🐉 • || • сказать, что миор был для меня вторым домом.
итальянец.

Пиздец, такой ажиотаж

Миор тоже закрываем

Реальность напоминала о себе. Авроры. И она, с невыносимым усилием, с этим ненавистным комом в горле, просто шагнула в сторону, открывая ему путь. Ничего не сказав. Только взгляд — тот самый, что сказал больше, чем тысячи слов.

— Тебе нужно идти.

Гермиона резко развернулась, её пальцы дрожали, но она всё-таки сдерживала себя. Схватив палочку, она направила её в другую сторону леса, и произнесла заклинание, которое тут же вызвало громкий рев, похожий на звук фейерверка, что отвлекло приближавшихся авроров.

— Я буду во Франции, — сказал Теодор, поднимая палочку, которая валялась у корня дерева, и слабо улыбнувшись, как будто прощаясь. — Обязательно найди меня, Гермиона.

Он обернулся и исчез, растворившись в воздухе с помощью трансгрессии. Гермиона стояла, вглядываясь в точку, где он исчез. В её руках оставалась палочка, а в голове — его слова. В какой-то момент её взгляд упал на предмет, который лежал прямо у корня дерева, где он стоял. Это был его бумажник. Она наклонилась, чтобы поднять его, и, открыв на миг, заметила фотографию. На ней они оба — у окна, с мягким светом рассвета, его рука на её подбородке, а она, тянущаяся на носочках, словно пытаясь дотянуться до чего-то невидимого.

Гермиона тихо усмехнулась, прижимая фотографию к груди. Спрятав её в карман рубашки, ближе к сердцу, она почувствовала странное, горько-сладкое чувство. Она не знала, что делать с этой находкой. Но одно было очевидно — что-то важное было утрачено, и, возможно, именно эта фотография могла стать напоминанием о том, что было.

Дешёвый румынский мотель стоял у самой опушки леса, будто прибитый ветром к земле, с облезлой синей вывеской, вечно мигающей одной уцелевшей буквой. Вокруг — только запах сырости и пота, сосны, которые, казалось, шепчутся друг с другом за спиной. Доски на полу скрипели, как будто жаловались на каждый шаг, а стены покрывались узорами плесени. Мебель была разваливающейся: стол с треснутыми краями, стул с шаткой спинкой, и кровать, у которой пружины будто были старше самого времени. Вода в кране шла ржавая, зеркало треснуло от угла до середины, отражая лицо кусками, словно намекая — здесь не место цельным. Из окна открывался вид на серую дорогу и глухую чащу, где по ночам гудел ветер и выли собаки — или волки, местные не уточняли. В воздухе висело что-то гнилое, воняло не просто старостью, а усталостью: будто всё здесь давно хотело умереть, но вынуждено продолжать. Здесь не спрашивали документов, не смотрели в глаза, не желали доброго утра. Здесь платили — и забывали, как выглядишь. Именно за это Теодор и выбрал это место.

Волан-де-Морт пал, как и должен был, — не в славе, а в хаосе, в яростной вспышке, за которой осталась только тишина и пепел. Его смерть не принесла облегчения, лишь открыла шлюзы для мести, ярости и безудержной охоты. Министерство не праздновало, а работало. Молча, слаженно, с давно заготовленными списками, протоколами и фамилиями, написанными жирным чернилом. Зачистка началась почти сразу, как только развеялся дым над Хогвартсом. Тех, кто носил знак, ловили один за другим — днем, ночью, посреди улиц, в чужих домах, в лесах и в подвалах. Тех, кто бежал — преследовали. Тех, кто сдавался — ломали. Пять лет прошло с той последней битвы, но воздух до сих пор отдаёт гарью, а в коридорах Министерства всё ещё веет холодом. Некоторые Пожиратели теперь гниют в Азкабане, медленно теряя лица, имена, здравый смысл. Другие — мертвы. Официально — “несчастные случаи”, “загадочные исчезновения”, “смерть при задержании”. На деле — казни. Хладнокровные и политически удобные. Убирали тех, кто знал слишком много, или просто напоминал. Убирали не по справедливости, а по расчету. И если раньше они были монстрами, то теперь тенью, которой боятся не дети, а власть. У Министерства нет пощады. Только список. И если твоё имя в нём — тебе некуда бежать.

