После войны Теодор Нотт не пытался вернуться к нормальной жизни — потому что для него её больше не существовало. Он устроился в Министерство, в Отдел тайн, где и без него витало безумие, но даже там он выделялся. У него собственная лаборатория — за семью замками, с чарами, от которых мутит, если слишком долго вглядываться. Никто точно не знает, чем он там занимается. Но все знают, что он сходит с ума.

Он работает над маховиком времени. Нотт не исследует и не изучает его. Зачем ему это? В школьное время он выучил абсолютно все книги, связанные с маховиком. Он жаждет подчинить его себе. Теодор будто застрял между прошлым и будущим, и теперь пытается вырвать у времени нечто, что оно не хочет отдавать. Его лаборатория — это святилище и тюрьма одновременно: стены исписаны формулами, пол усыпан разбитыми часами, в воздухе вечно висит запах палёной магии и металла. На его руках следы тёмной магии.

Он не ест. Не пьёт. Не спит.

Тело держится на одном упрямстве, на какой-то маниакальной воле, которую давно нельзя назвать здравой. Пальцы дрожат, под глазами — синяки, будто в них запеклось само время. Иногда он смеётся — глухо, сипло, так, что по спине бегут мурашки, словно он услышал голос из другой реальности. В следующий миг он может застынуть посреди комнаты, с пустым взглядом, словно прошлое внезапно схватило его за горло.

Глаза — стеклянные, мутные, не живые. Движения — рваные, беспорядочные, будто им управляет не он, а невидимая сила, дёргающая за нити изнутри. Он мечется по лаборатории, как одержимый, как сломанный механизм, который ещё работает, но каждый его шаг — на грани взрыва. Это уже не учёный, а человек, добровольно погрузившийся в безумие. Человек, ставший заложником своей одержимости. Гений, перегоревший в собственной гениальности.

А может, он уже и умер? Он сам не знает. В какой-то момент грань стерлась между сном и явью, между жизнью и чем-то, что идёт рядом. Он становится не просто частью маховика. Он — время, изломанное, спутавшееся, заткнутое на самом себе. И в этом — вся его трагедия.

Иногда ему кажется, что он вот-вот на грани открытия. Всё вокруг становится на свои места, формулы складываются, шестерёнки слаженно встают друг в друга, как будто сама Вселенная согласовывает его усилия. В голове вспыхивает яркая, почти физическая мысль — вот оно, решение, то, к чему он стремился. Он дрожит от предвкушения, его сердце бешено стучит, руки трясутся от возбуждения. Всё ясно. Он на пороге успеха.

Но едва он делает шаг, как мир рушится. Всё — иллюзия. Глюк, рожденный бессонницей, выгоранием, отчаянием. Важные формулы превращаются в бессмысленные знаки, а идея уходит в пустоту, как туман. Маховик, что он собрал, застыл в воздухе, едва мерцая золотым свечением, как воспоминание о мечте. Но это всё — не реальность. Это просто очередной провал. Очередной мираж, обман зрения, что ускользает, стоит лишь протянуть руку. И вот он снова на том самом месте, где всё начиналось.

Он снова один, снова с этим мучительным ощущением тщетности, которое с каждым разом становится всё ярче, всё острее. Он сидит в тишине, его тело устало, измождено, а сознание снова и снова возвращается к этой мысли, к этому бессмысленному циклу.

Осколки на полу хрустят под обувью незваного гостя, с каждым шагом будто разрывая тишину, в которой Тео остался один. Он вздрагивает, в его голове прокручивается лишь одна мысль — кажется, что он уже вечность здесь, заточённый в своём безумии, и так будет всегда. Но затем шаги становятся громче, и в дверях появляется Малфой в белом врачебном халате. Тео невольно замирает, его сердце бьётся быстрее. Драко с омерзением аккуратно отпинывает какую-то колбу, которая катится в сторону, а затем поднимает взгляд на Тео.

— Мерлин, Малфой, — выдыхает Тео, не в силах скрыть облегчение, и встаёт с кресла. Он подходит к нему, раскидывает руки, как будто спасение — это объятия. — У меня почти вышло, слышишь? Ещё немного, и я…

Малфой тихо откашливается, его взгляд скользит куда-то в сторону, на миллионы исписанных листов и затёртые стены, которые, кажется, никогда не прекращали его мучить.