Чехов поздравляет с Пасхой, рассказывает о своем романе (!), жалуется на хабур-чабуру и говорит о том, что такое норма жизни. А еще о том, что бывают критики-глупцы (да!). Я присоединяюсь ко всему, особенно к сбыче ваших желаний.

«Христос воскрес, милый и дорогой Алексей Николаевич! Поздравляю Вас и всех Ваших и желаю всего, всего хорошего, а главное — чтобы исполнялись желания хороших людей.

Давно уж я Вам не писал! Всё ждал, что Вы приедете в Москву, — об этом писал мне Свободин, но Вы не приехали и обманули мои ожидания. Я с удовольствием побеседовал бы с Вами. А поговорить есть о чем. У меня в последнее время скопилось в голове столько хабур-чабуру и такая в моем нутре идет пертурбация, что хватило бы материала на сто бесед. Надоел бы я Вам, утомил бы — Вы это предчувствовали и не приехали.

[…]

Человек я малодушный, не умею смотреть прямо в глаза обстоятельствам, и поэтому Вы мне поверите, если я скажу Вам, что я буквально не в состоянии работать. Вот уж три недели, как я не напасал ни одной строки, перезабыл все свои сюжеты и не думаю ни о чем таком, что было бы для Вас интересно. Скучен я до безобразия.

Роман значительно подвинулся вперед и сел на мель в ожидании прилива. Посвящаю его Вам — об этом я уже писал. В основу сего романа кладу я жизнь хороших людей, их лица, дела, слова, мысли и надежды; цель моя — убить сразу двух зайцев: правдиво нарисовать жизнь и кстати показать, насколько эта жизнь уклоняется от нормы. Норма мне неизвестна, как неизвестна никому из нас. Все мы знаем, что такое бесчестный поступок, но что такое честь — мы не знаем. Буду держаться той рамки, которая ближе сердцу и уже испытана людями посильнее и умнее меня. Рамка эта — абсолютная свобода человека, свобода от насилия, от предрассудков, невежества, чёрта, свобода от страстей и проч.

[…]

Будьте здоровы, счастливы и покойны духом.

Душевно преданный

А. Чехов.

Поклонитесь Анне Михайловне. Фельетон Буренина местами смешон, но в общем мелочен. Надоела мне критика. Когда я читаю критику, то прихожу в некоторый ужас: неужели на земном шаре так мало умных людей, что даже критики писать некому? Удивительно всё глупо, мелко и лично до пошлости. А на критику «Северного вестника» просто не глядел бы. Мне даже начинает временами казаться, что критики у нас оттого нет, что она не нужна, как не нужна беллетристика (современная, конечно)».

Антон Чехов — Алексею Плещееву, апрель 1889 года.

Болеешь, чувствуешь – конец близок. Умираешь. Запеленали тебя, все ок, все ясно. Расположился относильно неплохо. Дрёма в грунте, негромкий мрак. И тут – вдруг, внезапно! «Выйди, вон».

Здравствуйте, приехали. А что делать? Встаешь, выползаешь из пещеры весь в пеленах, прыгаешь в них, на свет, к свету, к новой своей жизни.

«Лазарь! выйди вон!».
Зачем, почему, уже вроде все устроилось, решилось, не надо уже волноваться и действовать. Но нет, видно нельзя никак.

Важнейший день, который каждый год снова, слава Богу, случается. Много рассказов о том, что Лазарь из Вифании делал после Воскрешения. И как приплыл на остров Кипр в компании в будущем святых Максимина и Келидония на лодке без вёсел. И как прожил ещё 30 лет и был епископом Китийским на Кипре. И как Мария, Богородица, его там навестила и подарила омофор (ленту на облачение). И как он с Марией Магдалиной поехал в Марсель и принёс туда христианство. И как называли его «Лазарь Четверодневный, друг Христов».

И как момент обретения им новой жизни написал Джотто на моей любимой фреске. Вот на этой. И как ты – а не только Лазарь – каждый день можешь сбросить пелена и выйти из своей могилы и жить новую жизнь. И как, даже если ты не знаешь зачем тебе эта новая каждый день жизнь дана, ты должен действовать, а потом поймешь. Или не поймешь, но поможешь кому-то, кто узнает о том, что ты начал новую жизнь - каждый день.

И про лодку без весел, друг.

Казад ай-мену! Николая Эппле признали иноагентом.

Три года назад Коля выложил в фейсбуке свой перевод проповеди, которую Льюис произнес осенью 1939 года в Оксфорде. Она называется «Ученость во время войны». Это очень мощный текст. Вот несколько цитат из него.

(Коля, о Элберет! Гилтониэль! Всегда, все прочее – пфф).

