(Упражнение (2)). Общее предположение по размышлениям недавнего времени.

Не знаю, как можно описать созерцание, и смутно предполагаю, что теория созерцания представляет из себя не комплекс связанных производств, но кратковременные всплески среди длительного познавательного пути, цель которому не обозначена. Дабы всплески эти запомнить и проговорить существует наука о том, что речи не поддается, которая записывает случившееся так, что оно образует замысловатую игру разгадывания, посвящать время которой прекрасно и замечательно. Первая возможная отрешенность — падение в очарование, вторая возможная отрешенность — падение в неприязнь, они равнозначны своим благополучием как заделы для последующей работы, но при длительном нахождении в них приводят к серьезному оскудению человека, до того жившего встроенным образом.

Если духовная жизнь не может быть реализована посредством любви и самоличного расчеловечивания, если нельзя разорвать обусловленность актом насилия, т.е. перешагивания, то как совершать требуемое познание, выстраивать созерцание? Нельзя спастись от обусловленности потому, что она даже в самом ужасном случае предложит некоторое место, куда можно присесть и покушать чего-то. Обусловленность убеждает своего жителя, что он может ей пользоваться как инструментом для устроения благой жизни, не в полной мере свободной от невыносимости, но все же устроенной нетривиально. Что с этим делать? Нет никакой возможности сопротивляться этому, пока не случится отрешение от отрешения. Отрешение есть только небольшая настройка созерцания, но когда происходит забвение отрешения, отсутствие нужды при устроении созерцания, то следует говорить о приобретенном опыте необольщенности. Обольщением служат результаты труда, которые не могут быть положены на стол или повешены на стену, т.к. результатом созерцания является, что удивительно для меня самого, та же самая жизнь, где изменился один небольшой элемент, например выпадение большего числа снежинок, чем ожидалось нами. Другой мир этот тот же самый зримый нами мир, полученный на других условиях, которые не получается выговорить даже при максимуме усилий и длительного пути мысли.

Что дает нам доступ к созерцанию? Как было это не было неясно, но доступ к нему мы получаем через те фрагменты случающейся речи, которые не поддаются описанию посредством понятия “сущности”. Сущность, она же наибольшее знание вещи, она же сокрытое основание вещи, обнаруженное эпистемологией, она же то, что делает неподвластную ранее вещь контролируемой посредством человеческого инструментария. Я за время умеренной последовательности труда обнаружил некоторые сегменты речи, претендующие на возможность быть опорными точками постоянного изобретения новых углов зрения, предназначенных для схватывания другого мира. Получается далеко не идеально, но дело это, осмелюсь предположить, требуется устраивать криво, ведь как собака перед сном бегает кружочками, дабы натоптать себе место для сна, так и мысль ходит неровными фигурами, чтобы потом нечто на месте сделанном бегом оказалось, и было прекрасно.

неровное дополнение о расчеловечивании

(Что такое расчеловечивание? Эрозия\растворение идентичности и личностной структуры, и вследствие того редукция жизнедеятельности некоторого говорящего существа к отправлению начальных потребностей. Расчеловеченное существование характеризуется оскудением речи и намерений, дезорганизации бытового устройства и порядка конвенциональной заботы о себе).

Может быть неясно, почему романтическая любовь в своем освободительном намерении подобна расчеловечиванию. Сродство их, очевидно, в снятии обусловленности, понятной как социальная нормативность. Любящий непристоен, но не по своей вине, его посетило событие. Предпринимающий утрату человеческого по собственной воле не встречает никакого события, он пытается произвести событие или серию небольших, дабы осуществить свое намерение. Данное предприятие следует признать попыткой завоевания не-обусловленности, но намерение это остается порывом, склонным пробираться и подползать, но постоянно застревать в нормативности.

Нормативность является и миром, и пленом всякого живущего. Он может выскакивать из нее, он может бороться против нее, но базовая структура жизнедеятельности, предложенная нормативностью, не может быть отделена от живущего. Потому и устранение “я” в экстатическом приступе является эффектом длительностью во мгновение. Переживший устранение возвращается в мир, где ему необходимо примирить свой чуждый всякому сущему опыт с наличной нормативностью его ситуации. Предпринимающий самоличное расчеловечивание периодически снова втягивается в нормативность, даже если структура его желания жжет его при возвращении в милый дом всякого живущего. Он может ринуться снова в глотающую дыру отсутствия\фантазматическую утробу, но если жив предпринявший попытку окажется, то нормативность будет ждать его неуклонно.

Почему предпринимается самоличное расчеловечивание? Вопрос легкий, предпринимается оно вследствие невозможности найти в обусловленном мире себе надлежащего положения при некотором положении дел и вариантах его исправления.

Как происходит утрата человеческого? В тексте Дадзая, переведенном как “Исповедь неполноценного человека”, который дословном переводе означает как раз “утрату человеческого”\”расчеловечивание”, описывается способ жизни, вроде бы непричастный суицидальному маргиналитету, но рассказывающее лицо неизменно окунается туда, где быстро стирается и деформируется “я”. Насколько это лицо субъектно в произведенном расчеловечивании? Вряд ли стоит говорить о непосредственном выборе, дело скорее в структуре его желания, не позволяющего устраивать другие ситуации. Расчеловечивание неравно маргинализации, маргинализация может служить структурным его элементом, но расчеловечивание вполне может происходить среди стройных рядов меблированных помещений, где полы покрыты коврами.

Оттого самоличным расчеловечиванием следует называть процесс осуществляемый не столько прямым действием воли, сколько последовательным бессознательным созданием расчеловечивающего положения дел. Обозначенная попытка всегда окрашена настроением удивительного по свое омерзительности положения, ведь случающийся периодически прорыв не-обусловленности далее сменяется либо хилым нормативным копошением, либо попытками вырваться из него. Имеет ли расчеловечивание структуру и последовательность шагов\стоянок? Скорее нет, последствия здесь не поддаются фиксации; имеются, несомненно, весьма очевидные следствия этих попыток, но поскольку после всякой попытки человек снова оказывается в пространстве нормативности, то систематизировать неназванные следствия нет особенных причин, т.к. рассматриваемое занятие очевидно проигрывает по собственным критериям.

Попрактиковал письмо на коленке в перерывах между сражениями против (незначительных) ужасов жизни. Через некоторое время, вроде как, они планируют закончиться, что подразумевает возрастание творческой активности, но этого эффекта не гарантирует.

Чувствую острую потребность в освоении новых регионов мышления, т.к. многие линии разработок последнее время усиленно буксуют. Поэтому чтение и около-созерцательные мытарства обыденности последнее время преобладают над письмом.

Данная пересылка текста посвящается неуспеху многочисленных попыток писать последних двух недель. Надеюсь, это приведет ко многочисленным пересмотрам и скорому всплеску активностей, а то что-то последнее время идет особенно нестабильно. (Параллельно тому выражаю солидарность пересланному высказыванию)

Кроме прочего, у меня появилось очень стойкое ощущение, что мы имеем дело с концом эпохи, которая казалась нескончаемой. Последнее, впрочем, было дискурсивным эффектом: помещение себя в "постнеклассику" и в "постсовременность" и т.д. — апокалиптический часовой механизм, подчиненный, как это ни иронично, абсолютно линеарной истории де-факто, но циклическому времени де-юре. Совершенно не удивительны все эти фантазии об апокалипсисе, конце, на разные лады, скажу еще раз. Выход из "постсовременности" — только в небытие, в ничто, и это простой языковой эффект, поскольку "постпостсовременности" быть попросту не может, как не может быть "постпостнеклассики". Выше я выдвигала гипотезу о том, что мы живем в циклическом, замкнутом на самое себя времени, что конструирует ситуацию клаустрафобическую; в ней более предпочительным кажется умереть, но не длить агонию, кажущуюся неизбежной. Негативность, таким образом, находит себя в своем пределе как смерть, а не способ изменения: так, например, — мы умрем, потому что не совладали с климатическим кризисом; мы умрем, поскольку мы допустили ко власти правых; и так далее, любая апокалиптика по вкусу.
Мысль не развивается в отрыве от экономики, но Маркс никогда не был столь глуп, чтобы не подчеркивать: экономический редукционизм вреден. Диалектический подход означает, что базис и надстройка также находятся в диалектическом отношении друг к другу; т.е. что надстройка имеет определенную автономию, — создавая смыслы, застревающие в экономике. Постсовременность — такой дискурсивный эффект.

Человек мог быть ранее обречен тем или иным образом, само творение мира могло полагаться ошибкой неумного демиурга, зло могло полагаться неизменно сопричастным благу, но мир, предоставленный человеку, ранее не был благожелательным и параллельно тому неудобным. Человек обязан искать блага, постоянно его обнаруживать в разных местах и активничать в совершенствовании себя, но не сыщется где-либо гаранта оптимального выполнения задания, т.к. единственный достоверный гарант “сделал мрак покровом своим”.

Невротизм здесь, закономерно, является реакцией на изобретение чрезвычайно неоднородного+путанного в своих пожеланиях сверх-я, которое становится ненасытным, т.к. каждое отречение от себя, каждое самоумаление требует нового и большего. Т.о. мышление Августина породило человека, который врос в серию противоречий + затруднений, базисных его существованию. (Сомнение блуждает по разуму, наталкивается на сомневающегося, который вследствие неполноты собственного мышления, устремленного к благу, оказывается себе же достоверен.)

об учреждении шаткого “я”

Насколько уместно полагать одного мыслителя\группу таковых ответственными за теперешнее состояние человека определенного типа? Если некоторое знание было нормализовано, или вовсе сделано базисом всякой достойной речи, то оно действительно может послужить единым корнем череды различных ответов на одно затруднение, т.к. всякое мышление, на чем-то основываясь, производит исправляющий вывод первоначальных затруднений

История пелагианских споров нач. 5-ого века, такое ощущение, служит предуведомлением к появлению невротической затрудненности всякого интеллектуального работника, обескровленного своим занятием. + Не только интеллектуального работника, но и всякого занятого речью лица, которое затягивается в серию неисправных затруднений, избавиться от которых возможно только посредством приращения новых.

В ответ на предположение Пелагия касательно личной ответственности человека за собственное спасение, Августин предполагает полное отсутствие за человеком всякой способности ко благу вне стороннего вспоможения, которому сообщено действие благодати. Воздействие это может быть как опосредовано человеком (порицание\наставление), которому сообщена благодать, так лишенным медиума, т.е. исходящим напрямую от бога.

Благодать была бы безумной волей случая, не будь ранее обоснован гармонический строй всего сущего, но после обоснования все-связи и пред-установленности дальнейшего распределения приятностей — благодать мыслится как таинственное, но со-настроенное человеку движение воли, запредельной его пониманию. Человеку предоставлена свободная воля, которая, вследствие первородного греха, способна только на неправильный выбор. Действие благодати, однако, способно наращивать человеку добрую волю, которая, в свою очередь, может совершать благие дела. Но эти благие дела не является произведениями самого человека, они есть безусловные и незаслуженные дары, предоставленные ему, осуществленные им, однако ему посторонние, т.к. порождены они богом согласно его суверенному усмотрению.

Человек, таким образом, должен постоянно проверять свои действия на влияние благодати, или же ее отсутствие. Достоверного гаранта ее воздействия, тем не менее, найти в строе сущего невозможно, следует лишь доверять недоступной инстанции, инструментария доверия которой тоже не получится обнаружить. Из этого следует неусыпное, не-основанное и беглое сомнение, которое препятствует установлению морального покоя и пробуждает, ставшее далее естественным человеку, моральное беспокойство. Это сомнение порождает неминуемое (за пределами психотического регистра) вопрошание: “избран ли я?”\“действует ли на меня благодать?”. Долго такая формулировка держаться в целостности не может, человек не способен заниматься богословскими вопросами в повседневности, которой сообщена устойчивая телесная нужда. Оттого вопрошание, производимое посредством понятий, оскудевает до формулы “я ли?”\”я?”, которая уже вполне является невротической. Механика функционирования “я” не нарушается, но постоянно ставится под вопрос, делая человека раскачивающимся судном, поглощенным не столько предпринятым плаванием, сколько ритмикой этих раскачивай и закономерными неудобствами такого рода душевной жизни.

Эти колебания души, ощутимые в своих контурах, вырисовывают структуру, составленную из череды порывов и неудобств, руинированную и децентрализованную. Если процесс само-обнаружения в “Исповеди” предстает разносторонним обнаружением собственной неполноты на всем протяжении опыта, то осмысление человека в антипелагианских сочинениях рисует замысловатую цепь поражений и несостоятельностей, которые при множестве оговорок способны привести человека к избавлению от беспокойной повседневности.

Агамбен в тексте “грядущее сообщество”, который можно рассматривать как левый вариант “конца истории”, предполагает досрочный выход на каникулы, бессмысленное для конвенциональных политических практик участие, досуг — тем методом, при котором не-обусловленность может стать траекторией всякой вовлеченности, в т.ч. политической.

Не является ли такое откровенное избегание вопроса нужды, несчастия, нехватки буржуазным жестом, доступным только при немалой снабженности базовым ресурсом? Не-обусловленность не может быть применена при разрешении данного вопроса, т.к. она предполагает возможность игнорирования нехватки, которая сообщена как буржуазному, так и обделенному говорящему существу. Не-обусловленность, мыслимая Агабемном как досуг, позволяет хоть и не мыслить устойчиво, но предположить утраченный опыт форматом досуга, ведь досуг в производственном отношении суть утраченный опыт, который мог быть внесен в ритм преумножения ресурса, требуемого к благой жизни.

упражнение (1) (небольшие предположения касательно не-обусловленности и повседневной жизни)

Почему утрачивается опыт и некоторый опыт полагается нами утраченным? Какая психическая инстанция маркирует опыт как утраченный, подталкивая нас разбираться с этим явлением? Отчего возникает вопрос об утраченном опыте? Здесь ответ дать легче всего: такое вопрошание является попыткой присвоить себе этот опыт, или хотя бы сделать его поводом для мысли, таким образом некоторый благой опыт породив.

Утраченным опытом назовем тот, который полагается нами исключенным из проекта приобретения благой жизни. Проект благой жизни не обязательно сознателен, сформулирован — более того, даже при наличии внятной интеллектуальной конструкции всегда основной компонент проекта благой жизни выпадает из мышления, т.к. благая жизни не выдается по талону\коду в специальном здании каким-либо запланированным событием. На произвольном сокрестии фактов возникает событие не-обусловленности, чуждости всякой нужде — так механику образования благой жизни обозначить уместнее, но не столько механику, опять же, сколько произвольность появления.

Отдельно поясним: благой жизнью называется такое нахождение в ряду вещей, которое лишено требований выживания. Выживание — способ отправления своей жизнедеятельности, при котором всякое усилие направлено лишь на ее поддержание.

Психоаналитическая теория дает нам знать, что нужда\недостаточность руководит говорящим существом, задавая ему своими параметрами место в социальном+всяком функционировании. Заняв некомфортное место, говорящее существо начинает искать средств преодоления своей нехватки, посредством этой траектории последовательно отчаиваясь. При обозначенных условиях посещение аналитического кабинета кажется неизбежным.

Сегодняшняя утопия не может предположить внятного проекта “нового мира”, оттого ее следует назвать утопией не-обусловленности. Таковой она стала вследствие исторических поражений утопических проектов и тривиальности написанных сильно заранее и недавно утопических текстов. Действительно, читая хоть Кампанелла\Фурье, хоть Даниила Андреева — не можешь ощутить от этих текстов ничего, помимо робкого смущения перемешанного с радостью, что данные планы навсегда останутся игрушечными. Настаивая на не-обуслевленности, мы вынуждены солидаризироваться с психоаналитической теорией, которая внятно обнаруживает свой христианский исток, заявляя о недостаточности человека и окружного мира. Если человек руководим собственной недостаточностью, которая мотивирует его на множество равных своей бессмысленностью действий, то следует выдумать здесь проект не-обусловленности. Такое словосочетание парадоксально, ведь планировать незапланированное невозможно, но только инвестиция в невозможное делает доступным выход из заключенности в собственную нехватку: аутичную, беспомощную, веселую, обоснованную, краткую и длительную, гедонистически-депрессивную и многое другое.

Вернемся к вопросу об утраченном опыте: если мы руководствуемся психоаналитической теорией, то всякий опыт заключен в исправление\переформулирование недостаточности, которое можно счесть равным выживанию. Если мы, основанные нехваткой говорящие существа, пытаемся выполнить некоторую задачу, то по умолчанию проигрываем, ведь нехватка только углубляется, и каждый шаг в сторону благой жизни следовательно гибелен. Таким образом, каждый опыт следует полагать утраченным. Но такое полагание все же требует определенного интеллектуального усилия, определенной чувствительности касательно проекта\проектов благой жизни.

