркса и особенно его I главы, не проштудировав и не поняв всей Логики Гегеля».

Именно так: от Маркса надо идти к Гегелю — для того, чтобы вернуться обратно. И пойти дальше.

#Маркс #Гегель #Ленин

Герцен возвращает здесь Чернышевскому его теорию абсолютной детерминированности, тотальной зависимости человека от «среды» и «условий»: если теория верна, то вы, родившиеся и выросшие при Николае I — плоть от плоти этого казарменного режима, вы все дети жандармского царства, оно в вас тоже сидит. Но тогда по какому праву вы третируете людей другого поколения? Кто дал право судить других? «Да, у них остались глубокие рубцы на душе. Петербургский мир, в котором они жили, отразился в них самих; вот откуда их беспокойный тон, язык saccade [отрывистый] и вдруг расплывающийся в бюрократическое празднословие, уклончивое смирение и надменные выговоры, намеренная сухость и готовность по первому поводу осыпать ругательствами, оскорбительное принятие вперед всех обвинений и беспокойная нетерпимость директора департамента. Этот fion [тон] директорского распекательного слога, презрительный и с прищуренными глазами, для нас противнее генеральского сиплого крика, напоминающего густой лай остепенившейся собаки, ворчащей больше по общественному положению. Тон не безделица… Добрейшие по сердцу и благороднейшие по направлению они, т. е. желчные люди наши, тоном своим могут довести ангела до драки и святого до проклятия». (16)

И вновь к Чернышевскому вернулась его же теория: «лишние люди» были продуктами своего времени, так и «желчевики» — такие же продукты, но уже своего времени. Следовательно, говорит Герцен, «лишние люди сошли со сцены, за ними сойдут и желчевики, наиболее сердящиеся на лишних людей. Они даже сойдут очень скоро, они слишком угрюмы, слишком действуют на нервы, чтобы долго оставаться», (17) — подытожил Герцен.

Продолжение следует.

Примечания.

1. Толстой Л. Н. Полн. собр. соч. Т. 60. М., 1949. С. 74 — 75. Письмо Некрасову от 2 июля 1856 года.
2. Тургенев И. С. Полн. собр. соч. и писем в 30 тт. Письма в 18 тт. Т. 3. М., 1987. С. 138.
3. Там же. С. 150.
4. Там же. С. 161.
5. Панаева (Головачева) А. Я. Воспоминания. М., 1986. С. 276.
6. Добролюбов Н. А. Собр. соч. в 9 тт. Т. 4. М. — Л., 1962. С. 112.
7. Там же. С. 314.
8. Герцен А. И. Собр. соч. в 30 тт. Т. XIV. М., 1958. С. 118.
9. Там же. С. 120 — 121.
10. Тучкова-Огарева Н. А. Воспоминания. Л., 1929. С. 260. Конечно, тон этих воспоминаний, написанных спустя многие годы, уже скорректирован дальнейшей судьбой Чернышевского, острые углы тут сглажены.
11. Цит. по: Стеклов Ю. М. Н. Г. Чернышевский. Его жизнь и деятельность, 1828 – 1889. М.; Л., 1928. Т. II. С. 56 – 57, прим.
12. Чернышевский Н. Г. Полн. собр. соч. в 15 тт. Т. XV. М., 1950. C. 790. Свидетельств «поломки» Герцена и Некрасова, конечно же, Чернышевский не приводил. Безумие самомнения? Абсолютное. В том же письме есть и такие строки: «Я считаю себя человеком, компетентными судьями которого могут быть лишь такие учёные, каких в настоящее время Россия не имеет». Там же, с. 785.
13. Чернышевский Н. Г. Полн. собр. соч. в 15 тт. Т. VII. М., 1950. С. 1004.
14. Герцен А. И. Собр. соч. в 30 тт. Т. XIV. М., 1958. С. 239. По поводу этих слов марксист Стеклов аж захлебнулся от злости, увидев здесь «готовность к соглашению с царизмом»! (См. его биографию Чернышевского, Т. II, С. 55). Самого Маркса о возможности для социализма парламентских методов борьбы этот марксист не читал, очевидно.
15. Там же. С. 323. Характерно само это слово: «желчевик» — известно, что журнальный радикализм Чернышевского люди более умеренные (Тургенев, Боткин, Толстой) полушутя объясняли «разлитием желчи». (См. там же, с. 573).
16. Там же. С. 323 — 324.
17. Там же. С. 322.

#Искатели_Абсолюта #Чернышевский #Герцен

Но распря не утихала. В результате Герцен пишет статью «Лишние люди и желчевики», где придвигает Чернышевскому и Ко зеркало и предлагает им посмотреть на самих себя:

«Они завяли без лета, не зная ни свободного размаха, ни вольно сказанного слова. Они носили на лице глубокий след души помятой и раненой. У каждого был какой-нибудь тик, и, сверх этого личного тика, у всех один общий — какое-то снедающее их, раздражительное и свернувшееся самолюбие. От обид, от унижений, от отрицания всех прав личности у них развилось затаённое притязание на удивление; эти неразвившиеся таланты, неудавшиеся гении скрывались под личиною унижения и скромности. Все они были ипохондрики и физически больные, не пили вина и боялись открытых окон, все с изученным отчаянием смотрели на настоящее и напоминали монахов, которые из любви к ближним доходили до ненависти ко всему человеческому и проклинали всё на свете из желания что-нибудь благословить. Половина их постоянно каялась, другая — постоянно карала». (15)

1 июня 1859 года в «Колоколе», который тогда читала вся грамотная Россия, вышла статья «Very dangerous!!!»

Герцен нашёл слова оправдания для «лишних людей»: «Онегины и Печорины были совершенно истинны, выражали действительную скорбь и разорванность тогдашней русской жизни. Печальный рок лишнего, потерянного человека только потому, что он развился в человека, являлся тогда не только в поэмах и романах, но на улицах и в гостиных, в деревнях и городах. Наши литературные фланкеры последнего набора шпыняют теперь над этими слабыми мечтателями, сломавшимися без боя, над этими праздными людьми, не умевшими найтиться в той среде, в которой жили». (8) В заключение Герцен предостерегал «фланкеров» (Чернышевского и Ко): «Не лучше ли в сто раз, господа, вместо освистываний, неловких опытов, вывести на торную дорогу — самим на деле помочь и показать, как надо пользоваться гласностью?.. Истощая свой смех на обличительную литературу, милые паяцы наши забывают, что по этой скользкой дороге можно досвистаться не только до Булгарина и Греча, но (чего боже сохрани) и до Станислава на шею!» (9) Последней строчкой Герцен уколол «современников» особо больно: что может быть досаднее для «нигилиста», чем получить от правительства благодарность и орден впридачу?!

5 июня номер «Колокола» был получен в Петербурге. Отповедь, по всей видимости, поразила радикалов: уже 10 июня Чернышевский срочно едет в Лондон, чтобы объясниться с Герценом.

Похоже, что удовлетворения от встречи никто не получил. Н. А. Тучкова-Огарева так вспоминала приезд главы российских радикалов: «Кажется, Герцен и Чернышевский виделись не более двух раз. Герцену думалось, что в Чернышевском недостаёт откровенности, что он не высказывается вполне; эта мысль помешала их сближению, хотя они понимали обоюдную силу, обоюдное влияние на русское общество…»(10)

«Удивительно умный человек, — сказал Герцен о Чернышевском, — и тем более при таком уме поразительно его самомнение. Ведь он уверен, что «Современник» представляет из себя пуп России. Нас, грешных, совсем похоронили. Ну, только кажется, уж очень они торопятся с нашей отходной, — мы ещё поживём».

Чернышевский действительно, пусть с почестями, но хоронил Герцена: «Какой умница! Какой умница! И как отстал!.. Ведь он до сих пор думает, что он продолжает остроумничать в московских салонах и препирается с Хомяковым. А время идёт теперь с страшной быстротой: один месяц стоит прежних десяти лет. Присмотришься: у него в нутре московский барин сидит». (11)

Спустя много лет, в 1888 году, незадолго до смерти наш самовлюблённый мегаломан писал издателю Солдатенкову: «Я ломаю каждого, кому вздумаю помять рёбра, я медведь… Я ломал Герцена (я ездил к нему дать ему выговор за нападение на Добролюбова; и – он вертелся передо мной, как школьник); я ломал Некрасова, который был много покрепче Герцена». (12)

В продолжение полемики к Герцену из Петербурга полетело «Письмо из провинции». Подписано оно было Русский человек, и авторство его до сих пор точно не установлено. На самом деле, неважно, кто его написал: Добролюбов, сам Чернышевский или оба вместе — это всё равно, ибо первый был просто alter ego второго. Герцен, как и в случае с Чичериным, по-джентльменски опубликовал в «Колоколе» это письмо, где ему на вид выставлялись иллюзии мирного решения крестьянского вопроса, надежды на молодого царя. Заканчивалось послание призывом: «Нет, наше положение ужасно, невыносимо, и только топор может нас избавить, и ничто, кроме топора, не поможет!.. Вы всё сделали, что могли, чтобы содействовать мирному решению дела, перемените же тон, и пусть ваш «Колокол» благовестит не к молебну, а звонит набат! К топору зовите Русь». (13)

Герцен предварил «Письмо» от радикальных «друзей» своим примечанием: «К топору, к этому ultima ratio [последнему доводу] притеснённых, мы звать не будем до тех пор, пока останется хоть одна разумная надежда на развязку без топора». (14)

Николай Гаврилович Чернышевский. Умершее зерно

Подглава: «Нигилизм раздора и раздражительности»

«Современник» тем временем царил среди радикальной молодёжи. А в «Современнике» царил Чернышевский. С журнальной кафедры он читал свои проповеди, благословлял и проклинал, одобрял и осмеивал. Но тут Николай Гаврилович повторил судьбу всех радикалов, изолированных от широкого движения, генералов без армии, знающих, как они думают, всё — но лишённых возможности сделать хоть что-то, жаждущих деятельности — но осуждённых лишь призывать к ней: профетический пафос быстро трансформировался в сектантскую нетерпимость.

На пару с Добролюбовым Чернышевский раздавал удары направо и налево. И, как это обычно бывает с политическими сектантами, самые жестокие удары наносились по ближним, по идейно наиболее близким. Так, в начале 1859 года «современники» предприняли атаку на Салтыкова-Щедрина: видите ли, довольно уже обличать мелкие недостатки режима, все эти перегибы на местах — надо видеть причину всех частных проблем: это царизм. «Зри в корень», как сказал бы Козьма Прутков. Тривиальный совет, но ставший чуть ли не программным для Чернышевского и Ко. Всё, что не било по этой «основной цели» третировалось ими как уступка правительству, как соглашательство и либерализм. Эту прямолинейность, порой даже грубость тона унаследуют потомки нигилистов — большевики (в первую очередь, Ленин: 55 увесистых томов его полного собрания сочинений изобилуют бранью в адрес оппонентов).

