Москва Вальтера Беньямина
Московский дневник Вальтера Беньямина является весьма занимательным чтивом. Его интерпретаторы чаще подчеркивают политическо-эротическую, утопическую и методологическую составляющие дневника. Например, в номере журнала
Логос, посвященном творчеству Беньямина. Нам же кажется, что подобная оценка является преувеличением. Вдобавок она упускает собственно город в оптике философа, в то время как перед нами в первую очередь прекрасный источник о городской повседневности в Москве, театральной и литературной жизни столицы 1920-х гг.
Однако если вы хотите какие-то глубокие рассуждения о сущности города, то текст скорее всего вас разочарует. Беньямин фиксирует преимущественно рутину постреволюционного города. Он прожил в Москве почти два месяца – с 9 декабря 1926 по 1 февраля 1927 года – и запечатлил уникальный период постепенного сворчавания нэпа и перехода к «мобилизации», когда, как указывал сам Беньямин, нэпманы подвергались в российском обществе «ужасному остракизму», а особую роль стала занимать бюрократия. Это прекрасно показано в
статье Дениса Скопина, указавшего, что для Беньямина такая трансформация вела к ликвидации буржуазности в городе. Но в то же время пролетариат стал овладевать буржуазной культурой, благодаря музеям и кино.
Беньямин называет Москву «импровизированной метрополией». Это перенаселенный город, где люди ходят по улице какими-то зигзагами и лавируя из-за узких тротуаров, которые характерны для «провинциального города». Это не место для одиночества и не пустынный город как Берлин. Москва же предстает не только плотным городом, но с живой улицей, наполненной нелегальной уличной торговлей. Кафе, рестораны и магазины работают до самого поздна. Одновременно с этим Москва является «тихим городом», в первую очередь по причине отсталости транспорта и малого числа автомобилей.
Беньямин не видит здесь привычного городского развития, для него все происходящее в городе пребывает под знаком «ремонта». Московская жизнь проистекает словно на «лабораторном столе», «мобилизации» и «экспериментальном состоянии», которые Беньямин и называет «ремонтом». Реальная революция – это строительство каналов, электрификация и индустриализация. Но Беньямин усматривает в этом процессе не революцию, а реставрацию. Это переход от революции к технической работе.
Однако Москва – нерациональный город. Философ отмечает, что тут редко можно увидеть спешащего прохожего, что «люди здесь не слишком ценят время». Если для Георга Зиммеля рациональность города определяется строгим отношением к времени и деньгам, то Беньямин замечает, что лозунг Ленина «время – деньги» чужд Москве. В этом городе основная единица времени – «сейчас». В итоге москвичи растрачивают все время, а нарушение планов является нормой, такой же как и «ремонт».
Этот темп и ритм города Беньямин считает деревенским. Москва – «огромная деревня». На страницах дневника Беньямин постоянно обращает внимание на крестьян, которые заполонили столицу. Но и среди московских улиц и дворов прячется «русская деревня»: деревянные домики, сарайчики, дрова, крылечки, беспорядочные деревья, дети на санках, церкви, отсутствие мостовых. «Нигде Москва не выглядит как сам город, разве что как городская территория». И особенно деревенскими кажутся для Беньямина площади Москвы: огромные, бесформенные, размытые от непогоды. На них нет памятников как в европейских городах.
«Крепость» – еще одна ключевая беньяминовская метафора в описаниях Москвы. Это город-«лабиринт» с множеством «пограничных шлагбаумов» и «топографических ловушек». Церкви и купола, монастыри и их стены создают ощущение закрытого и укрепленного города.
Несмотря на всю эту критику, Беньямин признает за Москвой разнообразие – этническое, религиозное, социальное и культурное. Русские крестьяне, буддисты, монголы, евреи, европейцы. Вместе с тем для Беньямина это разнообразие не столько отражение городской нормы, сколько аномалия: «поразительно, как много экзотического обрушивает на тебя этот город». Москва Беньямина – за пределами западного урбанизма.
P.S. Москва Беньямина с точки зерния ChatGPT.