Тогда как мыслить при описанных условиях опыт, который мы полагаем утраченным вне специальной теоретической работы? Можно, с одной стороны, помыслить его освободительным в свете обозначенного. С другой стороны, эта его освободительность не срабатывает, т.к. лучше ли выживание, переживаемое интенсивно, чем скрытое выживание, обнаруживаемое только посредством рассуждения и\или на перевалочном пункте влечений. Однако, если избрать проектной установкой не-обусловленность, то открывается неопределенная возможность

Систематизация видения возможна при его включенности в некоторую последовательность событий, где оно сыграло определенную роль, показав свою неслучайность некоторому сообществу, которое готово истолковывать его в связи с предполагаемым устройством сущего и ходом той истории, которую это сообщество полагает своей. Историю иудейских пророков христиане, владетели дополнительной книги, все же полагали своей, оттого Дионисий Ареопагит не рефлексирует возможность написания ангелологической классификации.

Можно ли в свете данного рассуждения, + давних рассуждений касательно “таинственного богословия”, назвать Дионисия “темным теологом”? В традиции христианского богословия Дионисия полагали исследователем “божественной ночи, которой нельзя называть”, т.е. мыслителем мрака. Но провозглашая неминуемость “озарения пресветлой ночью”, Дионисий не производит постановления о божественной природе, он лишь предоставляет читателю ускользающее\мерцающее противоречие, а его не получается держать крепко. Дионисий не является мыслителем мрака, его уместнее назвать мыслителем отточенного парадокса, приводящего к тщательному незнанию, которому уместны всякие предикаты, напр.: темное, багряное, хрустальное, продолжительное, непродолжительное, морское, подводное, всеземельное.

ответ\комментарий касательно ангелологии Ареопагита

“Небесная иерархия” Дионисия преследует две цели: а) обобщить озарения, зафиксированные в писании, б) обозначить порядок мира, связывающий человеческую земную жизнь с богом, неизменно прикрытым.

Описание ангела представляют из себя сочинение загадки посредством техники “неподобных подобий”. Что такое “неподобные подобия”? Попытка описать нечто так, чтобы положительное его описание только отдаляло нас от какого-либо знания. Здесь можно приплести: “... священнописания Речений чтут, а не бесчестят небесные чины, изображая их в неподобных им формах и таким образом показывая, что они надмирно пребывают за пределами всего вещественного.” (“О небесной иерархии”, 2 гл.) Т.е. занимаясь описанием ангелов, Дионисий пытается, как всегда он и делает, посредством наращивания знания прийти к полному его отсутствию, переходя таким образом к насыщенному непониманию рассматриваемого им чего-то.

(Наше понимание уже является работой, наше познание аналогично является ей, следовательно внимание к божественному следует назвать досугом, не-обусловленным промедлением, которое выпадает из ряда присущих человеку дел, как божественное выскальзывает из ряда вещей.)

Можно ли сказать, что образы, посетившие некоторых созерцателей, представляют из себя нелепости? "Участников событий христианского писания посещали некоторые существа, принявшие зримую форму из цели некоего сообщения." — Придерживаясь теперешних форм познания, мы не можем извлечь из себя нечто, помимо смущения и неудобства, которые ни на какую интерпретацию неспособны, помимо прямого и окончательного отрицания.

"Нечто было сообщено, и ангел является этим сообщением, его образ и речь все суть сообщение, все суть переживание от соприкосновения с несказанным, которое христиане имеют божественным" — такую интерпретацию мы уже частично способны одобрить, если мы предполагаем нечто запредельное миру, но все же… Ангельское, самих ангелов — не получается мыслить в любом случае, оттого Шалларь вероятно улавливает нечто скорее о теперешней ситуации нашего познания, нежели о мышлении Дионисия. Дионисий утверждает, что ангелы не могут иметь крылышек, лапок, прочих атрибутов живой\какой-либо еще материи, т.к. существуют иным, не-познаваемым образом. Данная симфония иерархической непознаваемости, однако, оказалась составлена, а дабы прийти к насыщенному незнанию, нечто знать мы все же должны. Для Дионисия это было знания священного писания христиан, оживленными верой фрагментами которого можно было успешно оперировать, чтобы составив некоторую систему, всю ее конвертировать к незнание.

Пока я просматривал текст “Небесной иерархии” для подготовки, меня посещали различные образы: разведенные несчастные матери, какие-то перегруженные пожитками машины, блестящие раковыми наростами холодильники, танки, чахлый факел у ацтекского алтаря. Немного погружаясь в сон, вместо текста об ангелах я читал текст о многообразии неясных форм, о генезисе случайных составленностей, черпающих себя из различных слоев опыта. Эти действительно нелепые образы описывают не только поползновения, они представляют из себя зародыши коллективной чувственности, при раскрытии которой проявилось бы очевидное некоторому числу лиц свидетельство. Если бы явные образы, наподобие ангелов-посетителей у ветхозаветных пророков, были включены в некоторую историю, достойную стать основной для некоторого сообщества, то стала бы возможна их классификация.

попытки что-то написать (комментарий к “истории советского атеизма” Виктории Смолкин)

Атеизм новоевропейского типа представляет из себя программу либидинальной реинвестиции. Запредельное уверенно перечеркивается, все связанное с ним требуется очистить от намеков, указаний и отголосков. Зрение становится исключающим, связывающим, указывающим место — напр. система учета адресов, геометризированное построение города, зонирование всяких пространств. Если человек смотрит сегодня на некоторую карту активностей мозга, где при депрессии\другом расстройстве от "здорового" состояния будут отличаться цвета в каких-либо зонах, то человек неизменно признает онтологическую достоверность депрессии. Современный атеизм порожден результатами зрения. Зачастую именно наглядные изображения достижений науки, осуществления эволюции и т.п. провоцируют человека реинвестировать свое либидо из того, что не поддается зрению, а следовательно и речи.

Как новоевропейская философия транспортирует теологические конструкции в зримый мир, так и либидинальную инвестицию это мышление пытается приколоть к некоторому занятию, вещи, проекту. Советский атеистический проект, первоначально осуществляемый насильственно, ближе ко второй половине двадцатого века начинает двигаться посредством агитационной + лекционной работы. Потенциального атеиста пытались вывести на простор современной культуры, которая иногда автоматически, иногда с атеистическими комментариями — должна была изолировать его от веры, исключив возможность рассматривать вещь как намек.

(речь здесь идет о современном атеизме, об исторических его формах следует рассуждать отдельно\предметно)

Здесь можно вспомнить т.н. телеологический аргумент: “если мир чрезвычайно подробен и чарует многообразием, то бог существует”. При атеистическом просвещении в советском союзе применялся (назовем его так) планетарный аргумент: “если космическое пространство доступно нашему созерцанию, господству и воле, то бога не существует”. Очевидно, что имеет место различие эпистемологических установок: одни, которые не увидели бога в подробности зримых вещей, признают его не-существование безусловным, другие, которые увидели аналогичную подробность вещей, предполагают ее намеком на превосходящее.

Зрение постепенно тотализуется. Еще с Платона оно приобрело доминирующую роль, однако, новое время делает мир абсолютно зримым. Постепенно рисуются географические карты, появляется фотография, которая может установить факт конкретного зрения, сделать его достоверным для другого. Факт зрения начинает храниться, из него делают достояние и приравнивают к факту памяти.

Откуда я знаю, что у меня пять пальцев? Зрение позволило их сосчитать, но пока я пишу текст на клавиатуре ноутбука, действуют только трое, остальные сливаются в ощущении кисти руки. Когда я берусь за поручень в метро\автобусе — у меня скорее один палец (большой) и продолжительная ладонь, в которую входят четыре основные пальца. Редко можно заметить такую деятельность, при которой равномерно задействуются все пять пальцев при самостоятельности каждого. Следовательно, если руководствоваться тактильными переживаниями руки, то кол-во пальцев оказывается настолько же пластично, как и движения кисти руки. Осязание и прочие чувства не могут соперничать со зрением в познавательном господстве. Иноязычные исследования звука, частично описанные Рясовым в “Едва слышном гуле”, проясняют нашу возможность помыслить звук, но невозможность мыслить из точки самого звука. Причину этого состояния затруднительно опознать, т.к. образовывалась она подспудно.

Зрение очень удобно при локализации объектов, вследствие него доступной становится большая часть пространств, а то, что произведено — размещается в пространстве наиболее оптимальным образом. Удивительно, насколько продуктовые\строительные\всякие прочие магазины, в особенности сетевые, являют нам предел проработанной зрением локализации — все размещено по ячейкам, предоставляет своей упаковкой зрению объект для насыщения, находится в стройном ряду, который составляют похожие товары.

Можно вспомнить здесь тексты Георгий Иванова времени эмиграции: его удаление было хоть и достаточно насущным для последующего выживания, но тем не менее добровольным. Большинство наиболее известных его высказываний посвящено либо пространству удаления, где он не мог найти удовлетворительного сообщества и контекста участия, либо миру, который продолжил жить дальше в его отсутствие.

Читая Иванова, мы увидим скорее несчастье человека, вынужденного жить вдали от мира, которым он продолжает интересоваться, претерпевая бессмысленные дрязги вдали от него. Проживал ли Иванов в пустыне? Вероятно постороняя ему французская жизнь вполне пустыней ему казалась, только в этой пустыне не было никакой ценности, т.к. она не предполагала автономного занятия. Он проживал в самом пространстве удаления\уходе и писал только о несчастье этого способа жить.

Предметом интереса Иоанна Лествичника был не ужас “основного мира”\империи, но практики обожения, рассмотрению конкретики которых посвящен его основной труд. Газданов или Кожевников, эмигрировавшие в тот же период, что Иванов, не столько удалились от мира, сколько сменили контекст своего участия, начав анализировать отличную "основную" действительность, оттого их труды не столько наполнены ощущениями боли\ненависти, сколько предстают аналитикой ситуации, в которой им довелось участвовать.

Здесь высказывается типичная для аскетической традиции, продолжателем которой себя Шалларь позиционирует, гипотеза о возможности уйти от неприятного контекста, где царствуют бессмысленные и кровавые дрязги, в духовное пространство их лишенное, перестав таким образом инвестировать в ненавистное.

Пустыня\море отстоит от Империи\суши расстоянием, объектов текущего политического положения и властных отношений обнаружить там не выходит, но вследствие чего выстраивается это расстояние? Нужны ли для него специфические инструменты? Достаточно ли одного отказа, чтобы удалиться? можно ли проживать в контексте самого исхода, или необходима выработка "другого" пространства?

Отшельничество, уход в скит\куда-то может предстать рабочей стратегией в ситуации, где имеется не только заинтересованность в удалении себя из неприятного контекста, но и весомая незаинтересованность в нем, противопоставленная увлеченности другим контекстом, куда более примечательным для удаляющегося.

Сторонняя городской жизни аскетическая община, обозначаемый постоянно идеал Шалларя, не обладала прямой политической заинтересованностью, ее устремленностью было обожение монахов посредством делания молитвы. Условием отчужденности от имперских дел служило существование сообщества иного рассудка, имевшего конкретную цель, очевидную для всех его представителей. Уход от затруднительного контекста был не самостоятельным жестом, а частью постановки деятельной задачи в сообществе, которое хоть и могло иметь внутренние противоречия, но не было виртуальным\существующим краткое время\единственным в своем роде. Происходил уход из одного контекста, зачастую весьма неприятного для становящихся монахами — мирской жизни, в другой контекст, жизнь молитвенную, один контекст мог другому противопоставляться, но оба были самостоятельными. Такая практика не может быть изобретена научным путем\спроектирована, она может иметь акт основания и своих зачинателей, но акт основания вряд ли может быть теоретическим. Горизонт обожения, т.е. реализации духовной задачи, монаху невозможно было прощупать, но для исполнения намерения имелся ощутимый инструментарий, обожение не предполагалось исходящим из не-обусловленного источника, лишенного связи с усилиями человека.

Если у такого движения появляется апологет\теоретик — то мысль его случается на базисе накопленных практик и опытов движения, представляющих его сообществ, т.е. на оформившемся материале — для православной аскетики одним из таких теоретиков был Палама, представлявший “основному миру” теоретический базис исихастской традиции. Аналогичные примеры можно найти в других конфессиях и временных промежутках, но опыт теоретического оформления происходил при обозначенных условиях.

Функционирование удаленных от “основного мира” сообществ иного рассудка может оказывать влияние на "внешний контекст", и даже производит его незменно, но порождение такового влияния не может быть ключевой их целью, т.к. участники политической ситуации слишком увлечены самой политической ситуацией, чтобы практиковать самоценное занятие, ей постороннее.

Если предположить, что политико-социальный контекст нашего времени становится для потенциального жителя некоторой общины неудовлетворителен, то чем ему можно заняться в своем уединении + на чем основывать сообщество, помимо негации? Такого занятия, если предполагать его связь с актуальным контекстом, от которого отталкивается Шалларь, выдумать не получается.

Не знаю, насколько уместным здесь будет ссылаться именно на Декарта, или стоит отметить маргинализацию всякого независимого от церковного надзора мистического опыта инстанцией Ватикана, чрезвычайно напуганного всякой возможностью появления на каком-либо расстоянии от себя новой ереси — вероятно, еще предстоит целостно описать то вытеснение, вследствие которого тщательная бессловесность начала или эпизодически проступать в философских опытах, наподобие Гегелевского или Хайдеггеровского, или вовсе проживать в таком неприметном регионе знания, который называется сегодня “эзотерикой”\”оккультизмом”.

Далеко ли отстоит теперешняя левая политическая мысль, влекомая не-обусловленностью “нового мира”, от ситуации появления психоанализа? Она является порождением той же ситуации современности, при которой создается впечатление некоторого будущего, где увидеть благоприятный\утопический мир все еще очень хочется, но не получается совершенно. Инструментарий, суливший ранее хотя бы некоторые формы надежды, сегодня только нагоняет беспросветности, ведь свидетельствует: нет объективных условий для благоприятного мира, и остаётся только длительным образом выжидать, надеясь уловить через н-ное кол-во времени легкое дуновение возможности. Если обратить внимание сугубо на отмеченное сейчас, то различия обнаруживаются не самые существенные.

несобранные замечания касательно появления психоанализа из высвобождения тщательной бессловесности

“невроз в наше время заменяет монастырь”

(Такая тема, явно, заслуживает последовательного изложения, сопровождаемого обильными ссылками на источники, но гипотеза, если она принимает отчетливые контуры, должна быть изложена, несмотря на отсутствие способности высказать ее с той обстоятельностью, которой следует ждать скорее от свершившегося труда по истории науки, чем от высказывания, вынужденного быть публицистическим.)

Долгое время мной продумывалось сродство мистической и психоаналитической эпистемологий, но выведенное уже давно понятие о “тщательной бессловесности”, хоть и разработано было для описания процедур отрицательного богословия, кажется, уже сместилось за его рамки — следовательно, неплохим решением будет описать психоаналитическую науку посредством него, выстроив таким образом не только сравнительное описание т.н. мистицизма и психоанализа, как делал я ранее, но и генеалогию последнего.

Конечно, она уже давно написана, но следует обозначить: исследуя вытесненное, психоаналитическое знание само является вытесненным науки нового времени, потому строить его генеалогию, рассматривая только предшествовавшие факты + игнорируя при этом эпистемологическую ситуацию того исторического периода — контр-психоаналитично.

Следовать природе психоаналитического знания — значит во многих пунктах идти наперекор желанию Фрейда, который, мечтая о “господстве науки”, своим открытием бессознательного перекрыл “своей” науке возможность побеждать не-парадоксальным образом, т.е. сделал психоанализ инициативой, обреченной на примечательное своими следствиями поражение.

Истерическая речь и отрицательное богословие заняты объектом, который речи не поддается. Истерическая речь не создает продукта, исключая потенциального работника из производственного цикла, предусмотренного вытеснением, что для времени “эпидемии истерии” означает безусловную бесполезность, а следовательно — необходимость исключающей ре-адаптации.

Это уже было многократно проговорено в предшествующих текстах, но теперь важно отметить: как первые завоеватели истребляли жителей поверженных деревень, несколько позже порабощая проигравших + делая из них элементы своей экономики — так и новоевропейская рациональность, поначалу только отбрасывала посторонние ей формы мышления, позднее присматривалась к ним, надеясь выправить, но питая смутную надежду приспособить эти формы мышления к выполнению своей задачи. Появление психоанализа свидетельствует о переходе новоевропейской эпистемологии к попытке выявить то, что названо было бессознательным, т.е. не-поддающемся речи\несказанным, включив добытое там в инструментарий.