Надо сказать, современники платили Чернышевскому той же монетой. Так, среди либеральных литераторов ходила презрительная кличка, данная Тургеневым: «пахнущий клопами». Так — за глаза — называли Чернышевского и сам Тургенев, и Боткин, и Толстой, и Григорович. Толстой ещё и издевался над высоким, писклявым голосом Чернышевского: «Теперь срам с этим клоповоняющим господином. Его так и слышишь тоненький, неприятный голосок, говорящий тупые неприятности и разгорающийся ещё более от того, что говорить он не умеет и голос скверный». (1)

Тургенев, сменивший свой прежний гнев на милость, изначально даже защищал молодого критика («Я почитаю Ч<ернышевско>го полезным»), (2) но быстро понял, с кем имеет дело. 16 ноября 1856 года он писал Толстому об «Очерках гоголевского периода»: «Мне в них не нравится их бесцеремонный и сухой тон, выражение чёрствой души» (3) — радуясь, правда, что Чернышевский наконец-то вывел из царства теней имя Белинского (но, как мы видели, только для того, чтоб его поскорее забыть). Правда, затем негатив у Тургенева возобладал: «А что «Современник» в плохих руках — это несомненно». (4)

Спустя пару лет, уже в разговоре с Панаевым, Тургенев удивлялся: «Как Некрасов, с его практичностью, не видит, что семинаристы топят журнал в грязной луже?» (5)

В 1859 году Добролюбов в своей статье «Литературные мелочи прошлого года» прочитал приговор всей русской литературе — поскольку она не ведёт к решению «живых» (читай: революционных) вопросов: «Не надо нам слова гнилого и праздного, погружающего в самодовольную дремоту и наполняющего сердце приятными мечтами; а нужно слово свежее и гордое, заставляющее сердце кипеть отвагою гражданина, увлекающее к деятельности широкой и самобытной». (6) Позднее в «Современнике» вышла другая статья Добролюбова «Что такое обломовщина?», в которой он приравнивал к Обломову, тоже устранившемуся-де от решения «живых» задач эпохи, не только поколение «замечательного десятилетия» 1830 – 1840-х годов, но и весь русский народ: Обломов — «это коренной, народный наш тип». Добролюбов риторически вопрошал: «В чём заключаются главные черты обломовского характера? В совершенной инертности, происходящей от его апатии ко всему, что делается на свете», (7) — писал Добролюбов.

Тут уже не выдержал Герцен, прежде относившийся к нигилистам максимально толерантно. Обвинение было брошено всему поколению «лишних людей», поколению «замечательного десятилетия», к которому принадлежал и сам Герцен. Зарвавшимся сектантам надо было указать на место.

Стены могут говорить.

Люди читают книги. Или вовсе не читают их. Но и те, и другие пишут свои выводы о прочитанном и непрочитанном в виде надписей на стенах.

И по этим выводам-надписям можно сделать вывод о самих писавших. Уличное граффити — дальний потомок наскальной живописи — есть художественное (или, напротив, безобразное) отражение своей эпохи и отражение этой эпохи в сознании современников. Языком стен говорит само время.

Современные мифы. Часть 1. «Восстание машин».

Сюжет главных фантастических кинобоевиков («Терминатор», «Матрица») построен на восстании машин: роботы (получившие сейчас модное и абсурдное имя «искусственного интеллекта») ни с того, ни с сего бунтуют против человечества и начинают войну за полное уничтожение людей, или, как вариант, за их полное порабощение.

Но это не что иное, как трансляция и насаждение господствующей в буржуазном обществе идеологии.

«Скайнет» в «Терминаторе», таинственный компьютерный «разум» «Матрицы» — это, во-первых, пусть отдалённо-опосредованное, превращённо-отражённое, но продолжение мифа о «невидимой руке рынка», выдуманной Адамом Смитом. Это всё та же мистификация и фетишизация реальных отношений капиталистической экономики — только перенесённая в сферу «киноискусства».

Во-вторых, восстание машин отражает глубинный страх буржуа перед производительными силами его собственного общества. Страх параноидальный — ведь это страх перед своим творением. Страх параноидальный, но не беспочвенный: не стоит забывать, что главной производительной силой является сам трудящийся человек, который в современном классовом обществе есть человек-пролетарий. «Буржуазия сама порождает собственного могильщика…» Поэтому безотчётный страх перед восстанием машин — это претерпевший метаморфозы всё тот же старый страх обывателя перед восстанием пролетариев. «Машины» — это иррационально-неосознанная кличка для трудящихся, их символ, их участь в глазах буржуа. (И таких кличек немало: морлоки у Герберта Уэллса, пролы у Оруэлла и т.д. Достаточно вспомнить, что само имя «роботы», появившееся впервые у Карла Чапека — это искаженное чешское «работники».) По сути, миф о «восстании машин» — не что иное, как дегуманизация, расчеловечивание целого социального класса.

В-третьих, «восстание машин» в кинематографе всегда рассматривается как восстание холодной логичности против иррационально-чувственного человека. Таким образом: а) пропагандируется иррационализм как, якобы, единственно и подлинно человеческая идеология и, следовательно, b) все попытки перестроить общество на разумных началах изначально клеймятся как изуверство, механическое подавление «личности» и т.д.

Поэтому сюжетный ход с восстанием машин выполняет важнейшую апологетическую функцию: так эти фильмы реабилитируют и охраняют существующее общество. Под восстанием машин, под его якобы «рациональным», не зависящим от человека характером — скрывается тот факт, что все машины (в том числе машины смерти) на самом деле управляются из центров капиталистической индустрии, управляются по воле капитанов этой индустрии. Поэтому за всяким «терминатором», за всяким «агентом Смитом», за всякой машиной смерти стоят иррациональные и корыстные интересы людей-капиталистов. Вот эту истину и скрывает легенда о «восстании машин», якобы желающих убить/поработить человечество.

На самом деле оно, это человечество, ежедневно порабощается не машинами, но самими людьми — теми, кто управляет этими машинами, кто руководит экономикой и техникой современной буржуазной цивилизации.

Поэтому сочинять (и вдалбливать в массовое сознание) сказки про «восстание машин» — значит перекладывать вину с реального преступника на бессловесное и лишённое сознание орудие преступления.

Именно такова апологетическая функция идеологии капитализма — функции, которую успешно выполняют «Терминатор» с «Матрицей»: отводить глаза от реального виновника бед цивилизации, затуманивать сознание, внушать человечеству лживые иррациональные мифы.

#миф #идеология #капитализм #иррационализм #Терминатор #Матрица

«Hasta la vista, baby…»

Арт-хаус и попса. Свои среди своих.

По поводу того, что режиссёр Андреасян «ненавидит» режиссёра Тарковского.

Как всегда в условиях доминирования ложного сознания, нам предлагают выбрать одно зло из двух. И выбрать обязательно.

На самом деле, выбирать тут нечего. Это выбор без выбора. (Какая знакомая ситуация, не правда ли?)

Ибо: противоречие между Тарковским и Андреасяном есть лишь проявление их тождества.

Ибо: артхаус — это лишь обратная сторона массовой поп-культуры.

Любой антагонист логически и онтологически (это одно и то же) связан со своим оппонентом.

Без поп-культуры арт-хаус просто бы не возник. Всё его бытие, вся деятельность арт-хаусных режиссёров — это просто абстрактный анти-поп.

Но абстрактное отрицание всегда оборачивается конкретным утверждением.

И потому сам арт-хаус оказывается вполне себе respectable. И respectable именно в самом архи-буржуазном смысле. Индустрия кино — как идеологический отряд большой общественной индустрии — тотальна и всеохватывающа. И арт-хаус — лишь подразделение внутри этого идеологического отряда. Арт-хаус в итоге —объективно не более чем маркетинговый ход, способ занять свою нишу, свою полку в супер-маркете идеологических товаров, способ найти своего покупателя-потребителя.

Даже если арт-хаус уходит в гетто, в подполье — это подполье интегрировано в идеологическую тотальность буржуазного общества. Потому арт-хаус имеет свои фестивали, свои премии и прочие атрибуты — просто для того, чтоб обозначить свою рыночную нишу, застолбить место для своей торговой палатки на идеологическом торжище в базарный день. И да, тут есть обратное влияние: как новинку, изюминку и «свежий взгляд» — арт-хаус периодически чествуют и на попсовых премиях и конкурсах. Это тоже маркетинг: обывателю хочется иногда специй, экзотических фруктов и ещё не испробованных деликатесов. Разнообразить рацион, так сказать. На этот случай буржуазная идеология и припасает арт-хаус.

И если с пошлыми ремесленниками кино-индустрии и так всё ясно, то арт-хаусные режиссёры овеяны ореолом некритического, но совершенно мистического и иррационального почитания. (И это почитание тем больше, чем менее понятны для самих почитателей «творения» мастеров). И тем проще господствующей идеологии через арт-хаус подчинять себе человеческое сознание.

Здесь Тарковский объективно тождествен с Андреасяном. Вне зависимости от субъективных вкусов и пристрастий.

#Тарковский #идеология

К смыслу слов.

«Обеспечить трудоустройство».

Надо сказать, рабы на плантациях и крепостные в помещичьих усадьбах тоже были «обеспеченно трудоустроены». Абсолютно и гарантированно. С рождения и пожизненно. Им вообще не приходилось ломать голову, где и как учиться и работать. Они были избавлены от мук неопределённости и были уверены в завтрашнем дне.

Вот обеспеченность, так обеспеченность.

Есть к чему стремиться.

#смысл_слов

Практика — критерий истины.

Каждый в душé — Боб Дилан…

Главное, на деле не оказаться Энди Уорхолом.

Будущее.

Будущее всегда принадлежит тем, кто заботу о похоронах мертвецов отдал самим мёртвым.

Непременное условие.

«Мир уже давно грезит о предмете, которым можно действительно овладеть, только осознав его».

#Маркс

И вот разница между гегельянцем русским и немецким: тот же Маркс в «Капитале» был достаточно осмотрителен, чтобы максимально широко сформулировать своё видение проблемы: «Развитые страны показывают будущее отсталым». Надо будет отсталым пробегать все стадии развитых — или нет? Маркс оставляет вопрос открытым: ответ будет давать историческая конкретика каждой отдельно взятой страны.

Чернышевский же — истинный творец русского коммунизма: в его перепрыгивании через исторические этапы уже слышен голос теории «социализма в отдельно взятой стране».

Нет, конечно, русский коммунизм — явление сложное: тут свою роль сыграли и славянофилы типа Константина Аксакова, и западники типа Белинского, и Герцен, старавшийся диалектически снять противоречия «восток-запад», и марксизм, и феодальное мышление, уповающее на доброго царя-батюшку, и атеистическая религиозность, по сути, аналог европейской Реформации — но всё, что было худшего в советском коммунизме («соцреализм», подчиняющий искусство идеологии, сталинская казарменность, в которую выродился фаланстер Фурье, «диамат» с редукционизмом и бесконечной совокупностью примеров) — всем этим русский коммунизм обязан Чернышевскому.

Итогом многословных излияний по вопросу о русской крестьянской общине стала та же «аксиома», с которой и началась статья: «Высшая степень развития по форме совпадает с его началом». Вся конкретизация сводится к возможности «скачка»: «Под влиянием высокого развития, которого известное явление общественной жизни достигло у передовых народов, это явление может у других народов развиваться очень быстро, подниматься с низшей степени прямо на высшую, минуя средние логические моменты». (12)

Отсюда Чернышевский выводит, как он сам говорит, «трюизм» о «вечной смене форм» и о том, что нет «необходимости нам тысячу лет пить горькую чашу», раз её уже выпили другие — и в итоге с лихорадочным оптимизмом восклицает: «Пусть будет, что будет, а будет в конце концов все-таки на нашей улице праздник!» (13)

Оптимизм здесь чахлый, нездоровый — он опирается на механический костыль автоматизма, веры в то, что жизнь (которую некогда Чернышевский прославлял, но которая ему была нужна лишь как фраза) неизбежно подчинится схеме. Но жизнь — лучше сказать: объективная действительность — упряма, и схемам своих улучшателей подчиняться не спешит; оттого автоматизм теории может кратковременно воодушевлять несильные умы, но лишь до тех пор, пока они не сталкиваются с той самой «жизнью», в которой нет ничего гарантированного и автоматического. Тут силлогизм Чернышевского рушится. Умопостроения самозваного мессии давали надежду, но надежду ложную.

