Уистлер, в промежутке между самолетиками, проволочками и болтовней обо всем подряд убивает и подбрасывает крысу под дверь Кассини, причиняя страдания грызуну и человеку; отдачей ему выбивает зубы, однако сама потеря зубов – тоже страдание, и актуатор отматывает это событие, зубы возвращаются на место. Эксперимент с отрезанным пальцем показывает, что на причинение боли себе актуатор не реагирует, палец у Уистлера обратно не отрастает. Уистлер видит, что Барсик все время от него прячется, тестирует в ходе журфикса склонность пантеры к побегу и радиус действия актуатора, а в процессе выясняет, что вдалеке от Института пространства реальность уже не переписывается, но в качестве агента потока Юнга выступает спасатель Ян – тот вытаскивает Барсика из воды.

Уистлер складывает два и два и понимает, что ему надо убить Барсика, потому что именно этому все и противостоит. Он вновь вывозит Яна, Марию и Барсика на природу, отвлекает Яна-спасателя мнимой попыткой убить Марию, видит, что уже сама пантера от него обороняется, обездвиживает ее стоп-словом (которое он знал с самого начала) и убивает, причиняя страдания Барсику, Марии и Яну. После этого он возвращается в Институт пространства, чтобы посмотреть, какая будет отдача, и поднимается на совершенно пустую крышу здания, где ничто не может ему повредить – и тут синхронистично сгущается туман, чтобы сбросить гениального синхрониста на землю.

Вклад Уистлера в синхронистику не пропадает даром: принципы действия блокирующего природного механизма осознает Кассини. Он понимает, что человечество еще не готово к контакту с потоком Юнга, поскольку не избавилось от Зла в себе. Поток Юнга позволит перемещаться по Вселенной мгновенно, и его освоение несвободной от Зла цивилизацией позволит Злу распространяться с бесконечной скоростью (получается хорошая параллель с христианской метафизикой, где смертность тленных телесных оболочек человека мотивирована желанием Бога не допустить бессмертия Зла). Технология "опрокидывания плеча" тоже освоена человечеством преждевременно, так как она придала Злу в человеке сверхсветовую скорость, и все путешествующие через подпространство ощущают на себе отдачу в виде повреждений мозга – отсюда и транспортировка живых существ в состоянии клинической смерти, так как к мертвой материи поток Юнга безразличен, и вообще все странные проблемы с жизнью в колониях: человечество пошло не по тому пути развития и добралось до тупика.

Особую роль в романе играют книги. Я думаю, что художественная литература в мире "Сороки на виселице" фиксирует следы микроконтактов писателей с потоком Юнга, так же как и живопись, и любые другие произведения искусства, запечатлевающие красоту (красота – не суть потока Юнга, а продукт восприятия его человеком). Каждый экземпляр – нано-актуатор, так как чтение книги обеспечивает мгновенную связь между источником сообщения (писателем) и приемником (читателем). Приведенный в начале рассказ "Бабушка-удав" демонстрирует предсказательную силу художки: автор из XXI века изображает ситуацию, приведшую к запрету технологий продления жизни столетия спустя. Отдача от сверхсветовых прыжков приводит в том числе к синхроничному уничтожению книг: блокирующий механизм разрушает нано-актуаторы по той же логике, по какой мешает строительству актуатора в Институте пространства – а люди бессознательно сопротивляются этому и развозят книги по колониям. Интересно, что на Регене книги оказываются в суперпозиции: с одной стороны, их продолжают есть черви Вильямса, с другой стороны, они усиливают действие актуатора. Увидев, что синхроничность забросила на "Тощий дрозд" библиотекаря с тоннами художки, Уистлер удостоверяется, что идея созвать Большое Жюри под ложным предлогом была правильной и обязательно принесет практические плоды.

Однако судьба человечества в романе не завидна – она равна судьбе Арахны с картины Веласкеса "Пряхи": людям не победить бытие, и горделивый вызов законам Вселенной лишь превратит их в нечто чудовищное. Синхронная физика – наука богов, а не смертных.

Моя базовая трактовка сюжетной стороны романа "Сорока на виселице" Эдуарда Веркина

На мой взгляд, в книге есть связная история, усложненная двумя модернистскими приемами: повествование от лица второстепенного персонажа и зашумление основных событий несущественной информацией. Читательская задача в таком тексте – самостоятельно вычислить главного героя и отделить зерна сюжета от маскировочных плевел. Важно, что созданная вторым приемом форма романа, опять же модернистски, передает суть всего цикла о синхронной физике: есть множество данных, которые могут быть как подлинной случайными совпадениями, так и проявлениями синхронистичности, и читатель, занимаясь анализом текста, оказывается в роли синхронного физика, чье мышление из-за специфики его труда колеблется между апофенией и шизофренией. Чтоб два раза не вставать, здесь же скажу, что пафос у романа – антипостмодернистский, как и в "снарк снарк": реальность не подвластна разуму, языку и тексту и преодолевает любые попытки от нее защититься.

Внимание! Дальнейшее – либо спойлеры, либо продукт апофении.

Главный герой "Сороки на виселице" – Уистлер, основные события – все, что происходит с героями физически, а несущественная информация – все, что они говорят. Книга рассказывает о последних днях жизни еще одного трагически погибшего гения синхронной физики и показывает, как и почему гибнут великие синхронисты.

К началу истории у синхронистов уже есть понимание, что некий природный механизм препятствует попыткам зарегистрировать поток Юнга, но у них не получается установить, что именно нужно поправить, чтобы стало возможным сконструировать и запустить актуатор в обозримой перспективе (необозримая их не интересует, так как столетия провалов уже висят над синхронной физикой Дамокловым мечом). На Регене есть поле для исследования: недособранный актуатор в Институте пространства, маленькая пирамидка, видимая издалека как огромная, постоянно меняющая форму невозможная фигура, каким-то образом влияет на окружающую реальность, и это позволяет предположить, что там уже есть доступ к потоку Юнга или, как минимум, тому самому блокирующему природному механизму. Основные события романа начинаются с запуска Уистлером очередного эксперимента: он созывает Большое Жюри под ложным предлогом, чтобы посмотреть, кого синхронистичность допустит на Реген, и протестировать на них свои гипотезы.

Таких оказывается всего двое: противник синхронистики Кассини и спасатель Ян, также поток Юнга приводит на борт "Тощего дрозда" библиотекаря Марию вместе с громадным грузом книг, а Уистлер еще берет с собой искусственную (но живую) пантеру Барсика, чтобы было на ком экспериментировать помимо людей. Сразу важно подчеркнуть, что мотива "В ожидании Годо" Сэмюэля Беккета в "Сороке на виселице" нет: Уистлер изначально был уверен, что собрать Большое Жюри не получится из-за того же блокирующего механизма, так как применение фермента LC с высокой вероятностью обеспечивало прорыв в синхронистике. Допущенные на Реген люди эту уверенность только укрепили: и Кассини, и Ян голосовали бы против использования фермента LC.

Далее мы видим, как Уистлер ставит ряд разнонаправленных экспериментов (запуск самолетиков, разбрасывание проволочных головоломок, журфикс), наблюдает за реакцией на них людей и реальности и постепенно выделяет основную гипотезу о блокирующем природном механизме: его действие как-то связано с тем, что рядом с актуатором не происходит ничего плохого. Плохое в данном случае – это все, что причиняет страдания живым существам. Причем есть две закономерности: источник плохого ощущает отдачу от своего злодеяния; актуатор отматывает и переигрывает события, ведущие к страданиям живых существ, но не их смерть (поскольку существо перестает быть живым).

В рамках книжного клуба сетературы на Фантлабе прослушал научно-фантастический роман "Кровь на воздух" Павла Иевлева – герметичный детектив о якобы потерявшем память капитане космического корабля, очнувшемся на чужом буксире в компании искина Кати и сломанного робота-уборщика и пытающемся выяснить хоть что-то о себе и этом рейсе в свободное от исполнения астрогаторских функций время. Герой отлично помнит каждую техническую мелочь космического ремесла, но не знает ни как его зовут, ни кем он был до потери памяти, ни как он попал на буксир. В реконструкции памяти ИИ-Катя оказывает не помощником, а противником героя, так как в этом мире искины – патологические лжецы. Только благодаря завидному упорству капитана по мере приближения к точки назначения проясняется страшная правда о его судьбе.

Отличная книга, мне очень понравилась. Я абсолютно ничего не ожидал от "Кровь на воздух", а получил четко продуманную и профессионально исполненную детективную интригу, в которой все странности стартовой позиции (почему герой помнит все, кроме своей биографии? почему поведение ИИ-Кати не похоже на творческое галлюцинирование стандартных искинов? почему герой так боится ИИ? почему ИИ-Катя не пускает его на баржу за буксиром, а он, наоборот, туда рвется? почему герой регулярно становится послушным? зачем скрывать от него полетный маршрут?) постепенно объясняются и складываются в непротиворечивую картину вместе с дополнительными загадками-разгадками. Образцовое развлекательное чтиво, где читатель получает удовольствие как от пассивного наблюдения за авторским складыванием сюжетных паззлов, так и от самостоятельного, упреждающего разгадывания заданных в завязке вопросов.

Роман написан приятным живым и шутливым языком, и в какой-то степени его даже можно отнести к модной категории "уютных детективов", если вынести за скобки все более жестокие флэшбэки в прошлое главного героя: до самого прибытия в точку назначения герой довольно мило переругивается с ИИ-Катей, дружелюбно общается с всплывающими в его поврежденном мозгу галлюцинациями и возникающим в конце завязки вторым ИИ-персонажем, импровизирует куплеты колыбельной на мотив "Как у нашего кота", все время что-то чинит и конструирует, спокойно относится к приближению смерти и вообще держится молодцом и даже джентльменом. Темп повествования размеренный, атмосфера умеренно напряженная. История напоминает метроидванию с неизбежным бэктрэкингом: в начале все реальные и ментальные двери для героя закрыты, и ему приходится наматывать круги по одним и тем же локациям в поисках ключей, зато ни одна деталь не оказывается лишней, каждая приносит персонажу и сюжету пользу в рамках провозглашенной в мире романа идеологии утилитаризма.

В книжном клубе на Фантлабе книгу ругают за вторичность, но поскольку я в сетературе и формульных книжных развлечениях не разбираюсь и понятия не имею, в каких еще книгах использовались сюжетные ходы из "Кровь на воздух", для меня все повороты были в новинку, в том числе те, которые мне удалось предугадать. Между усложненной литературой на английском и усложненной литературой на русском бывает приятно просто отдохнуть в хорошей истории, где главный герой превозмогает обстоятельства. Причем не могу не отметить наличие в книге модернистских приемов – повествование от лица второстепенного персонажа (главным героем в романе является все-таки ИИ-кот с "Котера"), размывание границ между реальностью и видениями, скрытая сюжетная линия, характеризация ненадежного рассказчика через его действия, соответствие восприятия состоянию героя. Если такая приятная и хорошо сделанная книга считается для сетературы посредственной и вторичной, то каковы же вершины?

Прочитал сборник рассказов Minds Meet Уолтера Абиша – серию коротких историй, сфокусированных на проблемах коммуникации (между людьми, между человеком и миром, между миром и текстом, между произведениями искусства), с псевдо-переходящими персонажами и трагикомическими сюжетами.

Хорошая книга, мне понравилась. Уолтер Абиш представляет аналитическую версию литературного (пост)модернизма, в которой предмет художественного высказывания подвергается очистке от несущественных деталей, раскладывается на составные части и рассматривается напрямую. Характерный пример – How the Comb Gives a Fresh Meaning to the Hair, где история о Прусте в Альбукерке дробится на параграфы с прямолинейными подзаголовками. Тексты Абиша, хотя в них и происходит множество смешных, печальных и регулярно абсурдных событий, очень сухие по стилю, действия описываются кратчайшим способом, персонажи мыслят конкретно и четко осознают причины своих поступков. Неспроста в нескольких рассказах местом действия является пустыня – из сочинений автора как бы выпарена вся вода литературных украшений и оставлена только самая суть.

В Minds Meet Уолтер Абиш анализирует механизмы человеческого восприятия: как первично обрабатывается входящий через органы чувств поток информации, как мозг формирует представления о привычном и новом, как выделяет существенные элементы и как уводит в тень неприятное. Типичен рассказ The Second Leg, чья любовная интрига вращается вокруг иссохшей обезображенной ноги красивой во всех остальных местах женщины: рассказчик старается не замечать больную ногу, говоря всегда о второй, здоровой и сексапильной ноге, в то время как для героини именно этот телесный недостаток постоянно находится в центре внимания и побуждает искать через половые связи доказательства своей красоты.

Самый большой рассказ This Is Not a Film This Is a Precise Act of Disbelief исследует проблему привычности: пропал знаменитый архитектор, и никто не может его отыскать, потому что и в его доме, и в остальном окружении ничего не изменилось. Исчезновение важного человека – это существенная перемена, но если мозг регистрирует, что все вещи остались на своих местах и все прочие события происходят как обычно, то для расследования нужно преодолеть границы привычного, а это крайне тяжело (в рассказе находится выход через подключению к поискам чужаков – иностранной съемочной группы, планировавшей сделать жизнь об обыденной жизни американцев).

Специфика Уолтера Абиша состоит в его интересе к визуальному совриску, инсталляциям и искусству фотографии. Рассказ With Bill in the Desert о поиске героем своего места посреди пустыни вдохновлен инсталляцией в виде тента с лампочкой, рассказ Non-Site о трудностях выпуска газеты в маленьком городке – выставкой Non-Sites. Рассказ Life Uniforms о создании серии фотографий женского оргазма анализирует как процесс работы, начиная с решения задач освещения, так и восприятие изображений запечатленной женщиной, колеблющееся между идентификацией и отчуждением.

Несмотря на сухость стиля и интеллектуализм повествования, Абиш неизменно, хотя и часто незаметно, шутлив – он как бы подмигивает читателю тем здоровым глазом, который спрятан под повязкой. Также все его истории, тематически тяготея к абстракциям, конкретны (тоже результат отсечения лишнего и обращения к объектам и событиям напрямую) и жизненны либо близки к жизненности. Герои как правило женаты, сюжетным двигателем как правило выступают любовь и секс (в Crossing Friends и Frank's Birthday – дружба, в A Stake in Witches - ненависть), всюду персонажами управляют простые чувства и столь же несложные идеи. Поэтому под определенным углом зрения Minds Meet можно читать как сборник бытовых рассказов о немного странных, но вполне нормальных людях.

Таков, очевидно, естественный результат авторского метода извлечения из обыденности технической стороны взаимодействия между контактирующими разумами: в основе всего сложного и запутанного всегда лежит нечто ясное и простое.

Прослушал оппозиционный роман Stabat Mater Руслана Козлова – историю о поразившей мир мистической болезни, убивающей детей приступами невыносимой боли, и бесчеловечной жестокости российского государства, решившего закрыть все хосписы, где несчастным малышам оказывают паллиативную помощь.

Обычная для жанра "кровавая гэбня" книга, мне не понравилась. Не первый раз под привлекательной оберткой обнаруживаю роман-фансервис для нелюбителей путинизма. Почему-то все они выпущены Редакцией Елены Шубиной – "Раунд" Анны Немзер, где за чеченских геев сотни тысяч вышли на митинг на Тверской, "Средняя Эдда" Дмитрия Захарова, где чиновников убивали волшебные картинки, "Радио Мартын", где великаны утопили Старую площадь в моче, "Повести Л-ских писателей" Константина Зарубина, где отравление Навального запустило апокалипсис. Как и там, в Stabat Mater под прикрытием рассуждений о христианском Боге и человеческих страданиях продвигается лозунг "Без Путина лучше". Если вас дико бесит наш президент, роман Руслана Козлова должен вам понравиться.

Как типовой оппозиционный роман, Stabat Mater изобретает ситуацию, ведущую к массовому народному восстанию. Руслан Козлов, много лет сотрудничавший с хосписами, подходит к задаче с самой чувствительной стороны: жертвами государства в книге становятся неизлечимо больные дети. Поначалу кажется, что роман будет посвящен осмыслению автором своего опыта работы в детских хосписах и теодицее: если Бог есть, как он допускает мучения невинных детей? Над этим вопросом в первых главах бьются филолог-сын священника и иеромонах в церкви при хосписе, им в подмогу дана побочная сюжетная линия о первых христианах, чью общину в 130 году должны за веру отдать на растерзание львам – старейшина общины Кирион также много думает о том, нужны ли Иисусу Христу страдания и мученические смерти верующих.

В начале книги я недоумевал, почему отец Глеб, да и филолог Иван тоже, плутает в трех соснах, хотя с точки зрения христианской метафизики ничего сложного в вопросе о детских страданиях нет. Богу эти страдания не угодны, они являются последствием грехопадения – при изгнании из рая человек был облачен в кожаные ризы, и вот эти-то тленные оболочки подлинного человеческого тела и страдают от физических болезней; смерть есть предел, милосердно положенный Господом тлению кожаных риз для избавления от страданий, порожденных первородным грехом. Изучение мнений самого Руслана Козлова о вере показало, что в романе отражено рядовое "бытовое христианство", когда человек вроде бы истово верит в Иисуса Христа, ходит в церковь, молится, но вообще ничего не знает о своей религии, давно давшей ответы на все вопросы, и сочиняет отсебятину, де-факто впадая в индивидуальную ересь. Отсюда все странные и откровенно кривые рассуждения о Боге, какими наполнена первая половина книги.

Но на второй половине стало ясно, что религиозные споры – только маскировка, а тема детских хосписов – только повод для переупаковки жанровых клише о "кровавой гэбне", представленных в Stabat Mater в полном составе: зверства правоохранителей против честных людей, беснования федеральных СМИ против честных людей, безразличие церкви к бедам честных людей, воровство чиновниками денег у честных людей, социальный взрыв после гибели нескольких честных людей и импичмент президенту, потому что во все виноват лично ВВП, конец. Я даже не буду анализировать косяки в моделировании событий в романе (если болеют дети из всех страт, государство не будет экономить на хосписах, если надо закрыть хосписы, федеральные СМИ не будут это освещать, если надо выгнать людей из хосписа, нужна не полицейская осада, а отключение света и воды и прекращение отпуска лекарств) – в таком анализе нет смысла: тем, кто любит читать о плохом государстве, достоверность безразлична, а тот, кто ценит в реалистических книгах именно реалистичность, просто пройдет мимо стандартной оппозиционной агитки Stabat Mater.

Лучше б и я тоже прошел мимо. Не мой жанр.

