Вынимая из себя боль, или как сложные периоды проживаются через текст
В моей жизни есть четыре сложных состояния, которые облегчает текст. Они длятся, слабея и вспыхивая, но когда пишешь о них — становится легче.
🍃 Экология
Прогноз, фраза, случайное фото — всё это запускает во мне тревогу, мрак, бессилие и желание опустить руки от того, что большинство людей даже не понимает, насколько всё плохо, насколько сильно мы должны включить адекватность, чтобы успеть спастись. Слышите в этих словах экстраполяцию и катастрофический сценарий? В моей голове он звучит почти постоянно, и это самое страшное: любой триггер приводит к мысли, что впереди неизбежный конец, к которому мы мучительно подойдём. Мне так жутко и страшно в эти моменты, что не верится, что вокруг есть жизнь и кто-то способен её жить.
В последнее время я начала справляться с этим осознанно. До этого были хаотичные попытки, одна из которых — переживание через текст. Я ввела в свой
«Заряд воображения» мальчика-эколога, через которого произношу свои страхи. Я говорю с ним через других героев — поддерживающих его, дающих другую точку зрения, помогающих стать гибче в восприятии реальности. Мальчик плачет в одной из сцен, с ним плачу я — но в какой-то степени это слёзы облегчения, это вынимание из себя боли.
🐖 Скотство
Почти как экология; только вместо климатических изменений триггер тут — социальное скотство. Нарушение личных границ, бутылки в подъездах, скутеры на тротуарах, дикие соседи, подростки, мусорящие в метро и коверкающие то, что нельзя коверкать; люди, ржущие над тем, над чем нельзя ржать.
Я человек, который швырнул фантик от мороженого в окно машины, едущей по газону, — после тщетных обращённых к водителю просьб ехать по дороге. Я человек, который на всю улицу сказал что-то вроде «Тебе самому по яйцам зарядить»? пацану, распевавшему «Расцветали яйца у Катюши». Я человек, который схватил за шкирку школьников, разрисовывавших дверь подъезда, и заставил их стирать надпись «Пушик лох», пока она не побледнела.
Всё это я несу в текст — опубликованный и черновой. Все эти детали. Всё, что клокочет внутри. Всё это я отдаю своим героям — особенно много такого у Софки из повести
«Идеалы осыпаются на глазах». Так я не сгораю от всего скотства и несправедливости, которые происходят вокруг. Так я сгораю от всего этого чуть меньше. Так я чувствую хоть какой-то контроль.
🖤 Прабабушка
Теперь, когда прабабушка умерла, я понимаю, что это был источник вдохновения. Не потому, что она рассказывала какие-то сказки или мы с ней влипали в какие-то истории. А потому что это было безусловное принятие всего, что я делаю, писательства в том числе. Прабабушка — это Обыда в
«А за околицей — тьма». Это тёплый пожилой образ во всех моих историях. Это кусок дома и детства, которого формально больше не существует — но он остался в книгах, в черновиках, в мыслях.
Ментально ба уходила больше трёх лет; столкнуться с этим было тяжело и страшно. Человек рядом с тобой — но человек не рядом, и ты бессилен защитить его от его вымышленного мира, который он считает реальным. Мой первый рассказ, посвящённый деменции —
«Пион, мемантин, галоперидол», — появился именно тогда. Он был написан не для того чтобы выложиться, напечататься, прочитаться. Он был написан, потому что я не знала, как по-другому выкрикнуть и хоть как-то облегчить бессилие, вину, страх.
Со временем страха становилось меньше, вины и отчаяния — больше. Так появился персонаж-бабушка в
«Исчёрканной» — с той же терапевтической целью: выплеснуть, высказать, вынуть из себя боль. А потом всё стало ещё хуже, совсем плохо, и вина и боль густо выплеснулись во
«Всё очень плохо, мой светик».Я мысленно прожила смерть прабабушки, пока писала и редактировала эту историю. Поэтому, когда всё случилось на самом деле, это было уже не так страшно. Бо́льшая часть горя уже прожилась, пережилась в тексте. Если бы не это — может быть, меня бы смелó. Но внутри текста я знала, что за смертью всё равно есть жизнь. Внутри текста я контролировала ситуацию. И как-то тихонько, осторожно, в нужный момент из текста всё это перешло в жизнь.
Продолжение ⬇️