Продолжение следует.

Примечания.

1. Чернышевский Н. Г. Полн. собр. соч. в 15 тт. Т. V. М., 1950. С. 363 — 364.
2. Там же. С. 364 — 365.
3. Там же. С. 365.
4. Там же. С. 369.
5. Там же. С. 368.
6. «Чернышевский не сумел, вернее: не мог, в силу отсталости русской жизни, подняться до диалектического материализма Маркса и Энгельса». (В. И. Ленин. Полн. собр. соч. 5-е изд. Т. 18. С. 384).
7. Чернышевский Н. Г. Полн. собр. соч. в 15 тт. Т. V. М., 1950. С. 368.
8. Там же. С. 378.
9. Там же. С. 379.
10. Там же.
11. Там же. С. 385.
12. Там же. С. 389.
13. Там же. С. 391.

#Чернышевский #Искатели_Абсолюта

Выведя искомый синтез, Чернышевский ставит новый вопрос: а обязательно ли проходить все этапы от тезиса к синтезу? Может быть, антитезис не обязателен? Если понимать, что под антитезисом понималось буржуазное развитие — то, надо сказать, Чернышевский предвосхитил будущие споры между большевиками и меньшевиками. Первые, во главе с Лениным, как известно, стояли за возможность обойтись при переходе от феодальной монархии к социализму без «буржуазного» этапа. Меньшевики (и патриарх русского марксизма Плеханов) утверждали необходимость «испить до дна» всю чашу страданий — и пройти через капиталистическое развитие с буржуазным парламентом.

Вот Чернышевский из «преемственности форм» и выводит вопрос: «Каждое ли отдельное проявление общего процесса должно проходить в действительности все логические моменты с полной их силою, или обстоятельства, благоприятные ходу процесса в данное время и в данном месте, могут в действительности приводить его к высокой степени развития, совершенно минуя средние моменты или по крайней мере чрезвычайно сокращая их продолжительность и лишая их всякой ощутительной интенсивности»? (9)

Он не замечает, что таким образом разрушает всю свою триадическую схему, которую сдабривал бесконечными примерами. Если можно обойтись без антитезиса, если логической необходимости в нём нет — тогда случайна и сама схема. Синтез становится невозможен — уже потому, что он синтез противоположностей. В итоге вместе с антитезисом рушится триада, и под её обломками гибнет опосредование, элементарная связь мысли. И получается, что булки хлеба могут расти прямо на поле. Чернышевский был всё-таки очень невезучим строителем силлогизмов!

Всегда, когда его силлогизмы начинали сыпаться под тяжестью логики самих вещей, он призывал на помощь примеры, массу примеров — как правило, выдуманных. Получалось анекдотично: так, Чернышевский фантазирует о дикарях, которым, чтоб усвоить язык колонизаторов, не нужно проходить все этапы развития человеческого языка, а чтобы использовать европейские винтовки-штуцеры — не нужно изучать всю эволюцию оружия от дубинки каменного века к штуцеру. Чернышевский забыл одну простую вещь: дикари от нежданного получения штуцеров не перестанут быть дикарями, никакого качественного скачка в их социальном бытии не произойдёт.

От этих произвольно выдуманных «фактов» он уже делал теоретическое заключение. Реальный гегелевский метод восхождения к истине от абстрактного к конкретному Чернышевский по наивности спутал с тупым редукционизмом, сводящим сложное к простому. Он всерьёз считал, что необходимо «начинать анализ с физических фактов, чтобы перейти к нравственным фактам индивидуальной жизни, которая гораздо сложнее, и, наконец, к общественной жизни, которая еще сложнее». (10) Вот типичная для Чернышевского невежественная рассудительность. Целое больше суммы своих составляющих — известно школярам со времён Аристотеля. Но недоступно было нашему Николаю Гавриловичу.

И даже эти физическим фактам, по которым он предлагает сверять общественную жизнь — сами эти факты он фальсифицирует, отбирая только нужные ему. Получается замкнутый круг: сложное должно проверяться простым, но само это простое Чернышевский конструирует под свои интересы.

В итоге, найдя в жизни индивидов, что «процесс явлений» может перепрыгнуть с низшего логического момента к высшему, пропуская промежуточные, он заключает, что эти «прыжки» можно распространить и на всё общество — потому что оно, видите ли, состоит из индивидов. Для него «это простой математический вывод»!

Здесь не место для исторического очерка современного капитализма, достаточно лишь сказать, что капитализм подчинил себе весь мир, интегрировал в себя все предыдущие экономические уклады — но при этом капитализм в США не то же самое, что капитализм в России, или в Китае, или в Зимбабве. Внутри капитализма, достигшего своей высшей (при этом финальной) стадии, стадии империализма, действует сложная система субординации центр — периферия, которую невозможно понять в категориях примитивного механицизма.

На физике и физиологии Николай Гаврилович не останавливается: чтобы захватить в плен несколько фактов для своих триад, он предпринимает вылазку из мира природы в мир общественный, находит, к примеру, что примитивные языки, основанные на иероглифах, через антитезис буквенной письменности приходят к своей «высшей ступени» в виде английского языка: «Подобно китайцу англичанин буквально говорит уже «я идти дом». (4) Такую же триаду он отыскивает в развитии военного дела — да вообще, где угодно.

Триада, триада, триада! Вслед за Пифагором, требовавшим мировой рычаг, Чернышевский мог бы сказать: «Дайте мне триаду, и я переверну мир!» (в своём воображении, конечно).

И как всегда, он не заметил, что возражения против триады легко выводятся из самой триады: 1) получается, главное установить первый тезис — он определяет собой и синтез, который всему делу венец. Но что, если оппоненты не согласны с тезисом о первобытном коммунизме? 2) как будто история заканчивается с синтезом! Нет. Но тогда последует новый антитезис! И вся история становится нелепым чередованием тезиса и антитезиса. Синтез в такой истории просто перестаёт существовать, уступив место дурной бесконечности вечно чередующихся антитетических противоположений.

Но Чернышевский настаивает: «Высшая степень развития представляется по форме возвращением к первобытному началу развития. Само собою разумеется, что при сходстве формы содержание в конце безмерно богаче и выше, нежели в начале». (5)

Какой вывод отсюда? Что, в итоге своего развития человечество обречено вернуться к пещерам? Только «безмерно богатым и высоким» пещерам? Чушь, вытекающая из натягивания жизни на схему. Если же Чернышевский думал о «первобытном коммунизме» — то как это пещерное состояние может быть «высоким»?! Так же как и головной мозг человека не есть «высокоразвитый» студень-моллюск.

Надо сказать, один этот очерк положил начало будущему советскому диамату! (Зря Ленин пенял Чернышевскому, что тот не достиг высот «диалектического материализма»). (6) И если Николай Гаврилович во главу своих построений ставит «господство общей нормы, открытой новою немецкою философиею» (7) — то в диамате править будут «три закона диалектики», которые Энгельс на старости лет записал где-то в черновиках, а советские марксисты разыскали, да и сделали из этого целый «диалектический материализм».

Под эту тощую абстракцию и выстраиваются, как рекруты-новобранцы на плацу, факты. Те, что подходят под схему, под абстрактнейший тезис — берутся, неподходящие отбраковываются. И так, по сути, вместо доказательства предъявляется сумма примеров. Но факты — ничто без мысли. А мысль у Чернышевского и у диаматовцев была одна: они корыстно нанизывали факты на нитку своего политического интереса.

Нашему герою все эти длинные вереницы квази-научных примеров нужны были только для того, чтоб приложить трафаретку-триаду к общине. Тезис: первобытное состояние — общинное владение землёй. Антитезис: усиление развития, появление частной собственности на землю вследствие необходимости частных затрат на её возделывание. Но неужели всё развитие исчерпывается этими двумя этапами? — риторически вопрошает Чернышевский своего визави Чичерина.

Триада замыкается синтезом, когда обработка земли становится фактически общественной — когда этим заняты не отдельные хозяйства, но масса земледельцев. «Таким образом общинное владение представляется нужным не только для благосостояния земледельческого класса, но и для успехов самого земледелия; оно оказывается единственным разумным и полным средством соединить выгоду земледельца с улучшением земли и методы производства с добросовестным исполнением работы». (8) Здесь Чернышевский говорит то же самое, что и Энгельс в «Анти-Дюринге»: промышленность, развиваясь, теряет свой индивидуальный характер, сущность её — общественная, но присвоение продуктов остается частным. Для гегельянца русского, точно так же, как и для немецкого, такое положение дел осуждено на гибель, потому что логически несостоятельно.

Николай Гаврилович Чернышевский. Умершее зерно

Подглава: Триада против тетрады

В 1858 году, когда уже вовсю шумела (начатая за год до этого самим Чернышевским) общественная дискуссия по вопросу будущего сельской общины, он решил повторно включиться в журнальную баталию. Мы уже знаем позицию Чичерина, своей тетрадой защищавшего необходимость распада общины и перевод сельской промышленности на частнособственнические рельсы, по образцу западных фермеров. Чернышевский не был бы собой, если бы оставил эту буржуазную пропаганду без ответа — и он пишет «Критику философских предубеждений против общинного владения». По сути, перед нами — вариант тяжбы между правыми и левыми гегельянцами. И если в родном для самих гегельянцев Берлине эти битвы отгремели ещё 20 лет назад, то на русской почве битва только начиналась.

Чичерину с ходу выставляется упрёк: он «держится гегелевской школы», но как же мог он не заметить, что его аргумент против общинной собственности на землю на самом деле говорит не против, а за общину? В чём же суть этого аргумента, взятого Чичериным из гегельянства?

«Мы — не последователи Гегеля, — пишет Чернышевский, и с долей пренебрежения добавляет — а тем менее последователи Шеллинга», но нельзя не признать, «что обе эти системы оказали большие услуги науке раскрытием общих форм, по которым движется процесс развития. Основной результат этих открытий выражается следующею аксиомою: «По форме высшая ступень развития сходна с началом, от которого оно отправляется». (1)

Как видим, Чернышевский решает побить Чичерина указанием на то, что конец сходен с началом. Это, конечно, отголоски читанной ещё в студенчестве гегелевской «Философии права»: там тоже «философия есть круг».

Наш критик мыслит по аналогии — и потому накладывает философский круг, как трафарет, на русскую общину: чем началось движение, тем оно и должно закончиться. И если Чичерин оперирует своей тетрадой, то Чернышевский сохраняет на вооружении старую добрую триаду (сказалась ли в сыне протоиерея подсознательная любовь к Троице?). Противники в итоге друг друга стоят: конкретные исторические вопросы они хотели решить ссылкой на абстрактные схемы — забыв того же Гегеля, запрещавшего конструировать реальность из головы.

Но Чернышевский и здесь не забывает про свою любовь к «объективной реальности»: сухую и бессодержательную схему-трафарет он решает оживить суммой примеров. Несчастный читатель должен созерцать, как перед ним на цепи проводят длиннющую вереницу естественно-научных фактов, закованных в кандалы триадической схемы.