Так полюбился мне "Джей Ар" Уильяма Гэддиса, что я решил попробовать его перевести. Вот черновик первых страниц для примера, как роман может выглядеть на русском:

- Деньги…? с шелестом в голосе.
- Бумажные, да.
- Мы и не видали их никогда. Бумажные деньги.
- Мы не видели бумажных денег, пока не перебрались на восток.
- Они выглядели таким странными, когда мы увидели их в первый раз. Безжизненными.
- Нельзя было поверить, что они чего-то стоят.
- Не сравнить с монетами, какими бренчал Отец.
- Это были серебряные доллары.
- И серебряные полудоллары, да, и четвертаки, Джулия. Те, что от его учеников. Я и сейчас могу его слышать…
Солнечный свет, прикарманенный было облаком, прорвался и разлился внезапно по полу сквозь древесные листья за окном.
- Заходя на веранду, как он бренчал, когда шел.
- Он заставлял учеников удерживать четвертаки, принесенные ему, на кистях, когда они играли гаммы. Он брал по 50 центов за урок, видите ли, мистер…
- Коен, через е. Теперь, если вы, дамы…
- Что же, это как та история о предсмертном желании Отца, чтобы его бюст утопили в гавани Ванкувера, а прах рассыпали по воде, и о том, как Джеймс и Томас в лодке били веслами по бюсту, потому что он был полый и не хотел тонуть, а еще налетел шторм, пока они там были, и задул его прах им в бороды.
- Не было никакого бюста Отца, Энн. И я не припомню, чтобы он когда-то ездил в Австралию.
- Я как раз об этом, о том, как начинаются истории.
- Ну, незачем их повторять перед незнакомцами.
- Едва ли можно назвать мистера Коэна незнакомцем, Джулия. Он знает о наших делах больше, чем мы сами.
- Дамы, пожалуйста, я прибыл сюда не затем, чтобы копаться в ваших семейных историях, однако, поскольку ваш брат умер без завещания, необходимо разобраться с некоторыми деталями, какие в противном случае могли бы и не понадобиться вовсе. Теперь давайте вернемся к вопросу о…
- Я уверена, нам нечего скрывать. В конце концов, многие братья не ладят друг с другом.
- И вы все-таки присаживайтесь, мистер Коэн.
- Ты могла бы уж и всю историю целиком ему рассказать, Джулия.
- Ну, Отцу было всего шестнадцать лет. Как я говорила, Айра Кобб задолжал ему сколько-то денег. За Отцову работу, наверно, за починку какой-то фермерской техники. У Отца всегда были умелые руки. И потом случилась эта проблема с деньгами, и Айра не заплатил Отцу, а отдал ему старую скрипку, и он пошел в амбар, чтобы попробовать научиться играть на ней. Ну, его отец услышал это, пришел туда и разбил скрипку о голову Отца. У нас, в конце концов, была квакерская семья, где просто не занимаются тем, что не дает дохода.
- Конечно, мисс Баст, это все… весьма похвально. Теперь, возвращаясь к вопросу об имуществе…
- Мы как раз об этом и рассказываем, проявите немного терпения. Что же, дядя Дик, старший брат Отца, прошел весь путь назад в Индиану, пешком от самой тюрьмы в Андерсонвилле.
- А после того случая со скрипкой Отец ушел из дома и стал преподавать в школе.
- Единственное, чего он он хотел всю свою жизнь - владеть землей, насколько хватает взгляда в любую сторону. Надеюсь, мы прояснили для вас этот вопрос.
- Может и прояснили бы, если бы он вернулся сюда и сел. Он ничего не добьется, глазея в окно.
- Я надеялся, сказал мистер Коен из дальнего конца комнаты, где он утвердился напротив оконного проема, - я ожидал, что Миссии Энджел будет сегодня с нами, продолжил он тоном так же лишенным надежды, как и его взгляд, обращенный сквозь вечнозеленые насаждения, только что лишенные солнца, и погасший участок с розами, разросшимися буйно, но задушенными жимолостью, что давным-давно захватила виноградную беседку на отдалении, где еще одно здание беззвучно пожирали рододендроны, был перед его глазами.
- Миссис Энджел?
- Дочь покойного.
- О, это фамилия Стеллы по мужу, так ведь. Ты помнишь, Джулия, Отец не раз говорил…
- Что же, Стелла звонила недавно, ты сама мне говорила, Энн. Чтобы сказать, что приедет на другом поезде, позже.
- Что эта фамилия была переделана из Энгельс в какой-то момент…
- Боюсь, тогда я с ней не встречусь, мне нужно быть в суде.

После прочтения "Джей Ара" я перечитал самый известный отзыв на роман – эссе писателя Джонатана Франзена "Уильям Гэддис и проблема чтения сложных книг", где Франзен рассказывает, как ему было тяжело, скучно и безрезультатно грызть эту книгу (он дважды не смог дочитать ее до конца) – и был поражен, насколько же разным может быть читательское восприятие. На мой взгляд, "Джей Ар" – это угарный и ураганный сатирический боевик, где экшн не останавливается ни на мгновение и только наращивает скорость по мере приближения к финалу, так что приходится самому притормаживать и делать перекуры, чтобы переварить очередной внезапный и впечатляющий поворот в сюжете. Я просто не понимаю, где там можно скучать с такими шикарными персонажами, хитрыми джейаровскими схемами обогащения, психологически и физически жестокими событиями и постоянным давлением на мозг информационного потока, так что кажется, будто я сам сижу в этой жуткой 96-й квартире и на меня со всех сторон рушатся проклятые коробки с забытым прошлым и ненужным настоящим Америки начала 70-х.

Конечно, я очень люблю истории о финансовых махинациях и злую социальную сатиру, но ведь самый сок в "Джей Аре" – это герои, которым невозможно не сопереживать. Гэддис литературными средствами передает мысль, что американцы – сами кузнецы своего несчастья, для чего насыщает роман изворотливыми пройдохами (Джей Ар и старшие джейары), чтобы двигать сюжет, доверчивыми добряками (Эдвард Баст и прочие простаки), чтобы пройдохам было на ком наживаться, и опустившимися бездельниками (Джек Гиббс), чтобы было кому оберегать добряков от пройдох. А какие там женщины! Фурия Энн ДиЦефалис, всесторонне привлекательная Эми Жубер, чилловая Рода, ни в чем не согласные друг с другом тётушки Баст, манипуляторша Стелла Энджел, злобная меценатка Зона Селк, которую хотелось убить с первого же появления в истории – они все великолепны. Центральная фигура Джей Ара, сопливого, неряшливого и невежественного мальчика с кипами рекламных буклетов и газетных вырезок в портфеле, затыкающего микрофон в телефонной трубке платком, чтобы голос звучал ниже, по рекомендациям в спаме зарабатывающего миллионы на убыточных компаниях и размещающего собственную рекламу на спичечных коробках, обоях, в школьных учебниках и энциклопедиях – это грандиозный образ Человека Капиталистического, в котором всякая человечность заменена коммерческой целесообразностью, и в то же время абсолютно живой персонаж, на все упреки Эдварда и Эми недоумевающий "а чо такова?".

Поэтому для меня необъяснимо, почему Франзен пишет, что в "Джей Аре" Гэддис предлагает читателю холодный интеллектуализм без малейшей возможности увлечься сюжетом и мажет всю историю исключительно черной краской "в Америке все очень плохо". У меня в связи с этим только один вопрос – он точно читал именно "Джей Ар"? Ведь это горячая и страстная книга о борьбе между духовностью и чистоганом, с постоянными хохмами и равномерной раздачей побед и поражений всем трем категориям персонажей в финале. Очень плохо, что Джонатан не дочитал роман до конца, тогда бы он увидел, что в багаже Гэддиса есть и катарсис, и хорошая концовка, и ему бы не пришлось обвинять автора "Джей Ара" в невыполнении читательско-писательского Контракта. Наверное. Лично мой Контракт Уильям Гэддис выполнил даже с бонусами, с моей точки зрения "Джей Ар" – та требующая усилий книга, которая за все усилия воздает с лихвой увлекательным чтением.

С нетерпением буду ждать, когда "Джей Ар" издадут на русском. Изданные "Плотницкая готика" и "Распознавания" дают на это надежду.

Прочитал модернистский сатирический роман J R Уильяма Гэддиса – историю о взлете и падении финансовой империи 11-летнего школьника Джей Ара, воспитанного рекламными буклетами и газетными объявлениями, о затронутых его махинациями судьбах десятков взрослых людей, а также о мучительном хаосе, в какую жизнь в США выродилась из-за жажды наживы.

Великая книга, я в полном восторге! В "Джей Аре" Гэддис берет американскую мечту – подняться из нищих низов к вершинам благополучия – и показывает, как она к началу 70-х превратилась в американский кошмар: все пытаются что-то продать или продаться, так что медиа замусорены спамом и новые технологии лишь умножают его, но почти никто не производит ничего реального (либо акции-опционы-фьючерсы, либо бесполезные вещи и услуги) и ни у кого нет денег. Американцы вроде бы изо всех сил крутятся, изображают успешный успех и бурную деятельность, но богаче становятся только миллионеры, а все прочие горят в аду развитого капитализма, травятся ядовитыми парами рекламы, грызут друг друга за копейку денег и минуту славы и ничего в итоге не получают, кроме болезней, безумия, алкоголизма, распада семейных связей и преждевременной смерти.

Для точной передачи инфернального водоворота американского кошмара Гэддис радикализирует форму романа: текст почти полностью состоит из неатрибутированных диалогов и на первый взгляд выглядит как неразборчивый шум десятков голосов, сбивчиво требующих чего-то друг от друга в полной темноте (без обычных ремарок "сказал Эдвард" и "спросила Эми" читатель как бы не видит историю, а только слышит ее, да и то без тембров и интонаций). Никто никого не слушает, каждый говорит о своем, мало кто может выразить мысль связно, все постоянно прерывают друг друга и отвлекаются сами. Кроме того, роман не разделен на главы, смена места и времени действия происходит без предупреждения, что усиливает чувство дезориентации: с ходу не ясно не только кто с кем говорит, но также где и когда, а еще почему вдруг вместо налоговых убытков пошла речь о музыке.

При этом за вычетом модернистских приемов усложнения "Джей Ар" – вполне мейнстримовая сатира на американское общество. Если восстановить весь опущенный автором контекст, то окажется, что в книге есть несколько взаимосвязанных и последовательно рассказываемых реалистических историй, сфокусированных на четырех локациях: кабинет директора в школе, где учится Джей Ар, дом семьи Баст, чьи владения захватывает новый торговый центр, офис Typhon International на Уолл Стрит и квартира Эйгена и Гиббса на 96-й улице. Через школьные сцены выражается критика системы образования, призванной присматривать за детьми, а не обучать их; в постепенной гибели владений Бастов отражена всепожирающая сущность капитализма, а механизмы его пищеварения переданы сценами в Typhon International. Квартира на 96-й улице, в какой-то момент превращенная в головной офис корпорации Джей Ара, – это втиснутый в однокомнатную жилплощадь дух времени: она уставлена коробками с позабытым творчеством Эйгена, Гиббса и Шрамма давних лет, а поверх навалены коробки со спамом, счетами, акциями, бизнес-литературой, товарами, письмами и прочей ерундой, из кранов на кухне и в ванной шпарит горячая вода, где-то в глубине завалов работает радио, телефон беспрестанно звонит, дверь болтается на одной петле и не закрывается. Ад как он есть.

В таких декорациях разворачивается печальная история молодого композитора Эдварда Баста, от безденежья ставшего официальным представителем Джей Ара, попавшего в ловушку обязательств и потерявшего все. Зеркально развивается линия альтер-эго автора Джека Гиббса – алкоголика, насмешника и вредины, не способного ни с кем сотрудничать, но как раз благодаря неуживчивости избегающего проблем, какие из-за неуемной неопытности Джей Ара обрушиваются на Эдварда и других взрослых. Роман полон сюжетных поворотов, все линии имеют четкие финалы с ясными смыслами, поэтому "Джей Ар" как-то даже трудно назвать авангардным произведением – это Большой Американский Роман, критически фиксирующий состояние общества в США в конкретный момент времени.

Прочитал модернистский сатирический роман J R Уильяма Гэддиса – историю о взлете и падении финансовой империи 11-летнего школьника Джей Ара, воспитанного рекламными буклетами и газетными объявлениями, о затронутых его махинациями судьбах десятков взрослых людей, а также о мучительном хаосе, в какую жизнь в США выродилась из-за жажды наживы.

Великая книга, я в полном восторге! В "Джей Аре" Гэддис берет американскую мечту – подняться из нищих низов к вершинам благополучия – и показывает, как она к началу 70-х превратилась в американский кошмар: все пытаются что-то продать или продаться, так что медиа замусорены спамом и новые технологии лишь умножают его, но почти никто не производит ничего реального (либо акции-опционы-фьючерсы, либо бесполезные вещи и услуги) и ни у кого нет денег. Американцы вроде бы изо всех сил крутятся, изображают успешный успех и бурную деятельность, но богаче становятся только миллионеры, а все прочие горят в аду развитого капитализма, травятся ядовитыми парами рекламы, грызут друг друга за копейку денег и минуту славы и ничего в итоге не получают, кроме болезней, безумия, алкоголизма, распада семейных связей и преждевременной смерти.

Для точной передачи инфернального водоворота американского кошмара Гэддис радикализирует форму романа: текст почти полностью состоит из неатрибутированных диалогов и на первый взгляд выглядит как неразборчивый шум десятков голосов, сбивчиво требующих чего-то друг от друга в полной темноте (без обычных ремарок "сказал Эдвард" и "спросила Эми" читатель как бы не видит историю, а только слышит ее, да и то без тембров и интонаций). Никто никого не слушает, каждый говорит о своем, мало кто может выразить мысль связно, все постоянно прерывают друг друга и отвлекаются сами. Кроме того, роман не разделен на главы, смена места и времени действия происходит без предупреждения, что усиливает чувство дезориентации: с ходу не ясно не только кто с кем говорит, но также где и когда, а еще почему вдруг вместо налоговых убытков пошла речь о музыке.

При этом за вычетом модернистских приемов усложнения "Джей Ар" – вполне мейнстримовая сатира на американское общество. Если восстановить весь опущенный автором контекст, то окажется, что в книге есть несколько взаимосвязанных и последовательно рассказываемых реалистических историй, сфокусированных на четырех локациях: кабинет директора в школе, где учится Джей Ар, дом семьи Баст, чьи владения захватывает новый торговый центр, офис Typhon International на Уолл Стрит и квартира Эйгена и Гиббса на 96-й улице. Через школьные сцены выражается критика системы образования, призванной присматривать за детьми, а не обучать их; в постепенной гибели владений Бастов отражена всепожирающая сущность капитализма, а механизмы его пищеварения переданы сценами в Typhon International. Квартира на 96-й улице, в какой-то момент превращенная в головной офис корпорации Джей Ара, – это втиснутый в однокомнатную жилплощадь дух времени: она уставлена коробками с позабытым творчеством Эйгена, Гиббса и Шрамма давних лет, а поверх навалены коробки со спамом, счетами, акциями, бизнес-литературой, товарами, письмами и прочей ерундой, из кранов на кухне и в ванной шпарит горячая вода, где-то в глубине завалов работает радио, телефон беспрестанно звонит, дверь болтается на одной петле и не закрывается. Ад как он есть.

Поэтому для меня необъяснимо, почему Франзен пишет, что в "Джей Аре" Гэддис предлагает читателю холодный интеллектуализм без малейшей возможности увлечься сюжетом и мажет всю историю исключительно черной краской "в Америке все очень плохо". У меня в связи с этим только один вопрос – он точно читал именно "Джей Ар"? Ведь это горячая и страстная книга о борьбе между духовностью и чистоганом, с постоянными хохмами и равномерной раздачей побед и поражений всем трем категориям персонажей в финале. Очень плохо, что Джонатан не дочитал роман до конца, тогда бы он увидел, что в багаже Гэддиса есть и катарсис, и хорошая концовка, и ему бы не пришлось обвинять автора "Джей Ара" в невыполнении читательско-писательского Контракта. Наверное. Лично мой Контракт Уильям Гэддис выполнил даже с бонусами, с моей точки зрения "Джей Ар" – та требующая усилий книга, которая за все усилия воздает с лихвой увлекательным чтением.

С нетерпением буду ждать, когда "Джей Ар" издадут на русском. Изданные "Плотницкая готика" и "Распознавания" дают на это надежду.

В таких декорациях разворачивается печальная история молодого композитора Эдварда Баста, от безденежья согласившегося стать официальным представителем Джей Ара, попавшего тем самым в ловушку обязательств и потерявшего все, кроме жизни. Зеркально развивается линия альтер-эго автора Джека Гиббса – алкоголика, насмешника и вредины, не способного ни с кем сотрудничать, но как раз благодаря неуживчивости избегающего проблем, какие из-за неуемной неопытности Джей Ара обрушиваются на Эдварда и других взрослых. Роман полон сюжетных поворотов, все линии имеют четкие финалы с ясными смыслами, поэтому "Джей Ар" как-то даже трудно назвать авангардным произведением – это Большой Американский Роман, критически фиксирующий состояние общества в США в конкретный момент времени.

После прочтения "Джей Ара" я перечитал самый известный отзыв на роман – эссе писателя Джонатана Франзена "Уильям Гэддис и проблема чтения сложных книг", где Франзен рассказывает, как ему было тяжело, скучно и безрезультатно грызть эту книгу (он дважды не смог дочитать ее до конца) – и был поражен, насколько же разным может быть читательское восприятие. На мой взгляд, "Джей Ар" – это угарный и ураганный сатирический боевик, где экшн не останавливается ни на мгновение и только наращивает скорость по мере приближения к финалу, так что приходится самому притормаживать и делать перекуры, чтобы переварить очередной внезапный и впечатляющий поворот в сюжете. Я просто не понимаю, где там можно скучать с такими шикарными персонажами, хитрыми джейаровскими схемами обогащения, психологически и физически жестокими событиями и постоянным давлением на мозг информационного потока, так что кажется, будто я сам сижу в этой жуткой 96-й квартире и на меня со всех сторон рушатся проклятые коробки с забытым прошлым и ненужным настоящим Америки начала 70-х.

Конечно, я очень люблю истории о финансовых махинациях и злую социальную сатиру, но ведь самый сок в "Джей Аре" – это герои, которым невозможно не сопереживать. Гэддис литературными средствами передает мысль, что американцы – сами кузнецы своего несчастья, для чего насыщает роман изворотливыми пройдохами (Джей Ар и старшие джейары), чтобы двигать сюжет, доверчивыми добряками (Эдвард Баст и прочие простаки), чтобы пройдохам было на ком наживаться, и опустившимися бездельниками (Джек Гиббс), чтобы было кому оберегать добряков от пройдох. А какие там женщины! Фурия Энн ДиЦефалис, всесторонне привлекательная Эми Жубер, чилловая Рода, ни в чем не согласные друг с другом тётушки Баст, манипуляторша Стела Энджел, злобная меценатка Зона Селк, которую хотелось убить с первого же появления в истории – они все великолепны. Центральная фигура Джей Ара, сопливого, неряшливого и невежественного мальчика с кипами рекламных буклетов и газетных вырезок в портфеле, затыкающего микрофон в телефонной трубке платком, чтобы голос звучал ниже, по рекомендациям в спаме зарабатывающего миллионы на убыточных компаниях и размещающего собственную рекламу на спичечных коробках, обоях, в школьных учебниках и энциклопедиях – это грандиозный образ Человека Капиталистического, в котором всякая человечность заменена коммерческой целесообразностью, и в то же время абсолютно живой персонаж, на все упреки Эдварда и Эми недоумевающий "а чо такова?".

Ух, какое я дочитал в ночь на сегодня. Ураганный американский кошмар об удушении капитализмом идеализма и распаде всего и вся, включая речь и текст, под давлением рыночных механизмов.
Подробный отзыв завтра (или послезавтра), а сейчас - немного сэмплов, среди которых: "абзац", на котором сломался Франзен, комическая постельная сцена, комическая образовательная сцена, пример поведения местного альтер-эго автора; и вставки "документов" из портфеля Джей Ара и коробок в адской квартире на 96-й улице. И лого Джей Ар Корпорейшн!

