Каждый вечер заканчивался одинаково: горячий душ, учёба и записи. Я и не помню, когда привычка пришла ко мне. Не помню и того, как я писал большую часть того, что после непонятным образом появлялось в дневниках. Часть их них было сложно разобрать, но вскоре собственный почерк перестал казаться чужим.

Там было все. Все мои рассуждения, страхи, желания. Вся боль, заточенная в столь небольшом для неё теле, словно она была не только моей. Если бы она была водой, а я – сосудом, то её наверняка бы хватило на десяток подобных ваз, если не более.

Я знал это с самого начала, ещё до приезда в гнездо. Казалось бы: я видел будущее, но не совсем так. Я знал, что это место будет ужасным: здесь нет домашних стен, пропитанных родным запахом, нет солнечных лучей, каждое утро сжигающих веки, пока ты не проснёшься и начнёшь свой день. И не было Элоди. Без всего остального я мог жить, мог примириться с тем, что видел, когда меня забирали: и шипами, и проволокой, и ножами, и даже молнией, ударившей в машину ещё до моего прибытия туда, но с потерей сестры не мог. Она была всем. Не простым солнцем в пасмурном небе, как любят говорить великие прозаики. Нет. Она была более ценной. Как глоток воды после суток в пустыни; как фонарь в темноте, скручивающей ноги малолетнему ребёнку, который не привык расставаться с мамой надолго, тем более так; как внезапно всплывшее в памяти ружье на плече при встрече с хищником. Она была надеждой на жизнь, спасением, миром. И её отобрали.

Голову мутит. На горло словно надели петлю от этих мыслей. Утрата – самый ужасный яд, как много бы времени ни прошло.

Но убивало меня не только это. Буквально все. Все, что я видел и чего – нет. Тренировки, вороны, эти холодные и пустые жизнью полки. Я ненавижу это, ненавидео раньше и никогда не отойду от этого чувства. Это не клетка, и не ад. Это нечто другое. Нечто, что не сковывывает, но убивает изнутри. Забирает каждую частичку души. Не сердца – будь оно так, я бы давно слегся от недостаточности. Нет. Я умираю в душе. Метафора или нет – я не знаю, но почему-то я чувствую, как пазл распадается, его кусочки теряются, дробятся, и никогда не станут прежними. Обратно собрать его невозможно. Да и некому. Зачем? Зачем я кому-то нужен? Это все простые бредни. А мир все рушится. Отпадает по кусочку и разрушается до молекул и атомов. Не остаётся ничего, что я мог бы ухватить и вернуть. Пусто. Я умираю. Но зачем тогда жить?

Палец прошёл по переплетению тонких веревок. Тонкие волоски оказались на удивление грубыми, словно их кто-то специально выдергивал и уплотнял, дабы сейчас он сделал шаг назад. Не рухнул вниз, а остался на ногах ещё хоть немного дольше. На момент ему даже показалось, что действительно такой человек был, он действительно старался для него, и Моро стоит вернуться к прежней жизни, словно ничего и не было. Словно гнездо – такой же дом, как и место, в котором он был и в которое он окунался во снах рядом с Элоди. Прекрасное, но невозможное.

Исписанный с первой и до последней страницы дневник остался последним спутником Моро – частью его души, которая наблюдала за медленно иссякающим телом. Он сказал больше, чем сам парень когда-либо за свою жизнь. Он не мог сказать, но мог писать, мог прятать свои думы, и только ушедший смог стать честным. Ему, как и дневнику, было больно. Каждая минута вместе убивала их существование, мир словно собирался в ненавистных кошмара клубнем пыли в лёгких в попытках задушить их обоих. Жан был задушен наяву. Сам, но от того разницы нет. Дневник умер вместе с ним, став бездушным телом, повисшим на верёвке чужих нервов.

#жтроки