Толстовство Иешуа
В своё время Андрей Кураев (опустим его дальнейшие сомнительные кульбиты и обратимся к интересным мыслям) метко обратил внимание, что булгаковская полемика Берлиоза и Бездомного — отражение полемики в рамках советского атеизма: одни богоборцы удовлетворялись тем, что низводили Христа с неба на землю и говорили о нём как об обычном человеке; другие же и вовсе жаждали смести Христа с лица земли, вычеркнув Его из истории.
Делали они это, видя в Иисусе лишь литературно-мифологического персонажа и отрицая какую бы то ни было его историчность. Словом, проще всего было отмахнуться от веры во Христа: мол всё выдумки и враньё!
В свою очередь, атеистические «образованцы» готовы были к более сложным схемам, согласно которым, мол, некогда исторически существовавший человек, каким-то образом сделался "объектом мифических рассказов о воплотившемся боге".
По наблюдению Кураева, на советском культурном пространстве наиболее авторитетным лицом, озвучивавшим эту трактовку, был Лев Толстой.
Про
толстовство я прежде писал, и этот ракурс взгляда на это явление даёт интересную пищу для размышлений.
В 1930-годы с каждым годом авторитет покойного графа Толстого всё возрастал среди образованцев: советская власть приняла графа Толстого как классика, издавая и его Полное Собрание Сочинений. Конечно, в него входили и «богословские» труды Льва Николаевича, отрицавшие Божественность Христа.
У Корнея Чуковского в «Воспоминаниях о М. Горьком» присутствует яркий эпизод:
«Была Пасха. Шаляпин подошёл к Толстому похристосоваться:
— Христос воскресе, Лев Николаевич! — Толстой промолчал, дал Шаляпину поцеловать себя в щёку, потом сказал неторопливо и веско:
— Христос не воскрес, Фёдор Иванович… не воскрес…».
Себя Толстой,
подстрекаемый рядом персонажей, по сути назначил в почётные и безапелляционные цензоры Евангелия:
«Читатель должен помнить, что не только непредосудительно откидывать из Евангелий ненужные места, но, напротив того, предосудительно и безбожно не делать этого, а считать известное число стихов и букв священными».
И по этому поводу Кураев действительно лаконично высказал следующую формулу:
Моралистика без мистики — вот «евангелие от Толстого».
Ну мол, всепрощение, непротивление [
правда, у адептов оно выборочное] и никаких там чудес, рыцарей ада, демонов, мистического флёра.
По этому поводу Кураев, к слову, высказывает и другие интересные выводы. Он выделяет родство книжного Иешуа и рафинированного толстовского атеизма.
Анализируя же отношение самого Булгакова к своему персонажу – Иешуа, – и к той этике всепрощения, которая озвучивается его устами, он верно замечает, что главный тезис проповеди Иешуа — «все люди добрые». Причём, эта позиция прямо, умно и нарочито высмеивается в «большом» романе Булгакова, в котором стукачи, подлецы, воры, нахалы и зазанавшиеся номенклатурные "божки" проходят целой вереницей.
Неудивительно, что Булгаков с усладой живописует кары против таких персонажей и погромы, которые воландовские присные устроили в мещанско-советской Москве.
Словом, по Кураеву, у такого "Иисуса", у Иешуа (который, конечно, не равен Иисусу) Булгаков не зовёт учиться своего читателя.