ДЕД СМОГ

Великий Томас Пинчон таки порадует нас еще одной книгой об анархии и энтропии – Penguin Random House анонсировало выход в октябре романа Shadow Ticket.

Аннотация типично пинчоновская, все как мы любим:

Milwaukee 1932, the Great Depression going full blast, repeal of Prohibition just around the corner, Al Capone in the federal pen, the private investigation business shifting from labor-management relations to the more domestic kind. Hicks McTaggart, a one-time strikebreaker turned private eye, thinks he’s found job security until he gets sent out on what should be a routine case, locating and bringing back the heiress of a Wisconsin cheese fortune who’s taken a mind to go wandering. Before he knows it, he’s been shanghaied onto a transoceanic liner, ending up eventually in Hungary where there’s no shoreline, a language from some other planet, and enough pastry to see any cop well into retirement—and of course no sign of the runaway heiress he’s supposed to be chasing. By the time Hicks catches up with her he will find himself also entangled with Nazis, Soviet agents, British counterspies, swing musicians, practitioners of the paranormal, outlaw motorcyclists, and the troubles that come with each of them, none of which Hicks is qualified, forget about being paid, to deal with. Surrounded by history he has no grasp on and can’t see his way around in or out of, the only bright side for Hicks is it’s the dawn of the Big Band Era and as it happens he’s a pretty good dancer. Whether this will be enough to allow him somehow to lindy-hop his way back again to Milwaukee and the normal world, which may no longer exist, is another question.

Ну что ж, "Азбуке" самое время наконец издать "Противоденствие"!

Ульям Гэддис «Распознования»
Автор текста: Андрей Н. И. Петров

"Распознавания" – это легендарная сатира на культурную жизнь США 1950-х, так метко и едко высмеявшая фальшь и невежество богемы, что узнавшие себя в карикатурах литературные критики немедленно подвергли книгу забвению. Однако заговор молчания провалился: "Распознавания" взяли за образец того, как можно и нужно писать современную американскую литературу, авангардные писатели 60-70-х, в том числе Томас Пинчон, Дон Делилло и Джозеф Макэлрой, а через них – Дэвид Фостер Уоллес и Джонатан Франзен.

"Распознавания" – это писательская Декларация независимости, билль о правах искусства на свободу, огнестрельность и справедливый суд. Благодаря Kongress W press, Pollen press и переводчику Сергея Карпова теперь и русскоязычные читатели смогут оценить по достоинству великий роман, где именно сохранение достоинства творца служит водоразделом между настоящими художниками и позирующими фальшивками, а также между подлинным искусством и искусной подделкой.

Попрактиковался в краткости для братского аргентинского магазина "Толстоевский". Сами "Распознавания" можно предзаказать у издательства: https://t.me/kongressw/600

Забыл подвести итоги марта, так как ушел с головой в бизнес-хитросплетения J R Уильяма Гэддиса. Март выдался менее хитовым, чем февраль, всего одна книга вызвала бурные позитивные эмоции – "Сорока на виселице" Эдуарда Веркина, но в целом месяц был наполнен приятным чтением.

По плану Квартала Отцов Постмода прочитал одну большую книгу – Mason & Dixon Томаса Пинчона (прекрасно, остроумно, печально и непонятно, почему до сих пор не переведено на русский) и четыре небольших – Up Рональда Сукеника (весело, игриво, с большой любовью к себе), The Exagggerations of Peter Prince Стива Каца (весело, игриво, с самоустранением автора из текста), Mumbo Jumbo Ишмаэля Рида (духоподъемно для афроамериканцев и остроумно по части обратной культурной апроприации) и Second Skin Джона Хоукса (тонко, мрачно и анекдотично). Закрыл таким образом лакуну в пинчтении, познакомился с тремя постмодернистами условно-второго ряда и убедился, что Хоукс – модернист.

Бросил на 50-й странице "Мягкую машину" Уильяма Берроуза и вычеркнул деда-наркомана из всех планов, потому что хватит это терпеть. Какография – не моё.

Вне плана помимо восхитительной во всех смыслах "Сороки на виселице" (ждите от меня в какой-то перспективе трактовку, что за поток Юнга там творился всю книгу) прослушал замечательный новейше-исторический роман "Журавли и карлики" Леонида Юзефовича, где как нигде схвачена суть российских 90-х, печальное писательское завещание "Возвращение в Египет" Владимира Шарова, осуждающее холостую работу мысли, и очередное повторение все тех же буддийско-сатирических идей в очень красивых декорациях "Смотритель" Виктора Пелевина. Убедился, что Юзефовича не зря считают одним из лучших российских писателей современности, продолжил закрывать лакуны в шароведении и пелевинистике.

Таким образом, из начинающегося в мае Русского Триместра прослушаны уже восемь позиций, что поможет закончить летнюю часть плана досрочно и перед Сентябрем Кувера добавить каких-нибудь книг, которых не хотелось в прошлом декабре при составлении плана чтения на год, но захотелось в январе-марте (и захочется еще в апреле-июле). Практикой чтения по плану по-прежнему доволен чрезвычайно.

Прослушал пелевинско-фантастический роман "Смотритель" Виктора Пелевина – экскурсию по искусственному миру Идиллиуму, созданному силой воображения Павла I Романова, Франца Антона Месмера и Бенджамина Франклина, где экскурсантом является новоиспеченный глава Идиллиума, молодой горячий смотритель Алексис де Киже, а гидами – все-все-все, кто попадается ему на пути: предыдущий смотритель Никола III, наставник Галилео, монахи и архаты, порождающие благодать Ангелы, сволочной первопредок Киж и даже любовница Юка. Гиды постепенно открывают Алексису уровни правды об устройстве его благодатного мира и контактах с Ветхой Землей, а тот задает все больше вопросов, пока не познает (вместе с читателем) максимум того, что отпущено человеку.

Хорошая книга, мне понравилась. Пелевин, конечно, опять написал ту же самую книгу про иллюзорность всего сущего и ничтожность человеческого разума, но идейную составляющую стоит воспринимать скорее как обязательную черту авторского жанра "пелевинщина". Ни у кого же не возникает вопросов, когда детективщик пишет очередной детектив о таинственном убийстве, а фэнтезист – очередное лекальное фэнтези меча и магии? Вот и к Пелевину нет смысла предъявлять претензии, что в "Смотрителе" снова оказывается, что ум убог, бытие мнимо, а истина обретается за пределами возможного. И в предыдущих десяти книгах, и в последующих десяти книгах все сводится только к этому, так что при чтении "пелевинщины" стоит на старте принимать, что из любых декораций в итоге выйдет буддийская критика капитализма, и больше уделять внимания самим декорациям.

"Смотритель", на мой взгляд, интересен тем, что это серьезная версия "пелевинщины". Книга показывает, каким мог бы быть автор без пошлого фансервиса (дурацких обыгрываний свежих мемов, нелепых рассуждений о мужском и женском, намеренно грубых метафор о культуре потребления), то есть если бы он больше занимался продуманным художественным оформлением своих идей, чем поспешной клоунадой на потеху публики. Пошлость в романе все равно есть, с нее как маркера бренности начинается история духовного пути Алексиса де Киже, но по мере продвижения к финалу фансервисные моменты отходят на задний план, уступая место многоступенчатому восхождению главного героя на небо Идиллиума. Сам Идиллиум – виртуальная машина, рукотворный рай, почти независимый от Ветхой Земли и будто бы недоступный для земных гостей – располагает к тому, чтобы автор отрешился от бренной мирской ерунды и сосредоточился на исследовании ключевых вопросов: что есть бытие и что есть ум.

Благодаря минимизации клоунады становится ясно видно, насколько хорош Виктор Пелевин как фантаст. "Смотритель" – это качественная фантастика о тайнах искусственного мира, с богатым дизайном и построенным на вотэтоповоротах сюжетом. Таких поворотов необычно много, и что важно, они есть не только в действии, но и в рассуждениях персонажей-"гидов" о мире и человеке. В отличие от проходных книг автора, где одна и та же мысль долбится с первой по последнюю страницу, в "Смотрителе" каждая новая правда оказывается кусочком все более масштабной истины, откуда и возникает ощущение восхождения Алексиса к Храму Последнего Поворота. Это, говоря попросту, интересно читать ради самой истории приключений молодого смотрителя и его "зеленки" – оба любопытны, настырны, все время лезут, куда их не просят и попадают то в передряги, то в очередную кат-сцену с длинной-длинной, но развивающей сюжетку беседой. Чем-то другим Пелевин к 12 роману и не мог удивить: его мнения об иллюзорности сущего и ничтожности ума мне прекрасно известны, а хохмы по мемам откровенно скучны – тем приятнее было следить за тем, как он может, когда хочет, красиво прописывать фантастический мир и выстраивать сюжетные линии.

Буду надеяться, что автор еще когда-нибудь напишет серьезную "пелевинщину", было бы здорово.

Прочитал модернистский бытовой роман Second Skin Джона Хоукса – разбросанные воспоминания бывшего моряка, ныне искусственного осеменителя коров Эдварда "Шкипера" о том, как все его родственники покончили жизнь самоубийством. В особенности он фокусируется на обстоятельствах суицида любимой дочери Кассандры, но порой обращается к смертям отца, матери и жены, а также к убийству подставного зятя Фернандеса.

Хорошая книга, мне понравилась. Хоукс использует в романе набоковскую стратегию повествования, когда история показывается с точки зрения героя-злодея, приукрашивающего себя, опускающего откровенно неудобные моменты и часто не замечающего, что вокруг него происходит на самом деле – а перед читателем стоит задача восстановить из его слов подлинную картину событий. Шкипер в начале романа представляется страдальцем, которому надо бы посочувствовать, вот только по мере развития сюжета появляется все больше вопросов к его роли в смертях близких. Герой этого, скорее всего, не понимает и объясняет самоубийства родителей, жены и дочери независимыми от него причинами – он вообще как будто мало что осознает в окружающем мире. Прежде всего Шкипер глух к эмоциям.

Разрыв между реальностью и ее восприятием Шкипером сообщает истории определенный комизм, насколько уж может смешить череда самоубийств в компании с расчлененкой, изнасилованием, избиениями и выкидышем. До этого я читал у Хоукса "Каннибал" и The Lime Twig, и все три книги довольно мрачные, рассказывают о людских страданиях и преступлениях, но трагическое в них регулярно, в режиме тонкого черного юмора, переходит в комическое, что опять же напоминает манеру Владимира Набокова. Шкипер лиричен и красноречив, обожает дочку, стремится к простому жизненному счастью, стойко выдерживает удары судьбы, но если реконструировать его образ из реплик и действий других персонажей, выяснится, что у лирика и стоика есть еще одна важная черта характера, та самая second skin, которая и отправляет в могилу окружающих его людей.

Шкипер – невыносимый зануда, прилипчивое и лишенное эмпатии чудовище, удушающее родственников вниманием и заботой. Еще он, конечно, лжец и манипулятор (моряк из него никакой, что не мешает при каждом удобном случае надевать фуражку и парадную форму, чтобы привлекать взгляды), но самое страшное – это его доставучесть. Именно он, а не работа с усопшими, сделал жизнь отца невыносимой, именно из-за него, а не из-за самоубийства мужа, мать залила себе уши воском, именно его инцест с любимой дочерью побудил жену уйти из жизни, именно его нежелание отстать от уже взрослой дочери заставила бедняжку спрыгнуть с маяка. Даже бунт на корабле, по всей видимости, был спровоцирован его всепроникающим занудством, и моряки насиловали его, чтобы отомстить Шкиперу за свои моральные страдания.

Название романа весьма иронично, ведь second skin Шкипер называет непромокаемый штормовой плащ. Разум главного героя как бы облачен в промасленную ткань, сквозь которую не могут проникнуть чужие слезы: вокруг все страдают от его поступков, а самому Шкиперу сухо и комфортно, и он недоумевает, что происходит, почему всем плохо, когда он обо всех заботится и всем помогает? Сбежать от него невозможно – он кинется догонять, но терпеть его долго нельзя, вот родственникам и остается всего один путь избавления от зануды. Весьма трагикомично.

В утопические сцены на "блуждающем острове", где Шкипер искусственно осеменяет коров и ждет, когда родит его молоденькая любовница, я не верю. Если в этой идиллии он вспоминает о прошлом и не замечает своей вины в гибели семьи, значит, характер его не изменился и новые знакомцы должны страдать так же, как прежние – но они почему-то все счастливы. Следовательно, это лишь фантазия злодея, так и не осознавшего свои злодейства.

Second Skin мотивировал меня уделить больше внимания Джону Хоуксу. Постмодернизма в нем не заметно (в отличие от Кувера, Гэсса, Сукеника, Каца), зато пишет здорово – красиво, изобретательно, мрачно и странно.

Прочитал афро-постмодернистский роман Mumbo Jumbo Ишмаэля Рида – историю о распространении по США в 1920 году танцевальной эпидемии Jes Grew, вызванной апроприацией белыми мистических техник и текстов черных, и попытках властей остановить ее тайной войной с гаитянскими хунганами, поисками древнеегипетской Библии в Нью-Йорке и созданием лже-Нового Негра-"Говорящего андроида" руками тысячелетнего библиотекаря тамплиеров.

Отличная книга, мне понравилась. Я, разумеется, максимально далек от борьбы афроамериканцев за место под солнцем Нового Света, но не могу не оценить высоко фантазию автора, его энергичный язык и образованность, а главное, подход к продвижению социально-политических идей в художественной форме.

Рид предлагает афроамериканцам осознать, что они потомки высококультурной цивилизации, познавшей истинное политеистическое устройство вселенной и научившейся жить с ней в метафизической гармонии, а белые – криворукие плагиаторы, укравшие важнейшие достижения негритянского наследия, поверхностно их освоившие и на этом неправедном фундаменте построившие убогую пародию на подлинную культуру – монотеистический, порабощающий дух и уродующий тело мир Запада. Черные – не дикари, подчеркивает автор, это белые – дикари, чьи религии и искусства построены на противоестественных основаниях. Афроамериканцам нужно освободиться от влияния христианства и ислама, европейской музыки, живописи, литературы и восстановить аутентичную африканскую мистику вместе с исходящими из нее естественными формами творчества.

Белые в романе – исключительно злодеи: ветеран и директор музея Бифф Масклуайт убивает любовницу и благородного афроамериканского вора, возвращающего из западных хранилищ на родины украденные белыми произведения искусства; сын богача Тор Винтергрин предает цветных товарищей; бессмертный тамплиер Хинкл Вон Вамптон похитил Книгу, где описано высочайшее африканское знание – Работа, позволяющая взаимодействовать с лоа; боевой орден атонистов (так зовутся в книге все авраамические религии) хочет остановить Jes Grew уничтожением вуду на Гаити.

Негры, напротив, похожи на персонажей советских соцреалистических романов, так как среди них идет "борьба хорошего с лучшим": Бербеланг правильно репатриирует в Африку, Азию и Южную Америку похищенные предметы культуры, но лучше бы практиковал Работу; главный герой ПаПа ЛаБас правильно практикует Работу, но лучше бы больше импровизировал при контакте с лоа, не был таким зажатым; а вот Черный Херман и гаитянские хунганы кругом молодцы; есть мусульманин, он считается заблудшей душой, но и с ним черный братья общаются на равных, уважительно.

Пока белые плетут интриги против черных, воруют и убивают, афроамериканцы заняты духовными практиками, воспитательными беседами, творчеством в гармонии с природой и общением с лоа. Ближе к финалу один их хунганов рассказывает подлинную историю человечества, согласно которой земледелие, танцы и Работу с лоа изобрел древнеегипетский негр Осирис, другой древнеегипетский негр Тот подробно записал его учение в Книгу, а наглый белый Моисей тысячу лет спустя украл Книгу у Исиды и всю переврал сообразно атонизму, откуда возникли такие ужасы нашей эры, как монотеизм, колониализм и классическая европейская музыка. Потому и вспыхивают непериодические эпидемии Jes Grew, что черный народ лишен Книги: Танец, поражающий человека, не может быть гармонизирован Словом, ведь Слово похитили белые.

Сам роман Mumbo Jumbo – пример такого "возвращения Слова" афроамериканцам: это авангардное интеллектуальное произведение со множеством отсылок, модернистскими нарративными техниками и даже списком использованной литературы в конце. На себе Ишмаэль Рид показывает, что интеллектуальщина и высококультурщина – не прерогатива белой профессуры, черные профессора (он в то время начал преподавать в Беркли) тоже огого что могут! Особенно в контакте с лоа.

Приехала маленькая посылка из США:
Три старых лимитки Роберта Кувера
Редкое позднее издание Роберта Кувера
Две книги о Роберте Кувере
(всё было заказано по случаю ДР Боба)
Две почему-то не купленных ранее книги Джона Барта
И самое главное - журнальное издание эпизода Family Album (с самими фотографиями на глянцевой бумаге) из "Тоннеля" Уильяма Гэсса

Так откуда взялась печаль? На мой взгляд, в "Возвращении в Египет" Владимир Шаров как никогда прежде показывает, во-первых, пандемический характер зараженности людей идеями, а во-вторых и в-главных, тщету человеческой мысли, отравленной ядом идей. Идеи владеют и порождаются не только большими мыслителями – религиозными лидерами, философами, великими бунтарями, государственными вождями – но и самыми простыми людьми. Воспринимая от "больших" то или иное идейное учение, "малые" мгновенно преобразуют его по своему вкусу и далее передают друг другу, стараются на низовом, личном уровне заразить близких мутировавшим штаммом учения.

Заразность идей чудовищна: всего нескольких слов достаточно, чтобы если не поселить идею в разуме здорового человека, то запустить в нем процесс искаженного мышления, продуктом которого станет еще одна – новая, очередная, равноценно безумная и убийственная – идея.

И все эти идеи в лучшем случае бесполезны. Они ни от чего не спасают и не защищают, каждая концептуализация человека и мира ошибочна, так как строится на недопустимых упрощениях и совершенно случайных аналогиях, ведущих к абсурдным, бредовым выводам, чье слишком активное претворение в жизнь не может вылиться ни во что, кроме насилия, горя и смерти. Всякая идея есть заблуждение – Шаров не проговаривает это прямо, но демонстрирует всем массивом "Возвращения в Египет". Николай Васильевич Гоголь II и его многочисленные собеседники на протяжении 700 страниц и так и этак вертят тему спасения от грехов через странничество и сопряженную с ней тему еврейского исхода, высказывают действительно оригинальные и неожиданные мысли, находят новые смыслы в событиях российской истории (они не могут не появиться, если ко всему подряд прикладывать лекало движения народа по пустыне между Египтом и Израилем), но в итоге приходят только к тому, что любую сову можно натянуть на любой глобус.