«Человеческая жизнь всегда протекала на краю пропасти. Человеческая культура всегда должна была существовать перед лицом чего-то бесконечно более важного, чем она сама. И если бы человек откладывал поиск знания и красоты до того времени, когда их ценность перестанет вызывать сомнения, этот поиск никогда бы не начался.

[…]
Никогда не имелось недостатка в убедительных основаниях для того, чтобы отложить всю «работу в сфере культуры» до тех пор, пока непосредственная опасность не перестанет быть актуальной, а та или иная вопиющая несправедливость не будет исправлена.

Но человечество давным-давно предпочло махнуть рукой на эти убедительные основания. Оно предпочло знание и красоту сейчас, не согласившись ждать подходящего момента, который никогда не настанет. Афины Перикла оставили нам не только Парфенон, но, и это очень важно, Надгробную речь. Насекомые, к примеру, предпочли иную стратегию – прежде всего искать сытого и благополучного существования и надежного укрытия, и они обрели то, к чему стремились.

Но с людьми все иначе. Они доказывали математические теоремы в осажденных городах, разрабатывали метафизические доказательства в тюремных камерах, шутили на эшафоте, спорили о новой поэме, штурмуя стены Квебека, и следили за прической в Фермопилах. Это не рисовка – такова наша природа.

[…]
Но больше всего, пожалуй, мы нуждаемся в глубоком знании прошлого. Не потому, что в прошлом есть какая-то особая магия, а потому, что будущее от нас сокрыто, а настоящему необходимо что-то противопоставить, чтобы напомнить, сколь многое из того, что кажется необразованному человеку само собой разумеющимся, не более чем врЕменное поветрие. Тот, кто жил в разных странах, не так легко обманется заблуждениями родной деревни; ученый жил в разных эпохах и потому куда более устойчив к тому потоку абсурда, который изливается со страниц газет и динамиков в его собственную эпоху.

Таким образом ученая жизнь для некоторых есть разновидность долга. Похоже, сейчас это ваш долг.

Я хорошо знаю, каким почти комичным может выглядеть несовпадение между нашими возвышенными стремлениями и задачами, которые приходится решать – например, зубря законы звуковых чередований в англо-саксонском языке или химические формулы. Но что-то похожее ожидает любого, кто следует своему призванию: так, молодой священник вдруг оказывается занят подготовкой чаепития для хора, а молодой офицер – отчетами за банки с вареньем. Слава Богу, что это так».

Государственными праздниками должны быть дни рождения стихов. Этому стихотворению – двести лет.

Храни меня, мой талисман,
Храни меня во дни гоненья,
Во дни раскаянья, волненья:
Ты в день печали был мне дан.

Когда подымет океан
Вокруг меня валы ревучи,
Когда грозою грянут тучи —
Храни меня, мой талисман.

В уединенье чуждых стран,
На лоне скучного покоя,
В тревоге пламенного боя
Храни меня, мой талисман.

Священный сладостный обман,
Души волшебное светило…
Оно сокрылось, изменило…
Храни меня, мой талисман.

Пускай же ввек сердечных ран
Не растравит воспоминанье.
Прощай, надежда; спи, желанье;
Храни меня, мой талисман.

Вышла книга, которую я придумал и составил вместе с Ириной Щербаковой и Еленой Жемковой.

Это сборник статей европейских интеллектуалов об исторической памяти и о том, какую роль может играть «Мемориал» в новом мире. О том, как знание о трудном прошлом может нам помочь сегодня и в будущем. О том, что можно ликвидировать организацию. Но невозможно ликвидировать память. И «Мемориал» продолжает свою работу.

Она называется «Memorial: Erinnern ist Widerstand». Память – это сопротивление. Мне кажется, она получилась очень яростная, очень горькая, очень сильная. И в ней есть предложение растерянному миру.

«Иногда кажется, что сегодня сильны только грубые выкрики, которые обращаются к низменным потребностям человека. Их звук делается все громче, ты должен быть оглушенным и остервенелым.

Но это значит, что важно прорваться сквозь этот шум. Слышать другие голоса, давать им больше пространства для жизни».

Герта Мюллер, Джонатан Литтелл, Адам Михник, Томас Венцлова, Энн Аппельбаум, Светлана Алексиевич и другие авторы сборника рассказывают истории о сопротивлении тоталитаризму, пишут о российских гражданах, которые выступают против путинизма по обе стороны границы. И говорят, что сегодня дает им надежду, несмотря ни на что.

Никогда не думал, что буду составителем книги, в которой будут тексты трех нобелевских лауреатов! Но для меня особенно ценно, что в сборнике приняли участие два выдающихся украинских автора – Мирослав Маринович и Всеволод Речицкий.

