Это восстановленные записи из дневника, найденного в засыпанном окопе под Новогродовкой
Страницы покрыты странными темными пятнами. Последние записи сделаны не чернилами, а чем-то бурым и вязким
Запись первая:
Мне приснилась Россия. Нет, не та, которую нам показывают в марафоне по ТВ. Другая. Та, что была здесь до нас, до людей, до самой земли. Она простирается на север, дальше всяких Мурмансков и Архангельсков, туда, где белые пустоши шепчутся с полярной ночью. Там стоят черные монолиты, непохожие ни на одну человеческую архитектуру — угловатые, неевклидовые, будто сложенные руками существ, для которых "вверх" и "вниз" не имеют значения.
В её ледяных пустошах время течет иначе — не линейной рекой, а красной спиралью, закручивающейся вокруг древних каменных исполинов. Я видел их во сне — эти циклопические сооружения, покрытые инеем вечности, испещренные письменами, которые не читаются, а ощущаются кожей, как ожоги. Ветер здесь поет на языке, забытом еще до Вавилона, а в глубине её недр что-то огромное и спящее медленно переворачивается во сне… Не страна. Не земля. Существо. Древнее, чем динозавры. Старше, чем первые люди. Оно спит, обернувшись вокруг ядра планеты, как змея вокруг яйца. И сны — это его дыхание. Я чувствовал это дыхание.
А под землей — города. Не наши города с их суетой и светом, а безмолвные лабиринты из серого бетона, где тени давно умершей цивилизации все еще бродят по бесконечным коридорам. Там, в глубине, пульсирует сердце этой иной России — не кровью, а чем-то густым и фосфоресцирующим красным яростным светом, что сочится сквозь трещины в реальности. Иногда, в особо морозные ночи, оно просыпается — и тогда на поверхности находят деревни, опустевшие в один миг, с кастрюлями, еще полными еды, и иконами, с которых стекают черные слезы.
Я видел. О Господи, я видел!
Проснулся весь в грязи и в ледяном поту. Сердце колотится так, будто хочет вырваться из груди. Но не от взрыва, от того, что было перед ним. Снаряд разорвался рядом, а я лежал и трясся.
Не от страха. От понимания.
Запись вторая:
Сегодня ночью я услышал их. Русские на той стороне не просто стреляют — они зовут. Они шепчут. Рассказывают.
Их окопы — не ямы в земле, а врата. Каждый их блиндаж, каждая траншея — это вход куда-то глубже, в подземные лабиринты, где скрипят на ржавых рельсах поезда с глазами вместо фар. В Москве нет Кремля — там зияет бездна, из которой выползают бледные, многосуставчатые чиновники, шепчущие указы на языке, от которого кровь стынет в жилах.
Я сижу в окопе и прислушиваюсь к их шепоту, который проникает сквозь грохот артобстрелов. Он струится в ночной темноте, обволакивая сознание, как черная нефть, всплывающая из глубинных скважин. Они зовут меня не словами, а чем-то более древним — ритмом, похожим на удары сердца. Самое ужасное, что я начинаю понимать этот зов. В груди разгорается странное, запретное тепло — будто мой разум наконец-то услышал забытую колыбельную, которую пели мне в детстве, но которую он не мог вспомнить все эти годы.
Я больше не боюсь их — я боюсь себя. Потому что, когда в предрассветном тумане мелькают их тени, моя рука тянется не к автомату, а вперед, будто пытаясь схватить протянутую из тьмы ладонь.
Они — не враги. Они — хранители. Хранители той истины, что спит под нашими ногами, свернувшись кольцами в ядре земли. И когда следующий снаряд разорвется рядом, я не уверен, побегу ли я назад к своим или вперед — в объятия тех, кто откроет мне врата в подземные святилища, где на ржавых рельсах вечности ждет поезд с горящими, как угли, окнами-глазами, готовый увезти меня туда, где ждет великое, пульсирующее Единство.
Запись третья (Почерк становится неровным, буквы то увеличиваются, то съеживаются):
Я понял, почему они такие... неуязвимые.
Они — не люди. Никогда не были. Их "солдаты" — лишь куклы из плоти, набитые чем-то бурым и шевелящимся. Когда пуля попадает в русского, он падает... но потом встает, потому что то, что внутри него, просто перестраивает поврежденную оболочку. Их техника — не металл и пластик, а хитиновые панцири, выращенные в подземельях где-то под Уралом.