Но Теодор выбрал бегство. Не от справедливости, не от вины, а от системы, которая давно перестала разбираться, кто кем был, кто что чувствовал и кто за что боролся. Он бежал от чистильщиков в мантиях, которые стреляли в спину без суда, от старых друзей, что теперь боялись даже упоминать его имя, от всего, что когда-то знал. Сейчас он сидел на продавленной кровати в душном номере, обшарпанные стены давили, будто хотели сжать его в комок и проглотить. В руке — бумажник, а в нём — фотография. Он рассматривал её, вцепившись пальцами в края, будто от этого зависело его дыхание. И в этот момент в воздухе что-то дрогнуло. Серебристый силуэт развернулся прямо у него перед лицом, призрачные крылья летучей мыши мелькнули в полумраке, и на секунду сердце Тео сжалось. Забини. Голос вырвался из тумана, резкий, сорвавшийся с паники:
— Сваливай, Тео. Немедленно. Они тебя нашли! — И не просто сказано, а выкрикнуто, срываясь, как будто даже проклятия звучали бы нежнее. Теодор замер, но лишь на мгновение. Фотография всё ещё дрожала в его руках. Пальцы сжались крепче.

Блейз Забини работал в Министерстве — лицо безупречное, голос уверенный, имя, которое больше не вызывало дрожи, лишь уважение. Его мать прошла через десятки судов, сотни допросов, тысячи взглядов, полных сомнения и яда, но в итоге они выстояли, очистили фамилию, вернули себе место в мире, где уже ничего не прощали. Он держался строго, умело плыл по течению новой власти, соблюдал все правила — по крайней мере, так казалось. Потому что за всем этим фасадом, за галстуками, рапортами и безупречной речью скрывалась другая истина: с самого детства рядом с ним был Теодор. Они росли бок о бок — два молчаливых мальчика, не любивших крик, но понимавших друг друга с полувзгляда.

✨ Look closely at the shadows. Who knows, maybe among them hides my silhouette.





✨ Присмотрись к теням. Кто знает, может быть, среди них скрывается мой силуэт.





#VIGNETTES



#THEMIONE

🌑 Everybody wants to grow up and be a star
Seems like we the only ones that don’t know who we are
I can’t promise that you’ll ever be enough
Only thing that matters is you feel in your heart

🌑 Все хотят быть звёздами,
А мы, похоже, единственные, кто до сих пор не понял, кто мы такие.
Я не могу пообещать тебе, что ты когда-нибудь станешь “достаточно хорош”,
Но, возможно, самое важное — это слушать своё сердце.

#SOMETHING

Ликование в воздухе, как невидимая буря, которую никто не мог остановить. Но что дальше? Где он сейчас? Он здесь, в Святом Мунго, среди белых стен и тихих шагов врачей, между привидениями воспоминаний и тревожными снами. Он не мог понять, как оказался здесь. Маховик времени? Он никогда не пытался создать его. Никогда не работал с этим артефактом. Это было чуждо ему, это не имело никакого смысла. И все эти видения, которые он пережил, все эти безумные расчёты и формулы, — это было всё не более чем иллюзией. Он не был безумным учёным, стремящимся разорвать ткань времени. Он был просто человеком, который так сильно пытался убежать от своей боли, что запутался в собственном разуме.

— Я в порядке. Мне нужно обратно, — голос Теодора звучит твердо, но в нём сквозит что-то настороженное, неуловимое. Его слова лишены уверенности. Теодор не смотрит на Драко, его глаза затуманены, а взгляд — отстранён. Он пытается заставить себя быть сильным, как когда-то, но это — лишь внешняя оболочка. Внутри всё рушится. Он не осознаёт, что говорит, не ощущает, что уже не тот человек, что был раньше.

Малфой замер. Он не понимает, куда ему нужно. Его сердце бьётся в груди с бешеной скоростью. Всё, что он знал о Теодоре, всё, что было между ними, уходит в туман. Теодор не просто исчез — он как бы растворился, оставив после себя только пустоту. Драко смотрит на него, и в этом взгляде — не только растерянность, но и глубокое отчаяние. Он пытается понять, что не так, но это невозможно. Словно он стоит перед человеком, который уже не может вернуться к себе

— Куда, Тео? — его голос едва слышен, будто слова могут разрушить всё. Он пытается найти хоть что-то, что вернёт его в реальность. Он снова поглощён своей идеей, своей мечтой, которая давно уже стала кошмаром.

— В лабораторию, конечно же! — Теодор отвечает, как будто всё это — просто очередной день. Его лицо, затянутое пустотой, кажется всё более отдалённым от реальности. Он снова думает о своих «победах», своих «открытиях». Его голос звучит уверенно, но всё в нём кричит о том, что он потерян. Он не понимает, что здесь, в этой палате, он — не учёный, а сломленный человек, который больше не способен различать иллюзии от настоящего.