Россию можно воспринимать и как Египет, и как пустыню, и как Израиль, и как Небесный Иерусалим, во всяком происшествии увидеть и исход в Израиль, и пересечение Красного моря, и строительство Небесного Иерусалима, и даже возвращение в Египет, а во всяком государственном деятеле – и фараона, и Моисея. Можно в Ленине обнаружить Христа, в Великой Октябрьской революции – борьбу с царством Антихриста, в массовых репрессиях – заселение Небесного Иерусалима мучениками. А можно и наоборот. В этом состоит главное зло идей – они изначально ложны, а потому никакие их трансформации не могут привести к Истине, однако каждому зараженному идеей будет казаться, что именно он и только он Истины достиг. Избавления от этой заразы нет: ни сам человек не способен осознать, что заблуждается, ни кто-либо другой ему этого не объяснит, потому что все окружающие точно так же больны идеями. Выздороветь не выйдет, и даже физическая или психическая смерть носителя не всегда приводит к гибели его идеи: она сохраняется в документах – книгах, статьях, письмах, картинах, даже в архитектуре – и продолжает заражать других через годы, через расстояния. Чтобы спастись, нужно перестать думать чушь, но как перестать, если чушь так соблазнительна?

Прослушал религиозно-философский роман "Возвращение в Египет" Владимира Шарова – сборник писем Николая Васильевича Гоголя II и его родственников, обсуждавших в 50-60-е года XX века проект дописывания "Мертвых душ", гоголевское творчество, трактовки Священного писания, в особенности с точки зрения староверов и секты бегунов, историю России и собственного рода.

Грандиозная книга, но меня скорее опечалила. Для меня это довольно редкая читательская эмоция, книги обычно или радуют-восхищают, или раздражают-злят, или вызывают скуку – здесь большая часть романа воспринималась с одобрением и привычным удивлением извивами авторской мысли, но после финала я прямо загрустил. Как прочитавший первые пять романов Владимира Шарова, сразу скажу, что "Возвращение в Египет" не просто содержит все то же самое и рассказывает о том же самом, что в предыдущих книгах, но делает это в концентрированной и даже перенасыщенной форме, вот только не дает никакого выхода в финале. Роман выглядит как творческое завещание автора, ожидавшего, что больше ничего перед смертью он написать не успеет, а потому собравшего в одном тексте и несколько раз продублировавшего все свои ключевые взгляды на человека, Россию и яд идей. К 60 годам эти взгляды, почти не менявшиеся на протяжении 35 лет творчества, стали лишь мрачнее и печальнее.

В каждой книге Владимир Шаров изображает жизнь идей в обществе: идеи подобны генам, передающимся по наследству, и вирусам, распространяющимся через прямой контакт между зараженным и здоровым. Как вертикально наследуемые в рамках одной семьи, так и горизонтально поражающие социум идеи очень легко мутируют, ведь каждый человек понимает их по-своему – эти постоянные мутации, приводящие к трагическим последствиям, и находятся в центре внимания Шарова. В "Возвращении в Египет" есть фраза, которая полностью описывает шаровский пафос, определяющий развитие его сюжетов: "Когда человек одержим идеей, он не отличает хорошего от плохого". Под властью идеи человек перестает адекватно воспринимать реальность, видя ту и понимая сквозь искривленную призму идеологии, становится де-факто безумным. Поскольку значительная часть человечества, включая власти предержащие, одержима самыми разными идеями, мировая история оказывается борьбой между сумасшедшими, безумцами и совсем поехавшими, в которой массово гибнут здоровые, избежавшие идейной заразы люди.

Обычно книги Шарова полны не только идейного умопомешательства, но и насилия, поскольку писатель предпочитает доводить каждую историю до Великой Октябрьской революции и сталинских репрессий, предлагая на выбор альтернативные объяснения (одно больнее другого), как российская история могла довести Россию до ужасов Гражданской войны и ГУЛАГа. "Возвращение в Египет" отличается минимализмом кровавых аттракционов, хотя главный герой и ряд его родственников проходят сквозь лагеря – почти весь объем их переписки составляют дискуссии о наследии Гоголя, христианстве и судьбах России, из-за чего воспоминания о кошмарных страницах семейной истории всплывают довольно редко и то для иллюстрации какой-нибудь очередной религиозной или философской идеи. В этом плане "Возвращение в Египет" – пожалуй, самый мирный роман Владимира Шарова: персонажи не хотят устроить второе пришествие Христа, повернуть время вспять или уничтожить человечество ради обретения Царства Божия, они просто беседуют о староверах, бегунах, "Ревизоре", "Носе", "Мертвых душах", "Выбранных местах из переписки с друзьями" и вариантах наложения исхода евреев из Египта в Землю Обетованную на историю России.

В предыдущих книгах Владимира Шарова этот пафос был несколько затемнен мощью писательской фантазии, предлагавшей читателю грандиозные истории, поражающие чудовищностью религиозно-философские теории и сад расходящихся Сталиных. В них было интересно следить за приключениями труппы актеров, 300 лет готовившихся ко второму пришествию, трансформациями русской философской мысли в зависимости от капризов клонов Жермены де Сталь, возведением над Волгой музыкально-хоровых храмов, борьбой чекистов против возвращения Веры Радостиной в дореволюционные времена, да просто за тем, как семья выживала на карусели в Абхазии – а в "Возвращении в Египет" этого почти нет, фирменных шаровских сюжетов о безумствах плоти очень мало (хотя история о родственнице Гоголя, решившей, что она лошадь, впечатляет), и потому ничто не отвлекает от безумств духа. Персонажи романа живут мирно, буднично, далеко от жерновов российской истории, после оттепельного освобождения из лагерей с ними ничего не происходит, и оттого беспрестанное жужжание мутирующих идей в их головах становится таким явным и таким нестерпимым. Ну какая разница, Россия – Египет или Израиль, движется народ в Землю Обетованную или возвращается к фараону? Никакой разницы нет, ничего от этих концепций не меняется. Но идеи продолжают плодиться, распространяться, подавлять разум и отравлять жизнь людей.

Что с этим делать, Шаров не знает. Оттого и печаль.

Чтобы удобнее было перемещаться по каналу, добавил в закреп с Планом чтения на 2025 год ссылки на отзывы на прочтенные книги.

Прочитал постмодернистский мета-роман The Exagggerations of Peter Prince Стива Каца – серию попыток автора рассказать связную историю о поездке американца Питера Принса в верховья Нила незадолго до перекрытия реки в 1964 году. Автор определился лишь с самыми основными вехами сюжета и никак не может соединить их другом с другом, у Питера Принса постоянно меняются спутницы, он хаотично переставляется по США, Европе и Африке, "нанятые" Кацем персонажи-музы Филипп Фаррел и Линда Лоуренс только мешают организовать текст, герои критикуют автора за криворукость, в итоге получается сборник рассказов о десятке отражений Питера Принса-каким-он-мог-бы-быть вместо романа о Питере Принсе-каким-он-был.

Хорошая книга, мне понравилась. Это образец американского литературного постмодернизма, где реальность автора и выдумка текста уравнены, персонажи общаются с сочинителем, история не то что распадается на куски, а никак не может начаться, остальным конвенциям художественной литературы тоже приходится несладко. Если Рональд Сукеник в романе Up фокусируется на себе любимом как человеке и как сочинителе, благодаря чему книга оказывается еще одним мейнстримовым текстом о детстве-отрочестве-юности с небольшой долей авангардных приемов, то Стив Кац в The Exagggerations of Peter Prince на первое место ставит сам процесс творческой деконструкции романа. Об авторе, хотя он довольно часто появляется на страницах, мы не узнаем ничего кроме обстоятельств сочинения книги: из-за мигающего света ему тяжело мыслить последовательно, он понимает, что не справляется с задачей рассказать о путешествии Питера Принса по порядку, но не хочет отвечать за бардак, выходящий из-под его пера, ни перед читателем, ни перед героями. О персонажах, включая Принса, мы узнаем еще меньше, поскольку автор даже не знает, какими хочет их видеть.

Что интересно, книга при таком сюжете "писатель не может сочинить книгу" не бессодержательная, поскольку теме всеразрушения посвящены и микро-истории об отражениях Питера Принса, какие автору написать все-таки удается. Чаще всего она находит реализацию в критике участия США во Вьетнамской войне и указании на ответственность за нее американцев (особенно ярко – в образе усыновленной Питером Принсом наполовину обожженной вьетнамки). Также упоминаются и Вторая мировая война, и бесчинства европейцев в Африке, а суммирующим образом становится ожидание перекрытия Нила для Асуанского гидроузла, которое уничтожит памятники древней истории. Отвечать за все приходится бедняге Питеру Принсу – его преследуют итальянские полицейские, допрашивают египетские спецслужбы, пытаются убить у нильского истока, похищают африканские племена, ненавидит китайский шеф-повар.

Более широко речь идет о столкновении Нового Света со Старым, и чем ближе к концу, тем более жестким, пугающим и непонятным становится это столкновение. В итальянской части Питера Принса настигает компания датчан (по заверениям автора, взятая напрямую из жизни), чей лидер весьма нелицеприятно рассказывает обо всех недостатках американцев, как их видят европейцы. В египетской части Питера Принса неожиданно призывают к ответу за школьного изгоя, ушедшего на войну и погибшего из-за нежелания героя с ним дружить. В нильской части Питера Принса берут в клещи паранойяльного заговора немецкий еврей и австралиец. Наконец, в негритянской части ему приходится выполнять странную роль в свадебном ритуале, в конце которой ему будто бы грозит смерть. Американец всюду оказывает чужим, всюду ему на это указывают, но вместе с тем всюду находят, как его использовать в своих целях.

Я неспроста упомянул Up, поскольку The Exagggerations of Peter Prince образует с ней пару: два дебюта приятелей-авангардистов из второго ряда (авторы даже передают друг другу приветы на страницах своих книг) с заявкой на безудержную экспериментальность. У Каца книга поавангарднее, у Сукеника – почеловечнее. Обе дают вполне приятное чтение без претензий на нечто большее.

Прочитал ещё один хулиганящий с вёрсткой, на сей раз образцово постмодернистский роман - Exagggerations of Peter Prince Стива Каца. Отзыв попозже, а пока - пробники приколов.

Прочитал мета-автофикшн-роман Up Рональда Сукеника – историю о том, как нью-йоркский 30-летний интеллектуал Рональд Сукеник пишет роман Up о себе, друзьях и возлюбленных и попутно рассказывает о себе, друзьях и возлюбленных в тексте, который и является этим сочиняемым им романом.

Хорошая книга, мне понравилась. Up представляет условную категорию "постмодернизм с человеческим лицом", так как роман при всех авангардных техниках в первую очередь рассказывает об обычных людях и их обыденной жизни – работе, быте, любви, радостях и печалях – и совершенно свободен от сложных мыслей. Это очень легкая, воздушная вещь со множеством комических сцен и мелодраматическими конфликтами, подозрительно напоминающая и невротичным главным героем, и городскими декорациями, и (само)иронией над жизнью образованного среднего класса фильмы Вуди Аллена.

Из постмодернистских приемов там только общая метапрозаичность и материализация ближе к финалу выдуманного Сукеником-персонажем персонажа второго уровня Стропа Баналли, а так это лишь немного усложненный, искрометный мейнстрим о 50-60-х глазами нью-йоркских мальчиков, рожденных в 30-е.

Up – из тех книг, которые мечтает переводить Сергей Карпов (пока его мучают мозголомными монументами): сплошная повседневность, описанная самым простым языком. У Сукеника-персонажа то ладится, то не ладится с очередной любовницей, он то преподает в универе, то его выгоняют и он сидит без дела, сочиняя небылицы об "Эйнштейне порнографии" Стропе Баналли, общаясь с жуликоватым дворником-гигачадом и вспоминая былые деньки, в то время как его одноклассники кто хорошо устроился в жизни, кто средненько, кто совсем никак.

Отдельные эпизоды связываются мета-комментарием о сочинении Up, противоречиях и умолчаниях в "сюжете", правилах современной литературы и необходимости их нарушать. Вот героя обокрали, и он рад, что больше не надо беспокоиться о грабителях, вот герой напился и получил в щи, вот герой в очередной раз не догнал крысу, вот герой догнал и прикончил таракана, вот три сцены его love-hate с повзрослевшей и окрякшей подружкой детства Нэнси, вот хоровод знакомцев, все чудаки как на подбор. И так 300 страниц с небольшими типографскими приколами.

С одной стороны, можно удивиться, почему столь "нормальная", несмотря на все старания выглядеть как авангард, книга у нас до сих пор не издана в каком-нибудь "Фантоме" или серии "Интеллектуальный бестселлер" ЭКСМО. С другой стороны, чему тут удивляться – "нормальных" книг очень много, издатели ориентируются на их известность на родине, а Up популярным в США романом не назовешь. Возможно, как раз такое сочетание экспериментальной формы мозаичной метапрозы о себе любимом и абсолютно базового содержания "как жилось нормисам в 50-60-е в Нью-Йорке" и является условно-запретным для издания: для ценителей мейнстрима слишком упорото и хаотично, для фанатов навороченной интеллектуальщины слишком просто и буднично.

На мой взгляд, сейчас для подобных книг у нас аудитория есть, и, скажем, "Поляндрия NoAge" (недавно анонсировавшая "Постоянное землетрясение" Эвана Дары) вполне могла бы познакомить неанглочитающую публику с Рональдом Сукеником.

В команду Мэйсона и Диксона затесывается сумасшедший китаец, превративший себя в копию врага-иезуита, и ученые сначала отмахиваются от бредней о Драконе и прямых линиях, но затем, по мере нарастания подозрений, что их миссия совсем не то, чем кажется, все больше задумываются о хотя бы косвенной правоте безумца.

Конечно, Пинчон не был бы Пинчоном, если бы не превратил историю в карнавал паранойи: герои постоянно в сомнениях, чья рука их направляет и кто за ними наблюдает – французы, иезуиты, масоны, жители полой Земли, кибернетическая утка? В эпизоде перехода Британской империи на григорианский календарь, на мой взгляд, наиболее четко прояснен фундамент паранойяльности пинчоновских историй – ощущение, что враждебные силы забрали у вас что-то очень важное, так что теперь вы тревожитесь, что у вас могут отнять что-нибудь еще, а может быть, отнимают прямо сейчас. Паранойя есть продукт травматического столкновения с контролирующим все видимое мировым Злом. Смена календаря – это изъятие у британцев 11 дней, с 3 по 13 сентября 1752 года, воспринимаемых как реальный отрезок времени, который люди имели право прожить, но утратили по велению зловредной воли; эти дни где-то с какой-то целью спрятаны, и в них можно проникнуть, найти в них укрытие от Зла. В отличие от героев предыдущих книг, Мэйсону удается найти украденные дни – и они выглядят как земной рай. Кстати, в Mason & Dixon в целом все подозрения рано или поздно оказываются справедливыми (да-да, даже про жителей полой Земли): то ли в XVII веке Они еще не достигли таких высот конспирации и запутывания следов, как в XX веке, то ли тогда в мире еще оставалось место для волшебства.

В особенности на волшебство богата в романе Америка, страна невообразимых возможностей, чей потенциал раскрывается тем больше, чем дальше персонажи уходят от колониального британского наследия на просторы никем не покоренной и, следовательно, ничем не ограниченной американской земли. В освоенной части колоний Мэйсон и Диксон видят те же прозаические ужасы эксплуатации человека человеком, что и в метрополии, разве что с местным колоритом (особенно их впечатляют массовые убийства индейцев), но чем глубже в лес, тем больше чудес встречается на их пути и тем более они экзотичны. Что начнется с "обычного" волка-оборотня, рано или поздно дойдет до оборотня-бобра и гигантской моркови. За четыре года экспедиция астрономов обрастет чудаками всех мастей и превратится едва ли не в кочующий цирк, где в пору продавать билеты за просмотр диковин, в процессе Мэйсон и Диксон сроднятся с американцами. Именно здесь, в колониях, готовящихся к войне за независимость, они найдут добрых, честных, умных людей себе под стать. Поэтому возвращение в Лондон станет для них движением против стрелы времени, только не к молодости, а к небытию.

В философской части романа основное внимание ожидаемо уделено проблеме репрезентации: задачу установления соответствий и различий между реальностью и ее репрезентацией Пинчон распространяет с демаркации по картам границ Мэриленда и Пенсильвании на все человеческое бытие. Например, немецкие мистики предполагают, что Земля – это карта, полученная соединением точек расширяющегося рая и сжимающегося ада; это мысль позволяет предположить, что жизнь человека – это репрезентация Истинных Жизней, обретающихся над и под ней. Представления о реальности – это ее репрезентации в разуме, тексты – это ее репрезентации в письменном коде, и важно удерживаться от их смешения. Аналогично, не надо путать представителя организации с самой организацией (например, Мейсона и Диксона с Королевским обществом). В конечно счете, и сам роман Mason & Dixon есть репрезентация взгляда Томаса Пинчона на предысторию его любимых США.

Прочитал историко-философский роман Mason & Dixon Томаса Пинчона – историю о демаркации британскими астрономами Чарльзом Мэйсоном и Джеремайей Диксоном границ Мэриленда с Пенсильванией и Делавэром, наполненную, как это водится у автора, около-сюрреалистическими приключениями, комическими эпизодами, интеллектуальными разговорами ну и, конечно же, теориями и практиками заговора.

Великолепная книга, мне очень понравилась. В Mason & Dixon Пинчон рассказывает о генезисе США, "откуда есть пошла Американская земля?", прослеживая истоки всего того, что будет происходить с Америкой и миром в XX веке и в его предыдущих романах (вплоть до корня генеалогического древа моряцкой династии Бодайнов). В романе автор – все тот же анархист и луддит, поэтому во многом история посвящена критике капитализма, зарождающегося в предосудительном браке между техническим прогрессом и большим капиталом. Уже в XVIII веке люди подчинены интересам крупных компаний, а те стремятся максимизировать прибыль удешевлением производства и ростом производительности, откуда, с одной стороны, эксплуатация рабского труда, а с другой стороны, развитие промышленных технологий, лишающее работы ремесленников. Линия Мэйсона-Диксона буквально проходит между этими сторонами единого Зла – рабовладельческим Югом и промышленным Севером.

Сердце Пинчона, как всегда, отдано независимому малому предпринимательству и всем борцам за освобождение от гнета властей предержащих. Линия Мэйсона-Диксона – одно из физических и в то же время символических воплощений этого гнета, каприз короля, парой черточек на карте разрешившего спор британских колоний о территориях: она разделит не владения, но судьбы простых людей, прервет связи, нарушит естественный ход вещей, слепо пройдет тараном по искусственной траектории, не заботясь о последствиях. А уродовать не знающую границ свободную землю и ее молодой народ придется двум подданным британской короны, сыну мельника, астроному, меланхолическому вдовцу Чарльзу Мэйсону и сыну ткача, землемеру, жизнерадостному бабнику Джеремайе Диксону. Автор показывает, как гнусно это все устроено: власть берет одних хороших людей, добивается от них обязательств и во исполнение служебного долга отправляет портить жизнь другим хорошим людям, приговаривая "если не вы, так другие".

