Литературная открытка, посвященная Дню космонавтики
Post Scriptum
«Бесконечность, сшитая из звезд и страха»
Инженер Ч., за минуту до запуска обнял его за плечи:
— Ты — пробка в бутылке с шампанским. Вылетит пробка — хлопнет. Не вылетит...
— Сгорит бутылка, — усмехнулся собеседник.
Они оба знали: из 5 испытательных пусков 2 закончились катастрофой. Почти половина. Космос ошибок не прощал.
Он сидел в капсуле «Востока-1», напоминавшей гигантскую металлическую бочку, склёпанную из алюминиевых листов толщиной в палец. Внутри — лабиринт проводов, панель с циферблатами, стрелки которых дрожали от вибрации; крошечный иллюминатор, затянутый шторкой до старта. Воздух кричал от запаха изоляции и жжёной резины — знакомого всем, кому довелось проходить испытания на центрифуге.
«Р-7» раскинулась за стенами капсулы — 34-метровая сигара из дюраля и стали. Пятью этажами ниже бушевали 250 тонн керосина и жидкого кислорода, готовые слиться в огненный поток. Юра помнил, как на одном из совещаний Королёв, тыкал пальцем в чертёж:
— Вот здесь, — он обвёл карандашом какой-то участок, — если температура превысит 3000 градусов, ты станешь частью таблицы Менделеева.
Скафандр давил на рёбра, словно пытаясь выдавить из лёгких последний вздох. Но здесь, в предстартовой тишине, смелость была лишь тонкой плёнкой на поверхности чудовищного океана страха. Страха не взорваться, не сгореть, не остаться навеки болтаться в безвоздушной пустоте, где даже крик не оставит следа.
— Поехали!
Двигатели зарычали, земля отступила. Перегрузки вдавили его в кресло, словно невидимый гигант прижал ладонью грудь. «Не взорвись, не взорвись», — шептала каждая клетка тела. Он помнил, как на испытаниях плавились стальные болты, как исчезали в огне макеты «самолетов-снарядов». Но сейчас под ним горело 250 тонн топлива, и последнее о чем нужно было думать — это о неудачном исходе.
//-//-//
Иллюминатор открылся внезапно. Чернота. Не та, что ночью над Гжатском, а абсолютная, бездонная. Первобытная, равнодушная, Но ниже... Ниже висела Земля — голубая, хрупкая, обёрнутая в вуаль атмосферы.
Новая страница жизни перевернулась, когда первые причудливые рыбы перестали плавать из стороны в сторону. Жизнь другая началась, когда они поплыли вверх. Юра думал, что и человечество наконец перестало ходить влево и вправо. Человечество теперь может вверх.
Тут, в космосе, даже страх становился иным — очищенным, почти философским. Страх смерти и страх жизни сливались здесь воедино. Взрыв? Небытие? Нет, хуже — остаться в истории трусом, который не решился шагнуть за порог.
//-//-//
Спуск был похож на падение в горнило. Капсула горела, экран теплозащиты трещал, Юрий кричал. Его голос сливался с рёвом плазмы, пока парашюты не раскрылись с щелчком, напоминающим резкое пробуждение после долгого сна.
Когда он, обгоревший, но целый, выбрался из спускаемого аппарата, первое, что он потрогал, — земля. Серая, потрескавшаяся, степная. «Такая же, как под Смоленском», — подумал он, вдруг осознав: космос не сделал Землю меньше. Он сделал её бесконечно дороже.
Этим же вечером, Королёв, перебирая стопки бумаг, посмотрел на первого человека, решившего прокатиться вокруг Земли на космическом корабле:
— Ты знаешь, сколько раз я хоронил тебя в мыслях?
— Зато теперь мы все бессмертны, — улыбнулся Гагарин.
//-//-//
Он врал. Бессмертие — для богов вроде Фукурокудзю, поливающего свою траву вечности. Человеку же дан иной удел: гореть, как та ракета, освещая путь другим. Космос не требует покорения — он ждёт, когда мы перестанем цепляться только за известное, осознав, что Вселенная уже давно наш дом. Просто очень, очень большой.
Эстер