Малфой стоит в полной тишине, и в его глазах — не только растерянность, но и страх. Он понимает, что лечение, сколько бы ни пытались лечить его, не спасёт. Теодор, этот человек, с которым они когда-то были близки, больше не существует. Он поглощён своим безумием, своим миром, который стал его единственной реальностью. Малфой чувствует, как что-то внутри него рушится. Он понимает, что Теодор никогда не вернется. Он сгниёт здесь, в этой больнице, и никто не сможет ему помочь. Этот человек, который когда-то был всем, теперь — пустая оболочка. И это будет его конец.

И это их общая трагедия.

— Тео, ты должен давать себе отдыхать, очнись, приди в себя, прошу. — говорит он, его голос резок, но в нём есть что-то большее, что-то, что не оставляет сомнений — это забота, скрытая под маской строгости.

Тео тяжело выдыхает, всё его тело как натянутая пружина, и он, не сдерживаясь, бросает раздражённо:
— Какой отдых, Драко? Ты не понимаешь! Я не могу просто остановиться! Я почти на грани, ты понимаешь? Почти…

Но Малфой не сдаётся. Он подходит ближе, и его холодные руки касаются лица Тео, заставляя его замолчать. Всё, что он чувствует, — это тепло его прикосновений, странное облегчение, которое они приносят. И в тот момент, как их взгляды встречаются, всё вокруг исчезает. Малфой не произносит больше ни слова, но его губы находят губы Тео. Это не просто поцелуй — это возвращение, спасение, то, что он так долго искал, но не осознавал. В их поцелуе сливаются страх, страсть и отчаяние, всё то, что Тео пытался скрыть в своём безумном стремлении к идеалу. И в этот момент, возможно, он находит тот самый момент покоя, о котором забывал всё это время.

— Если ты живёшь не ради себя, а ради этого проклятого маховика, то лучше живи тогда для меня, очнись же, — сказал Драко, его голос тяжёлый, но не лишённый отчаяния.

Теодор замер. Это был как удар, до безумия острый, словно на его теле высекают ножом. Живи для меня. А сможет ли? Его глаза, затуманенные бессонницей и усталостью, встретились с холодным, но таким знакомым взглядом Драко. В словах было больше, чем просто упрёк. В них звучала отчаянная просьба, непроизвольный крик, скрытый за маской строгости.

— Я подумаю над этим, но, если честно, ты не забыл принести что-то перекусить? — сказал Тео, пытаясь добавить в голос легкую иронию, но в его словах всё равно звучала усталость, как слабый отголосок давно утраченной бодрости.

Драко не улыбнулся. Вместо этого он молча протянул Тео бутылку с водой, взгляд его стал ещё более острым, как будто от каждого движения зависела жизнь. Тео забрал бутылку, стиснув её рукой, и начал пить жадными, но медленными глотками, словно пытаясь насытиться не только водой, но и чем-то большим — какой-то надеждой, которая всё ещё витала в воздухе между ними.

Когда он закончил пить, глаза его уже начали терять фокус, дыхание стало ровным, а тело, не выдержав тяжести бессонных ночей, предательски начало сдавать. Малфой стоял рядом, его фигура растворялась в полумраке лаборатории, но Тео не мог больше бороться с наступающим забвением. Он потихоньку отключался, словно мир вокруг него исчезал, и всё, что оставалось, — это тихий, тревожный голос Драко где-то на фоне его затуманенного сознания.

Теодор пробуждается, и первым его ощущением становится резкое осознание — это не лаборатория, не его безумный мир, полный чертежей и записей. Вокруг него белые стены, стерильный свет, и воздух, от которого хочется вырваться. Он лежит в кровати, его тело расслаблено, но сознание тяжело возвращается к реальности. Он оглядывается, и вот перед ним — не его работа, не свои эксперименты, а спокойная комната больницы. Святой Мунго. В его сознании возникает пронзительное осознание — он был здесь всё это время, за этими четырьмя стенами, среди людей в белых халатах, которые следили за его состоянием. И вот, рядом с ним, сидит Драко. Малфой, скрестивший руки и тихо спящий. Он не выдерживает и дотрагивается до его плеча. Драко вздрагивает, открывает глаза и, медленно осознавая, что происходит, внимательно изучает его.

— Ты в порядке? — спрашивает Малфой, его голос немного хриплый от сна, но в нем скрывается беспокойство.
— Тебе нужно успокоиться, Тео.