Мэйсон настолько погружен в астрономию после смерти жены Ребеки, что воспринимает окружающий земной мир как навязчивую и неприятную иллюзию, куда он изгнан до тех пор, пока смерть не соединит его с любимой вновь; Диксон, напротив, абсолютно приземленный ценитель простых удовольствий, сопереживающий страданиям простого народа (Пинчон прямо выводит характеры из профессий астронома и землемера) – как будто полные противоположности, но на деле они составляют половинки пинчоновского идеала человека, ведь оба добры, честны, умны, трудолюбивы, скромны, справедливы и нестяжательны. И вот эти прекрасные люди по воле кого-то из элит мотаются по чужим землям и вроде бы занимаются исключительно научными делами – наблюдают за прохождением Венеры по диску Солнца, устанавливают точные координаты на поверхности Земли по небесным ориентирам – но в действительности служат пешками во властных играх госаппаратов, корпораций и тайных организаций. Сколь бы ни были чисты сердца и могучи умы, власти предержащие всегда найдут, как обмануть их, подчинить и употребить во зло.

Наиболее ярко искажение естественного хода вещей властолюбцами изображено в романе в побочной линии борьбы иезуитов против фэн-шуя. Иезуиты признают, что фэн-шуй работает, и именно поэтому он должен быть уничтожен, дабы конкурирующее учение не подрывало доминирование церкви на новых землях. Так линия Мэйсона-Диксона приобретает метафизический смысл – она калечит материальное тело Дракона, отравляя его негативной энергией Ша, которая, как известно, может распространяться только по прямой (сходство Ша с фотонами позволяет автору лишний раз утвердить максиму "тьма, ночь, подполье – хорошо для свободолюбивой натуры человека, а свет, день, открытое место – плохо").

Прослушал интеллектуально-фантастический роман "Сорока на виселице" Эдуарда Веркина – историю об ожидании на Регене заседания Большого Жюри по вопросу применения фермента LC для прорыва в строительстве актуатора потока Юнга, остро необходимого синхронной физике: таежный спасатель Ян "случайно" попадает в состав Большого Жюри и прилетает на Реген одним из первых, вместе с библиотекарем Марией и главным светилом синхронистики Уистлером, селится в здании Института пространства, где конструируется отменяющий ПВ-континуум актуатор, а дальше начинается СТРАННОЕ.

Великолепная книга, я в восторге! В "Сороке на виселице" Эдуард Веркин расширяет снарк-снарковскую тематику "субъективное в столкновении с объективным" с масштаба "слово vs событие" до масштаба "разум vs бытие". Как и в "снарк снарк", текст романа преимущественно состоит из диалогов персонажей: немногочисленные видимые Яну сотрудники и гости Института пространства постоянно спорят о синхронной физике, выясняют отношения, рассказывают странные истории, частью из личного опыта, частью из прочитанных книг, частью выдуманные на ходу, а в процессе поднимают примерно все современные философские проблемы внеземного вектора развития человеческой цивилизации. Ян как внешний наблюдатель подкидывает им вопросы, наводит на размышления других и много соображает сам и, не осознавая того, способствует совершенствованию синхронистики.

Главная обсуждаемая проблема – проблема Предела. На каждом этапе человечество упирается в предел прогресса, непреодолимый известными ей средствами, требующий научно-технологического скачка в принципиально новом направлении и угрожающий в случае застоя цивилизационным крахом. В "Сороке на виселице" люди научились перемещаться по космосу быстрее скорости света, колонизировали десятки планет, но проблема Предела никуда не делась: прыжки через подпространство требуют слишком многого (громадные вычислительные ресурсы, необходимость эвтаназии людей и животных, невозможность перевозок сложной электроники) и по сути не меняют ничего. Человек по-прежнему ограничен в возможностях, пусть не одной планетой и не одной звездной системой, а тысячей световых лет, – власти разума над бытием как не было, так и нет, бытие все так же непроницаемо, непластично и неконтактно. Полет на крыльях мысли уперся в очередной, неясно кем и зачем возведенный потолок.

Тем не менее разум не сдается, хочет покорить Вселенную, раскрыть и переписать под себя законы мироздания, пусть даже это будет стоить ему очень дорого. Новейшим фронтом борьбы человека и мира и является синхронная физика, изучающая механизмы причинности в случайных и не взаимосвязанных друг с другом событиях. В романе Веркин фиксирует неуютную неопределенность, в какой приходится жить научным умам, когда поиск прорыва за Предел уводит их слишком далеко от человеческого и не дает не то что быстрых, а вообще хоть сколько-нибудь ощутимых результатов. Синхронистика разрабатывалась в течение трех веков, и до сих пор не установлено, есть ли в ней хоть капля научного знания или это просто психологическая защита человечества от страха никогда не обрести истинную свободу. Огромные средства и тысячи жизней энтузиастов были скормлены новому теоретическому Молоху, но поток Юнга так и не зарегистрирован, актуаторы не передали ни одного бита информации. Поэтому Большое Жюри едет на Реген не только по запросу Уистлера, желающего пожертвовать собой ради науки, но и для решающего вердикта: быть или не быть синхронной физике?

Отправляясь в средоточие синхронистики на Регене, Ян как член Большого Жюри (и читатель вместе с ним) обречен стать свидетелем и участником загадочных событий, ведь синхронная физика нацелена на преодоление привычных причинно-следственных связей, лучший синхронист мира Уистлер явно безумен и прямо в здании Института пространства работает недособранный актуатор. Вместе с Яном читателю придется колебаться между пинчоновской паранойей – взаимосвязи между странными разговорами и неожиданными событиями все-таки имеются, и их обнаружение раскроет истинный облик мира, спрятанный от людей зловредными силами – и беккетовским абсурдом – взаимосвязей нет, все действительно случайно и есть лишь апофеническая привычка разума обнаруживать знакомые формы в бессмысленных последовательностях знаков.

Каждый эпизод романа будет только увеличивать неопределенность истории: что в целом происходит? почему так важен Барсик? зачем нужна очередная вставная история? почему Большое Жюри никак не прилетит? зачем на Реген привезли миллионы бумажных книг? почему Ян видит менее десяти человек в Институте пространства? каково значение проволочных головоломок? что из рассказов персонажей выдумка, а что происходило "на самом деле"? на что намекают валенки, трехгранный нож и снег на галерее Объема? связаны ли бабушка-удав и бессмертные медведи-доноры? почему у здания Института пространства такая удивительная геометрия? – и вопросов будет становиться все больше и больше до внезапного финала, будто бы что-то проясняющего, но и будто бы оставляющего все таким же неясным.

Это замечательная книга, чью историю, если взять на себя труд читать внимательно, можно понять, наверное, десятком-двумя непересекающихся версий и долго, продуктивно для собеседников обсуждать, такая она увлекательная и богатая на идеи и концепции. Фраза "каждый увидит здесь что-то свое" в случае "Сороки на виселице", открытой для интерпретаций от названия до последней точки, не является банальностью (возможно, даже текст романа у разных читателей будет различаться): в ней настолько много всего, и все оно настолько взаимоисключающее, что охватить целиком многообразие романа одному наблюдателю не получится так же, как полностью увидеть актуатор. Но это вовсе не расстраивает, а наоборот, дает читательской мысли крылья, побуждает к сотворчеству и самостоятельному поиску ответов. Эдуард Веркин создал для нас редчайшее чтение – то, что воодушевляет.

Прослушал новейше-исторический роман "Журавли и карлики" Леонида Юзефовича – историю о буднях российских аферистов в предштурмовые месяцы 1993 года, обрамленную эпизодом поездки к монгольскому монастырю Эрдене-Дзу в тихом 2004-м и инкрустированную очерками о европейских приключениях самозванца Тимошки Анкудинова в XVII веке.

Отличная книга, мне очень понравилась. Первая премия "Большой книги"-2009 присуждена не зря – "Журавли и карлики" стоит отнести к категории "мгновенная классика". Роман безупречно передает дух 90-х на контрастном фоне тучных нулевых и в тонких параллелях с событиями 300-летней давности. 15-летнее отдаление дает автору достаточную перспективу, чтобы отсечь несущественное и оставить в тексте ключевые, эпохообразующие черты ельцинской России, а его любовь к Монголии и русской истории сообщают книге большую индивидуальность и глубину мысли. 90-е в романе оказываются закономерным витком спирали в бесконечной войне журавлей и карликов, где случаются временные победы, но нет и не может быть мира – большая проза как она есть, высший сорт.

Главное в первые послераспадные годы – эйфория призрачных надежд при отсутствии реальных возможностей. Оковы рухнули, надо пользоваться моментом и поднимать бабло вагонами, однако мало кто из вчерашних советских граждан понимает, как это делать. Не только верхи, но и низы по мере сил растащили по кусочкам имущественный труп самоубившегося государства, каждый прихватизировал какой-нибудь ценный артефакт социалистического труда – отлично, а как теперь эту бесполезную собственность обратить в полезные деньги? Где вообще эти деньги водятся? У нас товар, но кто купец, если все что-то продают, и никто ничего не покупает (разве что с целью перепродажи)?

С одной стороны, такие времена созданы для аферистов всех мастей – у них тоже нет четкого понимания, как зарабатываются деньги, зато есть уверенность в собственных силах: что-нибудь придумаем, как-нибудь вывернемся, одних надуем, других обуем, добудем кэш и скроемся в туман. С другой стороны, это приводит к ситуации, когда вокруг одни аферисты, а значит, аферистам приходится надувать и обувать не честных граждан, а друг друга, что до крайности запутывает схему "купи-продай" неопределенным числом переменных. Как это бывало в 90-х, Леонид Юзефович предлагает проследить на примере Сергея Жохова, неунывающего ловчилы, провалившего сделку по вагону сахара и лишь слегка преуспевшего в продаже 3 кг европия. Жохова поставила на счетчик не очень организованная преступность, но для самородка авантюризма это лишь повод ловчить лучше – до штурма Белого дома он успевает и личную жизнь наладить, и в чужой дом вписаться на правах фальшивого родственника, и под шальную пулю не попасть, и аж Билла Клинтона в свое малое предпринимательство замешать.

Рамочный POV, куда менее энергичный журналист Шубин в это время будет пытаться заработать хоть какие-то деньги статьями о самозванцах и наблюдать за тем, с какой ураганной скоростью все меняется в России. Не успевая, в отличие от Жохова, приспосабливаться, он найдет убежище в историческом взгляде на современность: все это уже было, и все это каждый раз проходило и успокаивалось. Аферисты, взлетая в эмпиреи успеха, неизбежно падают и разбиваются о самое дно истории – тому примером биография лже-сына Василия Шуйского, исколесившего всю Европу, принявшего ислам, иудаизм и несколько раз католичество, сначала убедительно вравшего западным государям, затем использовавшегося в политических торгах с Москвой, сочинившего (промеж прочей лапши для высокопоставленных ушей) миф о войне журавлей и карликов, но уверовавшего в собственную выдумку; судьба и правда в итоге настигли и его.

Как война журавлей и карликов, круговращение истории бесцельно и не остановимо: тихие времена тоже закончатся, и вновь наступит эпоха перемен, а значит, новые Анкудиновы и Жоховы примутся обманывать честных людей, друг друга и сами себя, чтобы урвать зачем-то нужную им секунду богатства/славы. Относиться к этому стоит с буддийским спокойствием – или христианским смирением.

Бросил на 50-й странице "Мягкую машину" безмозглого гнилого Берроуза - хватит с меня этого "контркультурного" мусора - и начал слушать в транспорте "Возвращение в Египет" Владимира Шарова. С первых же страниц - классический мощный Шаров во всей красе:
⚡️Исповедь - это донос, а донос - это исповедь
⚡️В дни Великого Потопа с небес лился не дождь, но нераскаянный грех
⚡️Потомки Гоголя решают дописать "Мертвый души", чтобы спасти Россию
Судя по тому, что роман начинается со сбора семейного архива Николая Васильевича Гоголя II в спокойные времена, на этот раз спасти Россию таки удалось. Часто у Шарова история обрывается в самой глубине исторического Ада ("Репетиции", "До и вовремя", "Мне ли не пожалеть"), что оставляет вопрос "а потом-то что?", но раз уж здесь события непрерывно обрались до 1993-го, значит, можно ожидать, что какой-то путь искупления-через-литературу в книге все-таки будет.

Томас Пинчон - это когда посреди исторического романа о демаркации линии Мэйсона-Диксона между Мэрилендом и Пенсильванией жена бобра-оборотня угрожает астрономам судебным иском за то, что не предупредили о лунном затмении и тем испортили её мужу участие в соревновании по лесоповалу (семья бобра планировала выиграть кучу денег!), а сумасшедший китаец, превративший себя в копию преследующего его испанца-иезуита, предлагает по этому поводу послушать поучительную историю о почти-обезглавленных древних китайских звездочетах Си и Хо (конечно, все согласны - до следующих полнолунных соревнований бобра с дровосеками четыре недели).

А номинируйте меня на "Неистового Виссариона" кто нибудь!

Как-то так вышло, что именно в прошлом году часто писал о новинках русской литературы более или менее развернутые тексты:

"Поляринов смог!" - разбор смыслов и политики "Кадавров" Алексея Поляринова
"Авангардная фантастика для взрослых" - анализ взаимосвязей в "Мосте" Аси Михеевой
"Лучший политический роман о российско-украинском кризисе" - литературно-политическая аналитика "Одсуна" Алексей Варламова
"Динамическая утопия" - похвала научной безудержности "Границ сред" Аси Михеевой
"Пропаганда эмиграции из России" - разнос патрицидной тематики "Повестей Л-ских писателей" Константина Зарубина
"Этот роман - не то, чем кажется" - раскрытие подлинной истории-позади-сюжета "Девочки со спичками" Екатерины Тюхай
"Лучший роман Шамиля Идиатуллина" - похвала совершенству "Города Брежнева" Шамиля Идиатуллина
"Два восклицательных знака!!" - краткая похвала изобретательности "Табии тридцать два" Алексея Конакова
"Познай себя, иначе надежды нет" - краткий разбор смыслов "Под синим солнцем" Ромы Декабрева

Особенно, на мой вкус, удались тексты о "Кадаврах", "Одсуне", "Повестях Л-ских писателей" и "Девочке со спичками".

Выиграть я не выиграю - все-таки у нас сейчас десятки эссеистов профессионально, а не как я-любитель, пишут обо всех горячих новинках русской литературы подряд - ну хоть засвечусь. А то пишу-пишу о книжках, а все как сыч в дупле.

Пятничный улов: итог почти любой встречи издателя с издателем - книга. Тут вот еще и еда, но я лучше почитаю.

Это очень смешно, потому что применение "фермента LC" в книге Веркина приводит к летальному исходу в 97% случаев, выжившие остаются калеками. На что это намекает издатель, предлагая блоггерам соснуть "фермента LC" перед чтением романа?

Внезапно "Гонзо" допечатали великий "Тоннель" Уильяма Гэсса.
https://www.ozon.ru/product/tonnel-gess-u-gess-uilyam-611162931/
Все, кто не решался отдать перекупам 8-10 тысяч за экземпляр из первого тиража, теперь могут получить заветный "осязаемый кусок тьмы" за вменяемые деньги!

Февраль как первый месяц Квартала Отцов Постмода прошел с перевыполнением плана: прочел все пять запланированных книг (Women and Men Джозефа Макэлроя, Pricksongs & Descants Роберта Кувера, In the Heart of the Heart of the Country и Willie Masters' Lonely Wife Уильяма Гэсса, Double or Nothing Рэймона Федермана) плюс прослушал четыре русских книги ("Город Брежнев" Шамиля Идиатуллина, "Табия тридцать два" Алексея Конакова, "Под синим солнцем" Ромы Декабрева, "Пир" Владимира Сорокина) и перечитал в процессе корректуры "Заводную ракету" Грега Игана. В немалой степени этому способствовало досрочное завершение январского плана: "Симплициссимуса" Гриммельсгаузена я закончил 24 января и уже 25-го начал одолевать Women And Men; впрочем, и февральское тоже было дочитано за три дня до конца месяца.

Все пять запланированных книг оказались хороши – и гора хитросплетений межличностных связей Макэлроя, и подобные обоймам бьющих без промаха пуль сборники рассказов Кувера и Гэсса, и эргодические приключения читателя-в-тексте Гэсса и Федермана. Что характерно, постмодернистскими среди них являются лишь Pricksongs & Descants Кувера и Willie Masters' Lonesome Wife Гэсса: макророман Макэлроя и автофикшн-аттракционы Федермана относятся к модернизму, а дебютный сборник Гэсса тяготеет к (очень-очень разозленному) реализму. То есть даже у Отцов постмодернизм, так сказать, относителен: вчера не было, сегодня есть, завтра опять куда-то улетучился (что я уже наблюдал на примере первых семи книг Джона Барта). У Макэлроя, кстати, постмодернизма ни в каком виде не обнаружено во всех шести прочитанных книгах – зато обнаружена замечательная интеллектуальная бытовая проза.

Четыре книги из пяти можно было бы вполне издать в России, особенно напрашивается сборник Кувера – переводить там особо нечего, три рассказа уже есть на русском (The Hat Act и The Gingerbread House переведены Виктором Лапицким, J's Marriage – Игорем Барановым), а для истории американского литературного постмодернизма это одна из фундаментальных книг. Для издания "Мужчин и женщин", конечно, потребуются колоссальные ресурсы, и я не завидую тому переводчику, которому придется транспонировать язык ангелов-BREATHERS на русский; в случае издания Double or Nothing мои соболезнования верстальщику. Сборник рассказов Гэсса было бы уместно совместить с Omensetter's Luck, а вот Willie Masters' Lonesome Wife, боюсь, из-за обилия наготы на иллюстрациях (книга же является женским телом) аутентично оригиналу не опубликовать.

Воодушевленный позитивным опытом, с 25 февраля нахожусь в неторопливом плавании по страницам Mason & Dixon Томаса Пинчона (даже делал перерыв на пару дней, чтобы глаза отдохнули от постоянной латиницы).

Аудиокниги попросту открыли новое измерение чтения для меня. Видимо, мне повезло, что я отлично воспринимаю звучащий текст (видел не раз жалобы, что люди теряют концентрацию и не запоминают информацию из озвученных книг), потому что шикарные книги шикарно слушаются, даже, быть может, с большими эмоциями, чем при чтении с бумаги – "Город Брежнев" Идиатуллина и "Табия тридцать два" Конакова в авторской озвучке тому пример. По тайм-менеджменту это отличный способ добавить в жизнь еще больше книг, когда хочется больше книг: у меня получается по книге в неделю, если слушать по дороге между домом и работой и на прогулках в выходные. За февраль сразу четыре книги из летнего плана перешли в прочитанное, так что аудиочтение теперь будет у меня постоянной практикой.

"Заводную ракету" было очень приятно перечитать, но работа с корректурой показала, что все-таки технические книжные работы мне сильно надоели и ради фана этим я заниматься буду очень-очень редко, только с супер-важными для меня книгами и авторами (следующая остановка – второй роман Льва Кауфельдта).

В марте по плану Mason & Dixon Пинчона, Up Рональда Сукеника, Exagggerations of Peter Prince Стива Каца, "Мягкая машина", "Билет, который лопнул" и "Нова экспресс" Уильяма Берроуза, Mumbo Jumbo Ишмаэля Рида. Вне плана сейчас слушаю "Сороку на виселице" Эдуарда Веркина.

Прочитал эргодический модернистский роман Double or Nothing Рэймона Федермана – историю о том, как Первое лицо записывает попытки Второго лица подготовиться к сочинению биографии Третьего лица, эмигрировавшего в США 19-летнего французского еврея, как две капли воды похожего на самого Рэймона Федермана. Второе лицо хочет запереться на год в квартире ради своего замысла, но для этого ему приходится погрузиться в расчеты, сколько еды, кофе, сигарет, туалетной бумаги и т. д. придется купить на год вперед, из-за чего сюжет начинает ходить кругами.