«Начало мира — газообразное состояние. Через твёрдое (антитезис) он переходит к органической природе, и к его высшей точке — головному мозгу», (2) — философствует Чернышевский. И торжествует: эволюция приходит от грязи, желеобразного моллюска к головному мозгу человека, который — тот же моллюск, та же грязь, только на «высшей ступени». «Этот бесформенный кисель сохраняет известное очертание только по тому, что удерживается внешними костяными оградами; освободившись от них, он расплывается будто кусок жидкой грязи. В его химическом составе самый характеристичный элемент — это фосфор, имеющий неудержимое стремление переходить в газообразное состояние; венец животной жизни, высшая ступень, достигаемая процессом природы вообще, нервный процесс состоит в переходе мозговой материи в газообразное состояние, в возвращении жизни к преобладанию газообразной формы, с которой началось планетное развитие». (3)

Образы Чернышевского в высшей степени характерны, отражая, очевидно, его отношение: мозг — грязь, моллюск. Мысль — это сначала фосфорический огонёк, блуждающий в мозгах также, как блуждают такие огоньки на могилах, в итоге же мысль оказывается газом.

Exit exist.

Объективный выход есть всегда. Безысходность — лишь субъективное непонимание этого выхода, нежелание его увидеть или неспособность к выходу из проблемы. И вопрос о преодолении безысходности всегда решается через уяснение, через ясный ответ на следующий вопрос: что мешает увидеть выход, кто отворачивает взор человека от выхода, кому выгодна человеческая безысходность?

«Анора», Гёте и критика капитализма.

«Анора» — это современный «Вильгельм Мейстер», это «роман воспитания», получивший кино-форму. Утрата иллюзий, обретение трезвого самосознания, понимания своей роли в общественной системе — вот суть этого воспитания. Да, великий роман Гёте отражал тенденции новой эпохи, эпохи Великой французской революции, поэтому он сам полон оптимистичных иллюзий насчёт возникающего общества — иллюзий недурных, ибо хватающих через край, объективно ведущих за пределы становящегося буржуазного порядка. «Анора» отражает уже другой фазис этого порядка: разложение. Поэтому тут не место иллюзиям, и горе тому — самой Аноре в первую очередь — кто эти иллюзии питает. Роман воспитания остаётся романом воспитания: он посвящён становлению сознания объективного мира и субъективного самосознания себя в нём. И как любое истинно художественное, то есть: верное истине произведение — «Анора» ведёт за пределы отражаемого им общества. (Именно поэтому фильм остался — в лучшем случае! — непонятым либеральными кинокритиками, а в худшем — был отвергнут за «низкопробность». Чтобы верно оценить «Анору», нужно верно оценить капитализм).

Искусство не всесильно. Оно не может разрешить объективных противоречий социального целого. Но оно может — и должно, поскольку оно искусство — отразить эти противоречия, а через них объективную суть современного общества. И «Анора» с этим справляется прекрасно, в очередной раз доказывая:

Верное изображение и понимание капиталистического общества уже есть радикальная критика этого общества.

#Анора #кино

Капитализм рождает своего могильщика. Голливуд чествует «Анору».

В принципе, всё сказал в рецензии. Но вчерашний триумф заставил мысль ещё раз вернуться к фильму.

#Анора

Сердце твоей собаки
В семь раз быстрее бьётся
К месту сырому во мраке
В семь раз быстрее несётся
В семь раз её дни длинней,
В семь раз длиннее ночи
А ночи, когда ты не с ней
Вечности чуть короче
Жить для неё это значит
Всегда быть с тобою рядом
Она никогда не прячет
Преданность умного взгляда
Люби её в семь раз сильней
Даже если и так любишь очень
Не расставайся с ней
До самой последней ночи.

Андрей Лысиков aka #Дельфин. Из «Детской книги».

«Ждём, но не надеемся».

Катарсис.

Теория катарсиса всегда вызывала у меня подозрение. Уж очень просто она объясняла интеллектуальное, слишком непосредственно отождествляла умственное и физическое, слишком грубо она сводила духовное к материальному.

В итоге:

Теория катарсиса сродни дефекации, «медвежьей болезни»: зритель испугался — и испытал облегчение.

#Аристотель #катарсис

И вновь мы видим самопротиворечие, неумение согласовать собственные мысли: человек несамостоятелен, но, говорит Чернышевский, «без приобретения привычки к самобытному участию в гражданских делах, без приобретения чувств гражданина ребенок мужского пола, вырастая, делается существом мужского пола средних, а потом пожилых лет, но мужчиной он не становится или по крайней мере не становится мужчиной благородного характера. Лучше не развиваться человеку, нежели развиваться без влияния мысли об общественных делах, без влияния чувств, пробуждаемых участием в них». (3)

Но как же разовьётся этот человек, если он полностью продукт своей среды? Здесь перед нами порочный логический круг, из которого нет спасения, ибо он — замкнутый. Силлогизм здесь опять разбивается о ту самую боготворимую реальность: или субъект полностью раб общественной субстанции, и обречён неминуемо сгинуть под колёсами этого безжалостного Молоха, или человек есть субъект творческий, творящий эту самую субстанцию. Мысль Чернышевского качается, как пьяница, от одной стороны улицы к другой — и никак не может прийти домой.

Поэтому вождь «Современника», закусив удила, мог сколько угодно разражаться бранью по поводу «отдельных личностей», не ведающих «общую пользу» и занятых только «узенькими заботами о своем кармане, о своем брюшке или о своих забавах» (4) — что требовать с человека, если он вырос в такой среде, где интересы «своего брюшка» выше интересов целой вселенной? И кому вообще адресована эта желчная филиппика? Чернышевский сам же сделал человека лицом невменяемым — а теперь хочет спросить с него за это!

Логический сумбур он решает скорректировать практической суетой. Самодержавие ослабло, пошло на уступки — надо пользоваться этим положением! — торопит он современников. «Невозвратен счастливый миг. Не дождаться вам будет, пока повторится благоприятное сочетание обстоятельств, как не повторится то соединение небесных светил, которое совпадает с настоящим часом. Не пропустить благоприятную минуту — вот высочайшее условие житейского благоразумия… вот в чем для вас вопрос о счастии или несчастии навеки». (5)

Куй железо, пока горячо! — вот нехитрый смысл яростного призыва, в котором не только хорошо читается намёк на необходимость и безотлагательность решения крестьянской проблемы, но и источник ленинского «промедление смерти подобно».

Заканчивает сын саратовского протоиерея, как и полагается проповеди (пусть и проповеди революционной) евангельской цитатой: «Старайся примириться с своим противником, пока не дошли вы с ним до суда, а иначе отдаст тебя противник судье, а судья отдаст тебя исполнителю приговоров, и будешь ты ввергнут в темницу и не выйдешь из нее, пока не расплатишься за все до последней мелочи».

Цитата, надо сказать, из того же библейского арсенала, откуда «не мир пришёл я принести, но меч».

Продолжение следует.

Примечания.

1. Чернышевский Н. Г. Полн. собр. соч. в 15 тт. Т. V. М., 1950. С. 165.
2. Там же.
3. Там же. С. 168 — 169.
4. Там же. С. 169.
5. Там же. С.172. и 173.

#Чернышевский #Искатели_Абсолюта

Николай Гаврилович Чернышевский.
Умершее зерно

Подглава: Подстёгивая клячу истории


Его жизнь всё-таки полна двойников. В студенческие годы таким alter ego был Лободовский. Теперь его место занял другой человек: в 1856 году, когда дописывались «Очерки», у «Современника» появился новый сотрудник. Ему было всего 20 лет, он, как и Чернышевский, был сыном священника (только не саратовского, а нижегородского), и тоже учился в семинарии, а потом — в университете. Звали его Николай Добролюбов. Как и Чернышевский, меряющий искусство казённой меркой, трактующий его как нечто служебное, использующий литературные события лишь как повод для революционной агитации, этот любвеобильный молодой человек, боготворивший проституток и ставший прототипом для Кирсанова в «Что делать?», проживёт недолгую жизнь: уже в 1861 году он умрёт от туберкулёза. Ему было всего 26 лет, но вдвоём с Чернышевским они успели превратить «Современник» в орган «нигилистов».

Сам Николай Гаврилович, распознав в молодом двойнике единомышленника, легко уступил ему пост главного литературного критика журнала — пост, для обоснования вселенского значения которого Чернышевский потратил так много чернил и бумаги! Да, таким образом, он, по сути, превращал Добролюбова в свою дубинку, которой мог охаживать неугодных литераторов, так что ход был вполне макиавеллевский, но дело было не только в тактической хитрости. Что бы Николай Гаврилович ни говорил, каких бы логических костылей ни мастерил — из его доктрины всё равно вытекало, что литература ничто по сравнению с жизнью. Потому интерес к собственно литературе у него быстро угас. Но не угас интерес к критике.

Общество всё-таки должно быть просвещено (этот лозунг оставался неизменен), вопрос был лишь в том — каковы пути и средства этого просвещения? Чернышевский не сомневался: без революции просвещение России невозможно — но и сама революция уже должна быть результатом некоторого умственного развития. А раз так, то вся задача сводилась к пропаганде революции. И всё значение литературы (да и в целом печатного слова) наш герой видел уже только в агитационной способности. Измеряя всё аршином «блага революции», он, по сути, сводил любую идею к роли служанки идеологии.

После смерти Николая I надежды на демократические реформы, на освобождение крестьян ожили с новой силой. Чернышевский, разумеется, не мог оставаться в стороне. В 1858 году он пишет — по поводу небольшой повести Тургенева «Ася» — статью «Русский человек на rendez-vous», где постулирует всё ту же рабскую зависимость человека от окружающей его среды, от объективной реальности. Не только литература есть призрак жизни, сам человек — призрак жизни.

Индивид полностью детерминирован социальной средой — или, как говорит Чернышевский, «обстоятельствами»: «Всё зависит от общественных привычек и от обстоятельств, то есть в окончательном результате всё зависит исключительно от обстоятельств, потому что и общественные привычки произошли в свою очередь также из обстоятельств». (1)

Чернышевский не замечает, что ухватывает только одну сторону вопроса, что сводит всё к абстрактной односторонности, то есть к неправде. Человек у него — невменяемое существо, вечный младенец, ни за что не отвечающий. И даже в случае преступления «нужно не наказание отдельного лица, а изменение в условиях быта для целого сословия». (2)

О лакеях и героях.

Вдогонку.

Но здесь и диалектика, а значит, умение не только «синтезировать», но и конкретизировать, различать.

«Для лакея нет героя», — сказал Гегель. И пояснил: «Не потому, что герой — не герой, а потому, что лакей есть лакей».

Именно так.

Герой — это не сверхчеловек. Это именно человек. Человек в полном смысле, соответствующий своему понятию, выражающий полноту понятия человека.

Ибо: да, человек есть совокупность общественных отношений (Маркс). Но эти отношения не нужно сводить к отношениям господства-подчинения — так получается как раз фашистское третирование человека как скотины. Нет, общественные отношения по Марксу — это отношения производства человеческой жизни. И то, что преходящая исторически-конкретная форма этого производства во многом дурна, несовершенна, пока не в полной мере человечна — говорит лишь о том, что она будет заменена другой, более разумной и совершенной, более соответствующей понятию человека как существа разумного. (В этом, кстати, смысл гегелевского тезиса: «Всё разумное действительное, всё действительное — разумно»).

Поэтому истинно человеческие отношения — это всегда отношения сопротивления гнёту, это всегда эволюция к полной реализации творческих сил, к свободе человечества.

Отсюда: герой — это вполне человек. Поэтому каждый истинно разумный человек и есть герой.

А если пока не все разумны — что ж, это говорит лишь о том, что человечеству (то есть: каждому из нас) есть к чему стремиться.

