Жан-Люк Годар это не режиссёр. Это то, что бывает в истории редко, но бьёт по всем сразу. Его фильмы не кадры, а подрывная деятельность, после которой кинематограф долго не может прийти в себя. Он ворвался в кино как будто не в профессию, а в храм: с грязными ботинками, с молотком в руках и желанием показать, что кино это не уютный салон с гардинами, а поле боя.
Если раньше монтаж был таким невидимым, скромным слугой приносил, убирал, делал красиво, то у Годара он сразу вышел на сцену, сорвал занавес и начал громить. Джамп-каты, рваные переходы, монтажные склейки, от которых хочется моргнуть он не просто применял это, он этим думал. В «На последнем дыхании» зритель не идёт за историей, он летит с неё, как на ухабах. Это не эстетика, это вызов. Это кино, которое не боится быть неудобным.
Годар вообще не про комфорт. Он не рассказывает истории он размышляет. Его фильмы не для того, чтобы отдохнуть. Там, где другие любят, у него цитаты. Там, где у других конфликт, у него философский спор. «Безумный Пьеро» звучит как поэма, «Китаянка» как запись с кружка политдискуссий. И всё это в кинотеатре, где обычно ждали поцелуев и хэппи-эндов.
Но, как ни странно, это работало. Годар стал учителем для тех, кто потом сам стал классикой. Тарантино называл студию в честь его фильма. Скорсезе учился у него дерзости. Джармуш взял у него сдержанность. Даже Уэс Андерсон эстет-математик в чём-то наследует его страсть к форме. Годар как будто дал всем разрешение: делай, как чувствуешь, не спрашивая разрешения.
А главное он напомнил, кино это не инструкция. Не свод правил. Это свобода. Возможность нарушать, спорить, быть собой. Он доказал, что режиссёр может быть не просто человеком у камеры, а человеком с идеей, с позицией, с манией даже.