Психоанализ можно определить как науку, которая, разделяя с истерической речью ее объект, усиленно противостоит предпринимаемому этой речью занятию. Если Экхарт или Ареопагит, кристаллизуя опыт мистико-аскетических монашеских движений времен своих жизней, были с ним солидарны — то психоанализ в устройстве сеттинга являет противостояние субъекта устойчивого познания и лица, предпринявшего попытку тщательной бессловесности в условиях, где ей предначертана нераспознанность в таком качестве. От народной, по большей части женской мистики германского региона 14-ого века нам сохранилось относительная масса текстов, но практически ни одного “истерического текста” до-фрейдовского периода при нас нет, оттого следует отметить: истерическое, психоаналитической наукой обусловленное, получило выход прежде всего через сам психоанализ и его теоретические последствия, чуждые клинической задаче.

Несложно провести историческую параллель, но затруднительным будет обозначить преемственность практик тщательной бессловесности отрицательного богословия и тщательной бессловесности психоанализа, которая возобновляет способ производить речь, изгнанный прочь из зримого мира картезианским методом осуществлять мышление.

На основании разговоров недавнего времени произвел серию относительно решительных рассуждений, попытавшись укомплектовать опыт феноменологии современности и безлюбовность познания несказанного.

вышло, можно сказать, не самое излишнее рассуждение.

Тракль писал об одиночестве визионера, о “пении уединенного”, о голубом блеске природы, который являлся ему на прогулках, о схватке красного волка против синего ангела, о гибельности мира, далекого от человека. Одиночество предоставляет видения, т.к. любовь, украденная созерцателем из земной жизни, преображается в буйство познания, либидинальная реивестиция предлагает собрать плоды — плоды эти будут грезами мышления, цветением постороннего мира, лишенного радости для прогуливающегося невдалеке от него.

“Монах есть тот, кто миру не причастен” — писал Симеон Новый Богослов, и Тракль доказывает этот тезис своими видениями, переданными в стихах. Можно ли созерцать несказанное в пространстве современного города? Достаточно очевидно, я полагаю, что мой ответ будет положительным, и на то есть причина — городское пространство отчуждено от человека, улица ему не принадлежит + живет по неясным для человека и его наук законам, здания слишком огромны, чтобы чувствовать к ним сродство, все перепутано в достаточной степени, дабы назвать городское пространство природой.

Природа суть неподвластное пространство, которое чрезвычайно затруднительно к познанию, хочется его обусловить, придать ему очевидную размещенность, а если она будет сопротивляться — истребить ее. Данная склонность человека обильно нашла себе выход в новое время, но от истребления природы разрослась новая природа — городское пространство, которое вроде бы приспособлено для человека, но процветает самозанятым образом, оно соблазняет приписать городу отдельную субъектность, как некогда лесу или полю приписывали особливую душу. Природа дает человеку уединение, городское пространство вследствие атомизации похоже на скопища чуждого, где живет непонятная опасность, но там существуют островки своей жизни: квартиры друзей, приятные места, рабочее или учебное место, свой дом, привычные улицы, где вроде бы ничего не должно плохого случиться.

Рильке писал о необходимости культивации одиночества и не-взаимной любви в себе для возможности духовного творчества. Если вспомнить его стихи, и последующие ощущения, то основной тон получится определить как колкую\зудящую невозможность прикоснуться, дотронуться до описываемого объекта, достаточно самозанятого в собственной трепетной решимости быть именно тем образом, которым демонстрирует он себя, совершенно безо всякого "почему".

Природа любовной активности, направленной к несказанному.

Взаимная любовь выражается, она получает себе место, и занимает его впоследствии деятельным образом. Любовь выходит из человека, садится на достойный постамент и совершает должное ей. Должно выражать любовь, если она проявляется, должно избавляться от нее, включая в функционирование мира, последовательное его развертывание, которое происходит безо всякого “почему”.

Тщательная бессловесность совершает адюльтер по отношению к должному любви, она удерживает ее и пытается приумножить одиноким образом. Созерцатель любит, но любит то, что описанию не поддается, и следовательно любит он в одиночестве. Он любит нечто, которое описывается как ничто, т.е. объект его любви отдален от него предельно, он не существует — это экстракт невзаимной любви, сущность которой можно исследовать окончательно только в таком виде.

Сущность любви отличается от прочих, она не познается в спокойствии, сущность ее экстатична, оттого познается она переживанием, прохождением через нее в пространство отсутствия себя. Нельзя сказать, что сущность любви в отрицании “я”, но так показывает она себя в операции познания. Любовь независимая от человека сущность, и подчинение ее, равное познанию, представляет из себя борьбу с ней, попытку уничтожить, дабы познать фрагмент\часть, но в уничтоженном состоянии любовью она уже не является, давая посмотреть только на зудящее горе, исполненное столь же непознаваемой ненависти, давать которой ход в мир — значит пытаться его уничтожить.

Несказанное не равно любви, но удержанная от передачи другому любовь суть тропа к несказанному. Несказанное не-явлено, потому соблазн отождествить несказанное с любовью очень высок, но это есть нарушение этики общения с ним. Есть этика обхождения с несказанным, она содержится в познавательной траектории к нему направленной, и заключается в не-отождествлении себя с ним, это есть высшее преступление по отношению к нему. Некий мусульманский созерцатель ощутил себя в экстазе б-гом, и начал провозглашать это в храме, призывая казнить его за такой непристойный экстаз, утверждая, что для верующего человека нет дела более важного, чем уничтожить представителя такой дикой крамолы. В этом пункте проясняется вопрос, поставленный мной ранее — почему оргазм и господство записываются одним и тем же образом? В тщательной бессловесности запрещено отождествление себя с не-воспринимаемым несказанным, следовательно оргазмическое переживание чуждо тщательной бессловесности, хоть вся исследовательская работа направлена в эту сторону — потому можно сделать нелегкий вывод, что несказанное господствует не-предоставлением исполнения любви, таким образом оргазмическое и господское сливаются в нем. Этот вывод дался мне очень нелегко, т.к. становится очевидным, что должные взаимоотношения с несказанным походят на описанное Хайдеггером ожидание “События”, явленного не-прихождением: у-держание, при-держание, робость и страх. То есть, радости ожидать не стоит совсем, познание приносит здесь только большее напряжение одиночества, преисполненного либидинальной мучительностью. Здесь отсутствует какая-либо трепетная решимость, что обнаруживает причину скорби практически всех созерцателей.

Что побуждает к тщательной бессловесности?

Практика нами рассматриваемая является изобретенной, порожденной на весьма конкретной ветке развития научного поля. Если естественной она кажется нам для поздней античности и христианского запада, то оно никоим образом не указывает, что случиться она должна была обязательно. Можно начертить историографическую схему, но достаточно ясно, что возможность тщательной бессловесности породил Парменид, но в большей степени Платон, предпринявший первый ее опыт в своем диалоге, названном именем прежде упомянутого мыслителя. Плотин, уже намного позднее, узаконил этот способ речи\мышления, сделав его своему мышлению сердцевиной, которая дает остальным частям его интеллектуальный системы связь и право быть.

По легенде рассказанной Порфирием, Плотин до восьми лет пил молоко своей кормилицы, но потом был замечен в этом действии взрослыми людьми и устыдился себя, после чего пить молоко перестал. Эта легенда является объяснением другой характеристики, данной Порфирием Плотину — он всю жизнь стыдился того, что у него имеется тело. Нелюбовь к телесности и долговременное отсутствие сепарации от замещающей мать инстанции вполне могут послужить объяснением столь серьезного знания Плотином единого. Долгое время пребывавший в единстве с первичной инстанцией, он видимо сумел уже в относительно сознательном возрасте неплохо усвоить переживание этого единства, которое далее оказалось ключевой точкой его метафизики, где на вершине иерархии царствует несказанное. Здесь заметно, что приверженность состоянию целостности младенца и матери может привести человека к тщательной бессловесности — отчего эта приверженность берется во взрослом человеке — уже послужило темой расследования п-аналитической теории. Но можно ли найти более общую причину, помимо деталей конкретного опыта?

Предположим любовную жизнь истоком приверженности человека тщательной бессловесности. Точнее, любовную склонность человека, попытку найти целостность и ориентацию в пространстве властвования количества и различия. Обнаружение истока тщательной бессловесности в любовной жизни не является очевидным шагом, при всем тождестве осуществляемых различными способами процессов — т.к. практика эта носит характер научного постижения, пусть и не имеющего практических следствий. Почему наука является реализацией любовной склонности человека? Почему человек может предпочесть множественным романтическим связям или браку изыскания духовного характера, неспособные принести ему большей способности господства над сущим?

Предполагаем далее: узнав любовную жизнь во всех ее формах, человек становится ей чрезвычайно очарован, и готов на любые инвестиции, дабы эту жизнь продолжать с прежней наполненностью. Любовная жизнь, однако, неизменно обнаруживает свою обусловленность, т.к. происходит она в мире основанном различием. Сама же она суть попытка различие преодолеть, достигнуть избавления от его тягостности, призывающей к непрестанному подсчету. Узрение обусловленности прямо противоречит тому, каким образом любовная жизнь себя является, следовательно, между повседневностью и любовной жизнью образуется неискоренимое противоречие. Сотериология, присущая переживаю любви, однако человеком усваивается, и если от любовной жизни он вовсе не отрекается, предпочитая ее удобной причастности миру количества — он пытается отыскать такой способ проведения любовной жизни, который не оказался бы обусловлен по своему итогу, т.е. реализовывал любовный проект. Следовательно, тщательная бессловесность оказывается востребована при условии, что сотериологию любовной жизни полагается реализовывать безо всяких компромиссов, вызванных обусловленностью. Повседневная любовная жизнь зачастую может быть куда полнее, куда приятнее и плодороднее, чем научное изыскание, реализующее любовную сотериологию, но верность любовной сотериологии требует жертв, на которые, видимо, соглашаются именно из неприязни к обусловленности.

Давно хотел высказаться по этому поводу, но не мог избрать верную для этого дела эпистемологию, а когда подходил с привычных сторон — возникало неуемное торможение. Следовательно, стоит попробовать высказаться безо всякого опосредования — это, несомненно, снижает теоретическую работоспособность письма, перенося его в поле “личного”, на избавление от которого проект моего мышления и нацелен.

Что совершает письмо? Оно “не делает вещей”, оно может произвести инструментарий для обхождения с ними — это достаточно известный факт, но примечательно, что инструменты в процессе чтения вживляются в тело, порождая иную соматику. Когда-то, видимо из-за ощущения несовершенства или наподобие, лет примерно в 10-12, я пытался читать 100 страниц в день. Читал я сугубо приключенческие романы, которые мне не нравились совершенно. Вроде как я прочитал около 30-ти романов Жюля Верна, они все были достаточно одинаковые. Данное чтение изменило мои телесные ощущения, сегодня я уже не смогу раскопать конкретные паттерны, которые оно произвело, т.к. они уже успели видоизмениться от других вовлеченностей, но переживания измененной телесности я помню отчетливо. Схожее я переживал в школьном возрасте, когда практически все свободное время эвакуировался из повседневности в прослушивание аудиокниг, просмотр визуальных художеств и т.п., все еще могу вспомнить это ощущение постоянной жизни в псевдо-эвакуации на территории художественной культуры. Это совсем другое, закрытое лишней информацией тело.

Письмо может привести к наращиванию инструментария, но инструментарий этот не является внешним, в процессе приобретения он предоставляет возможности преображения в согласии с ним, если эта возможность избирается — инструментарий, предоставляемый письмом, начинает работать.

Письмо воздействует на пишущего, проект задействованности, который он изобретает нечаянным образом творческой возни — предоставляет ему смещение его “я”. Не совсем понятно, кто это “я” смещает, внешние ли силы, или потенциал бессознательного, я предпочту не прояснять этот момент в т.ч. из личной заинтересованности.

Тут вскрывается другой вопрос: почему я практикую письмо, пытаюсь быть занят им? Когда-то активное игнорирование данной практики было частью моей активистской идентичности, но без постоянной практики преобразующего раскрытия моя самонепереносимость чрезмерно довлела.

Письмо, как было сказано ранее, суть обнаружение сокрытого, выявление до того построенного моему “я”. Духовная жизнь в форме, который я придерживаюсь, предполагает упорство в самонепереносимости, невозможности быть тем, кто есть ты сейчас. Т.е. модус духовный жизни закладывает в тебя желание быть кем угодно, но главное не собой. Как я писал когда-то, “каждое “я” — это ад”, если мое “я” оказывается опознанным, ведомым мне — оно требует стирания\утилизации, уничтожения в порыве преобразования. Следовательно, мое письмо нацелено на истребление “собственного”\”моего” в преобразующем раскрытии до того постороннего. Оттого берется разрозненное чтение, синкретизм и путанность мышления, склонность оставлять неясность там, где возможно прояснить без серьезных усилий.

Что дает письмо? — Его действие здесь близко тому, что осуществляет психоанализ, он неясным для двух участников аналитического процесса путем пересобирает\смещает психическое. Результат такого смещения неизвестен, потому п-анализ не “не занимается делом лечения”, он суть попытка снижения боли от собственной обусловленности путем раскрытия неизвестного до того факта психики, потому Фрейд сожалел, что имя “археология” одна из наук взяла раньше него.

Долго думал над темой, пытался не писать об этом некоторое время, но требуется жить, а для этого требуется участвовать в непролазных сегментах мышления.

Писал в ощутимом напряжении, оттого могли возникнуть небольшие речевые завихрения не туда, но при разработке этого поля их практически нельзя избежать, так что...

Опубликовали мой относительно недавний текст.

Летом прошлого года мне приснилось, что я с кем-то поехал в подмосковный город посмотреть на озеро, которое называлось именем этого журнала. Оно было чрезвычайно большое, рядом были огромные благоустроенные дома, а вокруг горы нетривиальной формы. Много картин природы и процветания, короче говоря. Такой вот курорт, устроенный мне сновидением. Не могу сказать, как это связано с этим журналом, видимо где-то заметил его название, и оно показалось мне неплохим описанием географического объекта.

Мир происходит безо всякого “почему”, если рассматривать его удовлетворенно. Вещи мира расположены в некотором порядке, а время зачастую не дает знать о себе, если быть вписанным в него безо всякого затруднения. Мышление также начинается безо всякого “почему", аналогично восприятию, можно обосновать его появление как избытком зримой вещи, так и ее недостатком. Мышление изобретает себе “почему”, обосновывая себя в теперешней, новоевропейской форме каким-либо затруднением, настоятельно требующим исправления.

Мышлению, следовательно, изобретается проблема, дабы оно могло длиться и представляться мыслящему нацеленным, нечто совершающим, пусть и опосредованно.

Часто бывает так, что мир предоставляет уже происходящему мышлению отсутствие за собой некоего “почему”, таким образом оставляя нас совершенно бессильными перед могуществом его элементов. Это совершенно невыносимо и практически равно смерти, создается впечатление что в “где. когда” и “элегии” Введенский как раз описывает победу самозанятости мира над мыслящим участником его процессов. Рассматривающий мир участник больше не может найти какого-либо несовершенства во внешнем, поддеть зримое им за некоторый элемент, отыскать "Виновника Всего" в неподсчитываемой череде внешних процессов — а если так, то ему остается только остаться ни с чем, занять место в достаточной повседневности.

Мышление можно обосновать недостаточной последовательностью воспринимаемых вещей. Представим: повседневность движется ровно, вещи, составляющие собой обиход, стираются в не-различимую процессуальность, режим существования равен ходу внешних событий, нет разрыва между влечением и поэтапным исполнениям содержащегося в нем — тут не о чем мыслить. Если возникает зазор, который можно обосновать равно удивлением или негодованием — включается отбирающее у вещей их самостоятельность активное непонимание.

Удивление представляет из себя разрыв повседневности, этот факт, при всей его кажущейся банальности, тем не менее требует обоснования. Человек переживший удивление\озарение наблюдаемыми вещами выхвачен из повседневности в неопределенность, переживая удивление житель повседневности не способен с ним совладать, т.к. объектом его внимания становится полученная неясность. Разочарование здесь равно удивлению при том условии, что оно не становится точкой спасения от неясности, а выталкивает из повседневности неудобством.

Неясность начинает вызывать приязнь, и становится точкой настаивания, с которой устанавливаются отчетливые объектные отношения первичного типа, т.е. такие, где приязнь\отвращение чередуются, закручиваясь в последовательность. Мышление следует за неясностью и прекращается там, где она либо оказывается предельной, либо постепенно истощается. Поэтому вопрос “что такое философия?” суть точка самого философствования, т.к. хочется задать его именно в тот момент, когда занятие это становится недостаточно обоснованным своим ходом, который кормится неясностью недостаточно последовательной повседневности.

Истерия оскорбительна постольку, поскольку она свидетельствует о преступности всякого прилегающего к ней здоровья. Если мы принимаем гипотезу подражательного желания, то истерия, принимая на себя последствия вытеснения, является активной попыткой одного лица установить над всеми прилегающими тиранию страдания. Является ли роль истерии здесь сколько-нибудь преступной? Нет, установление тирании страдания посредством обличения здоровья — ее законное, практически единственное место. Вытесненное возвращается через попытку установить тиранию страдания.