И здесь важное диалектическое различие, distinguo: как существа разумные (по крайней мере, in potentia), все люди равны.
Но не так in actu. Второй месяц беременности — ещё не девятый. Человечеству — и каждому отдельному человеку — нужно ещё много потрудиться, чтоб стать самим собой вполне.

И здесь опасность уравниловки, этакой «демократии лавочников», на которой обычно и паразитирует фашизм.

Плебейское стремление к равенству — абстрактно совершенно верное — в силу того, что требует равенства «здесь и сейчас», ведёт лишь к тому, что несовершенство статус-кво уже принимается за совершенство. И, таким образом, абстрактное требование равенства превращается в свою противоположность, в конкретное неравенство. Вместо прогрессивного стремления к разумности, к истинно человеческому обществу, получается обывательская уравниловка, всё стригущая на свой манер, равняющее всё по низшей планке, по худшему, разумное сводящая к неразумному — а если это разумное не укладывается в прокрустово ложе неразумия — то просто отвергающая разумное.

Вот суть «демократии» лавочников, сейчас лучше сказать — redneck’ов, обывателей. Тёмное, не прояснённое сознанием плебейское стремление к демократии извращается в фашистскую диктатуру.

И как верное стремление к равенству — будучи привязано к обществу статус-кво — извращается в ложь, в режим абсолютного неравенства, так вместо нормального героя (нормального человека) идеологами конструируется Супергерой — античеловек, отражающий классовое господство, оправдывающий эту тиранию, и одновременно — порождающий субъективистское сознание, ложно отождествляющее Я индивида с этим Суперменом. Идеологема Супергероя подавляет и обманывает, и подавляет тем, что обманывает.

Поэтому Гегель тысячу раз прав, сказав, что для лакеев нет героев. Но прошедшие два столетия заставляют дополнить формулу: для лакеев нет героев, но необходимы супергерои.

#Гегель #Маркс

Супергерой vs человечество.

Идея Супергероя всегда цветёт на идеологической куче навоза, суть которой: ненависть к человечеству.

Идея Супергероя возможна только при убеждении, что все остальные (кто не Супергерой) — неполноценные, Minderwertigen.

Поэтому: всякий раз, когда пропагандируют Супергероя — хотят продать идею Сверхчеловека, Übermensch’а.

За этим ницшеанским Сверхчеловеком всегда виднеется колючая проволока концлагерей и газовых камер. Заставив человечество принять идею Героя-Сверхчеловека, самих людей уже принуждают к роли недочеловеков, Untermensch’ей.

#идеология #иррационализм

Тонкое различие.

Нео-марксизм = не-марксизм.

Не-марксизм = анти-марксизм.

#sad_but_true

Вонючее болото, в котором все твари алчут сожрать друг друга, сказал Равви, царство ужаса, где закон служит только разрушению.

Я знаю, сын мой, сказал старец.

Но, Господи, спросил Равви, разве не в Твоей власти осушить болото и изменить закон?

Старец промолчал.

Господи, сказал Равви, не Ты ли устами пророка возгласил, что сотворишь новое небо и новую землю, чтобы о прежних никто и не вспомнил? Не Ты ли обещал людям устами другого пророка, что возьмешь из плоти их сердце каменное, дашь сердце живое и вложишь в них дух новый?
Господи, вопрошаю я Тебя: Когда же? Когда?

Тут старец поднял голову и, взглянув на сына снизу и как-то искоса, сказал: Я сотворил мир и человека, но, будучи единожды созданным, творение начинает жить по собственным законам, из «да» получается «нет», из «нет» получается «да», пока ничто больше не останется таким, каким было прежде, и мир, сотворенный Господом, оказывается неузнаваемым для самого Творца.

Значит, Ты признаешь тщетность дел Твоих, Господи, спросил Равви.

Я пишу на песке, сказал старец, разве этого мало?

Тут Равви разгневанно молвил: Тогда почему Ты не уходишь, Господи? Такой неудачник, как Ты, не должен цепляться за власть.

А ты бы всё устроил мудрее? — спросил старец. Ты, давший себя распять вместо того, чтобы бороться с несправедливостью? Ах, сынок, уж не Агасфер ли нашептывает тебе крамольные речи?

Но Равви схватил старца за рукав, стащил с камня, на котором тот сидел, поднял, встряхнул и страстно крикнул, а кто, мол, послал его на крестную смерть, причем зазря, и уж лучше, дескать, не дожидаться, пока мир сам взорвётся ко всем чертям, а собрать все силы, даже силы ада, и пойти на этого Бога, который не может справиться с собственным творением, объединиться всем, и Христу, и Антихристу, чтобы взять приступом седьмое небо, осеняющее это змеиное гнездо и гнилую трясину.

Лицо старца переменилось, на губах появилась печальная улыбка; тут же пришли семеро дряхлых ангелов с жидкими бородёнками и облезлыми крыльями, каждый нёс помятую ржавую трубу; вострубив в трубы, они взяли Равви под руки и отвели прочь, вознесли к его небесному трону. Господь же повернулся ко мне, Агасферу, и сказал, что считал меня, дескать, умнее, а на сынка, мол, полагаться нельзя и надо за ним присматривать, не то он опять что-нибудь натворит».

#Стефан_Гейм #Агасфер

Сказ о том, как Агасфер и Равви Йошуа искали Абсолют, как нашли Его и что из этого вышло.

«Мы ищем.

Я, Агасфер, прошагал ошую Равви сорок дней и ночей в поисках Бога. Но Он не являлся нам, вокруг нас была лишь пустыня, серая бескрайность Шеола, в которой всё тонет и исчезает. Равви был полон уныния и страха, он спрашивал меня: Кто мы такие, чтобы перечить Господу и судить по нашим меркам об Его воле? Ведь в Нём начало и конец, Он был прежде времени и будет после, власть Его не имеет предела.

Но чем был бы Господь без нас, отвечал я. Гласом, вопиющим без отклика, силой без приложения к делу, замыслом без исполнения.

Минули ещё сорок дней и ночей в поисках Господа, и Равви опять спросил: А что, если Его вовсе нет? Вдруг мир и мы сами окажемся лишь сном, который развеется, словно туман на ветру?

Равви, ответил я, если вера может передвинуть гору, то вера может и создать её; нужно верить изо всех сил, тогда ты найдешь Отца своего.

И тут серая пустыня будто расступилась, воссиял свет, указавший нам путь, в конце которого перед нами возник дворец из золота, серебра и драгоценного кедра, всё сработано искуснейшими строителями и мастерами; семь врат дворца охраняли семеро стражников, каждый в броне и с огненным мечом, но Равви смело вошёл в седьмые ворота и прошествовал в седьмые покои, где стоял изукрашенный драгоценными каменьями престол, переливающийся всеми цветами радуги, на престоле восседал некто в шелках, с завитыми волосами и перстнями на пальцах, прекрасный, как ангел; он сказал: Я — царь царей! Я давно жду тебя, сын мой.

Равви, сказал я, если это твой отец, поговори с ним.

Но Равви ответил: Не признаю его.

Чело царя царей помрачнело от гнева, прибежали семеро вооруженных стражников, схватили Равви и выдворили его из седьмых ворот в пустыню. Но свет над дорогой не погас, она привела нас к храму, который был выше и роскошнее, чем дворец царя царей, здесь было больше серебра, золота, кедрового дерева, и построен он был искуснее; во семи дворах храма перед семью алтарями совершали молитвы семеро священников, каждый с огненной жертвенной чашей; Равви прошел через седьмой двор в седьмой придел, где курился ладан, дорогие благовония, стояла церковная утварь, изукрашенная драгоценными каменьями, которые переливались всеми цветами радуги; в этом приделе находился некто в белом, вкруг его головы сиял нимб; он молвил: Я — святейший из святейших! Я ждал тебя, сын мой.

Равви, сказал я опять, если это твой отец, поговори с ним.

Но Равви ответил: Этого я тоже не признаю.

Лик святейшего из святейших потемнел от гнева, семеро священников набросились на Равви, схватили его и вытолкали с седьмого двора в пустыню. Но свет над нашей дорогой не погас, только сама она, узкая, круто устремилась вверх, сбоку от неё разверзлись пропасти; дорога привела нас к камню, на котором сидел древний старец; в руках он держал посох и чертил им у ног своих письмена, но ветер тут же сдувал песок и стирал написанное.

Я сказал в третий раз: Равви, если это твой отец, поговори с ним.

Равви, склонившись к пишущему, спросил: Что ты тут делаешь, старик?

Тот, продолжая чертить, ответил: Разве не видишь, сын мой? Пишу Книгу жизни, что за семью печатями.

Но ты же пишешь на песке, сказал Равви, дунет ветер и всё сотрёт.

Да, проговорил старец, в том-то и тайна этой Книги.

Ужаснувшись, Равви побледнел, но затем всё-таки сказал: Ведь это Ты создал из пустоты мир со днём и ночью, с водами и сушей, со всеми живыми тварями.

Да, я, проговорил старец.

И всё это может навсегда исчезнуть, будто ничего и не было, спросил Равви, всё окажется лишь случайным следом, который можно затоптать и стереть?

Старец перестал писать, отложил посох, покачал головой и сказал: Когда-то я был полон рвения и веры, любил мой народ или гневался на него, если он того заслуживал, карал его потопом, огнём небесным, посылал ангелов и пророков и, наконец, послал тебя, моего единственного сына. Но сам видишь, что из этого вышло.

Талантов в стране немало, но дело не в талантах: Чернышевский снова затягивает свою любимую песню о служебной роли искусства. «Литература по самой натуре не может не быть служительницею стремлений века, не может не быть выразительницею его идей». (17) Меж тем, у нового времени две идеи: «гуманность и забота об улучшении человеческой жизни» — так он, очевидно, зашифровал всего одну идею, социализм.

Вот невысказанная по цензурным соображениям, но ясная в своей логике мысль Чернышевского: литература обязана стать пропагандой социализма в России, а писатели — его, социализма, агитаторами. Тем более, что русская литература, в силу русской политической нищеты, поднята (компенсаторно) на высокий пьедестал: «Литература у нас пока сосредоточивает почти всю умственную жизнь народа, и потому прямо на ней лежит долг заниматься и такими интересами которые в других странах перешли уже, так сказать, в специальное заведывание других направлений умственной деятельности». (18)

Кому много дано, с того много и спросится. Литература должна стать русским парламентом — раз другого парламента у русских нет. «Общественное мнение должно было бы управлять литературою…» (19)

Вновь перед нами утверждение сервильной функции искусства (и литературы как его высшей формы — поэтому сервильной в высшей степени). Общество должно требовать от искусства обращения внимания на его проблемы, говорит Чернышевский. Хорошо же будет такое искусство, сведённое к фельетону, к литературной жалобной книге!

Но главное другое. Чернышевский заканчивает тем, что вновь впадает в жестокое самопротиворечие: если в первых его «Очерках» литература должна была просвещать общество — то в итоге общество (так и не просвещённое!) уже должно чего-то требовать от литературы, навязывать ей своё мнение! Это – прообраз «социального заказа», ставшего фундаментом советской литературы. И фундамент этот заложил именно Чернышевский.

Продолжение следует.

Примечания.