Теодор лежит в тишине, пытаясь собрать по кусочкам воспоминания. В голове, как разрозненные обрывки, возникают образы — война, её огонь, кровь, страх. Лицо его отца, жестокое и равнодушное, когда тот не брезговал использовать непростительные заклятия на собственном сыне. Он ощущал, как холод металла проникал в его душу, оставляя шрамы, которые не заживали. Смерть отца — не просто физическая утрата, а конец всей жестокой и опустошённой жизни, которую он вел. Победа Поттера.

После войны Теодор Нотт не пытался вернуться к нормальной жизни — потому что для него её больше не существовало. Он устроился в Министерство, в Отдел тайн, где и без него витало безумие, но даже там он выделялся. У него собственная лаборатория — за семью замками, с чарами, от которых мутит, если слишком долго вглядываться. Никто точно не знает, чем он там занимается. Но все знают, что он сходит с ума.

Он работает над маховиком времени. Нотт не исследует и не изучает его. Зачем ему это? В школьное время он выучил абсолютно все книги, связанные с маховиком. Он жаждет подчинить его себе. Теодор будто застрял между прошлым и будущим, и теперь пытается вырвать у времени нечто, что оно не хочет отдавать. Его лаборатория — это святилище и тюрьма одновременно: стены исписаны формулами, пол усыпан разбитыми часами, в воздухе вечно висит запах палёной магии и металла. На его руках следы тёмной магии.

Он не ест. Не пьёт. Не спит.

Тело держится на одном упрямстве, на какой-то маниакальной воле, которую давно нельзя назвать здравой. Пальцы дрожат, под глазами — синяки, будто в них запеклось само время. Иногда он смеётся — глухо, сипло, так, что по спине бегут мурашки, словно он услышал голос из другой реальности. В следующий миг он может застынуть посреди комнаты, с пустым взглядом, словно прошлое внезапно схватило его за горло.

Глаза — стеклянные, мутные, не живые. Движения — рваные, беспорядочные, будто им управляет не он, а невидимая сила, дёргающая за нити изнутри. Он мечется по лаборатории, как одержимый, как сломанный механизм, который ещё работает, но каждый его шаг — на грани взрыва. Это уже не учёный, а человек, добровольно погрузившийся в безумие. Человек, ставший заложником своей одержимости. Гений, перегоревший в собственной гениальности.

А может, он уже и умер? Он сам не знает. В какой-то момент грань стерлась между сном и явью, между жизнью и чем-то, что идёт рядом. Он становится не просто частью маховика. Он — время, изломанное, спутавшееся, заткнутое на самом себе. И в этом — вся его трагедия.

Иногда ему кажется, что он вот-вот на грани открытия. Всё вокруг становится на свои места, формулы складываются, шестерёнки слаженно встают друг в друга, как будто сама Вселенная согласовывает его усилия. В голове вспыхивает яркая, почти физическая мысль — вот оно, решение, то, к чему он стремился. Он дрожит от предвкушения, его сердце бешено стучит, руки трясутся от возбуждения. Всё ясно. Он на пороге успеха.

Но едва он делает шаг, как мир рушится. Всё — иллюзия. Глюк, рожденный бессонницей, выгоранием, отчаянием. Важные формулы превращаются в бессмысленные знаки, а идея уходит в пустоту, как туман. Маховик, что он собрал, застыл в воздухе, едва мерцая золотым свечением, как воспоминание о мечте. Но это всё — не реальность. Это просто очередной провал. Очередной мираж, обман зрения, что ускользает, стоит лишь протянуть руку. И вот он снова на том самом месте, где всё начиналось.

Он снова один, снова с этим мучительным ощущением тщетности, которое с каждым разом становится всё ярче, всё острее. Он сидит в тишине, его тело устало, измождено, а сознание снова и снова возвращается к этой мысли, к этому бессмысленному циклу.

Осколки на полу хрустят под обувью незваного гостя, с каждым шагом будто разрывая тишину, в которой Тео остался один. Он вздрагивает, в его голове прокручивается лишь одна мысль — кажется, что он уже вечность здесь, заточённый в своём безумии, и так будет всегда. Но затем шаги становятся громче, и в дверях появляется Малфой в белом врачебном халате. Тео невольно замирает, его сердце бьётся быстрее. Драко с омерзением аккуратно отпинывает какую-то колбу, которая катится в сторону, а затем поднимает взгляд на Тео.

— Мерлин, Малфой, — выдыхает Тео, не в силах скрыть облегчение, и встаёт с кресла. Он подходит к нему, раскидывает руки, как будто спасение — это объятия. — У меня почти вышло, слышишь? Ещё немного, и я…

Малфой тихо откашливается, его взгляд скользит куда-то в сторону, на миллионы исписанных листов и затёртые стены, которые, кажется, никогда не прекращали его мучить.