Отличная книга, мне очень понравилась. Книга сверстана в стиле взбесившейся печатной машинки (см. пост с примерами выше), ее текст набран почти полностью без знаков препинания, поэтому первичный интерес, конечно же, состоит в желании осилить эти буквоузоры, которые в первом приближении даже не очень понятно, как читать. Однако сразу же выясняется, что Double or Nothing выглядит пугающе, только пока вы разглядываете фигурную верстку, но стоит начать в нее вчитываться слово за словом, предложение за предложением, как внутри обнаруживается связный текст об утонувшем в бытовой экономике Втором лице и его черновых записях по первым неделям приключений Третьего лица в Штатах. За редким исключением весь роман читается как обычная книга, просто автору зачем-то понадобилось вместо стандартных строк разместить слова на страницах по-авангардному.

Как аттракцион Double or Nothing ответил моим ожиданиям на 100%. Очень немногие страницы набраны "по старинке", а все прочие – всегда разные: сейчас читаем текст-бантик, дальше текст-рамку, затем два разных текста-салата, потом разбросанные туда-сюда абзацы, потом текс-картинку и так далее. Это создает дополнительную интригу наподобие Alphabetical Africa Уолтера Абиша: как еще автор расположит слова и строки на следующем развороте? – а понимание, что сама последовательность слов легко складывается в сюжет "Мэлон умирает" Сэмюэла Беккета или "Жизнь и мнения Тристрама Шенди" Лоренса Штерна, действует успокаивающе. Я опасался, что нарезкой строк будет выражена история-нарезка, как у Павла Улитина и Александра Ильянена, и к роману придется применять не особо любимое мотивное чтение, но нет, Федерману есть что рассказать по существу, а не только по красоте. В общем, читать было весело и приятно.

Отдельную отмечу, что модернистского соответствия формы содержанию в романе мало, буквоузоры составляют независимый от истории аспект Double or Nothing, что может быть объяснено двойственностью рассказчика: в подсчетах стоимости и веса макарон, кофе и зубной пасты плутает Второе лицо, но запечатлевает-то на бумаге его размышления и воспоминания Первое лицо; голос Первого лица в романе ни разу не проступает сквозь болтовню Второго лица, значит, он проявляется в книге не словесно, а иначе – через фигурную верстку. Что-то свое хочет нам сказать Первое лицо многообразием колонок и разнострочиц, но что конкретно, остается за гранью понимания (неспроста в предисловии Четвертое лицо предупреждает, что Первое лицо как сочинитель не очень). Вполне можно списать на абсурдную составляющую романа и тем удовлетвориться, ведь формы страниц прекрасны сами по себе, без приписывания им тех или иных смыслов.

Сюжетно Double or Nothing открывает череду федермановских автофикшнов, где автор по чуть-чуть приоткрывает читателю свою богатую на ужасы и удовольствия биографию. Убийство его родителей и сестер нацистами здесь лишь упомянуто, основное внимание уделено проблемам эмиграции без знания английского языка, эротическому эпизоду в метро с молодой негритянкой и первому американскому сексуальному опыту с архетипической Big Black Momma как своеобразной инициации юного французского еврея в американцы. Что было до и после, описано в следующих сочинениях, например, "Голос в чулане" живописует момент ареста семьи Федермана нацистами.

В сумме, Double or Nothing – это красиво, увлекательно и порядком бессмысленно, то есть роман буквально, несмотря на внешность, соответствует задачам легкого чтения. Очень неожиданно, но уж как есть.

Февральские чтения завершил ещё одной эргодической книгой - дебютным романом Рэймона Федермана Double or Nothing о безуспешной попытке рассказать историю о себе любимом в духе "Тристрама Шенди" Стерна и "Мэлон умирает" Беккета. Книга такая, что без фотографий страниц о ней никак не рассказать, поэтому полюбуйтесь) сам отзыв будет попозже

Прослушал сборник рассказов "Пир" Владимира Сорокина – хрестоматию стилей, приемов и мотивов автора, концептуально объединенную темой еды. В ассортименте представлены и ужасное насилие, и расчлененка, и людоедство, и обильные испражнения, и порнуха, и буквализация языковых метафор в декорациях Российской Империи, СССР, России рубежа тысячелетий и неопределенного будущего.

Скучная книга, мне не понравилась. В "Пире" Сорокин просто повторяет темы, ходы и модели построения образов из предыдущих книг, так что из всего предложенного меню стоит читать разве что "Настю", потому что это единственный повтор лучше оригинала (романа "Роман"), и "Ю", потому что это единственная история с сюжетом и мыслью. Значительная часть остального в сборнике подобна обрезкам, возникшим из-за стилистической инерции после сочинения той или иной ранней, периода накопления авторского капитала, работы. "Concretные" – послед первой части "Голубого сала", "Лошадиный суп" – продолженная версия "Тридцатой любви Марины" на сюжет "Не те отношения" Мамлеева, "Зеркаlо" – сгущенная вариация первой части "Нормы", "Пепел" – сокращенные "Сердца четырех", "Сахарное воскресенье" – приквел к гламурно-советской части "Голубого сала".

Прочее тоже ничего неожиданного не предлагает – и это у автора, известного именно неожиданными (впечатляющими, пугающими, отвращающими) преобразованиями привычных художественных текстов. "Аварон" сочленяет детскую литературу и 1937 год ради сцены с фиолетовым Червем в мавзолее Ленина. "Банкет" утомительно пародирует поваренную книгу несъедобными рецептами. "День русского едока" будто бы отвечает на "Generation П" Пелевина сорокинской версией телевизионной реальности России 90-х, туда же идет "Машина". "Жрать!" – облако тэгов всего предыдущего творчества автора, откуда он черпает стили и декорации для составления текст-салатов из литературной нарезки и порно-копро-како-соуса. Единственная новинка на всю книгу – умильный автопортрет "Моя трапеза", в отличие от всего прочего, ничем не изуродованный и не измазанный (так мы узнали, что хотя бы себя Владимир Георгиевич любит).

В "Пире" Сорокин вновь подтверждает, что он не столько писатель, сколько художник: в подавляющем большинстве случаев он не ставит перед собой цель рассказать историю, так как его интересует создание суггестивных картин. Отсюда знаменитый постулат "Это только буквы на бумаге" – Сорокин уподобляет слова краскам, освобождает их в акте творчества от нормальных человеческих смыслов и уравнивает между собой: ценностной разницы между нежным девичьим сердцем и кучкой кала нет так же, как между розовым и коричневым (а уж что там читатель в этих картинах увидел – это дело читателя, художник-провокатор никакой ответственности за читательские впечатления не несет!). Поэтому в короткой прозе "Пира" сюжет или вовсе отсутствует, или вторичен-третичен, ведь метод Сорокина требует все показывать и ничего не рассказывать, потому что автору рассказывать нечего, а читатели сами себе все додумают и дорасскажут. При этом своим постулатом Сорокин противостоит интерпретациям, делает их принципиально чуждыми его текстам – там, где Уильям Гэсс и Роберт Кувер призывали читателя к сотворчеству, Владимир Георгиевич холодно требует "Мои полотна руками не трогать".

До "Пира" читательский интерес к книгам Владимира Сорокина состоял в наблюдении за тем, какую еще книжную традицию автор препарирует, обессмыслит и начинит отвратительным: дворянскую XIX века, советскую разных эпох, постперестроечную? И как именно, какой конкретно какографии во что добавит? В сборнике же выяснилось, что все варианты перебраны, верхи и низы двух последних столетий российской литературы равномерно обгажены, а больше гадить не на что, остаются лишь самоповторы. В раннем творчестве у автора был только один неудачный роман – "Роман", и потому обновляющая его "Настя" получилась по-настоящему мощным и омерзительным уродованием русской классики (пожалуй, с "Насти" стоит начинать знакомство с Сорокиным, чтобы понять сразу все). Все же остальное, за вычетом поэтичного "Ю", вызвало у меня только скуку.

Прочитал эргодическую новеллу Willie Masters' Lonesome Wife Уильяма Гэсса – сложноустроенный коллаж из нескольких потоков сознания женщины по имени Бабс Мастерс, в которые ближе к финалу вливаются размышления самого писателя о фантазии и взаимодействии между автором, текстом и читателем (примеры аттракционов см. в посте выше).

Отличная книга, мне очень понравилась. В сравнении и с дебютным романом Omensetter's Luck, и со сборником ранней прозы In the Heart of the Heart of the Country новелла Willie Masters' Lonesome Wife является громадным прыжком вперед в экспериментальную литературу и постмодернистскую идеологию. Новелла дает пример, каким взрывным карнавалом форм и идей могло бы быть творчество Уильяма Гэсса в 70-80-е, если бы его не засосало в "Тоннель" и он не увлекся составлением сборников литературоведческих эссе вместо сочинения художки. Увы, засосало и увлекся, потому у нас есть только эта короткая, меньше 60 страниц, книга-манифест, синтезирующая взгляды автора на взаимосвязи человека и искусства.

В новелле Гэсс написал собственную версию мыслеблужданий Молли Блум из "Улисса" Джеймса Джойса, пользуясь всем спектром уже изобретенных авангардных литературных приемов и немножко добавив от себя. Начинает Бабс Мастерс, конечно же, со своих отношений с мужчинами до и во время выхода замуж за Вилли, мужиком не слишком любвеобильным, зато склонным к рукоприкладству, но очень быстро переходит к языковым вопросам: почему мужчины дают имена своим половым органам? почему бы женщинам не поступать так же? почему бы не называть человеческими именами любую часть тела? почему женщине в замужестве приходится полностью отказываться от своих имен и становиться "Миссис Вилли Мастерс"? и так далее. Все большая теоретизация межполового быта начинает намекать, что за парень на самом деле этот Вилли.

В начале текста чередуются отрывки из нескольких отдельных размышлений Бабс, различающихся шрифтами, далее следует аттракцион "пьеса с примечаниями", усложненный аналог теннисной техники из "Бесконечно шутки" Дэвида Фостера Уоллеса: комическая сценка об отрезанном члене испещрена звездочками комментариев, а комментарии такие длинные и их так много, что постепенно они выдавливают реплики актеров за поля страниц и уходят далеко вперед (а внутрь еще вставлен внезапный микрорассказ о любвеобильном солдате). Бабс когда-то играла в этой пьесе, и в примечаниях временами продолжаются ее раздумья о мужском и женском, а временами говорит скорее авторский голос о специфике театрального комизма.

Затем следует самая сложная часть новеллы: три одновременных потока сознания Бабс, соположенных на страницах верх-середина-низ, которые можно читать как по очереди (прочли верхушки, отлистали назад, прочли середку, отлистали назад, прочли нижнее), так и постранично. Здесь Гэсс экспериментирует с передачей музыкальности литературными средствами, к чему еще вернется в "Картезианской сонате": три разных по настроению и тематике текста составляют контрапункт симфонического мышления Бабс, которая осознает свою персонажность и подчиненность выдумщику-автору, частью чьего воображения она и является. Голос самого Гэсса (так вот кто такой "Вилли Хозяин"!) звучит все громче и в какой-то момент новелла превращается в эссе о значении воображения в творчестве писателя и сотворчестве читателя.

На этом аттракционы не заканчиваются, поскольку финальная четвертая часть, совмещающая авторский и персонажный голоса, напечатана на мелованной журнальной бумаге с пятнами от кофейных чашек. Во всей книге текст регулярно уступает место фотографиям красивого обнаженного женского тела – "плоти" Бабс как источника потоков ее сознания. В общем, все монтируется со всем. Таким образом Уильям Гэсс создает многосоставный объект искусства, где телесное/материальное и духовное/языковое перетекают друг в друга, стирая любые границы: между фантазией и реальностью, женским и мужским, письмом и чтением, условностью письменного кода и конкретикой фотографии. Как это и характерно для постмодернизма.

А в финале рекомендация: "Вы оказались внутри искусства – вернитесь в жизнь".

Фото-анонс завтрашнего отзыва: приёмы эргодической литературы 1968 года в ассортименте.

В Order of Insects женщина, выясняя, откуда берутся на ковре в новом доме омерзительные пятна раздавленных тараканов, постепенно увлекается бытовой энтомологией. Как и в Mrs. Mean то, что изначально вызывало отвращение, становится частью человека, пожелавшего избавиться от отвратительного.

В In the Heart of the Heart of the Country расставшийся с молодой любовницей рафинированный поэт средних лет – вариация персонажа Mrs. Mean – переезжает в провинциальный город B, чтобы пережить утрату любви, и сначала он умиляется деталям захолустной американской жизни, но затем они начинают давить на него, порождая потоки НЕНАВИСТИ, которые поэт изливает на бумагу в виде рассказа In the Heart of the Heart of the Country. У этой истории самый жесткий финал: окружающий мир отвечает озлобленному герою полнейшим безразличием, и пока он пыхтит и язвит пороки провинции разгневанным красноречием, горожане спокойно, вяло, по привычке празднуют Рождество. Ему предлагается услышать песню Joy to the World, но радость мира персонаж отвергает, оставаясь со своей злобой наедине.

Сборник предварен авторским предисловием 1976 года, в котором Уильям Гэсс подробно и очень красочно рассказывает о сочинении первых двух историй и о том, как вообще он, простой паренек из промзоны городка Уоррен (Огайо), обрел писательскую страсть. Гэсс честно признается, что с восьми лет им двигала именно что злоба – он не хотел иметь ничего общего с уорренцами, а избавление от давящего окружения видел в искусстве. Художественное письмо давалось ему очень тяжко, ту же 40-страничную Mrs. Mean он писал три года, делая долгие перерывы и помногу переделывая каждое предложение и весть текст целиком (так что 27 лет на "Тоннель" – это вполне нормальная скорость для Гэсса). Предисловие крайне познавательное, поскольку в интервью Уильям Гэсс выступает как искрометный шутник, очень добрый, умный, открытый и спокойный человек – а оказывается, что по молодости в нем злоба кипела и выплескивалась на страницы сочинений, причем ее было столько, что хватило даже на "Тоннель", начатый в 1966 году.

Также в предисловии Гэсс – почти 50 лет назад! – прямо пишет, что литература уходит на задворки, людей куда больше привлекают кино и поп-концерты, писатели не имеют ни малейшего влияния на общество и историю. Из этого он делает крайне важное заключение, под которым я подписываюсь, что писать книги нужно исключительно ради искусства. Без надежды на публикацию, без надежды на прочтение необходимо писать так, как если бы вы высекали последние истины на скрижалях вечности. Сборник In the Heart of the Heart of the Country высекает на скрижалях истину об озлоблении: в конечном итоге оно ведет к потере себя.

Прочитал сборник рассказов In the Heart of the Heart of the Country Уильяма Гэсса, куда поместились все пять произведений короткой формы, созданных автором до 40 лет, в те годы, когда он еще только формировал свой подход к художественному письму и подолгу вытачивал каждое предложение на станках языкового перфекционизма и эмоционального напряжения.

Отличная книга, мне очень понравилась. Сборник дает замечательную возможность увидеть, как выглядел писательский гений Уильяма Гэсса до погружения в пучины постмодернистских экспериментов с телом текста. Даже модернистских приемов в этих рассказах не так много. Во всех пяти представлены вполне реальные, бытовые истории, главной спецификой которой являются не игры с формой, а особый гэссовский герой, во всей полноте воплощенный в фигурах Джетро Фёрбера из Omensetter's Luck и Уильяме Колере из "Тоннеля" – Человек Озлобленный. Герои гэссовской прозы всегда придавлены окружением и стремятся это окружение преодолеть, но всегда их старания заканчиваются не так, как им хотелось. Бороться за свободу и покой им приходится не с какими-то бесчеловечными властными институтами, а с самой жизнью, повседневной бытовой жизнью обычных людей, к которой они испытывают отвращение, презрение и ненависть. Злоба руководит их поступками, и злобе они отдают свои сердца едва ли не с наслаждением.

В The Pedersen Kid подросток Йорге злится на свою полудикую семью и радуется, когда неизвестный убийца соседней семьи Педерсенов убивает его не менее злобного отца. Радоваться тут нечему: маньяк, вероятно, застрелил и наемного работника, забрал лошадь, лишив Йорге возможности вернуться домой сквозь метель, в семье остались только сам подросток и мать, а если убийца доберется до его дома первым, Йорге вовсе окажется сиротой – однако как же он счастлив, что придурок-батя получил по заслугам и парень теперь сам себе голова. Этот герой, самый первый в череде гэссовских злюк, освободился от давящего окружения, но дорогой ценой.

В Mrs. Mean мужчина средних лет вместе с женой перебирается в тихое захолустье, чтобы предаться сладкой неге праздности (неизвестно почему, можно лишь предложить, что его достала дальше некуда городская суета), но его терпение тут же начинают испытывать соседи. Этот гэссовский герой стремится изжить злобу путем отстраненного наблюдения за окружением, но возвыситься над бытовой жизнью ему не удается – напротив, она исподволь захватывает и поглощает его, и вот уже он, во-первых, вовсю ненавидит местных жителей, во-вторых, с благостной созерцательности опускается до подглядывания и подслушивания за соседями. То есть злоба остается на месте, а сам злюка растворяется в объектах его злости.

В Icicles представлен герой, задавленный окружением до предела прочности – неудачливый риелтор, которому совсем не интересна эта профессия, жизнь проходит мимо него, молодой коллега продает лучше, между тем как героя интересуют только сосульки. Сосульки красивы, чисты, естественны, а главное, умиротворенны, чего персонажу, вынужденному находиться в водовороте постоянной болтовни в офисе и на выездах, остро не хватает. В итоге он так душевно сживается с ледяными идеалами, что отломанная мальчиком от карниза продающегося дома сосулька ломает и карьеру героя, и его разум. Оставшись без работы, он отчуждается от собственного тела и фантазирует о сдаче органов в аренду. Злоба, которую он подавлял в себе, не найдя выхода наружу, обрушивается на него самого.

По-братски прокорректировал для "Эксплорер букс" и заодно перечитал твердо-научно-фантастический роман "Заводная ракета" Грега Игана – историю о том, как ученая в иной вселенной обнаружила, что время ее мира пространственноподобно, пространство имеет топологию тора, излучение света приводит к нарастанию энергии, а родную планету очень скоро может мгновенно уничтожить ортогональное скопление небесных тел.

Великолепная книга, очень ее люблю. В "Заводной ракете" сошлись все отличительные черты Грега Игана как фантаста: глубочайшее моделирование декораций, фокус на жизни ученых и обстоятельствах научных открытий, обязательное рассмотрение этических вопросов и вселенский катастрофизм как двигатель сюжета. С этого романа, первой части Ортогональной трилогии, Иган (за предыдущие 20 лет вдоволь нафантазировавшись в рамках нашей Вселенной) начинает путешествие по мирам с иными законами физики, продолжающееся по сей день. Среди иномирных сочинений Ортогональный цикл стоит особняком: если в последующих романах конструирование новой Вселенной становится самоцелью, а сюжет лишь пристегивается к нему по остаточному принципу, то в "Заводной ракете", "Вечном пламени" и "Стрелах времени" все наоборот: моделирование новой Вселенной является следствием потребности автора рассказать историю.