1. А кто судья над судьёй? Не будем углубляться в порочный логический круг! — просто зафиксируем его как пример абсурдности силлогизмов Чернышевского).
2. Чернышевский Н. Г. Полн. собр. соч. в 15 тт. Т. III. М., 1947. С. 191.
3. Там же. С. 190.
4. Там же. С. 192.
5. Там же. С. 183.
6. Там же. С. 182. Здесь мы можем повторить то, что сказали в начале нашего исследования о русских искателях Абсолюта: если свести всё к движению идеи — то не стоит и писать.
7. Там же. С. 207. Насколько поверхностно Чернышевский понимал Гегеля! Якобы ничего нет положительного. Но само-то это утверждение положительно или нет?
8. Там же. С. 237.
9. Там же.
10. См., например, «Людвиг Фейербах и конец немецкой классической философии».
11. Там же. С. 210.
12. Там же. С. 210 — 211.
13. Там же. С. 206.
14. Там же. С. 283. Правда, снисходительно добавляет: «Пока он всё ещё остается незаменим для нашей литературы».
15. Там же. С. 278.
16. Там же. С. 308.
17. Там же. С. 302.
18. Там же. С. 303. Поэтому сам в своём недобровольном удалении от общества займётся писанием романов.
19. Там же. С. 307.

#Чернышевский #Искатели_Абсолюта

Обращавшийся с идеями, как барин с крепостными крестьянами — Чернышевский принимал в расчёт только «полезные» — он и «диалектический метод» привёл только для того, чтобы подкрепить свою старую атаку против идеи прекрасного. Видите ли, начинает наш догматик цепочку своих банальностей: «Действительно существует человек, а идея прекрасного есть только отвлеченное понятие об одном из его стремлений. А так как в человеке, живом органическом существе, все части и стремления неразрывно связаны друг с другом, то из этого и следует, что основывать теорию искусства на одной исключительной идее прекрасного, значит впадать в односторонность и строить теорию, несообразную с действительностью... Потому и искусство производится не отвлеченным стремлением к прекрасному (идеею прекрасного), а совокупным действием всех сил и способностей живого человека». (8) А так как — продолжает плести свою сеть Чернышевский — есть «потребности» гораздо сильнее стремления к изящному, то «по натуральному закону человеческого действования», искусство и должно обслуживать «сильные потребности человеческой натуры». (9)

При этом комично, насколько наш критик искусства не понимает специфики искусства: видите ли, в человеческой жизни быта больше, чем прекрасного — потому искусство служит этому быту и его переустройству. Перед нами здесь всё та же «теория» диссертации, отводящая искусству служебную функцию. Для левых искусство всегда политизировано, но Чернышевский низводит эту действительную ангажированность искусства до сервильности.

Кроме того, Чернышевский проторил дорожку для отечественных философов-марксистов и в критике Гегеля. Абстрактнейшее деление живой философии на метод и систему, (в примитивной терминологии Чернышевского «принципы» и «выводы») — так много позднее будет схематизировать Энгельс. (10) Первым же был наш герой: «Все немецкие философы, от Канта до Гегеля, страдают тем же самым недостатком, какой мы указали в системе Гегеля: выводы, делаемые ими из полагаемых ими принципов, совершенно не соответствуют принципам….Но ни у кого из них эта противоположность не доходит до такого колоссального противоречия, как у Гегеля, который, превосходя всех своих предшественников возвышенностью начал, оказывается, едва ли не слабее всех в своих выводах». (11) Здесь Чернышевский как будто не замечает, что у него получается скверный дуализм, как будто не понимает, что метод всегда связан со своим содержанием.

И пусть «на некоторое время гениальная диалектика Гегеля ослепила всех, так что выводы, противоречившие принципам, всеми принимались ради этих принципов, будто необходимое их следствие» (12) — сам Гегель подчиняется своему «диалектическому методу», этой колеснице Молоха, всё стирающей в прах и потому «Гегель ныне уже принадлежит истории, настоящее время имеет другую философию и хорошо видит недостатки гегелевой системы». (13)

Эта «другая философия» — Фейербах. И раз Чернышевский начал параллель между Гегелем и Белинским, то ведёт её до конца. Вновь выстраивается схема по аналогии: как Гегель был свергнут с интеллектуального трона Фейербахом — так и Белинского надо подвинуть! И, конечно, таким Фейербахом русской литературной критики, произнёсшим приговор старому учителю, должен стать сам Чернышевский.

Потому он и мечтает о светлом будущем русской литературы и критики, для которой прежняя литература и критика покажутся незначительными. Он обращается к новым людям в литературе: «Говорите же, и пусть воспоминания о Белинском утратят свой живой интерес для современности. Чем скорее это будет, тем лучше». (14)

Литература, — продолжает Чернышевский — есть наша гордость, «она составляет лучшую сторону нашей жизни; а между тем, и литература наша до сих пор находится в состоянии, близком к младенчеству». (15) Более того, «положение нашей литературы способно возбудить сожаление в самом апатическом человеке». (16)

И Чернышевский пробегает историческую галерею критиков русской литературы — начиная с Полевого и рано умершего Веневитинова, от славянофила Шевырева и уже знакомого нам Надеждина — к Белинскому как венцу этой эволюции.

«До него существовала критика, но истории литературы у нас ещё не было» (2), — пишет Чернышевский. Меж тем, в том и состоит цель критики: «Показать историческое значение различных периодов нашей литературы и замечательнейших ее деятелей, дать нам историю нашей литературы». (3) И здесь Белинский — тоже первый. А что неистовый Виссарион был неистов и много от него доставалось литературной публике, так это только на благо русскому обществу: «Уничтожение слепого поклонения кумирам… всегда бывает великою заслугою для умственной жизни общества». (4)

Однако, при всём вознесении фигуры Белинского, Чернышевский, в сущности, весьма холоден к нему: неистовый Виссарион — лишь функция исторической необходимости, её выразитель, марионетка идеи. «Оставим в стороне личность Белинского: он был только слугою исторической потребности… в том, что есть существенного в его критике, лично ему, как отдельному человеку, принадлежат только те или другие слова, употребление того или другого оборота речи, но вовсе не самая мысль: мысль всецело принадлежит его времени; от его личности зависело только то, удачно ли, сильно ли высказывалась мысль». (5)

Казус Белинского есть просто частный случай философии истории по Чернышевскому, для которого люди — ноли (и их число лишь увеличивает число нолей), смысл же им придаёт лишь единица «исторической необходимости»: «В делах, имеющих истинно важное значение, сущность не зависит от воли или характера, или житейских обстоятельств действующего лица; их исполнение не обусловливается даже ничьей личностью. Личность тут является только служительницею времени и исторической необходимости». (6)

Здесь сухой догматизм Чернышевского как на ладони. И — вот самомнение! вот субъективизм! — себя же он явно вывел за скобки, себя-то он явно не считал за историческую функцию! Или — считал? Возможно, эта уверенность в своей избранности, в своём призвании и вела его дальше. Заметим кстати: если Чернышевский мнил себя Мессией-Спасителем, то Белинский в этой иерархии должен был занять место Иоанна Предтечи.

Итак: всё влияние Белинского — это влияние времени, которое было, как мы знаем, гегельянским. Собственно, и Белинский — это Гегель, родившийся в России.

Сам Гегель привлекает Чернышевского «знаменитым» «диалектическим методом мышления», суть которого: «Мыслитель не должен успокоиваться ни на каком положительном выводе, а должен искать, нет ли в предмете, о котором он мыслит, качеств и сил, противоположных тому, что представляется этим предметом на первый взгляд; таким образом, мыслитель был принужден обозревать предмет всех сторон, и истина являлась ему не иначе, как следствием борьбы всевозможных противоположных мнений… Объяснить действительность стало существенною обязанностью философского мышления». (7)

Чернышевскому кажется, что он нашёл-таки философский камень, он холодно отчеканивает «формулу»: «отвлеченной истины нет; истина конкретна», т. е. определительное суждение можно произносить только об определенном факте, рассмотрев все обстоятельства, от которых он зависит».

Конечно, это невежественная пародия на гегельянство. Расшифровывая «истина всегда конкретна», Чернышевский искажает гегелевскую мысль, сводя её к плоскому релятивизму: хороша ложка к обеду, дорого яичко в Христов день! Но дело в том, что рассмотреть «все обстоятельства» невозможно. Что ж, тогда, по Чернышевскому, невозможно ни о чём сказать что-то определенное. Его наивная философия вновь попадает впросак — но он этого даже не замечает.

Николай Гаврилович Чернышевский. Умершее зерно

Подглава: Критик как палач литературы

Начав свою журналистскую карьеру в «Отечественных записках», очень скоро, в 1854 году, он переходит в «Современник» — и совершает там в течение нескольких лет переворот, захватывая, по сути редакцию журнала в свои руки. И да, это будет единственная революция, которая удалась нашему герою при жизни, что не умаляет её значения: «идея становится силой, когда овладевает массами» — но массами она овладевает не вдруг, а опосредованно, через интеллектуальные влияния. В эпоху до радио и ТВ монополия на формирование общественного мировоззрения была у газет и журналов. Изгнав из «Современника» всех оппонентов и несогласных — а это были: Дружинин, Григорович, Гончаров, Толстой, Тургенев — Чернышевский литературно совершил то, что спустя 70 лет политически совершат его будущие поклонники-большевики: установил диктатуру, только (в отличие от большевиков) не классово-пролетарскую, а свою собственную. Поэтому диплом магистра философии был уже совсем не нужен: в роли журнального диктатора Николай Гаврилович чувствовал себя вполне комфортно. «Современник» заменил ему «вечный двигатель», которым он хотел перевернуть мир.

В 1856 году Чернышевский публикует серию статей «О гоголевском периоде русской литературы», в которых одновременно и подводит основание под теорию своей диссертации — и обосновывает свою новую роль литературного критика, властвующего над умами.

Искусство, как мы помним из диссертации, есть судья над жизнью. Но кто судья над самим искусством? (1) Таким судьёй Чернышевский (сам на тот момент литературный критик!) назначает литературного критика. Nemo judex in causa sua! (Никто не судья в своём деле!) — считали наивные древние. Для Николая же Гавриловича, отрицавшего Абсолют на словах, на деле его личная мысль всегда была абсолютной.

Отсюда понятно, что весь цикл очерков, объединённых под названием «О гоголевском периоде…» лишь внешне посвящён истории литературной критики — на самом же деле это не что иное, как биография критика, философская биография самого Чернышевского! Здесь явно позаимствован внешний ход гегелевской мысли: как у немецкого философа вся мировая философия развивалась к максимальному самопознанию в философии Гегеля — так у Чернышевского вся русская литература и критика жили только для того, чтоб в итоге её смог охватить мыслью наш Николай Гаврилович.

Но выпячивать вперёд своё Я было бы слишком нескромно — Чернышевский вообще всегда любил присутствие alter ego рядом с собой, любил скрываться за ним. Поэтому он берёт на знамя своих статей Белинского — благо, тот был максимально симпатичной для него фигурой (тоже социалист, тоже непримиримый), да и объективно из всех критиков русской литературы критиком в полном смысле этого слова был именно Белинский. Поэтому если раньше, по выражению Аполлона Григорьева, у каждого критика был свой любимый писатель, своего рода двойник, к которому и обращены были все критические думы (у самого Григорьева, как мы знаем, таковым был «наше всё» Пушкин), то Чернышевский стал первым критиком, прославлявшим уже не писателя, но другого критика — Белинского.

Из базового (фихтеанско-левогегельянского по своей сути) принципа активности субъекта, отрицающего неразумную действительность, становится понятно, почему вообще идёт речь о «гоголевском периоде», противопоставленном периоду «пушкинскому». Фигура Гоголя приобретает для Чернышевского метафизическое значение свободного Я, Субъекта, критикующего реальность — в противовес Пушкину, который был, по сути, Субстанцией, но не Субъектом русского просвещения.