Поскольку существует некоторое пространство распространения желания, будь то община, более крупное поселение, или вовсе связанное сетью коммуникаций населенное поле — будет существовать здоровье, и будет существовать прилегающее к нему обличение его посредством возвращенного вытесненного.

Здоровье представляет из себя успешную форму положения при вытеснении, следовательно: здоровье является таким же следом вытеснения, как и болезнь. Является ли здоровье формой угнетения? В той же мере, в какой является болезнь — одно способно на тиранию силы, другое претендует на тиранию страдания. Не бывает лица, которого вытеснение обделило инструментарием участия, но бывают положения дел, при которых одна из позиций вытеснения дисфункционализирована.

Трудности последнего времени тормозят мое теоретическое предприятие. Надеюсь, относительно скоро вернусь к прежнему режиму работы, но гарантировать это на данный момент не могу. Хочется работать ради достижения не сугубо творческих, но и внешних целей, как никак пора бы уже и минимальное признание получать, однако с этим что-то последнее время особенно не задалось. Понимание дальнейших стратегий исправления уже сложилось, но уверенно приступать к ним пока не нахожу сил. Думаю, промедление займет около недели\полутора. Всем счастья, здоровья, всякое такое.

Повторение предоставляет место кошмару, который оказывается единственным уравнителем разнообразных политических участников, отстаивающих свою особливость перед обликом “не таких как:”. Речь идет не только об идентичностях, которые были долгое время подавляемы в т.ч. на законодательном уровне — мужчины тоже стали способны замечать свое маргинальное положение, оскорбляться своими тяжелыми социальными ролями, вбирая феминистическую критику, обнаруживать свою идентичность проблематичной. Что выходит из такого рода осознаний — другой вопрос. Локальные идентичности, которые к “обществу”\”нормальным” относятся с недоверием, видят в других представителях локальных идентичностей помеху на пути реализации насущных амбиций, проживают в мире срочных новостей и прочих количеств — одинаково переживают кошмар, подобный делириозному видению клубящегося роя крыс, который невозможно выбросить за пределы зрения, в отличие от представителей прочих локальных идентичностей.

Создается впечатление, что уравнивающий кошмар создает сегодня пространство, которое дает простор участию — после получения этого простора участник приобретает возможность не только говорить от лица разрыва, но и быть разрывом в моменте занятия должного места в осуществлении переустройства. Кошмар выравнивает пространство, предоставленное участию, и только при участии, насколько судить теперь можно, обретается духовный опыт проживания в “том самом времени” важнейшего события. Следовательно, если духовный опыт переживается именно во мгновение участия, где все элементы числа+различия перестают замечаться, то требуется сформулировать богословие участия, где локализованно может быть описана та утопия, которая обретается в полноте духовного опыта. Видимо, утопические сочинения, в т.ч. космологического характера, описывают именно тот духовный опыт, который оказался предоставлен в конкретном участии, оттого происходят полиморфизм утопий и противоположность одного чудесного места другому.

предположение о богословии участия

Симеон Новый Богослов неоднократно обосновывает возможность духовного опыта для всякого человека во всякий исторический период. Проживал ли Симеон в условиях современности? Если на момент его высказывания личный духовный опыт полагался достоянием прошлого, отцов церкви, апостолов, апологетов и т.п., то видимо какая-то мера современности имелась.

Духовный опыт кажется невозможным в некоторый исторический момент потому, что вечность, запредельная разрыву между прошлым и грядущим, не имеет связи с моментом исторической помещенности человека. Когда не получается выскочить порывом за пределы рваного, разделенного на сюжеты\истории\случаи времени — кажется невозможным духовный опыт, который нивелирует разрыв между местами, отрицает разорванность соматопсихического единства, не предоставляет знание, но намекает указанием.

Личность рождается из утраты младенческого всемогущества, оттого неудивительно, что тщательная бессловесность является записыванием формулы господства, где нет отдельных субъектностей и невозможен язык описания. Как нет своего языка\мышления у младенца, который криком побуждает мать удовлетворить его нужду, так нет внятного языка описания в пространстве несказанного — привычный же к языку человек изобретает пространству этому бессловесность. Потому сплетенность вечности и современности представляет из себя не ощущение всемогущества, но пристальное отыскивание рычагов сущего, позволяющих хотя бы частично произвести такое переустройство, на которое способно лишь всемогущее существо. Потому участник не может быть назван господином или претендующим на господство, он занят приобретением+использованием возможностей осуществления некоторых целей, на реализацию которых он способен именно вследствие переживания смычки между бессилием современности\личности и всемогуществом вечности\безличного.

Повторение жизненного сценария\сюжета — романтического, рабочего, наподобие того — пугает жителя современности потому, что гарант безопасности (непрерывная изменяемость) ставится под сомнение. Сталкиваясь с повторением житель современности чувствует себя его узником, т.к. повторение, т.е. визит случившегося в облике нового — указывает на неуспех в его проекте обхождения со временем, т.е. постоянной и качественной перемены: движения “вперед и вверх!”. С отсутствием финальной точки, разумеется, движение это, лишенное очевидной траектории и зоны, где можно на лаврах полежать хотя бы некоторое время, закономерно отрицает смерть, изгоняет ее из повседневности, смерть оттого болезненно переживается, и когда Хайдеггер рисует картину “предстояния” ей — житель современности, каковым был и Хайдеггер, грустит беспробудно, приобретая суровость. Если нечто происходит схожим образом, оно воспринимается не только как стагнация, но зачастую вовсе как поражение, отравленность повторением.

Забавен факт, что теперешняя политическая ситуация представляется многим тем повторением, которого быть не должно. Нечто однажды случилось, потом случилось еще раз, грозит случится еще бесчисленное кол-во раз — это приводит теперешнего участника в панику, он совершенно не представляет, как разобраться с “заключенностью в повторение” теперешней политики.

Подруга неожиданно объявила, что через несколько часов проводит в СПб мероприятие касательно духовидчества/визионерства. Пользуясь скромным ресурсом этого блога, рассказываю о существовании заседания/встречи/чего-то. Когда-то обещал ей написать текст про психоаналитические интерпретации эзотеризма, но, увы, не написал. Возможно, пока будет достаточно этого сообщения.

Эпидемию истерии в конце 19-ого века и сегодняшний бум депрессии+бар, постепенно приобретающий все более полиморфические черты (сдвг, рас, прл + зачастую некоторые степени психотизации) можно объяснить политично, создается впечатление, только через теорию подражательного желания. Предположим: на определенном этапе существования социальности нечто оказывается под буйным ударом инстанции сверх-я, следовательно оно начинает вытесняться. Деваться, однако, куда-то этому явлению надо, но работа цивилизации не может происходить оптимально, если не выселять это явление в отдельное место. Видимо, посредством некоторых механик косвенной публичности, сейчас, увы, не могу понять каких конкретно — вытесненное загоняется в отдельное лицо — отделенное таким образом еще более, оно становится заместительной жертвой, избавляющей сообщество от самостоятельного выдерживания вытеснения, т.е. превращается в некое подобие жераровского козла отпущения. Когда формируется критическая масса лиц, объединенных идентифицирующим знанием, будь то психиатрическое, приобретенное в частном порядке, или знание о божественном, как было это в монастырских сообществах — создается череда сообществ иного рассудка, разрабатывающих на основании устройства своих душ специфический продукт, отправляемый в качестве "возвращенного вытесненного" сообществу, производящему вытеснение. Закономерно, это вызывает у "нормального" сообщества недовольство и напряжение, с дальнейшим риском попыток активного подавления сообществ иного рассудка, на деле обслуживающих относительную выносимость жизни под натиском вытеснения.

Может быть именно раскрытие ментальных специфичностей в череде регионов указывает на подспудное существование до того не обнаруженного сообщества, где косвенная публичность работает. Может быть именно эпидемия депрессии в т.н. западном обществе может свидетельствовать о его сообщественной целостности, которая существует несмотря на государственные границы, языковые барьеры и т.п.. Этот вопрос следует рассматривать отдельно.

негативная симптоматика и теперешние сообщества иного рассудка.

Известен факт: т.н. негативная симптоматика, или сокращение субъектности при ментальной специфичности, – не склонны демонстрировать в культуре, особенно том ее сегменте, который называется “популярным”, т.е. ориентированным на общепонятную зрелищность. Причины на то самые тривиальные: сокращение субъектности совершенно не-перформативно, оно не выпрыгивает наружу и не бьет по чувственному восприятию — человек находящийся в депрессии редко вступает в контакт (хоть сколько-то интенсивный), не покидает жилища, зачастую и конкретной его комнаты – оттого демонстрировать сокращение, вырывать из него особенную выразительность — дело скорее искусственное. Подверженный сокращению не устраивает “акций собственной боли”, как бывает это при “позитивной симптоматике”.

Однако, если посмотрим данное видео, то станет достаточно ясно — демонстрация сокращения субъектности происходит через навязчивое выпытывание какой-либо выразительности, а заканчивается неудачей. Т.е. демонстрация общей не-выразительности психической затрудненности при требовании продемонстрировать экзотическую психичность наталкивается на проем, который и становится знаком сокращения.

Знак сокращения вряд ли может соперничать с парафренным бредом или видением\галлюцинацией в открытой публичности, где его выразительность неизменно окажется затенена, а следовательно и перестанет существовать для западного человека, бессознательно отождествляющего зримость и существование. Однако, может быть следует говорить, что знак сокращения распространяется через, так сказать, косвенную публичность: случайно пойманное взглядом в повседневности, расслышанная структура отмалчивающейся речи, все более явственное исчезновение человека из обыденной для него среды. Гипотеза распространения вычитания\сокращения субъектности через косвенную публичность пока не очень готова, но док-вом ее существования служит следующее:

Видимо, сообщества иного рассудка, наподобие бегинских\исихастских монастырей, существуют и сегодня, но эпистемологией своей полагают психиатрическую. Группы людей собираются в интернетных пространствах из целей дискуссии касательно своего опыта психической затрудненности, постепенно осваивают в частном порядке пси-знание, ранее принадлежавшее только господской инстанции, опыт психической затрудненности постепенно универсализируется в рамках таких сообществ. Зачастую носители некоторого диагноза\группы таковых могут полагать себя отдельной субкультурой, со своей художественной+теоретической повесткой, называя сторонних лиц "нормисами", что является вполне весомым знаком обособления + переживания общности, обладания коллективной чувственностью хотя бы в какой-то мере.

Не могу сказать, насколько сейчас это распространено, но повседневные наблюдения склоняют к представлению, что представители ментальной специфичности начинают постепенно входить на правах профессионалов в пси-сферы, где до того существовала отчетливая грань не-репрезентативного здоровья между лицом знающим о душевных процессах и носителем подсудной специфичности. Процесс этот, если происходит он действительно повсеместно и хоть какую-то выборку ментально-специфичных лиц охватывает — видимо это рискует постепенно сложиться в целостные сообщества иного рассудка, проживающие во все той же городской среде, допускающей теперь (в силу большей атомизации жителей) немалые возможности создания локальной идентичности, которая может в условиях отчужденного общежительства сохранить относительную автономию.

Предварение к чтению Сузо, записанное тихим пользователем интернета заранее, чтобы избежать необходимости сходу выпрыгивать из “паралитического контекста уместности” в костюме человека-паука, который провоцирует зуд.

Производя боль, Сузо, как и женские представители мистической традиции того времени, полагает ее сокращением собственного, которое предоставляет место важнейшему, произведенному коллективной чувственностью религиозного сообщества. Боль никогда не представляется самоценной, функционируя всегда как медиум.

Эти лица, пытавшиеся исключить “я”, которое суть ад затрудненности чувствованием, руководствовались, если переводить на теперешний язык, следующей инверсией фрейдовской формулы: “где было “я” – должно стать “оно”.

Если нечто следует произносить, то сугубо из разрыва, учрежденного внешними силами или собственным его производством. Пространство повседневной незаинтересованности, спазмированное до нечленимого варева, наподобие мышц спины усидчиво-сгорбленного работника, должно быть преобразовано в движимые сгустки интенсивностей, дабы предоставить важнейшему место в прорехе ряда вещей. Боль сгоняет с мест: убеждения, идентичность, основанность, уверенность в чем-то, она подрывает онтологическую уверенность, которая суть величественный комбайн по устранению неудобства в обхождении с вещами, изобретенный задолго до комбайнов сельскохозяйственных. Сегодня, скажем, женский опыт подрывает онтологию – учреждая несоответствие между всяким теоретическим опытом и насущностью женского несогласия, подходящего с требовательным укором ко всякой нейтральности.

В случае времени Сузо женский опыт, куда менее подчиненный церковной догматике, суммирующей несказанное\важнейшее до ряда скрученных формул — имел примерно тот же эффект, хоть именно как “женский опыт” не был прямо заявлен. Он был сравнительно с тем, что высказывали наиболее известные проповедники того времени – куда более эротизирован, порой до совершенной непристойности. В случае Экхарта, Таулера, отчасти и Сузо – можно говорить о нейтральном б-ге, непознаваемом и таинственном, для контакта с которым необходимо солидаризироваться посредством интеллектуальных мостов, пусть и учрежденных тщательной бессловесностью, но все еще интеллектуальных, устроенных научным образом.

Женский опыт тщательной бессловесности отличается чрезвычайно, оттого его периодически обзывают “народным”, обозначая таким образом его необразованность\не-оформленность\дилетантизм, но при чтении текста “житие сестер обители Тёсс” становится очевидно: мы имеем дело со специфическим видом страсти, коитальной одушевленностью, самосожжением посредством стремления приблизиться. Господский б-г разговаривает с претерпевающей тяжелую благодать примерно как нежнейший “абьюзер”, одна из формул терапевтического дискурса. Это специфически истерические черты, может быть здесь следует говорить о женском истерическом мистицизме, которому для тщательной бессловесности не требуется привлечение+разрушение материала метафизических систем.

Устраивая свою аскезу, Сузо отстаивает разрыв, основывающий его учение — невозможную соединенность природ во спасительном лице. Если бы этот парадокс, который суть разрыв познающей структуры, требующий непрерывного записывания — не обозначался бы неустанно — возможность верить была бы утрачена, для того производство приобщающей к парадоксу боли становится для него основным инструментом.

Отличие положения Сузо и монахинь периода его жизни – наличность пространства разрыва, доступность его учреждения, отсутствие эго-диктата окружающей среды, существование “сообществ иного рассудка”, которыми были монастыри, где устранением “я” в угоду коллективной чувственности христианской общины гордились, считая это единственный достойным фиксации фактом, помимо сопутствующих де-субъективации видений.

Поговорим, разумеется, не только об этом. Важнее затронуть возможности теперешней актуализации этих техник, но, как мне кажется, предлагать позитивную программу возобновления целого социального движения, случившегося без внешнего спонсирования — мягко говоря наивно+высокомерно.

Основное время моей работы составляет чтение, т.к. рассуждение: а) ≠ пр-ву мысли в устной речи и тексте, следовательно, если и занимает время, то зафиксировать его никак нельзя б) если кажется продуктивным, то аналогично фиксации эта ценность не поддается в) вследствие этого вряд ли вообще может быть названо деятельностью. Сознательно производимое рассуждение потому легко становится блуждающим, беспредметным, разрозненным, лишь уходящим от (не)поставленной цели. Если перед рассуждением некоторая цель поставлена, то при осуществлении операции она почти гарантировано растеряется в череде самых разнообразных догадок по любым поводам. Чтение, даже при условии, что занимает оно большую часть времени “интеллектуального труда” — по большей части не имеет ценности, т.к. “событие чтения”, т.е. внимательное рассмотрение вопроса вслед за пишущим+достаточное для продуктивного (не)согласия усвоение сказанного им — случается чрезвычайно редко + в самые непредвиденные моменты.

Событие чтения, если усиленно вспоминать, случалось со мной крайне малое кол-во раз, и кол-во прочитанного (больше\меньше за день\жизнь) на тот момент вряд ли прямо влияло. Не было связи также с темой текста, наличием (не)согласия касательно высказанного, литературными качествами текста. Наиболее интересный для меня деятель п-анализа В. Райх кажется мне чрезвычайно плохим мыслителем, любая проработка темы дальше своей голой убежденности для которого невозможна, а тексты его читать скорее уныло, чем что-либо еще. Речь его, такое ощущение, находится в сугубо травматической регрессии, из которой: мир кажется абсолютно понятным, враги абсолютно злыми и невежественными, жить совершенно невозможно ни при каких условиях, требуется устранить: боль, страдание, невежество, неразумие, грязные окна, нерадивые дверные ручки, злобных врагов облагоразумить, слезы младенца в далеком прошлом исправить, соринку в глазу каждого начистить. Как будто говорил с человеком на протяжении 16-ти часов непрерывно, но только понял, что: произведено крайне злобное действие в отношении уязвленного лица со стороны каких-то неясных персон, они ему нечто нанесли, или забрали, требуется срочнейшим образом предпринять нечто, чтобы а) такого события больше никогда не происходило б) все было как раньше в) в прошлом этого события не случалось больше никогда. Однако, "событие чтения" очевидно имело место, и было наиболее значимым при всем разбирательстве с психоаналитической литературой.