Мир "Заводной ракеты" – где нет жидкостей, цветы светятся по ночам, число химических элементов не превышает дюжину, звезды выглядят не как точки, а как разноцветные полоски, животные размножаются бесполым делением, разумные существа напоминают пластилиновые половинки авокадо, а воздух нужен только для охлаждения – создан для того, чтобы на материале такого "сферического коня в вакууме" поведать о комплексе проблем, встающих перед учеными и инженерами при продвижении научно-технического прогресса. Игану, видимо, понравился опыт романа "Накал", где сантиметровые крабики в астероиде на орбите черной дыры воспроизводили общую теорию относительности из простейших опытов с пружинами и камешками, и он решил еще больше абстрагироваться от земной конкретики, чтобы зафиксировать универсалии тягот и радостей ученой жизни и утвердить принципиальную важность естественных наук для выживания разума.

Главная героиня Ялда, соло-дочка в обычной фермерской семье, первой в роду получает высшее образование, переезжает в большой город и устраивается в университет преподавателем на кафедру оптики, где сталкивается с косностью нравов и замшелостью традиционной ученой мысли. "Женщины" в этом мире рано или поздно делятся на 4 части – двух "девочек" и двух "мальчиков", а "мужчины" воспитывают этих детей. Ялде, открывшей пространственноподобность времени, для продвижения своих теорий приходится бороться не только с нежеланием профессоров пересматривать физику, но и с патриархальным укладом общества, требующего от "женщин" думать о родах, а не о "мужских" занятиях, и с собственной биологией, ведь даже без "мужчины" она может однажды распасться на четырех младенцев.

Иган подчеркивает, что в одиночку эти стены не пробить. Он вводит Ялду в феминистскую группу, принимающую запрещенный блокатор деления, и знакомит с богатым молодым энтузиастом Эусебио – при их поддержке Ялде удается не пасть духом и довести исследования до момента, когда выясняется, что их планета в любой момент может превратиться в звезду из-за столкновения с более или менее крупным объектом, движущимся из будущего в прошлое. Что с этим делать, совершенно непонятно: Ялда и сторонники ее теории вращательной физики уперлись в непрошибаемый потолок (непонятно даже, какие еще нужны эксперименты для дальнейшего проникновения в природу вещей), а большинство в их противоречащие бытовому опыту и сильно мудреные выкладки по-прежнему не верит.

Тут-то и появляется проект заводной ракеты, грандиозного космического корабля, чьи пассажиры на протяжении многих поколений должны посвятить свои жизни научным исследованиям ради спасения родной планеты. Если теория Ялды верна, с точки зрения оставшихся на планете людей полет заводной ракеты продлится всего четыре года – отличный план, вот только как это построить и где набрать безумцев, готовых запереть себя и потомков на сотни лет в крошечной твердолитовой банке, бороздящей космос на "бесконечной" скорости?

На мой взгляд, самое интересное в "Заводной ракете" – это подробное прописывание движения научной мысли. В какой-то момент появляются экспериментальные данные, противоречащие существующей системе знаний, и сначала приходится выбирать, отмахнуться от них как от явной ошибки или пересмотреть стандартную теорию, а затем, если выбран второй вариант, начать долгий и тяжелый путь к новой теории, путь в полнейшей темноте и по непривычному ландшафту, потому что теоретизация экспериментальных данных, о ужас, противоречит здравому смыслу. Теорию никак не удается закончить, каждое новое открытие ставит еще больше вопросов о мироустройстве, часть работы приходится строить исключительно на предположениях, которые вот сейчас вроде как непротиворечивы, но завтра очередная порция данных может их опровергнуть, а значит, все надо перепродумывать и пересчитывать заново. Через интеллектуальные мытарства Ялды и ее коллег Грег Иган передает читателю, насколько непростым трудом занятые ученые, как зыбки результаты этого труда – и в то же время как много может дать цивилизации несколько наблюдений за небесными телами при должном приложении к ним образованных, энергично работающих, свободно мыслящих и мощно обрабатывающих информацию мозгов. "Заводная ракета" – это главный гимн Игана во славу ученых.

Не только мироздание противостоит научному поиску, но и общество. Наука требует денег, и в отсутствие госфинансирования приходится полагаться на спонсоров, что означает попадать в зависимость не только от их настроений, но и от политических интриг, в которые они, влиятельные люди с самых верхов, неизбежно вовлечены. Наука требует единоличного служения, что означает отказ от служения семье, социальным нормам и даже (внезапно) научному сообществу – а между тем родственники все напоминают, что "часики тикают", обыватели возмущены непристойностью феминисток, СМИ пишут о науке исключительно в духе "ученый изнасиловал журналиста", а кафедральных стариков ничего не интересует, кроме их маленькой властишечки над факультетом. Наука требует очень много нервов, потому что ученых не понимают, следовательно, не доверяют им, подозревают в мошенничестве, сумасшествии, пустой трате ресурсов на ерунду – и как же сложно не опустить руки, когда экспериментальная установка опять сломалась, уравнения вновь не сошлись, а окружающие только рады, потому что им не охота думать, что вот эти красивые полосы в небе предвещают скорую гибель всего живого. Жизнь ученого – это постоянная борьба без надежды на окончательную победу.

Поскольку "Заводная ракета" – это прежде всего биография Ялды, у нее есть полноценный финал, но в то же время она закладывает основные темы двух следующих книг цикла: в ней впервые обсуждается легендарное "вечное пламя", без разработки которого население заводной ракеты не сможет вернуться домой, и природа термодинамических стрел времени, приручение которой понадобится для спасения планеты от столкновения с ретрохронными объектами. Ученые эпохи Ялды не имеют ни малейшего понятия, как хотя бы подступиться к "вечному пламени" и стрелам времени, даже механика света для них остается тайной за семью печатями, так что для первых пассажиров заводной ракеты история действительно заканчивается на последних страницах романа. Человеческий ресурс, указывает Грег Иган, ограничен, но не стоит отчаиваться из-за того, что Теорию Всего вам построить не удалось – пусть вас упокоит осознание, что она будет основана грядущими поколениями на ваших трудах.

Ничосе. Чего я только не читывал в экспериментальных книжках, но такого издевательства над читателем ещё не встречал.

Кстати, в этом отрывке есть две опечатки (проверил переиздание 98-го - там эти опечатки исправлены), попробуйте их найти)

Прослушал постмодернистский роман "Под синим солнцем" Ромы Декабрева – саморазрушающуюся историю о попытках бариста Нади в ночной кофейне разобраться, что происходит в ее жизни, когда все пошло не так и к чему это "не так" ее привело.

Хорошая книга, мне понравилась. Cчитаю, Рома Декабрев должен быть самым модным автором для подрастающего поколения любителей интеллектуальной прозы. У него в наличии весь набор достоинств:

⚡️ с точки зрения формы он пишет бескомпромиссно неконвенциональные тексты, где традиционный сюжет и не ночевал, а история и персонажи постоянно отменяют сами себя; в то же время он избегает переусложнений, читать его легко и приятно.
⚡️ с точки зрения стиля он воздушно поэтичен, красочен, пронзителен, но никаких беспорядочных метафор, все тропы на нужных местах: от языка Декабрева только положительные эмоции.
⚡️ с точки зрения базы он опирается на стандартный корпус начинающего интеллектуала – Пессоа, Сартр, Кортасар, Камю, Гессе; радость узнавания отсылочек в его книгах обеспечена.
⚡️ с точки зрения содержания он умно и сердечно раскрывает тревоги, сомнения, заботы и прочие трещинки современной рабочей молодежи; если вас, юный читатель условных 17-26 лет, что-то беспокоит, вы можете прочитать об этом в "Под синим солнцем" Ромы Декабрева.

Роман удивительным образом напоминает сразу все современные сочинения о горькой девичьей долюшке, но относится к ним примерно как Чаризард к Чармандеру, то есть не взывает к сочувствию читателя жалобным взглядом больших грустных глаз беспомощной ящерки, а жжет напалмом ваншотающих AoE-атак. В "Под синим солнцем" есть и родители-уроды, и крушение надежд на самореализацию, и набор детских травм, и тяготы нелюбимой работы, и непонимание себя, и проблемы в социальных контактах, и общая незащищенность – в общем, вся методичка курсов креативного письма "Как писать модно молодежно", только исполненная в обратном направлении: не от нормативных тезисов через обязательный поэпизодный план к имитации языка, идеи и текста, а от живого, свободного авторского голоса к переосмыслению этих тезисов (с отвержением поэпизодного плана как прокрустова ложа для писательского гения).

Декабрев выстраивает течение мыслей и чувств главной героини и ее многочисленных Стужин-отражений в метаагрессивном духе Андрея Машнина (который, помните? "Ненавижу себя в зеркалах / Ненавижу себя в себе / Ненавижу в жизни свою жизнь / Ненавижу свое время" и "Пусть никогда не будет солнца / Пусть никогда не будет неба / Пусть никогда не будет мамы / Пусть никогда не будет меня"), предлагая для начала, прежде чем за что-то ругать окружающих, разобраться с фундаментальным экзистенциальным вопросом "Как вам удается не ненавидеть себя? Как удается жить и не презирать каждую частичку себя?". В эпоху "к себе нежно" вопрос звучит дико, но ведь это же универсальное Γνῶθι σεαυτόν с поправкой на время и место, призыв в условиях социокультурного релятивизма четко определить систему отсчета – самого себя! – чтобы затем установить положение вещей и событий мира относительно этого вселенского центра координат.

Тому, что происходит с человеком, когда индивидуальная система отсчета не определена, и посвящен роман "Под синим солнцем". Реальность расползается и фрагментируется, прошлое распадается на взаимоисключающие воспоминания, поведение других людей необъяснимо, ни у чего нет логики, попытки осознать происходящее, в том числе внутри себя, оказываются бесплодными. Упорствующим в нежелании честно и трезво познать себя только и остается, что переживать хаотический калейдоскоп видимостей, заменяющий им жизнь, без надежды на избавление.

Позицию Ромы Декабрева о самопознании как основе осознанной жизни я разделяю полностью. Книгу одобряю, она полна лиризма всех холодных оттенков, от мрачного отчаяния до светлой грусти, в то же время метко и с юмором гвоздит язвы современности, на которые не принято обращать внимание. Только слушать аудиоверсию не советую: чтец не выкупил настроение истории и читает нервически, заносчиво, тогда как центральная эмоция текста (и, надо полагать, читателя) – растерянность.

Прочитал сборник рассказов Pricksongs & Descants Роберта Кувера – череду более или менее экспериментальных текстов, фиксирующую окончательный переход автора из мейнстрима, каким был The Origin of the Brunists, в группу Отцов Постмода. Именно здесь был опубликован его самый известный рассказ The Babysitter, идеально подходящий для разбора на литературных курсах как образец литературного постмодернизма.

Отличный сборник, мне очень понравился. Лучшие работы в сборнике – рассказы с альтернативными сюжетными линиями (The Magic Poker, The Elevator, Quenby and Ola, Swede and Carl, The Babysitter), воплощающими ключевой момент постмодернистского пафоса: превосходство текста над реальностью. После рассказа-пролога The Door, намечающего любовь автора к переделкам сказок, Кувер предлагает читателю The Magic Poker, где неназванный рассказчик пытается сочинить историю о том, как две девушки прибыли на остров с заброшенным домом, столкнулись с одичавшим сыном смотрителя и нашли волшебную кочергу, превращающейся в привлекательного мужчину. Пытается, но не слишком преуспевает, поскольку не может выбрать единственный вариант сюжета – вместо этого он создает несколько взаимоисключающих версий, постепенно осознавая, что текст сильнее его и существует самостоятельно, воплотившись в реальность.

Почти то же самое, только уже без подпорки-рассказчика, происходит в The Elevator, где тихий клерк изо дня в день поднимается в офис на лифте и попадает в не всегда правдоподобные переплеты (причем часть выдумана им, еще одна часть выдумана другими о нем) и в Quenby and Ola, Swede and Carl с несколькими сюжетными развилками об отдыхе мужика в уединенном местечке, приведшими к одному финалу. The Babysitter, располагаясь в конце (за ней следует лишь юмористическое представление-эпилог The Hat Act), является более совершенной версией The Magic Poker: в ней есть единый зачин – отец и мать уехали на вечеринку, оставив детей на юную няню, у няни есть ухажер, который вместе с приятелем хочет завалиться к ней, когда заснут дети, а отец намерен внезапно вернуться домой и застать няню с ухажером – но дальнейшее распадается на десятки равноправных альтернативных исходов, от вполне обычных до ужасающих, вплоть до гибели няни и детей. Читатель так и не узнает, что же из этого всего произошло "на самом деле", поскольку никакого "самого дела" нет, есть только текст, а текст не обязан сообщать о реальности.

В начале серии рассказов Seven Exemplary Fictions Роберт Кувер красноречиво обращается к Сервантесу, превознося его революционный вклад в обновление литературы, и заявляет, что своим сборником ставит сравнимую цель освобождения художественного письма от реалистических оков. То есть это не просто игра в слова или некое предощущение постмодернизма, а программная работа по осознанному разрушению литературных рамок, которые предшествующая пара поколений писателей-экспериментаторов стремилась расширить и подстроить под реальность. Кувер предлагает послать реальность лесом – прямиком в клешни ведьмы, как в The Gingerbread House, или засунуть в волшебную шляпу и растоптать, обманув ожидания праздной публики, как в The Hat Act, потому что свобода воображения важнее негласных (а потому несущественных) обязательств творца перед потребителем, а читателю стоит сменить пассивную роль на активную и быть соучастником творческого акта.

К борьбе за свободу прямо призывает Morris in Chains, о том, что эта свобода может дать, говорит The Pedestrian Act, но есть и The Romance of the Thin Man and the Fat Lady о цене свободы. В целом, это очень веселый сборник, с неизбежными для автора приколами над христианскими текстами (The Brother рассказывает о брате, которого бросил умирать Ной, J's Marriage – об отношении Иосифа к супружеству с Богоматерью) и над современной американской культурой (особенно хорош Panel Game о летальном ТВ-шоу). Если вы хотите познакомиться с Кувером именно как с Отцом Постмода, смело берите Pricksongs & Descants – будет и познавательно, и развлекательно. Шоумен из него прекрасный, главное – быть готовым к неожиданностям.

Надо читать!

За что я уважаю Макэлроя, так это за писательскую порядочность: если уж он задает интригу, то обязательно, несмотря на явный примат эстетических и интеллектуальных задач, раскроет ее в финале – не бросит и не объявит несущественной (как любят некоторые), а четко покажет, что там такое случилось и почему это произошло. В Women & Men таких интриг масса, у каждого персонажа какая-то фига в кармане, и в серии финалов на все вопросы ответы даны. Как соотносятся сказки Маргарет о East Far Eastern Princess и ее собственные приключения на диком западе? Как с ней связаны ботаник Маркус Джонс и белогубая исследовательница пекари Мена? Что за шестисотлетний Anasazi Healer? Откуда взялась опера Hamletin и в чем ее роль? Какова история пистолета, хранящегося у Мейнов? Что случилось с мамой Джеймса? Почему была убита Майга? Что конкретно изобрел Отшельник-Изобретатель Нью-Йорка? Почему Чили? С какой целью чилийский офицер втерся в доверие к оперной певице Луизе? И еще много вопросов, среди которых мой любимый (с шикарный ответом) – почему Джеймс так не любит Спенса? Ничего спойлерить не буду, читайте!

В завершение надо сказать, что, если бы у людей было принято работать с одной книгой в течение года, Women & Men оказалась бы в числе популярных, так как в ней есть что внимательно читать и исследовать, чтобы год не оказался потраченным впустую. Нечитанность столь умной и одновременно столь человечной книги (а не как у некоторых) я могу объяснить только разрывом между усилиями, что она требует для прочтения, и условной "нормой" усилий, что готов затратить на один роман рядовой любитель чтения. Я прочитал opus magnum Джозефа Макэлроя за 22 дня, и это было подобно одиночному забегу на вершину марсианского Олимпа – лучше бы его читать месяца четыре большой группой в режиме совместных чтений. Роман того стоит.

People R Matter

Отправной точкой авторского анализа служит шумахеровский постулат people matter, "люди важны", развиваемый Макэлроем в вариант people are matter, который можно понять двумя путями "люди составляют особый род материи" и "только люди и важны". Принцип people are matter в обоих смыслах лежит в основе сочинений Джозефа Макэлроя: с одной стороны, его принципиально интересуют именно простые люди и детали их повседневности, кто кому что сказал, кто на кого как посмотрел, кого с кем где видели, кто о ком что подумал, вплоть до обстоятельств мытья посуды, принятия ванны или тренировки в спортзале; с другой стороны, он стремится вывести из частных историй некие универсалии, законы и схемы, по которым повседневность действует незримо для ее участников. В предыдущих книгах почти всегда был один POV (все истории A Smuggler's Bible реконструированы Дэвидом Бруком, Hind's Kidnap рассказан Джеком Хайндом с небольшим перерывом на монолог его жены Сильвии, Ancient History: A Paraphase написана кинботообразным Си, в Lookout Cartridge мы видим лишь взгляд Картрайта на события, а в Plus POV'ов и вовсе меньше одного), поэтому роман, передающий multiplicity точек зрения, тоже вполне small-scale units отношений, явно напрашивался в творчестве Макэлроя как эволюция метода: не один смотрит на других, а все смотрят друг на друга.

Таким романом и стал Women & Men с максимально говорящим названием (да-да, вся книга именно о женщинах и мужчинах, как они есть во взаимодействии между собой) и с совершенно естественной для авторского письма толщиной. Скорее приходится удивляться, как Джозефу Макэлрою, с его дотошностью в прописывании мелочей и склонностью к спиральной подаче сюжета, как в "Доме, который построил Джек", удалось уложить всего лишь в 1290 страниц столько историй самостоятельных, не отраженных в центральном герое рассказчиков и столько концепций, связанных с people are matter. Это и авторское кредо Every little thing matters в устах юного экономиста Ларри, и теория Colloid Unconscious Джорджа Фоули, угадывающая бытие ангелов-Breathers, и перекочевавшая к Ларри через Мейна от Отшельника-Изобретателя Нью-Йорка идея Obstacle Geometry, объединяющая метеорологию с социологией, и переосмысление neighborhood как коммуникативного поля, и правило превосходства What над When, и представление совокупности контактов как розы ветров, и числовое выражение отношений как 2->1, и потребность в Abundance, "избыточности", для описания всего этого. Очень много идей и очень много людей, и все взаимосвязано в articulated structure, где People R Matter.