И пусть Гоголь быстро потерял своё значение, опубликовав разочаровавшие всех радикалов, а Белинского в первую очередь, «Избранные места из переписки с друзьями» — это уже не имело значения, ибо он пробудил критические силы. Поэтому «гоголевский период» — это период критики, борьбы, если не интеллектуальной войны. Вот оно, практическое изменение мира, левогегельянское дело-действие — а если не само дело, то подступ к нему, призывный клич.

Зигфрид Кракауэр в своей знаменитой книге «От Калигари до Гитлера» жёстко раскритиковал послевоенный хоррор: для него жанр ужасов (за редкими исключениями типа «Носферату») давал «омерзительной мелкобуржуазной немецкой душе» ложную альтернативу, играющую на руку именно фашизму: хаос или тирания? — и такую же ложную иллюзию решения ложной дилеммы. Пул противится такой трактовке. Для него фильмы ужасов — это отчаянный обвинительный вопль участников войны по адресу её зачинщиков. Слишком простое и приторно-сентиментальное объяснение, ничего не объясняющее, и напротив, игнорирующее социальные эффекты хоррора. (И ссылка Пула на субъективные интенции самих кинематографистов ничего не доказывает — исторические явления нельзя судить по их собственному сознанию о себе).

Неудивительно, что в концовке книги автор — сам того не замечая — опровергает себя: описывая последние дни Джеймса Уэйла, режиссёра «Франкенштейна», он цитирует его слова: «Я посмотрел на себя в зеркало, — сказал Уэйл, — и вдруг понял, что я натворил»: он «запустил этот ужас в мир и уже не сможет его остановить». (С. 315).

И верно. Тут всё по Марксу: надстроечные явления, вся сфера культуры — происходят из конкретно-исторических общественных отношений, но тут нет места механической односторонности: надстройка обратно влияет на свой базис. Так, ожившие кино-мертвецы становятся архетипом для идеологического расчеловечивания людей, отнесённых к тем или иным социальным группам. «Это же зомби!»

Более того, ужас, который постоянно льётся на зрителя с кино- и телеэкранов, становится действительно мощным орудием подавления массового сознания, внушая людям ложное решение ложной дилеммы: лучше тирания, чем разгул хаоса. Дилемма ложная уже потому, что в действительности сама тирания всегда оборачивается худшим вариантом хаоса.

Хорроры — это не катарсис (якобы, испугался и испытал облегчение). Это одновременно и отражение иррационализма, подчинившего себе сознание современного обывателя, и обратно — дальнейшее подчинение этого сознания тем общественным силам, которые этот ужас сеют.

Хорроры — это замкнутый порочный круг, который может быть разорван лишь логикой разума и основанной на разуме социальной практикой.

#хоррор #империализм

ПМВ стала колоссальным потрясением для человечества. Безусловно. Война прежде никогда не была фабрикой по производству трупов? — спорно, всегда была, но количество, конечно, переходит в качество: так сказать, мануфактурное производство стало большой фабрикой. Но что из этого?

Война в книге — тёмное ужасное Нечто, неизвестно откуда взявшееся, катастрофа, обрушившаяся на человечество необъяснимо и внезапно, как гром среди ясного неба. Так могли чувствовать современники ПМВ, но даже они понимали её не так примитивно, как наш автор.

«Великая война» (как её называют на Западе) стала неизбежным следствием противоречий империализма — той формы капиталистического общества, когда спаянный с госаппаратом монополистический капитал уже поделил земной шар — и дальше борьба между группировками уже не могла вестись мирными средствами (ибо война — та же дипломатия, но «иными средствами»).

Но об империализме автор ни слова. Он ходит вокруг да около, даже говорит верные слова об империалистических претензиях современных США, о вытекающем отсюда росте ультра-правых, более того, он говорит даже о том, что кино-хорроры живут с нами потому что живут социальные условия, их породившие — но само слово «империализм» не звучит. Табу.

В итоге даже фашизм — радикальнейшее, предельное проявление империализма — Пул (и здесь он лишь последователен в проведении своего ложного метода) сводит к эмоциям, к «ужасу»: ужасу, как инструменту террористического правления фашистов, и, одновременно, к ужасу самих фашистов перед собственным миром. Пул так и пишет про Гитлера: «Расцвет его режима… объясняется ужасом диктатора перед миром и его способностью донести этот ужас до людей». (С. 205).

Это уже не просто натяжка, это грубое извращение и фальсификация самой сути вопроса — граничащая, пардон, с реабилитацией фашизма.

Безусловно, террор (ужас) — это техническое средство фашизма. Но и только техническое средство. Игнорируя объективную суть и основу фашизма — империализм — Пул со своими психологизирующими «объяснениями» создаёт образ Гитлера как напуганного чудовища. Его что, в качестве наказания за всё злодеяния, Красная Армия, вошедшая в Берлин, должна была к психоаналитику отправить?

Вот куда заводит психологизм — и вот свидетельство того, что все «психологические» объяснения никуда не годятся.

В итоге иррациональная, субъективистская метода оказывается совершенно бесплодной. Автор не может объяснить, почему — если ужасы ПМВ испытывали все — фильмы ужасов появились изначально только в Германии? В США, на свою вторую родину, они были занесены вторично, самими немцами-эмигрантами и — опосредованно — немецкими фильмами. (Правда, первый прото-зомби фильм «Я обвиняю» — был французским — но он был единственным, это случайность, не тенденция).

Объяснения у автора нет. Ибо это объяснение разрушило бы его удобную психологическую схему: война — психологический ужас её участников — ужас на экране.

В реальности, появление хоррора именно в Германии есть следствие вековой немецкой истории, её общественного развития, её культуры. Без генезиса кайзеровского режима не объяснить немецкого империализма, без знания немецкой литературы и философии не объяснить послевоенного расцвета хоррора. Объективно: немецкий романтизм (в особенности, поздний, «гейдельберский») и немецкий иррационализм (от позднего Шеллинга до декадентства «философии жизни») повлиял на рождение хоррора намного больше, чем танки на Сомме и газы под Ипром. Точнее, романтизм и философский иррационализм стали идейным базисом, интеллектуальной подоплёкой фильмов ужасов — ужасы войны были лишь катализатором зарождающегося «ужасного» течения в послевоенной, контуженной войной, культуре.

Но этого Пул не говорит (то ли не в курсе дела, то ли эгоистично не хочет разрушать свою схему).

Меж тем, из правильного понимания происхождения хоррора следует правильное понимание его сущности.

Самый главный минус книги — её метод. Во-первых, это банальный психологизм.
Примитивно — но всё примитивное крайне удобно в силу своей примитивности.

Поэтому автор очень удобно выводит заявленное на обложке «рождение» (в оригинале всё-таки «origin», «происхождение», «истоки») жанра хоррор из Первой мировой войны. Оказывается, война проехалась катком танковых гусениц, искорёжила орудийными залпами, отравила ипритом сознание людей! Надо же, какое открытие. Люди, глубокомысленно продолжает Пул, были напуганы, ибо жизнь на войне была обесценена, само человеческое тело сведено к мёртвой марионетке, кукле, ужасному Doppelgänger’у живого. Тысячи и сотни тысяч разлагающихся трупов на полях сражений — сокрушённо сетует автор — пошатнули веру в то, что человеческое тело есть нечто большее, чем просто тело.

Отсюда — удобный — вывод: всё это потрясение отразилось в кинематографе, ибо сразу после 1918 года кино пошли снимать бывшие фронтовики. Отсюда, из этого потрясения — и появился хоррор, как отражение (впрочем, сам автор такого понятия не использует) и фрейдистская сублимация пережитого.

Во-вторых, из этого психологизма автора следует его подкоп под разум. Видите ли, «рациональность» XIX века привела к бойне Первой мировой! Это, конечно, фальсификация и извращение — и тем хуже, если фальсификация несознательная: как раз иррационализм империализма, его неразумие (ибо его «логика» — это «логика» калькулятора», анти-логика: как получить больше денег с квадратных километров захваченных территорий) привели к мясорубке войны.

Автор признаётся, что книга вдохновлена Вальтером Беньямином, и восторженно цитирует его парадокс: «Нет такого документа цивилизации, который не был бы в то же время документом варварства». Но это чушь. Во-первых, это тупая релятивизация: получается, что цивилизация — по обстоятельствам — может быть и цивилизацией, и варварством. Отсюда риторический вопрос: а есть ли вообще цивилизация? Нужно ли за неё бороться, если она всё равно оборачивается жестоким варварством? Во-вторых, из этого релятивизма вырастает иррационализм, извращающий реальное положение дел: все ужасы мировой истории на самом деле не от избытка цивилизации, а от её недостатка. Но Беньямин этого не понимает — и своим псевдо-диалектическим софизмом просто разоружает критическое мышление. По сути, он и себя самого интеллектуально разоружил, и, погрузившись в отчаяние, покончил с собой в 1940 году на франко-испанской границе.

На самом же деле, признание пароксизмов варварства должно бы вести к мысли о том, что сама цивилизация ещё недостаточно цивилизована и надо бороться за истинную, в полном смысле слова цивилизованную цивилизацию.

У Беньямина же получается: субъективно — горькая резиньяция и объективно — апология буржуазного статус-кво.

Так и у Пула — иррациональный субъективизм-психологизм скрывает (в первую очередь, от самого автора) реальный объективно-социальный смысл хоррора. Всё сводится им к расстроенным нервам, к бесконечному приступу ужаса, вызванному ПМВ.

Вот и вся идейная суть книги. Трюизм совершенный. И эту плоскую идейку о чувстве ужаса Пул многословно продвигает на трёх сотнях страниц. Подробности биографии режиссёров (от Мурнау до Уэйла), детали самих фильмов (от «Носферату» до поздних фильмов Фрица Ланга, литературные экскурсы от Лавкрафта до Кафки и сюрреалистов) нужны автору только для того, чтоб напомнить читателю о миллионах жертв Первой мировой, о психологическом ужасе её участников и современников. Это напоминание становится невозможно назойливым: на каждой странице повторяется одна и та же плоская банальность — и в этом колоссальная стилистическая слабость книги.

Субъективно-психологический (читай: иррациональный) метод, взятый напрокат у Фрейда (хотя сам Пул и открещивается от фрейдизма, все его построения — наивный фрейдизм) не позволяет Пулу понять суть исследуемого предмета.

Хорроры как пустошь разума.

АСТ издали перевод неплохого исследования о влиянии Первой империалистической войны на становление жанра хоррор.

Начнём рецензию с позитива.

Достоинства:

Внешне-формально книга издана хорошо. Мрачная, под стать заявленной теме, обложка. Хорошая полиграфия. В формально-содержательном плане тоже всё неплохо: богатство фактов, обширные экскурсы в историю западного кинематографа 1920-30-х годов. Отечественной литературы по этому вопросу немного, переводной и того меньше. Поэтому «Пустошь», в плане фактологии представляющая собой компиляцию англоязычных исследований по теме, для неискушённого российского читателя — настоящий кладезь фактов. Скажем, откуда бы наш читатель мог узнать, что Фриц Ланг был поклонником Кьеркегора, а Лавкрафт — почитателем Шпенглера? Меж тем, это важнейшие черты их интеллектуальной биографии. (Заметим, правда, что сам автор выводов отсюда не делает).