Оттого концепция чтения “литературы по теме” вызывает во мне немалое смущение — выискать некоторые тексты может быть интересно, но намеренно их прочитать+усвоить ради работы над заранее поставленным вопросом — кажется не очень функциональной техникой, хоть и создающей видимость цельного, научного постижения, погруженное по самые неисповедимые глубины в контекст.

Большинство теоретической литературы мной когда-либо прочитанной вообще в памяти не задержалось, а то, что было некогда значимым — забылось непонятно почему. Единственный вариант помнить прочитанное с вызывающей уважение достоверностью — специализироваться на нем, остальное мне кажется очень спорным. Тяжело следовательно тогда вообще определить продуктивность интеллектуального труда, которая может быть фиксирована разве что наличным текстом\записью произнесенного, ценность которых аналогично спекулятивна и рискует начаться\пройти при случайном попадании на землю единственной дождинки\груды дождя. Интеллектуальный труд следовательно не связан напрямую с его продуктом, труд создает для продукта возможность появиться, но возможности может быть достаточно и самой малой, или вовсе никакой, или возможностей требуется целая уйма – чрезвычайно затруднительно определить. Вероятно, это один из многих личных секретов полишинеля, но рассказать об этом факте бессмысленного хотелось.

Осмысление “чувства всех чувств” особенно популярно в философии и социологии эмоций, но происходит и вне какого-то конкретного метода, заточенного на разрешение этого вопроса. В пространстве сугубо философском, например, затрудненному любовью лицу доступно ре-актуализировать платоновскую метафизику любви (“Пир”, “Федр”), насколько могу судить, единственную оригинальную концепцию этого чувства на протяжении как античной, так и последующей философии вплоть до нового времени – и это станет вполне рядовой частью теперешнего движения преобразования практик близости. На коленке выведем стратегию преобразования: теперешняя структура романтической любви, принявшая в последние полтора века отчасти горизонтальную форму, не позволяет осуществлять неравное взаимодействие любящего и возлюбленного, включенных в соперничество посредством символического обмена.

Августин, однако, пытаясь помыслить любовь к б-гу отмечал, что, выражаясь психоаналитически, инвестирует он свое либидо в “непостигаемый объект господства” из цели спасения. Т.е. любовь к б-гу, сцеживая приязнь с вещей этого мира, передает ее в руки господству, которое способно суверенным (т.е. само-обоснованным) путем даровать окончательное избавление. Романтическая любовь, часть нововременного переноса языка теологии на повседневные вещи, неотделима от своего сотериологического измерения, но, что забавно, спасаться посредством нее некуда – за любовными приключениями если и нечто следует, то явно не менее затруднительная в любовном отношении повседневность семейного характера, или, в случае расторжения договоренностей, стартовая точка с дополнительный бэкграундом. Из этого следует, что ослаблению натиска внешних сил, характерному для благополучной любовной жизни, свойственно постепенное нарастание отсутствующего спасения, постепенно принимающего юмористический характер, записывание которого, скажем, является наибольшей долей поэзия Корбьера. Данное отсутствие спасения, однако, на протяжении большей части прошлого века находило амортизацию в надежде социального исправления, либерализации любовной жизни, т.п. — достаточно почитать истерические письмена Райха для определения этих настроений, пусть в более умеренной форме, но проживавших во множестве тематических текстов. Теперь магистральное движение "оптимизации любовной жизни" практически отсутствует, оттого, видимо, "альтернативные" практики преобразования любовных отношений изобретаются+форсируются настолько активно, претендуя периодически на магистрализацию своего проекта. Т.е. оказалась опознана сохранившаяся проблематичность ситуации после немалых надежд, оттого возникает интенсивное желание самостоятельного исправления, для которого привлекаются самые разнообразные концептуализации.

комментарий к ряду похожих тематических текстов

Сегодня в публичном поле постепенно становятся все более заметна критика любовной затрудненности. Голоса\лица\тексты\двигающиеся фигуры высказываются касательно проблематичности существующих практик любви, романтического подхода к ее осмыслению, выражают негодование динамиками близости\интимности, которые погибают\набирают оборот в нынешних (каких-либо) условиях. Негодование\проклятия\обличение различных видов любовности\безлюбовности вполне присуще речи западного чувствителя, влюбленного романтическим методом, это было уже многократно проанализировано в теоретическом поле, да и повседневное чтение различных образцов литературы позволяет легко это обнаружить.

Не могу в точности датировать, когда именно начался процесс активных попыток переизобретения любви на повседневном и теоретическом уровнях, но кажется происходит он относительно недавнее время (последние 30 лет), приобретая постепенно больший размах, становясь делом в т.ч. низовой, а не только профессионализированной рефлексии. Замена моногамного союза коллективным браком\отношениями (полиамория), отрешенные\агрессивные практики исправления ситуации одиночества (не буду называть), сознательное выведение либидо из региона близости, которая не способна дать чего-либо внятно, и трансплантация его в сферу самоуверенной занятости (подход, своего рода, со стороны успеха), разворот от практик брачных частностей к сообществу участия (буквально я) – все это отдельные фракции в деле критической переработки романтической любви по направлению к менее затруднительным\прискорбным формам сосуществования. Терапевтическая + п-аналитическая эпистемологии, наиболее, конечно, терапевтическая, заточенная на амортизацию социальных издержек – не являются исключением, и предлагают усидчивую рефлексию над процессами своей чувственной\сексуальной активности + гипотезу об относительной спасительности этой рефлексии. Для п-анализа, особенно популярного сегодня французского, нехарактерна надежда исправления любовной затрудненности, а что предполагается горизонтом трансформации – пожалуй, нельзя сказать точно, зато нацеленность на разрешение проблемы имеется примерно аналогичная, по крайней мере со стороны анализируемого лица.

Идём все той же линией, постепенно переходя от около-онтологических исследований к рефлексии повседневных занятий. Хотелось бы далее провести схожее заседание по женской мистике того же периода, но где и когда оно состоится — пока не могу сказать.

Если кому интересно — буду рад вниманию.

Чтение “книжицы истины“ Генриха Сузо + рефлексия его аскезы

27.02 (чт), 19:04
РанДом Культуры 
м. Смоленская (как пройти)

Давайте путем рассмотрения краткого текста Генриха Сузо проблематизируем аскетику в ее нерасторжимой связи с традицией тщательного постижения, разобранной нами на предыдущем семинаре, посвященном “таинственному богословию” Дионисия. Генрих Сузо, в отличие от своего учителя Мейстера Экхарта, наиболее известного рейнского мистика – не был пристальным теоретиком, наибольшей точкой его внимания всегда представали боль + лишенность, что позволяет обратить внимание на прикладное измерение сосредоточенной бессловесности.

Куда интереснее, однако, будет произвести дискуссию касательно возможности теперешней реализации “жизненной программы” т.н. мистицизма. Почему некогда человек был способен к самоограничению и восхождению через боль, претерпевание “темной ночи души\духа” предполагалось целительным, но сегодня даже самые мазохистичные из нас бегут этой проклятой доли, полагая ритм повседневности достаточным для спасения\благой жизни? Помимо чтения анонса, советовал бы также обратить внимание хотя бы на вступление к труду “Exemplar”, а если хватит сил – то и почитать первые главы сочинения “Vita”, автобиографию Служителя, как Сузо себя именует на протяжении повествований сборника.

(Проведет). Для связи пишите — @Sapsanpoezd

Поддержать РанДом:
подпиской • единоразово

(..........)

Не является ли психофармакология дополнительным отделом психики, своего рода новым типом внешнего сверх-я, которое вживляется в повседневность большого числа людей с целью оптимизации цивилизационного движения? Если нечто способствует вытеснению, понижает сопротивляемость определенным измерениям морали (рабочей\сексуальной\т.п.), позволяя социальному механизму вращаться без особенных затруднений – назвать это “сверх-я” достаточно уместно. Фрейд полагал сверх-я частью психики, которая, имея внешнее происхождение, тем не менее интроецирована – сверх-я не может находиться вне-, но психофармакология, хоть и произведена внешней инстанцией + требует постоянного употребления (т.е. внесения\усвоения) – очевидно воздействует на ментальную жизнь, меняя обхождение людьми+прочими акторами\вещами. Самостоятельной субъектностью группу веществ называть вне АСТ вряд ли уместно, отдельным сегментом либидинальной жизни – аналогично, но, видимо, следует говорить о процессе повышения жесткости сверх-я, его экзогенной оптимизации посредством психофармакологии. Если во времена юности\молодости Фрейда мораль и пр. внешние ограничители производили достаточно жесткое для жизни в цивилизации сверх-я, то видимо сегодня требуется привлекать иные силы, в т.ч. заменять “репрессивное воздействие патриархальной морали” обходительной+научной “заботой” психиатрической инстанции.


Интересно было бы прочесть в ненаписанной “истории вытеснения” главу про связь нейтрализации патриархальной морали и восхождения психиатрической инстанции в теперешнем, все более экспансивном ее варианте – насколько я мог замечать, именно среди наиболее отрешенных от стратегий существования традиционного общества слоев населения теперешней РФ психофармакология+прочее пси- имеет наибольшую популярность. Достаточно очевидно, что незачем проклинать в онлайн-формате саму психофармакологию, отменяя ее в ряде сообществ за чрезвычайную аморальность – следовало бы проанализировать, отчасти пользуясь психоаналитической эпистемологией, какие механики вытеснения сегодня могут способствовать не подчинению производственному режиму сегодняшнего капитализма, но участию в публичности. Мы можем заметить на примере психофармакологии удивительную вещь, которая может быть и является моим личным секретом полишинеля, но удивительности оттого не теряет – вытеснение является политически-ангажированным, не в райховском смысле отрицания всякого репрессивного вытеснения (вытеснение всегда суть репрессия психического), но в смысле возможностей различных способов вытеснения, присущих сегодня лицам и сообществам, которые обслуживают противоположные способы участия. Если сегодня инстанцией капиталистического либерального индивидуализма (в лице производителей психофармакологии) происходит скрытым образом политизированная оптимизация сверх-я, то следует помыслить альтернативу такому типу вытеснения, дабы, дав тропу несогласию, не только выжить внутри цивилизации, но и пользоваться иным форматом эффективности.

🦁🎩 = 🧥🪡

Последнее время регулярно испытываю недовольство своим письмом/мышлением, медленно разрастается ощущение, что где-то я допустил серию мельчайших ошибок, по крайней мере касательно выработки публичности.

🦁🦁🦁🦁 × 🎩🎩🎩🎩 = ⛑🧣🎒

Выдумал пару секретных (банальных) решений, но пока они начнут своё действие — пройдёт ещё некоторое время. Жизнь продолжается в прежнем режиме:🪻🌏🪐🌪❄️🌨🌩

😶😶😶😶😶
🦷🦷🦷🦷🦷
🐻‍❄️🐻‍❄️🐻‍❄️🐻‍❄️🐻‍❄️
🍄‍🟫🍄‍🟫🍄‍🟫🍄‍🟫🍄‍🟫
🧅🧅🧅🧅🧅
📈📈📈📈📈

“Концом истории” можно обозначить устойчивое господство определенных лиц\слоев\групп, которые вследствие интеллектуальной способности могут обрисовать положение дел при своем господстве как обещающее нечто каждому, кто согласится с адекватными\правильными\нормальными траекториями регулярного+нормативного участия, предполагающими “мягкие” политические эмоции, существование общепонятной “нормальности”, ожидание улучшения своего положения со стороны некоторой силы, которую предлагается воспринимать как одно из погодных явлений – не так давно им была “экономика".

Следовательно: существовавший недавно конец истории является только частным примером политического господства, подкрепленного интеллектуальным аппаратом его оправдания. Вероятно, были и другие окончательные положения дел, т.к. всякое состояние господства, пришедшее ко стабильности, оправдывается занявшими в нем приятное место силами как окончательное, что при относительном успехе провоцирует приступы бессильной скорби со стороны не столь привилегированных, наподобие “капиталистического реализма” Марка Фишера, наглядного изображения успешности проводимой на момент написания труда политики оправдания+обещания.

комментарий к тексту “мы никогда не были средним классом”

Я помню когда-то крайне обильную риторику касательного этого понятия, на тот момент оно вызывало столь же неугасимый оптимизм среди обитателей не самых замечательных ситуаций, что может вызывать сегодня идея “безусловного базового дохода”. Средний класс, являясь в отдельных ситуациях чистым обещанием, в других представляет из себя концептуализацию статуса-кво, и ситуация вследствие такого ее объяснения пытается казаться не-проблематичной, удовлетворительной, лишенной всякой негативности. Гипотеза среднего класса, облаченная в одежды эмпирического факта, суть попытка создать в конфликтной ситуации экспансивную “третью сторону”, призванием которой является демонстрация бессмысленности противостояния.

Предполагается, что каждому сообщена неизлечимая нехватка, она в ситуации неравенства обостряется подражательностью желания, таким образом человек заключен в свой ресентимент, откуда можно вырваться только опасным участием. Предполагается также, что потенциальному участнику “есть что терять”, но почему закрытие базовых потребностей считается чем-то, после приобретения чего следует прекратить всякое участие? Если человеку нечто обещано – достойное место, из которого ему не будет видна какая-либо затруднительность положения постороннего лица, а значит за себя не будет становиться страшно – он не захочет рисковать посредством участия, но инвестирует свое либидо в ряд правдоподобных обещаний.

Гипотеза среднего класса вселяет надежду потому, что предлагает посторонним участию жизнь вне классового конфликта, в котором они не смогли когда-то победить, и более того растеряли средства (в т.ч. концептуальные), позволявшие им достигать исправляющих целей.

Средний класс, суть метапозиция над ситуацией угнетения\неравенства – чуждый как подчинения, так и господства – был ранее крайне удобным понятием, которым можно было успокаивать изувеченных, обещая им встраивание в систему довольства при условии работы по господским правилам, до того усвоенным порядком бытия, что только наиболее исключенные особи способны были распознать его “сделанность”.

Добрый Наибольший другой не бросил наделенных существованием + обещает им через некоторый временной промежуток присутствие в среднем классе, где с тревогой будет возможно справляться. Можно попутно отметить, что одним из пунктов сочинения “грядущее сообщество” Агамбена является “бесклассовость”, т.е. нахождение за пределами порядка включенности\исключенности, за пределами неравенства и сопутствующих ему чувств – средний класс недалеко уходит от этого лево-утопического построения: предполагается, что постепенно третья сторона, лишенная не только ощущения угнетенности, но и террора подражательного желания (вследствие своего нейтрального положения) — займет все пространство.

Гипотеза “третьей незаинтересованной стороны”, тормозящая бой обделенных и привилегированных, стала возможна в условиях временного прекращения данного сражения в условиях утраты траектории очевидного противостояния, что случилось наиболее явно после закрытия коммунистического проекта, но подспудно происходило по обе стороны конфликта где-то после второй мировой. Проекты построения коммунизма советского гос-ва хрущевского периода тоже представляют из себя, своего рода, превращение большей\всей части населения в “средний класс” посредством государственной заботы, где гос-во становится видом погодного явления, которого касаться не следует.

Дополняем.

Постепенно эта линия, хотелось бы верить, должна вывести на концепцию коллективного переживания важнейшего в условиях современности.

(2)

Господство б-га было внятно обозначено Августином в его поздних антипеллагианских сочинениях, продолженных в этой интуиции Лютером и Кальвином: человек не может знать, спасен ли он, + нет возможности понять нечто о своем спасении в земной жизни, б-гу требуется служить каким-то образом, но что угодно ему – непонятно, более того – спасение предрешено, некто предначертан к нему еще до сотворения мира. Остается только некоторым образом пребывать в мире, отгадывая его намерения без надежды понять нечто с точностью+окончательностью — пребывание в страхе божьем\ужасе является естественным следствием такого рассмотрения божественной природы. Ужас и следующая из него "паника исполнения" — есть единственная возможная интерпретация узрения господства чего-то запредельного над миром. Поэтому упрек Августину о том, что благие дела оказываются необязательными — кажется необоснованным: паническое исполнение додумываемых божественных поручений к добрым делам вести должно, если верующий спастись желает.