Пусть у этого яростного сборника будет счастливая судьба и эта книга хотя бы чуть-чуть приблизится к своей цели.

Давно не открывал «Дневники» Александра Шмемана. Всегда самое время:

«Всякий раз, что я вижу мужчину или женщину, идущих с покупками – значит, домой, я думаю – вот он или она идет домой, в свою настоящую жизнь. И мне делается хорошо, и они делаются мне какими-то близкими. Больше всего меня занимает – что делают люди, когда они "ничего не делают", то есть именно живут. И мне кажется, что только тогда решается их судьба, только тогда их жизнь становится важной».

Буду вестником хороших новостей. Наш корреспондент Йос ван Клеве из 1525 года рассказывает о Благовещении.

Вчера я случайно купил одну старинную книгу. В ней сказано:

«Каждая из названных научных дисциплин воспринимает на своей пластинке лишь лучи одного цвета. Отчетливый результат может получиться лишь тогда, когда все пластинки дополняют друг друга. В контурах есть расхождения, картина получается в рисунке неясная. Но могут быть догадки».

Нам выпала редкая удача: мы можем увидеть другой мир сразу в нескольких измерениях. Это – картины Светы Ивановой, а это – ее стихи. Можно совместить эти пластинки. Понимание останется неполным, рисунок мира останется неясным. Но в случае с миром Светы Ивановой эта неясность и невозможность законченности – одни из ключевых свойств мира, который она создаёт. И можно попытаться его чуть-чуть увидеть.

Мне кажется, это мир прозрачности, общего дыхания и цветения. Мир растворения в воздухе, в празднике, в другом человеке, в горечи, в счастье. В мерцающих правилах этого мира – растворяться, но ускользнуть, раствориться, но ускользать.

Эпиграфом к одному ее стихотворению служит строчка Александра Введенского: «Кругом, возможно, Бог».

Кругом, возможно, никого.
Кругом, возможно, Ты.
Возможно, видно с высоты,
кому дышать легко.
Возможно, это я, я сам
взмываю к небесам,
как развязавшийся шнурок,
как запыхавшийся зверок,
глядящий вкось, кружащий вдоль,
снующий поперек.

В зазоре между до и после, между одним застывшим состоянием и другим и происходит все самое существенное, собственно, жизнь и разные ее приключения. Бег от определенности, благодаря которому все невозможно и все возможно.

Неслучайно частый герой стихотворений – бабочка, а частая техника картин – акварель. Ведь мы никогда не угадаем, где бабочка остановится, не поймём, где цвет, а где пауза, как устроены прозрачность и кружение. Из этого рождается что-то новое – заслуженное право на незнание. И потому возможность – увидеть сразу в-с-ё.

Ты любишь ли помнить? – весна была,
трамвай вылетал из-за угла,
взведенный, как курок,
искр бисер рассыпая –
десятки тысяч,
меча икру теней по водостокам
в увеличительное волн стекло,
как рыбина слепая,
а после в переулка кокон,
как гусеница, тёк,
угрюмо тычась.

Деревьев пенные бокалы
стояли судорожно алы,
глядело облако под током
и делало глоток,
и билось с птичьего полета
в оранжерейное светло,
где море шу – ,
море ме – ,
море ло –
до небосвода.

Время и в этих картинах, и в этих стихах часто как будто замерло. Вернее, замерло время того, кто нам показывает этот мир, потерявшегося наблюдателя. Как время последних дней каникул или время, когда ты запутался в чужих улицах, но уже не волнуешься из-за этого, когда нет никаких часовых стрелок, а все, что происходит, происходит как будто не совсем с тобой.

«Как будто» – надпись на одном из гербов этого мира, но в этом мире не может быть гербов, как и любой скучной определенности. Как не может быть иголки, которой пришпилена бабочка.

Может быть, возможна только такая определенность: «Все возможно». Внутри этого «возможно» и случается жизнь, помещается мир.

(«Ты любишь ли помнить? – весна была» – какая потрясающая строчка).

Из совмещения этих двух пластинок, лучей разных цветов угадываешь этот прозрачный до исчезания мир. И он бесконечно щадящ.

И не одинок. Возьмем еще одну пластинку – строчку из стихотворения Боратынского: «Я из племени духов». Герой Светы Ивановой из того же племени. И – как будто бы – на вопрос Боратынского «Как мне быть?» тоже отвечает: «Знаю: рай за их (облаков) волнами». И как у Леонида Аронзона, нам предлагается история мира противоположного быту, «истинный быт наш – рай».

И когда нужна волна покоя и радости, всегда с тобой игроки в петанк.

О том, что видишь при совмещении пластинок, подаренных нам Светой Ивановой, очень трудно написать. Но сегодня я думаю, что это – исследование скоротечности и молитва за нее.