Язык романа наследует лабиринтам умозаключений Картрайта из последних глав Lookout Cartridge, только в том романе синтаксис усложнялся постепенно, а в Women & Men он в первой же BREATHER-главе стартует со сложности Nightmare. Вас ждут предложения произвольной длины, где непонятно о ком идет речь (спиральная подача сюжета требует максимальных умолчаний в начале), точки не обязательны, вместо утверждения признака дается цепочка отрицаний, вместо сообщения факта ставится вопрос о факте, из-за превосходства What над When через запятую и вовсе без запятых рассказывается о разновременных событиях – при этом внимание нельзя ослаблять ни на одну минуту, так как текст только выглядит мешаниной, а на деле является хитрым переплетением сюжетных линий, которое постоянно подбрасывает фактуру для разгадывания основных тайн романа. Не весь роман такой. Рассказы о Bleeders на периферии жизни Джеймса Мейна написаны вполне обычным языком. Сюжетные главы о физических формах ангелов-Breathers – самом Джеймсе, его женском отражении Грейс Кимбалл, Ларри, бабушке Маргарет и некоторых других персонажах – более замороченные. Самая густая языковая жуть в BREATHER-главах, так как для их POV-ов, олицетворенных отношений, не существует ни времени, ни пространства.

An Articulated Structure That Can Cope with a Multiplicity of Small-scale Units

Прочитал модернистский научно-семейный роман Women & Men Джозефа Макэлроя – историю о переплетенности и сложном взаимовлиянии друг на друга человеческих отношений на примере американского журналиста Джеймса Мейна и его окружения, начиная с полулегендарных приключений бабушки Маргарет в конце XIX века и заканчивая вроде бы не связанными друг с другом эпизодами из жизни соседей Мейна по многоквартирному дому. Макэлрой настолько фокусируется на отношениях, что даже дает им собственный коллективный голос – в виде ангелов-Breathers, обсуждающих события, которые произошли или могли произойти на расстоянии двух-трех рукопожатий от главного героя.

Монументальная книга, мне понравилась. Women & Men суммирует накопленный за 60-70-е годы писательский и идейный багаж Джозефа Макэлроя, предлагая глубокий и детальный анализ всего комплекса межличностных связей: жён с мужьями, включая бывших, детей с родителями и бабушками-дедушками, работников с коллегами и постоянными клиентами, общественных лидеров с последователями, любовников и безответно влюбленных и так далее, от самых мимолетных до продлившихся всю жизнь, от публичных до тайных. Разлука, вражда, абьюз, некоммуникабельность, и наоборот, крепкий брак, дружба, взаимовыручка, доверительность, а также нейтральные контакты, в основном соседские – все проходит сквозь призму авторского взгляда и раскладывается на составные части на 1290 страницах (у меня двухтомное издание 2021 года).

Макэлрой предлагает ряд концепций для осмысления природы и практики межличностных связей, эти же концепции по модернистской традиции определяют форму и стиль книги. Коммуникация – фундаментальное взаимодействие информационных систем – в простых человеческих контактах реализуется посредством звучащей речи, а та представляет собой особый вид дыхания. Поэтому олицетворенные отношения, свершившиеся, несвершившиеся и потенциальные (они так себя и называют: we relations или mere form of a prospect) именуются Breathers в противопоставление людям-Bleeders как материальным объектам. Поскольку жизнь человека за вычетом животных процессов целиком состоит из отношений с другими, Breathers равноценны и равновесно реальны с Bleeders (как вершины и ребра в графах), так что порой могут сгущаться в физическую форму. Таким сгустком, в котором сошлись отношения предков, потомков, коллег, соседей и случайных прохожих, и является Джеймс Мейн, всю книгу по эффекту бабочки продвигающий мировые линии десятков персонажей, в том числе не взаимодействующих с ним напрямую.

Коммуникативные единицы словесных выдохов не существуют отдельно друг от друга, а складываются в масштабную систему, сравнимую по всеохватности воздействия на человечество с воздействием погоды на планету – основу погоды ведь тоже составляет движение воздуха. По этой причине концепту Weather в романе уделено примерно столько же внимания, сколько в A Smuggler's Bible – концепту Smuggling, в Ancient History – концепту конических сечений, а в Lookout Cartridge – концепту Between. Сам выбор глобального взгляда на отношения продиктован еще более абстрактным концептом an articulated structure that can cope with a multiplicity of small-scale units, почерпнутым из книги экономиста Эрнста Фридриха Шумахера Small Is Beautiful: A Study of Economics As If People Mattered – Джозеф Макэлрой собирает в одной книге multiplicity простейших взаимодействий между людьми, тех самых small-scale units отношений, и показывает, как и какая articulated structure самого высокого уровня из них выстраивается.

Случайно обнаружил, что ушлые мексиканцы продают мою книжку за 70 долларов (это со скидкой!):
https://www.amazon.com.mx/Exodus-Dei-Russian-%D0%90%D0%BD%D0%B4%D1%80%D0%B5%D0%B9-%D0%9F%D0%B5%D1%82%D1%80%D0%BE%D0%B2-ebook/dp/B0DQVT2L9R
Ещё она отчего-то продаётся в индийском Амазоне, но там хотя бы всего лишь втрое дороже, чем на Литресе:
https://www.amazon.in/Exodus-Dei-Russian-%D0%90%D0%BD%D0%B4%D1%80%D0%B5%D0%B9-%D0%9F%D0%B5%D1%82%D1%80%D0%BE%D0%B2-ebook/dp/B0DQVT2L9R

Прочитал гипермодернистский роман "Табия тридцать два" Алексея Конакова – моделирование российской культуры и русского языка, в которых литературоцентричность заменили шахматоцентричностью. В начале 2080-х альтернативного будущего, где ООН поместила Россию в информационную и товарную изоляцию, аспирант-историк Кирилл Чимахин во время работы над диссером по пешечной структуре берлинской защиты знакомится с идеологом извращенных шахмат-960, а тот открывает ему губительную связку, в какую попало российское общество из-за неспособности властных любителей многоходовочек считать варианты.

Великолепная книга, я в восторге! "Табия тридцать два" – ни в коем случае не (анти)утопия-с-посылами о Проигравшей России, а чистейшее художественное развлечение автора, решившего довести призывы к отмене русской литературы до абсурдного конца: допустим, русская литература отменена – что тогда ее заменит и что из этого получится? Алексей Конаков предлагает – раз уж замыслил литературную игру – вместо чтения классики о хаотических порывах страстей играть в шахматы, никакого хаоса не допускающие. Текст устроен как шахматная партия (долгая расстановка фигур в дебюте, размены в миттельшпиле, попадание черного короля в смертельный цугцванг после неудачного маневра в эндшпиле), повествует о шахматах, до краев наполнен шахматными отсылками, цитатами, анекдотами и написан шахматным новоязом.

Года два назад я начал увлекаться шахматами, в основном как зритель – смотреть разборы классических и новейших партий, следить за турнирами и игроками – и "Табия тридцать два" показалась будто специально для меня написанной: в нее зашито все, что мне интересно и в самой игре, и в ее сообществе. Даже мой любимый берсерк Рашид Нежметдинов упомянут. Роман начинается с советских шахматных классиков и будто бы настраивает на ностальгический лад (автор же специалист по культуре СССР и логично ждать от него воспроизведения привычной ретро-тематики), но очень быстро сквозь отсылки к XX веку прорывается современность – отказ Магнуса Карлсена от шахматной короны, стримы Хикару Накамуры, обвинение Ханса Ниманна в анальном читерстве, всплеск альтернативных правил и, конечно же, компьютерные движки во главе со Стокфишем, полностью изменившие подход к обучению игре и анализу вариантов. Остранение шахмат 2020-х через восприятие Чимахина, для которого Крамник и Непомнящий так же далеки, как Алехин и Тартаковер, лишь добавляют читательскому удовольствию остроты.

Роман безупречно смоделирован. Алексей Конаков ловко отвечает на все вопросы к шахматизации России, которые возникают по ходу чтения, начиная с мотивов отмены русской литературы на государственном уровне (объяснение, почему только руслит имперский-токсичный, а вся иностранная художка правильная-гуманная – локальный пик иронии над "культурой отмены"). Это, наверное, даже не вторая, а первая причина, почему книга мне так понравилась, ведь детальное и непротиворечивое прописывание фантастических декораций лично на мой вкус важнее идей, которые на их фоне высказываются. Весь роман я пытался подловить автора то на одном, то на другом мутном моменте в устройстве российской шахматной идиллии, но Конаков рано или поздно их прояснял, причем с такой убедительностью и изобретательностью, что просто моё глубочайшее уважение.

Кроме того, "Табия тридцать два" написана замечательным воздушным стилем и чаще комична, чем трагична. Рассказчик-аспирант большую часть истории находится в приподнятом настроении (ибо молодость, любовь, радужные перспективы в науке), что весьма нестандартно для современной русской литературы, где действует запрет на белые поля и герои вынуждены или блуждать, как слоны, по однотонной черноте, или преодолевать чересполосицу черного и серого. Энергичная игривая книга на одну из любимых тем с трудолюбиво проработанными языком и миром от реально умного автора с огромным чувством юмора – что еще нужно для читательского счастья?

Буду надеяться, что Алексей Конаков еще вернется к сочинению художки, у него это великолепно получается. Такие авторы нам нужны.

Я опять болею и потому не могу хорошо писать о книгах. Зато могу фотографировать!
В этот день книгодарения СДЭК привёз мне вторую половину новогодней закупки:
2 книги Харри Мэтьюза
2 книги Уильяма Воллманна
3 КНИГИ АНТУАНА ВОЛОДИНА
1 книгу Джеймса Лафлина
1 книгу Дэвида Марксона
1 книгу Дональда Бартелми
1 книгу Майкла Бродски
1 книгу Ричарда Бротигана

Причём две книги из этой посылки - не для себя, а для Kongress W press. Угадайте, какие)

P.S. Приятный сюрприз: книга Марксона о суперхите "У подножья вулкана" Малькольма Лаури оказалась с автографом.

После "Табии тридцать два" Алексея Конакова (наверно, завтра о книге напишу) начал слушать в транспорте "Под синим солнцем" Ромы Декабрева, а там (внезапно) все персонажи размышляют в стиле депрессив суисайдал блэк митал, так что из книги можно нарезать готовых песен на несколько альбомов о бренности жизни, исполняемых под монотонное жужжание ледяных гитар. Вот, например, кусок радиопередачи, которую слушает один из героев в такси (разбивка на строки моя):

"Задумайтесь

Разрушение
оно было здесь всегда
Мрачный оттиск его различим
и на заре человечности
Так же как увядание осени
присутствует весной
в еще не проросшем семени

Каждую секунду нашего существования
гибель шагала с нами в ногу
Периодически чуть более настойчивым голосом
напоминая о своем соседстве
войнами
катаклизмами
эпидемиями

Но даже и самые спокойные времена
полнились намеками и пророчествами
Что рано или поздно всё
абсолютно всё
закончится для нас

Первородный импульс жизни
как нечто чужеродное на фоне
кристальной чистоты космоса
Замкнется на нашем поколении
в котором сосредоточилась
вся
воля
к смерти
По капле ото всех предыдущих

Наши идеи и моральные устремления
то что видится нам благом
И даже возмущение по отношению
к собственной исключительности
И способы утверждения и не ведающая
границ неуемность потребления
Всё самым парадоксальным образом
сходится в смерти

Человек
Та часть его что изгнана из рая
не успокоится пока не переделает весь мир
под свою проклятую правоту

Идеологией
Коммерцией
Инстинктом
Как ни назови эту тягу
выкорчевывать с корнем естество
Виной все равно останется сам человек
неспособный сбросить с себя
неподъемное бремя чье имя
Истина

И в то же время сей закат
исключительно добровольный
демократический акт свободы
Бюллетень с галочкой напротив графы
"Смерть"

Позвольте заострить на этом внимание"

Добрался до условного порога. Still 293 pages to go.

Отсюда о драматургии. Хотя действие в романе не выходит за границы обыденности, автор находит в этих границах достаточно нерва, чтобы бытовое-реалистичное развивалось не менее горячо, чем остросюжетно-жанровое. Прежде всего бросается в глаза выживание Артурика среди гопоты и оборотней в погонах, но это только часть конфликтной карты "Город Брежнев", отрисовываемой от таких глобальных вещей, как усиление при Рейгане экономических санкций США против СССР и Афганская война, и до таких интимных личных проблем, как аборт во вроде бы благополучной семье заводского руководства. Постоянно бороться за себя и своих приходится не только Артурику, но всему многоголосью POV-ов: Вазыху Вафину нужно отстоять суверенитет чугунолитейки, Ларисе Вафиной – обеспечить погоду в доме, молодому афганскому ветерану Виталику и его любовнице, учительнице немецкого Марине – прилично устроиться, капитану Хамадишину – раскрыть канал контрабанды оружия в Брежнев и так далее. У всех своя правда, все с двойным дном, каждый ближе к финалу проявляет себя с неожиданной стороны; все частные линии взаимозависимы и подталкивают друг друга к серии развязок, резонирующих с 9 февраля 1984 года – днем смерти Юрия Андропова.

Закончу идеями. Освободившись от жанровых рамок экшена, Шамиль Идиатуллин всем массивом повествования в "Город Брежнев" передает ту ключевую для его творчества мысль, которую прежде приходилось кратенько проговаривать персонажам в перерывах между драками, погонями и перестрелками. Главное в жизни человека – это семья, причем это касается всех членов семьи в равной степени и не должно быть такого, что кто-то один царь и бог, а остальные вокруг него скачут. Профессиональная карьера может обрушиться после одной аварии или даже неудачного совещания, влюбленность – испариться на первом же серьезном испытании, служба Родине – обратиться в напрасную жертву, честь пацана – оказаться фуфлом, братва – кинуть кореша в произвольный момент. А семья – по мысли автора, семья никогда не перестает, хотя и пророчества прекратятся, и языки умолкнут, и знание упразднится. Потому у человека не должно стоять выбора между семьей и чем-то другим: в любой непонятной ситуации выбирайте семью.

Глава "Как огурчик", где отец и сын пытаются вместе выбраться из заледенелого погреба и в процессе обретают друг в друге по-настоящему родных людей – то, что я с лета 2018 года пытался найти в современной русской литературе И НАКОНЕЦ-ТО НАШЕЛ. Честно, я ничего особенного не ждал от "Город Брежнев", книги популярной и премированной, написанной в неинтересном мне поджанре "советские годы прекрасные/ужасные", тем более после пяти подряд по нарастающей крутых романов Идиатуллина. Поэтому мне трудно даже передать мои эмоции, когда я обнаружил, что и в шестом романе автор, уже находясь в эмпиреях прозаического совершенства, продолжал расти над собой. Могу лишь выразить их бурными аплодисментами, переходящими в овацию. Браво, Шамиль-абый, браво!

Прослушал новейше-исторический роман "Город Брежнев" Шамиля Идиатуллина – срез жизни в Набережных Челнах в андроповском 1983-м году: взрослые стаханствуют на КамАЗе, молодежь ищет место в жизни, школота развлекается, чем может, в том числе играет в бандитские группировки, а государство, как обычно у автора, занимается не тем и не так на всех уровнях власти; главный герой – традиционный для Шамиль-абыя супер-татарин, на сей раз бойкий, впечатлительный, дружелюбный, честный и вообще мировой пацан, подросток Артур Вафин, на чью голову (вместе с головами его родителей Вазыха и Ларисы) сыплется множество неприятностей, регулярно с возможным летальным исходом.

Великолепная книга, я в полнейшем восторге! По моему скромному мнению читателя, прочитавшего у Идиатуллина 10 (страшно подумать) романов, "Город Брежнев" является magnum opus этого замечательного российского писателя, вершиной его писательского метода "ставь перед собой сложные задачи и выполняй их с избытком". Очень удачно вышло, что до книги я добрался после других девяти, так как смог сполна оценить эволюцию писателя от и так не слабеньких "Татарский удар / Мировая" и "СССР (тм)" через еще более сильную дилогию "Убыр"+"Убыр. Никто не умрет" и увлекательно сложный "За старшего" к роману, собирающему все успешные наработки – драматургические, стилистические, фактурные, идейные – в единое масштабное и гармоничное целое. "Город Брежнев" надо разбирать на курсах писательского мастерства в ключе "Вот как надо!".

Чему нас учит эта книга? Начну с точности. Исторический роман, если он в самом деле исторический, должен быть наполнен конкретикой времени и места, а сами время и место обязаны играть одну из ведущих ролей. "Город Брежнев" забит материальными и духовными деталями жизни в предперестроечных Набережных Челнах, как кладовка перфекциониста: всего очень много, но все на своих местах. Автор без отрыва от сюжета проводит читателя дотошной экскурсией по позднесоветским реалиям от быта (что ели-пили, во что одевались, какие фильмы показывали, какую музыку слушали) через подробную географию челнинских новостроек к техническим тонкостям производства на КамАЗе. По плотности фактуры роман не уступает научпопу о советской жизни 80-х, то есть, следя за историями Артурика и его окружения, вы одновременно читаете многоаспектный нонфик, охватывающий и экономику, и культуру, и социалку.

Продолжу о языке. Мне трудно назвать в современной русской литературе второго такого же пышущего языковыми играми писателя, как Шамиль Идиатуллин; пожалуй, именно он мог бы написать российский аналог Finnegans Wake (конечно же на смеси русского с татарским и английским), если бы задался такой умопомрачительной целью. В "Город Брежнев" его страсть к обнаружению смысловых и звуковых связей между словами достигает локального максимума – в большей или меньшей степени каламбурят все персонажи, в особенности Артурик и его батёк. Также текст полнится уместными метафорами, отражающими текущее настроение POV-ов, причем регулярно показывается процесс ассоциативного мышления, приводящий к той или иной метафоризации жизненного случая. В то же время текст свободен от длиннот и тяжестей, стиль "Город Брежнев" так же энергичен и упруг, как в боевиках и триллерах Идиатуллина, хотя вроде бы история совершенно будничная: старшие поднимают надои электропечей на ЧЛЗ, младшие по подворотням орут друг на друга "КАКОЙ КОМПЛЕКС".

Приехала первая в этом году посылка из США. Внутри:
Пара книг Дональда Бартелми
Пара книг Ричарда Бротигана
Пара книг Стэнли Элкина
Книга Ишмаэля Рида
Книга Д. Кита Мано
Три последних романа и сборник писем Дэвида Марксона
И -
САМОЕ -
ГЛАВНОЕ -
- Три книги Мануэлы Дрегер

Лучшие книги зимы (7 ноября - 6 февраля) 2024/2025 года

Гиперхиты:

Берлин, Александрплац, Альфред Дёблин
У подножия вулкана, Малькольм Лаури
Отчаяние, Грег Иган
Глаз чудовища, Яцек Дукай
Король утра, королева дня, Йен Макдональд
Некровиль, Йен Макдональд
Кандид, или Оптимизм, Вольтер
Гаргантюа и Пантагрюэль, Франсуа Рабле
Симплициссимус, Гриммельсгазуен
Город Брежнев, Шамиль Идиатуллин

Бодряк:

Locus Solus, Реймон Руссель
Горы моря и гиганты, Альфред Дёблин
Город перестановок, Грег Иган
Агерре в рассвете, Яцек Дукай
Дорога запустения, Йен Макдональд
Оникромос, Павел Матушек
Жизнь и мнения Тристрама Шенди, Лоренс Стерн

База:

Волшебная гора, Томас Манн
Портрет художника в юности, Джеймс Джойс
Бесплодная земля, Томас Элиот
На маяк, Вирджиния Вулф
Карантин, Грег Иган
Старость аксолотля, Яцек Дукай
Дон Кихот, Сервантес
Одиссея, Гомер

25 как минимум интересных книг за квартал (из них 10 – восторг). Зима прошла очень приятно.