Попытка в 9-ом веке Готшалька из Орбе одним небольшим продолжением августиновского тезиса вывести учение о двойном предопределении (о предначертанности каждого ко спасению или геенне) получила решительный отпор со стороны церкви не вследствие крайнего ужаса перед любой инновацией, но вследствие утраты при двойном предопределении образа доброго и милосердного б-га, которого необходимо было в этом качестве сохранять. Этот момент мне остается не до конца понятен – зачем б-гу, если он господствует над миром, с необходимость быть добрым\милостивым и т.п., учитывая чуждость господства всякой аксиологической определенности. Если господство интерпретируется как милость\наказание, то это уже, несомненно, умаление господства, формула которого сообщает подчиненному лицу бесконечную интерпретацию способов исполнения, а не требование как-либо оценить полученное приказание исходя из некоторой системы ценностей. Господин, если господином остается, не может быть добрым\злым, он может быть только господином, ведь у него нет чувств, все пожелания его являются незаинтересованными, т.к. природой его является лишь непознаваемость, на которую со стороны подчиненных направлены все познавательные способности. Вероятно, церковными деятели, Готшалька осудившими, полагалось важным сохранить происходящее в "панике исполнения" стремление именно ко благим делам.

Обосновывая появление капиталистического духа из этики реформатских церквей, Вебер указывает, что отсутствие какой-либо связи (в виде, напр., таинств) между запредельным б-гом и посюсторонним миром следует видеть истоком рассмотрения земного преуспеяния в качестве доказательства спасения отдельного верующего. Этот верующий, оставшись наедине с божественным, пребывает сокрушенным непознаваемостью своей загробной судьбы, оттого обильно участвует в делах этого мира, дабы хоть каким-то образом удостовериться в благополучном исходе. Другого выхода удостоверяться, в силу запредельности господской инстанции, у него, закономерно, не остается.

Оттого следует говорить о рождении "специфически посюстороннего" мира теперешнего запада именно из структуры господства, на которую было обращено пристальное внимание верующего, пытающегося как-то исполнить лишенное какого-либо содержания послание созерцаемого им б-га. В арсенале человека, оказавшегося с господством один на один, был лишь ограниченный арсенал социального участия, пользуясь которым “во благо”, по-мирски понятое, он мог поучаствовать в подчинении из цели спасения. Далее следует разрешить открывающийся вопрос о дальнейшей судьбе господства в мире уже светском, пытаясь посредством выстроенной сейчас генеалогии понять, каким образом большинство течений мысли пришли к негативному отношению ко всякому господству, иерархиям и, главное, миру, где господство продолжает играть не совсем ясную, требующую прояснения в своих условиях\причинах роль.

Тщательная\таинственная бессловесность и формула господства

(1)

Производит ли таинственная бессловесность какое-то господство, которое можно определить как возможность направлять\контролировать действия+состояния лиц, находящихся в подчинении?

Нельзя сказать, что речь эта производит пространство анархическое: там нет и быть не может действующего лица, которое производит некоторое влияние, там зрима незримость, незримость не имеет намерения и возможности повелевать. Выглядит оно так: нет некоторого господства, нет и его отсутствия – постановка вопроса об анархичности пространства таинственного озарения следовательно неуместна. Но следует обратить внимание на формулы мистического языка, выведенные Реутиным из трудов Экхарта (самореферентность, тавтология, антиномия, превосхождение), в их отношении к формуле господства\повеления. Т.к. известно: повелевающему следует быть незримым, повелевающий имеет возможность не обосновывать свое намерение, т.к. обоснование его воли коренится в самой его воле, она отсылает лишь к себе же, ровно как и язык таинственной бессловесности.

Выходит, что в экстатической речи, отчужденной от метафизического предприятия, нами не может быть замечено какое-то повеление, но зрима его устойчивая формула. Почему нечто может быть названо повелением? Повеление суть обоснованное своей речевой структурой послание. Господин не только, как описывали это Лакан и Кожевников, может не знать чего он хочет, он вовсе и не хочет в качестве господина, т.к. речевая структура господства лишена какой-либо нехватки. Хочет тот, кто одевается в господина, становится им в повелении, которое запредельно произносящему его лицу.

Неужели созерцатель наслаждается именно узренным господством? Несказанное\важнейшее – является господством? На основании данного сродства такое утверждение можно бы произвести, но пока остановимся на интерпретации, что выводимая в созерцании формула господства представляет из себя интерпретацию функции важнейшего по отношению к миру, из которого описание производится. Казалось бы, производя апофатическую речь мы производим нечто миру столь же постороннее, как само несказанное – но нет, созерцатель записывает формулу господства несказанного над миром, к самому нему отрицательными характеристиками не подбираясь столь же сильно, как и архитектор метафизики.

Произносящий\записывающий бессловесность пребывает в состоянии лишенного направленности+конкретики подчинения. Выходя из системы повседневных иерархий — он оказывается перед созерцанием принципа иерархичности. Этим вполне обосновывается роль неоплатоников и Дионисия в иерархической концептуализации миропорядка и церковного устройства, узревший иерархию в полноте начинает описывать все зримое им посредством нее.

Говоря о “божественном мраке” Дионисий предполагает, что и для высших ангельских чинов б-г пребывает незримым, самим ангелам требуется в него верить, т.к. знать (что значит в западной метафизике — отчетливо видеть) его невозможно. Господин пребывает незримым, если нечто замечено, сведено к фактичности – оно господством уже быть перестает, потому известная “потаенность мыслей” властного лица для его подчиненных – способ структуризации, удержания господства через незримость. Подчинение можно в этом свете объяснить, отчасти следуя Лакану, как процесс бесконечной, всегда неудачной дешифровки таинственного послания о некотором долженствовании, т.е. необходимости нечто сделать.

Проекты частичного спасения, в частности описанные здесь, предоставляют из себя попытку пожертвовать чем-то наименьшим для сохранения основного, определяемого различно. Такие стратегии изобретаются в тот момент, когда избавление от некой затруднительности не представляется возможным, либо, что чаще всего, сама затруднительность не оказывается обозначена. Это происходит, видимо, в момент невозможности отстранения от затрудненности в силу крайней ее непереносимости – если нечто довлеет столь плотно, что хочется укрываться, решая проблему в отдельности – то о поиске наибольшей причины речь просто не зайдет. Такой проект предполагает замену полного поражения на частичное – это, несомненно, неплохая стратегия выживания, сохранения чего-то для будущего возобновления+развития, но если частичное спасение избирается – предлагаемое им иногда постепенное, иногда поддерживающее избавление становится постоянным и необходимым костылем существования. Привыкание посредством костыля, в любом случае, уже подразумевает фиксацию утраты возможностей. Несогласие с болью + воздействие на ее причину — противоречат амортизации боли посредством инструментов. Амортизация имеет смысл при условии, что является сегментом работы, производимой над причиной, которая в проектах частичного спасения практически всегда размывается до общих условий проживания в мире, конкретное претерпевание обосновывается в естественности для не так уж давно претерпевающего.

Определим суть проекта частичного спасения: попытка удержать посредством каких-либо надбавок часть "обреченного" на исчезновение — попытка не устранить голую фактичность проклятой доли, но отдалиться от нее оптимальным способом, тщательно избегая основного конфликта в коридорных обходительствах. “Приватизация стресса”, т.е. предоставление экзогенного несчастья частному лицу, осуществляемое сегодня многочисленными проектами частичного спасения: от новых стоицизма и эпикурейства до психоанализа и психотерапии – делает наглядным процесс и результат, осуществляемые ради ограничения пределов поражения. Случается присвоение проблемы лицом, ее претерпевающим, далее происходит ее мариновка с помощью разработанного образованными людьми метода, наличным становится инструментарий выдерживания невыносимого – жизнь продолжается в относительном терпимом режиме.

Если некто хочет выживать, то критиковать его способ выживания вряд ли стоит, т.к. предприятие это начато не от желания господствовать над сущим или что похуже, но от естественного нежелания погибать в одной из доступных форм. В критической работе следует обозначать частичность проектов спасения, т.е. предначертанную половинчатость. На действенность метода можно обращать внимание только с целью конкретизации и обоснования частичности предлагаемого спасения, т.к. она сама уже предполагает искусственное, пусть и сколько угодно успешное привыкание к поражению.

23-его февраля (вс), с 18:03 по какое-то время проведу в "открытом пространстве" давно задуманное мероприятие. Анонсирована самой площадкой почти сугубо борьба со стигматизацией, но я полагаю наиболее важным сообщением планируемого досуга попытку нащупать тропы де-медикализации ментальной специфичности, в частности — путем приобретения ее носителями публичности как ради повествования о собственном несчастье, так и обнаружения несогласной, обновляющей стороны неочевидным образом маргинализированного сегодня опыта.

Главным источником маргинализации ранее являлось незаинтересованное в интеграции отличных субъектностей общество, отказывавшее затрудненным душевной активностью лицам во вспоможении+обретении приемлемого места. Теперь ситуация требует более последовательной рефлексии, т.к. разросшаяся пси-сфера готова обильно оказывать услуги многим лицам, до того непричастным ко критическому взгляду на сложные фрагменты своей душевной активности. Положение дел с одной стороны несомненно улучшилось: ищущие возможность смотреть на себя иначе, выработать дистанцию по отношению ко своей душе + ее сдвигам — обретают удобную оптику, но зачастую именно эта механика помогает обслужить присущую теперешнему городскому жителю "пониженную толерантность" ко страданию + склонность к частному разрешению проблем, предоставленных внешним миром в пользование отщепленному\атомизированному лицу.

обоснование дальнейших расследований.

Результирующие тексты что-то не пишутся, так что постараюсь в ближайшее время больше обратиться на только зарождающийся в моем мышлении анализ наличных\потенциальных связей сообщества+городского пространства+утопии.

1. Исследования тщательной бессловесности западной метафизики, т.е. мистицизма, могут быть далее сугубо нюансированы\дополнены прикладными техниками его реализации в частной повседневности. Но более интересным будет найти им место в пространстве участия, обнаружить формы коллективной чувственности важнейшего, приближенные ко всегда индивидуальным, пусть и безусловно всеобщим озарениям созерцателя, чуждого жизни практической. Такой чувствительности, увы, ни в одном приверженном тайне сочинении обнаружить мне не удавалось.

2. К тому же мои психоаналитические исследования всегда были направлены на подрыв клинической задачи аналитической науки посредством ре-актуализации истерического\патологического материала, и пусть последнее время эти исследования протекали достаточно медленно – причиной тому я могу назвать необходимость выхода за пределы аналитической науки при формулировании этой задачи. Несомненно, что аналитическая наука находит свою реализацию в кабинете, и характерного аналитического участия некому сделать, но оформление несогласия, производимое скрыто от самой кабинетной науки – требует из целей его развития включенности в теорию участия\сообщества\пространства.

3. Городские исследования не могут быть отделены от исследований публичности и сообщества, если в расчет мы берем разворот из “обустраивания” в “переустройство” ситуации, где повышение приятности проживания на отдельно взятой территории в расчет браться не может. Городские исследования, следовательно, должны проистекать из точки “невозможности жить так, как сейчас”, занимаясь не проектированием многофункциональных досуговых зон, но расследованием условий возможности другого типа проживания + прежде всего со-проживания. Требуется теория низового производства пространства\пространств, где временные сообщества могли бы находить себе зоны площадной, а не случайной и коридорной публичности, которая своими нескончаемыми отступлениями и подготовками вырабатывает только цепи отсрочек.

4. Почему вместо слова “активизм” мной используется “участие”, + политику я часто переименовываю в “публичность”? Слова мной заменяемые имеют устойчивую связь с вынесенными за пределы повседневности предприятиями: политика предполагается чем-то необязательным по отношению к меблировке пространства и расположению тела на диване + активизм, своего рода “выпрыгивание” из обыденности, – воспринимается противопоставленным будничным действиям. Выгорание активистов и склонность любого живущего уставать от публичности обусловлены искусственностью такого подпрыгивания, которое зачастую отнимает куда больше сил, чем непосредственно производимое участие.

(картинка прикреплены из цели ее показать, другого удобного повода вероятно не будет).

Снова написал, как выразилось некоторое лицо, "банальные вещи сложным языком". В этот раз — на заказ другому лицу, которое не захотело публиковать пост из-за "неясности адресата", хоть и оплатило работу.

Тем не менее мы продолжаем следовать тезисам на прикрепленной картинке, где изображен крест св. Петра, позже присвоенный отдельными сектами. Т.к. писалось для другой аудитории, предпринята была группа упрощений + общих мест, но важнейшее утеряно не было.

далее:

Следует заметить, что мужской инстанции, одной из затрудненных сторон, "нет" куда более незаметно, чем женской. Лица выступающие против "языковой реформы" могут быть мужчинами, уважающими свою маскулинность, но таковыми себя вряд ли называть будут – они считают себя людьми, и вследствие того не становятся участниками принявшей своеобразную форму грызни полов в собственных глазах. Мужская идентичность чрезвычайно размыта в человеческой, оттого женские тропы мысли оказываются родственны трансгуманистическим, предполагающим избавление от затруденности человеческим посредством технологий\иных медиумов. Попытка избегнуть человеческого оказывается зачастую чрезвычайно близка попытке выявить женское — "манифест киборгов" можно привести как пример наиболее очевидный.

Грызня полов, проходящая через язык, актуализирована женской ее стороной, мужская, как было ранее уже сказано, зачастую предпочитает открещиваться от своего в ней участия, очевидно производимого. Вспомнить здесь можно недавно переведенную на русский язык книгу Тимофеевой "Мальчики, вы звери!", которая в дословном переводе звучала бы "Мальчики-звери Фрейда". Нейтральное в оригинале название было изменено в сторону обвинительного, дабы придать книге очевидную политическую направленность. Книга была написана женщиной и женщиной переведена, повествует она, как очевидно из названия, скорее о поле мужском.

Интеллектуальная нейтральность+объективность, она же позиция новоевропейского ученого\мыслителя по умолчанию, оказывается вследствие этого принадлежащей весьма конкретному полу. Но такое положение сложилось вследствие случившейся грызни полов, до этого нейтральная позиция нейтральной и представлялась, хоть и говорили от лица пресловутой нейтральности представители конкретного пола. Роль мужчин в подготовке возможностей такого обличения нейтральной позиции — тема для отдельного, уже отчасти историко-философского разговора.

Текст по поводу чего-то.

Язык, ранее казавшийся нейтральным, оказывается дискредитирован критической инстанцией, полагающей собственную критику справедливой вследствие скрытых механизмов угнетения, заложенных в "нейтральной речи". Критическая инстанция предлагает публичному полю взамен неправильного, вследствие насильственных последствий его использования, языка — ряд стратегий его оптимизации. Другим образом политизированная инстанция отвечает предложившей нововведение: "язык, придуманный Вами из целей оптимизации Вашего социального положения, не отражает наших политических воззрений, и говорить мы будем на прежнем наречии, специально вычищая из него всякое, что напоминает предложенные Вами методы оптимизации. Мы не желаем на Вас походить нашей речью".

На станции метро "Партизанская", кажется, на входе, написано "партизанам и партизанкам – слава". Данное высказывание не является политическим тем образом, каким по умолчанию считывается сегодня посетителями и посетительницами станции. Несмотря на патетико-демократическое настроение лозунга, его строение не устроило бы в полной мере обе стороны языка, ведь одной полагается неправомерным использование феминитива, другой – написание слова мужского рода перед словом женского рода, что, как сказал бы кто-то: "хоть и гораздо лучше полного отсутствия слова женского рода, но все равно ситуацию неравенства продолжает производить".

Данный клубок противоречий делает видимым утрату повседневным языком политической нейтральности. Так ранее бывало с письменным языком после орфографической реформы в пореволюционной России, где использование дореволюционной орфографии как эмигрантами, так и лицами оставшимися – служило маркером противостояния записывающего лица наступившей советской власти. Обнаружившее политизацию языка лицо, которое не желало до того быть политичным, замечает со своей стороны либо повышенную симпатию к одному способу строения слов\фраз, либо чувствует страх от необходимости такой выбор делать. Разумеется, напуганное лицо может окольными тропами укрываться от политизированности обыденного языка, но если от политического уйдет в "скит", который вероятно неявным образом сам политизирован, будет натыкаться на необходимость делать выбор в одну или другую стороны в зависимости от контекста, или на одном выборе хотя бы временно остановиться + отстаивать его перед инстанцией, сделавшей его в противоположную сторону. А отстаивать ведь может и не хотеться, хочется иногда нормальной жизни, отдохнуть там, погулять с собакой после рабочего дня, прыгать на батуте, бегать на зарядке.