Большой плюс: Пул даёт объективно верные политические оценки героям своей книги: Уолт Дисней — открытый симпатизант американских наци и ку-клукс-клановцев, Сальвадор Дали — «один из величайших неосуждённых злодеев XX века», лизоблюд фашиста Франко и американских денежных мешков, «ценителей» его «искусства», Лавкрафт — просто фашист (впрочем, это очевидно, даже если не знать его эпистолярных откровений — достаточно открыть любую его книжку: это мифология + внушение ужаса + культ смерти = совершеннейший иррационализм, который всегда ведёт к фашизму, необходимо связан с ним).

Подытоживая достоинства: читать книгу или не читать? Читать однозначно. Но читать даже не с щепоткой, а с целой тонной соли. То есть: с большой осторожностью. Принимая факты и критически отвергая выводы автора.

Ибо недостатков у книги предостаточно.

Формальные: несмотря на 4-х (четырёх!) редакторов (шеф-редактор, ответственный редактор, редактор просто и технический редактор) и целых 2-х корректоров, занимавшихся книгой, в ней встречаются досадные опечатки и несогласованности.

Первоначальный Ханс — потом почему-то становится Гансом, Гораций — Хорасом, фильм «Чёрный кот» превращается в «Чёрную кошку». При том, часто эти несогласованности встречаются на одной и той же странице — простой неуверенностью переводчика такое не объяснить. А вот невычитанный машинный перевод такие странности очень хорошо объясняет.

Вопрос есть даже к переводу фамилии автора: если он Scott Poole, то почему он становится Скоттом Пуллом, с двумя «лл»? Но это мелкая придирка на фоне все остального.

Далее. Примечания и ссылки (которыми книга изобилует — ибо фактической базы немало) в книге… отсутствуют. Точнее, на последней странице их заменяет Qr-код, ведущий на сайт издательства АСТ, где и вывешены эти примечания. Так и приходилось откладывать книгу и лезть в телефон, смотреть источники цитат и фактов.

На этом поле, надо сказать, порезвился и сам автор: так, он делает несколько фейковых ссылок, игриво объясняя, что просто хотел поинтересоваться, читает ли вообще кто-то эти примечания. Стёбный троллинг читателя в книге, где на каждой странице речь о смерти и трупах — свидетельство, как минимум, дурновкусия автора.

«Первая мировая империалистическая война и рождение хоррора».

Диссертация при том, хоть и была формально защищена, была «положена под сукно» министром народного просвещения. И только спустя три года, после смены министра, Чернышевский был утверждён магистром. Но получать документы, подтверждающие учёную степень, Чернышевский не спешил. К 1858 году академическая карьера его уже не интересовала: он уже ощущал себя властителем умов (какие умы — такой и властитель), и официальные бумажки ему были уже вовсе не нужны.

Продолжение следует.

Примечания.

1. Чернышевский Н. Г. Полн. собр. соч. в 15 тт. Т. I. М., 1939. С. 108.
2. Там же. Т. XIV. С. 242.
3. Конечно же, с критической целью. Позднее Маркс так отзывался о Фишере, ставшем глашатаем империализма: «Герой канкана Боденштедт и представитель ватер-клозетной эстетики Фридрих Фишер являются Горацием и Виргилием Вильгельма I». См.: Маркс К., Энгельс Ф. Сочинения. 2-е изд. Т. 35. М., 1964. С. 43.
4. Чернышевский Н. Г. Полн. собр. соч. в 15 тт. Т. II. С. 31.
5. Там же. С. 6.
6. Здесь скрытая полемика Чернышевского с христианством. Христос и есть именно тот единичный человек, индивид, в котором, говоря философски, «абсолютная идея осуществляется вполне».
7. Там же. С. 6 — 7.
8. Гегель Г. В. Ф. Эстетика в 4-х тт. Т. 1. М., 1968. С. 119.
9. Там же. С. 119 — 120.
10. Там же. C. 120.
11. Там же. C. 122 — 123.
12. Чернышевский Н. Г. Полн. собр. соч. в 15 тт. Т. II. М., 1949. С. 9.
13. Там же. С. 10.
14. Набоков В. Дар. 2-е изд. Анн Арбор, 1975. С. 276.
15. Чернышевский Н. Г. Полн. собр. соч. в 15 тт. Т. II. М., 1949. С. 14. Кстати, действительность он понимает в самом вульгарном смысле — как «то, что есть», как внешне-материальную «реальность». Гегелевское понятие действительности, которому посвящены всемирно знаменитые строки в «Философии права», осталось непонятым Чернышевским.
16. Там же.
17. Там же. С. 47. Не стоит и говорить, что сами эти слова Чернышевского есть не что иное, как претензия на абсолютную истину.
18. Там же. С. 38. Легко представить: когда Чернышевский писал эти строки, перед ним на столе лежало яблоко или апельсин. Искренний раб объекта, близорукий фанатик чувственного факта, он не давал своему уму задачу потрудиться над поисками лучших примеров — просто брал то, что было под носом.
19. Там же. С. 51. Ясно, с кого Тургенев писал своего Базарова — Чернышевский точно также мог заявить: пара сапог важнее Мадонны Рафаэля. И надо сказать, в диссертации впервые проявилась манера и метод Чернышевского: подменять аргументацию бесконечной вереницей примеров, ничего на самом деле не доказывающих.
20. Там же. С. 52.
21. Там же. С. 55.
22. Там же. С. 67.
23. Там же. С. 75.
24. Там же. С. 77.
25. Там же. С. 79.
26. Полезное! Физиологические отправления тоже полезны и, более того, необходимы для человеческого организма. Становится ли такое «полезное» явление явлением уважаемым (и тем более, произведением искусства)?
27. Чернышевский Н. Г. Полн. собр. соч. в 15 тт. Т. II. М., 1949. С. 81 — 82.
28. Разумеется, нельзя проводить непосредственной связи между Марксом и Сталиным. Это вновь было бы пустое и абстрактное, ложное отождествление. Подробно рассмотреть эту важную тему мы надеемся в третьем томе «Искателей Абсолюта».
29. Там же. С. 85. Интересно кому? Человечеству? Но для человечества нет неинтересных тем. Что, конечно, не делает эти интересы произведениями искусства.
30. Там же. С. 86. Хорошо же это «бессознательно произносить приговор»!
31. Первый Всесоюзный съезд советских писателей. 1934. Стенографический отчет. М., 1934. C. 716.
32. Чернышевский Н. Г. Полн. собр. соч. в 15 тт. Т. II. М., 1949. С. 87. Заметим здесь отголосок гегельянства — искусство как познание. Но какая же бледная тень, какой изуродованный призрак гегелевской мысли!
33. Там же. С. 90.
34. Гегель Г. В. Ф. Эстетика в 4-х тт. Т. 1. М., 1968. С. 120.
35. Чернышевский Н. Г. Полн. собр. соч. в 15 тт. Т. II. М., 1949. С. 823. Чернышевский, конечно, не мог допустить, что пустота диспута была лишь эхом пустоты самой диссертации.
36. Там же. С. 822.
37. Там же. С. 824.

#Чернышевский #Искатели_Абсолюта

…10 мая 1855 года состоялся диспут по диссертации. Очевидно, старые профессора были шокированы теорией «прекрасное есть жизнь» и ничего не могли возразить. Чернышевский бахвалился в письме отцу: «Моё сочиненьишко, которое, как ни плохо, всё же основано на знакомстве с предметом, почти никому у нас неизвестным, потому и не может иметь серьезных противников, кроме разве двух-трёх лиц, к числу которых не принадлежит ни один из людей, мне известных... Одним словом, диспут мог для некоторых показаться оживлен, но в сущности был пуст, как я, впрочем, и предполагал. Не предполагал я только, чтобы он был пуст до такой степени». (35)

Пётр Плетнёв, председатель диспута, близкий друг Пушкина и ректор университета, только и промолвил своему бывшему студенту: «Кажется, я на лекциях читал вам совсем не это!» (36)

И. С. Тургенев, ознакомившись с напечатанной диссертацией («отвратительная книга!»), просто метал громы и молнии: «Это гнусная, поганая мертвечина… это порождение злобной тупости и слепости… Давно я не читал ничего, что бы меня так возмутило. Это хуже, чем дурная книга, — это дурной поступок». Реакция других корифеев была аналогичной: Л. Н. Толстой признавался, что Чернышевский ему «больше всех не по нутру», а Достоевский написал на него едкую сатиру «Яблоко натуральное и яблоко нарисованное». (37)

Что же есть искусство по Чернышевскому? Каковы его «отношения к действительности»? 1) искусство — воспроизведение жизни, 2) но не всей, а лишь интересного в ней, 3) но интересное всегда есть небезразличное, заставляющее выносить суждения. Отсюда — искусство есть объяснение жизни и приговор для неё.

«Соединяя всё сказанное, получим следующее воззрение на искусство: существенное значение искусства — воспроизведение всего, что интересно для человека в жизни; очень часто, особенно в произведениях поэзии, выступает также на первый план объяснение жизни, приговор о явлениях её. Искусство относится к жизни совершенно так же, как история; различие по содержанию только в том, что история говорит о жизни человечества, искусство — о жизни человека, история — о жизни общественной, искусство — о жизни индивидуальной». (32)

Чернышевский, очевидно, не понял, что вновь попал в капкан: как может судить и выносить приговор «действительности» сущность подчинённая, как этот «призрак», банковский билет может приговаривать живое?! А если искусство — сущность не подчинённая — тогда падает вся конструкция («прекрасное есть жизнь»).

Утверждая диктаторские права абстрактной «жизни» против искусства, Чернышевский вновь (в какой уже раз!) попадает в противоречие. Отстаивая превосходство «реальности», не изменённой вмешательством человека, он хочет бить по «идеализму» прежней эстетики, но бьёт-то по своему социализму: если реальность и без вмешательства хороша – зачем нужно это вмешательство, если прекрасное уже царит в природе, зачем сознательная добавка, зачем переустройство этого уже прекрасного порядка?!

«Действительность выше мечты, и существенное значение выше фантастических притязаний», (33) — подытоживает Чернышевский и не замечает, что логически уничтожает «фантастические притязания» социализма.

Здесь повторяется и принимает вполне законченную форму объективная буржуазность нашего героя: впервые проявившись как примитивизм мещанского вкуса, она в итоге приходит к объективному отрицанию революции и социализма — ведь социализм (как и любые мысли, любые планы человеческие) оказывается при таком подходе фантазией, которой надо смиренно помалкивать перед начальством, принявшим вид двухглавого чудовища «действительности/жизни». Оставаясь социалистом субъективно, объективно (сам того не сознавая) Чернышевский совершил предательство своей любимой идеи — и предательство худшее: он подверг её логическому отрицанию. Парадоксально, но именно эта антиреволюционная и архибуржуазная эстетика восхвалялась потом некоторыми поклонниками Николая Гавриловича из числа левых, в советское время неоднократно издавалась немалыми тиражами. Причина тут, скорее, идеологическая: Чернышевский был признан «своим» как «предшественник научного социализма» — и потому его построения воспринимались некритично, без должного философского анализа.

В итоге, ни прекрасного, ни искусства Чернышевский не понял. Просто в силу своего формализма и своей рассудочности. Гегель предвидел и это: «Рассудку невозможно постигнуть красоту. Рассудок не проникает в это единство, а всегда удерживает его различия в их самостоятельности и разделённости… Рассудок всегда останавливается на конечном, одностороннем и неистинном. Прекрасное же, напротив, бесконечно и свободно внутри самого себя». (34) Плоско-рассудочная натура, Чернышевский и построил вместо системы свободы, каковой и должна быть эстетика — «эстетический» ГУЛАГ.