"Скучно, когда все хорошо" – но ежесекундно видеть политичность расстановки стульев в комнате постепенно становится невыносимо. Из повседневности оказывается выкорчеван комфортабельный здравый смысл, ранее подкрепленный гомогенностью повседневного языка. Теперь не приходится прилагать усилий, чтобы придать речи политичность, но приходится всеми силами избегать затруднительных мест, дабы от внесения в определенный политический регистр со стороны читателя\слушателя укрыться. Делает ли так автор этого текста? Да: бесполое существо, которым автор данного текста представляется посредством нейтрального описательного языка, оказывается неожиданно наделено конкретным полом, и это пол мужской. Избегающе-нейтральное описание, к удивлению скрывавшегося некоторое время, начинает представляться записыванием мужской позиции.

Очередной комментарий к ситуациям окончания.

Движение вперед, дабы в качестве движения опознаваться, должно быть неустойчивым. Ощущение кризисности положения некоего развития создает интенсивное его переживание, жажду участия в нем. Именно критичность положения некоего проекта заставляет видеть его проектом – а не одним из интегрированных в повседневность способов сердечной\прыгучей деятельности. Долговременная цель проекта становится заметна через ощутимую угрозу ее провала, цель подцепляет проект из будущего по направлению к себе, являясь нетипичным способом либидинального инвестирования для тех случаев, когда дело приобрело ощутимые контуры. Утопия играет здесь другую роль – она делает будущее возможным онтологически через демонстрацию непереносимости настоящего с помощью картин необходимого к наступлению благолепия.

Существует немалая череда способов облагораживания среды вокруг себя, но почему-то именно участие становится предметом моего внимания. Теперешняя ситуация публичности достаточно внятно говорит за меня, почему внимание обращается именно на эту сторону затруднительности сущего, где при другой ситуации не составило бы труда обнаружить точки приложения интеллектуальных\прочих усилий. Когда-то предполагалось серьезным проектом установление восьмичасового рабочего дня, но установление шестичасового постепенно стало не столь завораживающим в силу прецедентов существования. Аналогично и с безусловным базовым доходом, идеей на сегодняшний день весьма утопичной, вызывающей немалый интерес и крайний оптимизм повсеместно.

Узнаваемым автором было произносимо: "Октябрь все сделал, довел до конца \ Октябрь довел до последней черты \ И всем нам больше нечего делать здесь" – Т.е. если развитие стало устойчивым, произошел перелом достойный того, чтобы ознаменовать неуклонное движение вверх+повсюду, то незачем в нем более участвовать, т.к. оно более не служит точкой субъективации, представляясь в перспективе уже необходимым к пересборке\разрушению. "Октябрь" в приведенном отрывке указывается рубежом, после которого поражение становится все менее и менее вероятным, из этого следует — участию в его деле следует заниматься постольку поскольку, или же следует заниматься кому-то другому, у которого нет действительно важных дел. То, что было ранее авантюрой\предприятием, становится природным явлением, от которого хочется откреститься, дабы вплести себя в нечто шаткое и требующее личной жертвы.

Интенсивность импульса французского просвещения имеет поводом не только в оптимизацию национально-мирового общежительства на основаниях разума, но и крайне опасное положении уже свершившихся, ничтожных по размеру осколков такой оптимизации. От наличной уязвленности уже происходит проект избавления. Проект антиклерикализма имеет своим поводом скорее наличную уязвленность теперешнего положения лица, достигшего приемлемого уровня мышления, чем начертание грядущего проспекта им. сладких булочек с повидлом.

Баратынский писал в стихотворении "последний поэт": "Век шествует путем своим железным \ в сердцах корысть и общая мечта". – Ему представлялось дело поэзии обреченным в условиях нарастающего господства науки и техники над интеллектуальными вовлеченностям его коллег по литературе. Но коллегам его, не менее увлеченным существованием, представлялось совершенно иное – молодую науку топчут злые враги, подбираясь к ее колыбели в попытке невежественного удушения. Преисполнившись жаждой спасения своего неустойчивого проекта, коллеги Баратынского усиленно начали его критиковать, отрицая самоценность поэтической выразительности на основании тогдашних социальных условий.

Это все очень скучно + можно считать наглядным подтверждением миметической природы желания, но доказывать это общее место теперешнего мышления, опять же, видимо в силу миметической природы желания, дело не самое интересное.

пост снова не влез, это его вторая часть...

"Нельзя познать то, у чего нет причины" – именно вследствие такого устройства метафизического знания Виновник всего\Первопричина, и прочие имена, которыми Ареопагит награждает б-га в "таинственном богословии" – непознаваем. Первая причина, закономерно, не может быть объяснена вовсе, если не увязывается с элементами другого контекста. Эзотерика, что очевидно, не может войти в пресветлые дома новоевропейской наука именно вследствие не-членимости, неоднородности элементов своего знания, которое, помимо того, требует укрывать от сторонних лиц, которые могли бы привести его к элементарности. Шаманские ритуалы + прочие всякие там ритуалы – проводятся в пространствах, где нельзя произвести точного подсчета явленностей, отделив их от кажимости, явленное следовательно приобретает как сомнительный характер, так и большее воздействие.

Езда на бибиках с попутным обилием шума представляет из себя провокативный в городском пространстве жест именно в силу нарушения, своего рода, симфонии городской очевидности звука, где наиболее громкое, напр. сирены воздушной тревоги, призывает к наибольшему вниманию и незамедлительной активности. Издавая громкие звуки для случайных прохожих, случайных проезжий нарушает пространство расфасованных знаков своей необузданной волей, этим путем намеренно вызывая раздражение, вторгаясь своим превышающим должное значением в пространство измеренного. Аналогично и магазин "Пятерочка", издавая очевидный слегка мелодичный звук после отказа от печати чека на кассе самообслуживания, пытается вживить в городскую систему звуков свой знак, который посредством вписывания в более крупное привычное созвучие приучить покупателя отказываться от чека постоянно сугубо за счет встраивания в работающий символический ряд. Городское пространство, таким образом, считывается в своей политической устроенности по звукам в нем происходящим, можно говорить о повышении авторитарности симфонического фона, или его демократизации, но это уже простор для рефлексии другого порядка. Надеюсь, все этим примеры можно счесть хотя бы отчасти работающим доказательством.

Попытка на очевидном примере продемонстрировать причастность явлений повседневности истинам метафизики.

Тривиальным будет обозначить, что знание оказывается удобоваримо, ясно – именно тогда, когда представляется членимым на элементы, расторжимым в своей частях. Знание позитивное, таким образом, является избавлением мира от подробности, неочевидной связи причин и следствий, которая провоцирует магию. Оттого процесс внедрения в повседневность знания любезно предоставленного позитивной наукой правомерно называется расколдовыванием, или, если более оскорбительно, удалением из него всякого очарования. Но позитивная наука, отнимая у мира его очарование, предоставляет его своим истинам – замысловатость теорий не уступает, как правило, прежней замысловатости объясняемых явлений. Таким образом, удаленное очарование находит себе новое место – к повышению престижа позитивной науки, разумеется. Мистицизм, если и его вспомнить, отжимает из явлений мира их очарование, переселяя его в метафизические понятия, далее отжимая очарование уже из метафизических понятий – отдает их нераспознаваемому несказанному, потому именно мистицизм предоставляет познающему экстаз, т.к. выдирая очарования из мира + истин метафизики, делает его очарованием самим по себе, лишенным опознаваемого объекта.

Художественный текст становится герметичным из-за нерасторжимости компонентов его структуры. Если текст оказывается членим, сам по себе заранее разобран, или к членимости без утраты выразительности со стороны читателя расположен – он полагается ясным, усваиваемым, не-проблематичным. Агитационный материал оттого производится с крайней экономией любых выразительный средств, минимум наиболее провокативно-выразительного текста, минимум цвета и форм в изображении.
Лес, вероятно, является символом материи потому, что располагает к неделимости свои элементы, сросшиеся замысловатостью друг с другом. Если звук в городской повседневности формируется в связи с очевидной, отсылающей к нему причиной, то лес характеризуется затруднительностью увязывания звука с инстанцией его производящей. Именно эта неоднородность, нечленимость посланного со стороны неопределенного внешнего – приводит к рассмотрению леса как аргумента против научного познания вообще, делая его привилегированным объектом поэтического вымысла. Объяснение спутанной природы, а периодически ее истребление – не просто так становятся символом расцвета новоевропейской науки, а экология, намеренное сохранение и восстановление природы, приобретает свою популярность именно в момент повышенной критичности+недоверия к устройству науке этого типа.

Пока вот так...

Нарисовал карту сокрестий антагонизмом\точек политической субъктивации. Она, как на картинке написано, относительно произвольна — ее суть в наглядном изображении того, что описано здесь. С несколькими, как обычно это бывает, параллельно раскрытыми темами

Текст на картинке слегка вдохновляет. На что вдохновляет совершенно непонятно, разумеется.

Личная информация: гугл-змейка — мое любимое развлечение после мучительной деятельности.

об проблематичности истины, которую боль предоставляет публичности.

Переживающий боль знает истину, закономерно, эта истина повествует об его боли, которая не нуждается в философии\озарении тайной\доказательной науке для непререкаемой достоверности. Боль не живет в одном месте, тот кто оказался в ее пределах —стоит в ней, с момента, как зафиксировал ее достоверность. Начавший о ней говорить – перестает о ней повествовать + начинает утверждать об устройстве сущего, о правильном\непристойном, о насущном+отошедшем. Боль разбегается по сомато-психическому.

Говорящий от своей боли становится ее медиумом. Ограничив переживающего от мира, она начинает быть самостоятельным участником публичной ситуации. Здесь мы можем говорить о своего рода психическом автоматизме, но достоверное, зачастую бессознательное само-отождествление переживающего с болью его атакующей – приводит к осознанию превосходства произносимой им истины надо всякой другой.

Scally Milano сказал в треке "по пятам" альбома "пропаганда денег": "ты из Москвы, ты не видел дерьма – ты фейк", обозначим этим бесспорность для переживающего истины, предоставляемой в его распоряжение болью.

Истина боли оказывается достоверной для произносящего в любой точке, где оказывается. Он активно ей пользуется, если в публичность вселяется, ведя речь с позиции единственного, кто может судить другого+мир+себя в обход научного исследования, философского постижения, экстатического столкновения с тайной, рождающей пристальное непонимание.

Проблематичность, обозначенная в названии поста, происходит вследствие такого положения публичности, которое можно обозначить тиранией страдания. Что такое тирания страдания? Удержание внимания на собственном-важнейшем монологе в регистре публичности, где предоставляемая говорящим по всем интересным ему поводам боль — неминуемо оказывается признана достоверной слушателями в силу беспомощности перед ней. Слушатель становится виноват за чужую боль вследствие ее наличия, конституированного теперь осуществляемой публичностью. От страдающей речи нельзя отвертеться без репутационного\морального ущерба, ускакавший с мероприятия замаран бессилием помочь этой боли, которой помочь, весьма вероятно, более невозможно. Боль отныне самозанята, негативность вертится вечным двигателем, опровергая в регистре публичности законы новоевропейской физики.

Распахивая дебри и закоулки изрубленности, переживающий насущную боль рождает\вытаскивает из этого пробела нечто, обхождение с которым всегда проигрышно, ведь ответом на любой пассаж оказывается виновность тебя+таких как ты, которые якобы все одинаковы, которые все не-такие не почему-то, но именно потому.

Я видел на сгенерированном ИИ меме фразу: "Адепты всегда правы". Правота адепта более не стоит на боли, но на правоте, которая права вследствие правоты, она суть господская позиция уязвленного, господская позиция, установленная невозможностью, а позже и нежеланием избавляться от публичной обиженности, которая стала ключевым инструментом приобретения работающей публичности, позволяющей избегнуть усилий, помимо сосредоточения на удержании оконченной уязвленной позиции, неожиданно достигшей победы на площади.

"Тирания страдания" является антитезой другому способу установить тиранию – "праву сильного". Некогда открылась формула, долгое время укорененная в повседневном обхождения с исключенными, потенциальными и произведенными. Сила устанавливает господство, сила может быть познана несколькими способами — сила, однако, будь она сколько угодно затруднительна к определению, способна уничтожить своего оппонента. Сильный прав неуклонно вследствие того, что действует в обход перечисленных ранее процедур познания, он имеет то же знание, что и переживающий истину своей боли, как истину всеобщую, необходимую к наибольшему вниманию. Как писано Николаем Кузанским, противоположности сходятся – эти, казалось бы, противоположности – суть один способ перешагивать\рассекать порядок обусловленного и обстоятельного порядка сущего. Постараюсь в ближайшие дни написать, как устроена эта механика сродства.

дальнейшая рефлексия боли

Боль, что очевидно, не хочется записывать или вообще фиксировать как-либо. От боли хочется избавиться как можно скорее, потому теоретическая ее рефлексия и вообще фиксация происходят только при условии, что боль полагается указывающей на нечто предельной важности. Если боль сугубо моя, то записывать ее я не буду, а пролечу как симптом, но если боль представляется мне указательным знаком + может произвести некое благо другим лицам\сообществам, которые ее увидят – то наоборот, следует в ней пребывать постоянно, делал так известный любитель аскезы-самоповреждения Генрих Сузо.

Подготовленный Реутиным сборник его текстов “Exemplar“ (в переводе – образец для подражания) начинается автобиографией Сузо (“Vita“), где мало о чем сообщается, помимо длительных самоистязаний и встреч с неоднозначными людьми, которые желали причинить боль и без того обретающему ее на каждом шагу Служителю, как называет себя автор текста. Рассказывая о “многообразии религиозного опыта“ Уильям Джеймс многократно ужасался бессмысленности его самомучений, с позиции современного ему здравого смысла радуясь, что таких предприятий сегодня христиане не позволяют больше себе. Сузо, однако, пытался спасти себя и христианское сообщество мучительным подражанием, зачастую скрывая предпринимаемые им тщания в т.ч. и от ближайших к нему людей.

Если описывать данное обхождение со страданием фрейдовской гипотезой “влечения смерти“ – такое тотализирующее упрощение будет скрадывать нетривиальные пути вражды живущего с эротическим натиском. В данном свете вопрос о легитимности гипотезы мортидо вообще может быть поставлен под сомнение – не скрадывает ли она тропы эроса всегда, редуцируя неожиданные его фигуры до однозначного желания перестать трепыхаться? Если гипотеза мортидо и может оказываться уместна в психоаналитическом осмыслении ситуации чувствования\действий, то лишь при условии обнаружения его в месте, где казалось бы смертоносность появиться не может вовсе. Суть психоаналитического расследования влечений лица или групп таковых всегда состоит в обнаружении стоящего-за серией действий\претерпеваний – если объяснять аддиктивное поведение, которое не прекращается по воле претерпевающего несчастье от аддикции лица его жаждой смерти – то на него накатывается только дополнительное обвинение, которых, вероятно, данное лицо и так получает уйму. Гипотеза мортидо свидетельствует не только об усвоении Фрейдом и ранним аналитическим сообществом европейского пессимизма, попутного этой культуре на протяжении примерно всей ее истории, но и о бессилии психоаналитического мышления перед затруднительным для него материалом военных неврозов, которые излечить речью не получалось еще более, чем истерию и обсессию. Дальнейшие приключения данной концепции в лакановской и объектно-ориентированной психоаналитических теориях пока оставим вне поля нашего внимания, т.к. последующие интерпретации обусловлены уже другими научными и социально-политическими обстоятельствами.

Возможно, здесь я выскажу суждение недостаточно подкрепленное анализом позднейших трансформаций гипотезы мортидо, но кажется мне она контр-психоаналитичной, вливающей неполноценную науку в русло европейской философской теории того времени. Психоаналитическое мышление повествует о затрудненности живущего собственным желанием, об отравленности витальностью и мучительном ее претерпевании – психоаналитическое мышление следовательно указывает: человек живучее нечто, и не сможет отделаться от страданий, даже если того возжелает донельзя сильно. Из жизни нет выхода, а попытки его обнаружить только плотнее запутывают беглеца в затрудненности эротическим. Лакан утверждал, что единственное успешное действие, которое человек может произвести – это самоубийство, но если смерть познается негативно + явлена сугубо предстоянием к ней, а не пребыванием в ее русле – то самоубийство следует назвать скорее действием отсутствующим, непознаваемым для философии. Не поэтому ли самоубийца и наркопотребитель маргинализируются теорией с равным негодованием за их отказ от пребывания в мире овладевающего познания?

пожалуй договорю…

Невозможна политика вне сообщества, невозможна этика вне сообщества, невозможно спасение вне религиозного\наподобие того сообщества. Сообществом мы назовем группу акторов, наделенных общей захваченностью и происходящей вследствие нее вовлеченностью. Переживание сообщества является незаметной подкладкой любой политической эмоции – нечего любить и презирать за его пределами, т.к. экзотическое и непонятное отделено непробиваемой дистанцией, сказывающая о таких явлениях речь становится навязываем\выговариванием промедления перед неясным. Невозможно дружить с инаковым, можно лишь мешкать перед его лицом. Чем более разрастается инаковое – тем меньше в моем распоряжении возможностей быть справедливым и узнанным кем-то. Атомизация городская и социальная заканчивается утратой возможности быть в сообществе, если такового вокруг меня не оказывается, и даже контуров его не удается наметить – никакая этичность, человечность, добро больше не существуют, в том числе и нет техник заботы о себе там, где нет достоверного имени.

Если я не могу понять, где я все-таки нахожусь, и кто представляется для меня другом, если нет такого имени, которым я мог бы себя назвать – имени, от которого я не мог бы при всем желании отвязаться – нет никакого правильного или неправильного действия. Мое презрение, гнев, ненависть больше не будут идти одной линией, они путаются у самих себя под ногами, стреляют по мало-распознанным и произвольным целям. Необузданный ресентимент вместо разнообразных политических эмоций отчетливо демонстрирует: проекты критики, шедшие верной тропой, привели к тотальному бездорожью социальной жизни. Абьюз стал ключевым и почти что универсальным именем любовных, отчасти и дружеских отношений, социальное неудобство+тревожность первичным переживанием всякой коммуникации. Язык науки, способной описать эту затрудненность, кажется вражеским, слишком маскулинным, слишком позитивистским, слишком …подставьте нужное слово… – попытка же создать своего рода другую науку – упирается в неоднородность опыта каждого уязвленного, у которого с самим собой опыт отличается немалой не-тождественностью, разломанностью.

Расчеловечивание как проект интеллектуально-критический не прям уж возможен, но неуклонно происходит попутно утрате магистрального сообщества, некогда порожденного европейской мыслью на относительно недавнем витке ее истории. Все это нельзя назвать скорбным мероприятием, но крайней трудностью живущего можно назвать происходящее следствие – неспособность к последовательной этичности, политическому участию, порождению некоторого сообщества. Не могу точно понять, почему порождение сообщества оказывается затруднено, вероятно в силу утраты фундамента для его создания. Приведу ироническую формулу – обида, это вкус, даже пристрастие к поврежденной\раздробленной уничтоженности, общему месту теперешнего человека, который утратил возможность консолидации на основании чего-то помимо собственной уязвленности, а она сама себе не-равна.

примечание к обидчивости касательно теперешнего состояния близости + участия

Проект равенства человека и отличающегося человека, образования для облагораживания себя и общества своей принадлежности, культивирования политических эмоций вменяемых и пристойных – приходит к затруднительности своего теперешнего положения не вследствие кризиса западного здравого смысла, а скорее вследствие пониженного доверия к тем сообщественным всплескам, которые основаны этой доктриной, активно рассыпающейся последнее время. Либеральный индивидуализм американского типа, до сих пор иногда строящий из себя здравый смысл для всякого жителя Африки или России, постепенно перестает быть здравым и для жителей т.н. первого мира, которому удалось в достаточной мере изнасиловать остальные регионы, дабы установить на некоторый промежуток времени над ними свое интеллектуальное господство. Проект человечества, пришедший к своему кризису еще на момент критики просвещения образца прошлого века, оказался способен в "конце истории" пожить не худшим образом, но случившаяся тишина, лишенная внятного противостояния с внешним злом наподобие фашизма, дала возможность буйной критической рефлексии, присущей самому проекту западного человечества, т.е. человечества как такового, начать подтачивать и жрать само себя уже не на маргиналиях тихих страниц, но на генеральной линии. То, что ранее было фашизмом, стало подмечаться на каждом углу однокомнатных квартир, на каждом постере в магазине или на широкой, относительно благоустроенной улице – повсюду, в каждой идентичности стал заметен какой-то фашизм, в каждой политической программе. Фашизм этот, приклеиваемый повсеместно к себе и другим ярлык, суть маркер озлобленного непонимания, ставшего генеральной линией коммуникации между всеми сколько-нибудь слишком отличным друг от друга, или наоборот, слишком похожими.

Дабы придерживаться некоторой этики, не суть кантовской, аристотелевской или изобретенной в относительной форме, скажем, Батаем – необходимо полагать сообщество достаточно благостным для ее удержания и реализации. Чтобы находиться в этическом поле сообщества, полагающего себя праведным\знающим истину, необходимо верить в это сообщество, как способное к благой жизни. Сообщество образуется ради некоторого общения+выживания, но длится ради благой жизни. Знать бы что это такое, конечно, но знать это можно лишь в самом сообществе – напр. полагать благую жизнь лишенной эксплуатации и неравенства, или гендерного угнетения, или государственного принуждения. Чем более развивается политика идентичностей, растет интерес к т.н. не-человеческому и не-западному в философии\теории – тем более философия оказывается неспособна породить этику действия\участия, а не испуганного инаковостью несказанного Другого этического промедления. Сообщество, некогда полагавшее себя необходимым к тотальности, стало разбирать себя и пытаться выстроить равенство\справедливость уже за своими пределами, не порождая себе потенциальных врагов, не насилуя тех, кого можно считать инаковыми по группе относительно достоверных признаков. Но, увы, признаки эти все же отличаются только относительной достоверностью, диагноз с той же вероятностью есть у другого, что инаковость.

Как сегодня можно написать утопическое сочинение?

Утопия, если мы пытаемся ее выдумать частично основываясь на опыте свершившихся из утопических мечтаний кошмаров, не должна обрисовывать общество законченное\справедливое + идиллическое, которое пришло к окончанию собственного движения в направлении благоустройства.

Если, по выражению одного мимоходца, “все постулаты кончаются войнами, а все вопросы – другими вопросами“, проясняющим шагом кажется выработать форму бурления активностей и вовлеченностей, где центральное движение не сможет быть считано всеми одинаковым образом – и каждое сообщество будет извлекать из общественного движения в некотором, проблематичном к генерализации направлении, пригодное им для благоустройства их локальной идентичности.

Общество не способно быть не-репрессивным, каждый социальный порядок предполагает формат вытеснения для каждого из социальных слоев – для детей, для женщин, для лиц ментально-специфичных, для искусственных цветов и коридоров в пять утра – сообщество, разумеется, тоже формирует порядок вытеснения, однако сообщества отличаются зыбкостью и непостоянством, ведь поле столкновения интересов там куда более плотно, чем в незримом обществе, которое распознается только через обиду, нанесенную неясной инстанцией. Общество перестало сегодня быть объектом надежды, оно может служить лишь предметом критики, но не чаяний – невозможна площадь для общества, ведь если оно оказывается на интернет-форуме, то разрастается кустом ресентиментарный\токсичный скепсис, а если общество выходит на площадь уже архитектурную, а не виртуальную, то услышать там друг друга уже не представляется возможным.

Общество, как и теперешние крупные города, существуют ни для кого, следовательно пребывание в обществе, а не сообществе, как отделенной от него проектной группе, оказывается вредоносным для исследователя\мыслителя также, как и для лица из бирюлево, незаинтересованного ни в какой утопии, помимо личного благополучия.

Локальная идентичность вряд ли может быть локальной в традиционном смысле, т.к. пространство проживания в крупном городе для большинства лиц не является постоянным, оттого мало кто привязывается к улице\району\группе земель обстоятельно, не желая менять локацию. Локальность следует, видимо, понимать иначе – способ существования, своего рода “порядок жизненного мира“, уже рискует претендовать на статус действительной локальности теперешнего человека. Способ существования, состоящий из эмоционального стиля, способа обставления помещения и выбора рабочего режима, точки приложения творческих сил и т.п. – перемещается с человеком с места на место, если и трансформируясь от специфичности места каким-то образом, то отталкиваясь от сформированного ранее способа существования, центральная мобильного которого обуславливается уже никоим образом не местом проживания.

Если мы планируем утопию, следовательно, стоит ориентироваться на тот или иной формат бурления сообществ локальной идентичности, основанных на некотором способе существования – ориентироваться на форматы трения их несогласий, более или менее насильственных\конфликтных. Каким образом несогласие будет осуществляться – уже зависит от самих сообществ, не стоит в утопическом выдумывания предлагать способы осуществления несогласия, т.к. каждое несогласие ситуативно изобретает себе медиумы проявления, будь то дискуссия или нечто менее общепринятое. Не стоит предполагать и здравого смысла для всех сообществ, т.е. общего поля, на котором они будут сходится – по аналогичным причинам.

Пока предположу, что сочинять утопию все еще можно, т.е. писать о конкретике благой жизни и ее повседневности, но, вероятно, следует описывать скорее пространства, т.е. помещения и районы в которых она планирует осуществиться, а не социальное устройство\структуризацию отношений непосредственно. Далее постараюсь объяснить почему.

Комментарий на комментарий со "слегка" урбанистическим уклоном. Вдохновлен названным в тексте сочинением Хазерли.

На картинке изображен ночной город. Может быть там изображена площадь, не могу быть уверен до конца.

продолжаем…

Таким образом, если у нас есть до некоторой степени развернутая хотя бы феноменография претерпевания, то мы можем на ее основании и подумать о боли. Но нет… Претерпевание в феноменологии осмысляется с того момента, где можно говорить о субъективации посредством претерпевания – именно фундамент\каркас субъективности мыслится следствием претерпевания. Т.е рефлексии все равно подвергается не самое явление, а его следствие, познаваемое ретроактивно субъектом уже сформированным, но не всегда-уже-сформированным, а когда-то-вот-тогда-и-сейчас-в-том-числе-сформированным, если выражаться, играясь дефисом. Какова временная помещенность\локализация боли? Она явно не в будущем, а если она предощущается в будущем, то проживается фантазматически, порождая тревогу, которая болью не является.

Есть ли боль в прошлом? Вопрос уже весьма нетривиальный, ведь вспомнить боль нам более чем легко. Ее можно вспомнить, но почувствовать боль за бесцельно прожитые годы можно только сейчас. Я не знаю точно, можно ли вспомнить боль от обиды или укуса собаки в пять лет. Вероятно, можно пережить ту же обиду что и в пять лет при травматической регрессии, многократно описанной практически во всей пси-литературе, а на счет боли от укуса собаки сложнее – я не могу вспомнить физическую боль, и не могу сказать, способны ли мы ее запомнить и пережить снова вообще – вероятно существуют какие-то механики соматической травматической регрессии, при которой тело входит в некогда раненное состояние, но ответствовать за это не могу. Сделаем вывод, что боль либо переживается в настоящем, либо была контейнирована в прошлом + помещена на некоторые уровни\полки душевного аппарата, напр. отброшена в бессознательное, и переживается в настоящем снова тем же образом вследствие ее разархивации при обстоятельствах чем-то схожих с травмировавшими некогда.

Происходящее в настоящем не познается онтологически, онтологически познается происходящее всегда, либо происходившее некогда со всей возможной существенностью, напр. фрагмент истории бытия. Метафизика, по словам исследователя Хайдеггера А. Вавилова, рассматривает явления как всегда-уже-ставшие, т.е. сформированные изначально, ждавшие нашего внимания, а теперь вот прямо сейчас увиденные, ждущие помещения в разумную определенность. Если мы начнем мыслить утопически, предположим, на манер Блоха, может-быть-бытие, а-если-бы-бытие и т.п., то… Боль не длится в будущее, человек выхвачен болью из будущего+прошлого нашей рефлексии в настоящее, если бы мы следовали тезису терапевтической культуры “быть здесь и сейчас“ последовательно – то предпочли бы испытывать боль, дабы исполнять его полноценно и безапелляционно. С субъектом терапии скрытым для него и самой терапевтической культуры образом так и происходит, но это другой разговор. Стоит отметить, конечно, что при невыносимой боли, ровно как и при невыносимом страхе, личность существовать перестает вовсе, уничтожаясь болевым ощущением, пусть и временно. При слабой боли переживающий ее отскакивает в настоящее своей боли из будущего+прошлого рефлексии, куда он убегает более интенсивно нежели обычно, дабы на эту боль внимания не обращать.

Боль, как это не забавно, проживает в длящемся\вечном настоящем, которое доступно только описанию и не более того, если выдумать боли метафизику – она будет о ее Каких-либо Причинах, которые будут отсылать к не-болевой реальности, т.е. покидать карту рассматриваемого феномена – наша же цель помыслить боль, не покидая ее. Описывать – не значит мыслить, хоть описание имплицитно являющееся рефлексией имело место в истории западной мысли: “Уолден, или жизнь в лесу“, “Генрих фон Офтердинген“, Утопии Кампанелла и Мора, разумеется “Тимей“ – почти все данные построения примыкают в сегодняшнем способе чтения к художественному продукту, а значит, если и могут быть внесены в рамку философии, то сугубо при достойном обосновании повода на то. Возможна только феноменография боли, но она не может стать именно мыслью — следовательно, необходима рефлексия способов феноменографии боли, дабы не оказаться на задворках теперешней автофикц. словесности.

вводные слова к рефлексии “боли“

Боль познается в метафизике столь же негативно как и зло, смерть, б-г и т.п. Познавая нечто негативно, мы, как правило, можем окружить наше не-явление явленное отсутствием какими-то знаками этого отсутствия, уловить тропы созерцания\переживания и т.п., но не в случае боли, созерцания которой искать не нужно, т.к. она – не собственно метафизическая разработка, в отличии от того же зла, и не потаенное что-то, окруженное церемониями + техниками переживания, как в случае божественного и смерти. Являясь своего рода артефактом реальности даже в мышлении, из которого, по выражению Мерло-Понти, изгнана “наивная перцептивная вера“ – она продолжает оставаться крайне затруднительной к осмыслению, в том числе феноменологическому.

Если мы возьмем одну из максим феноменологии в отрыве от прочих, предполагая что описывать – важнее чем осмыслять, а осмыслять метафизически лучше не надо – то и здесь, как это ни печально, боль оказывается непереводима с языка даже не переживания, а только ударяющего ощущения.

Боль не приходит к нам в созерцании, т.к. будь она соматическая, психическая, или двоякая – мы гоним ее прочь из чувствилища, не желая видеть вовсе, а поступать иначе не можем. Учитывая низкую толерантность ко всякому страданию, а не только к боли в теперешней культуре эмоционального функционирования, приспособленного к рабочим нуждам – неудивительно, что наиболее эффективным\верным, а то и вовсе единственным возможным описанием боли полагается медицинское, заимствующее свою эпистемологию у позитивных наук, достигших немалых возможностей контроля над сомато-психическим. Боль там является симптом, т.е. указывает на нечто, за ней находящееся, к чему посредством научного аппарата мы должны пробраться и обезвредить доступными нам способами, иначе – нечто худшее может произойти – ампутация, горбатость, смерть, потеря способности внятно работать, входя посредством полученного от работы наслаждения+ресурса в такое душевное состояние, из которого созерцание мира можно назвать оптимальным.

Боль, в отличии от страдания, в особенности приобретающего все больший спрос страдания душевного, остается не только маргинализированной, но вовсе не замеченной теперешним мышлением – причина тому не только производственными ритмы, производящие как непосредственно БАР, так и средства для исцеления от него – но и описательный язык метафизики, которая, даже в теперешнем раскритикованном состоянии, продолжает оставаться первым, что приходит на ум при желании о боли речь произвести.
Я не видел феноменологических работ посвященных боли, хоть практически весь сборник “(пост)феноменология“ под редакцией Ямпольской посвящен различным интерпретациям претерпевания, открывающим дорогу к целостной и обоснованной теории травмированности, в которой боли, однако, места вроде как нет.

Она, тем не менее, является ядром всякого претерпевания – т.е. принятия на себя воздействия внешней\другой силы. Можно открыться на встречу вниманию\заботе близкого лица, но именно эта взаимность принятия положительного явления легитимирует его как положительное – если заботы\близости получатель сегодня не желает, он может отвергнуть их, тем самым лишившись нежелательного явления, как правило рассматриваемого в положительном ключе. Претерпевание же внимания\близости обозначает словами харассмент, навязывание себя, домогательства – наверное есть и другие, тем более учитывая расширение словаря претерпевшего лица в условиях бума речи о собственной и чужой травмированности. Контр-аргументом можно было бы счесть ситуацию дарения, но и подарок может быть неприятным, нежеланным – получивший нежеланный подарок может его отвергнуть скрыто или явно, даже если подарка он вовсе не ожидал. Человек может быть рад самому получению подарка, но тогда вместо подарка он рад полученному оттого вниманию, которое он может отвергнуть, даже при условии крайней примечательности подарка – напр., если человек этот получил подарок от неприятного ему лица, напр. злого фашиста, который всех обижает.

Расследую явления+тексты для семинара по мучительской аскезе Генриха Сузо и его "книжице истины".

Вот пока самое интересное, что нашёл.

написал еще штучку по мотивам последнего перечитывания (“манифест киборгов“), текст снова, к сожалению, не влез никуда.

прикрепляю картинку, чтобы ссылка не выглядела так одиноко.