Теорема 60. Логика мест требует дополняющей ее логики сил, новой амфибологии — амфибологии места и силы. Противоположность мысли о месте и мысли о силе — это противоположность конечной или миноритарной мысли и бесконечной или авторитарной мысли.

2. - С другой стороны, мы можем признать и утвердить эту галлюцинаторную и в целом фикциональную природу философского Решения. Ее реальная критика также является его признанием. Отсюда возможность: а) высвободить философское Решение из его кругового авто-замыкания, его авто-торможения; б) раскрыть его для более радикального опыта возможного и будущего; мы называем этот опыт Трансценденцией Не-Тетической (ТНТ), или Не-Тетическим Будущим: переживанием Иного, освобожденного от всякой позициональности или же онтологии, от любого ek-stasis и горизонта — Другого не как футуро-логоса. Мы можем обрести его только на научной (а не религиозной…) основе, как единственный опыт инаковости, который может быть опытом конечного человека как субъекта (от) науки; и в) объединить философское Решение и этого измерения Не-Тетического Будущего, чтобы развести или, таким образом, «превысить» фикциональные и спекулятивные потенциальности философии. Таков проект: преодолеть в философии то, что мы называем планкой гиперспекуляции. Гиперспекуляция = спекуляция в не-позициональной степени.

В/ ОТ SCIENCE-FICTION ДО ГИПЕРСПЕКУЛЯЦИИ

1 - Мы отрицаем не философию, а «филоцентризм». Если только наука дает доступ к реальному, то притязания философии на привилегированный доступ к нему и даже на полномочия познать и определить его — это трансцендентальная Иллюзия. Наш проект состоит в том, чтобы, высвободив сущность науки из ее физической модели, обобщить и радикализировать Критику чистого Разума и, в частности, трансцендентальную Диалектику: иллюзия распространяется с догматической и скептической метафизики на философское Решение как таковое (следовательно, включая кантовские и посткантовские попытки «критики» метафизики). В заключение мы говорим о галлюцинаторном — более чем иллюзорном — характере философии в отношении реального.

Христо-субъекты существуют как множественность [multitude] Равных-в-Человеке и являются мессиями для Мира.
…Генозис [henôsis] существует только для субъекта как Сына — для интеллекта, который есть в Мире, а не для Человека, который уже есть Один. Человек в мире и сам Мир — это материя пришествия-Христом [advenir-Christ], а не становления-Христом [devenir-Christ]; материя бытия-равным Мессии с Человеком-собственной-персоной, который является Последним Равным.

…Христос есть тот, кто восстал на гробницу мира.

Мы установили декорации и кулисы сцены Распятия и Воскресения, а в самый центр поместили Гробницу. Но в режиме реальности, отличном от этих общих условий, не хватает еще главного персонажа, на роль которого разбойники не могут претендовать.

Человек-собственной-персоной, в котором мы видим без отзеркаливания, нерефлексивно все вещи и само зеркало, как Последняя Тень детерминирует фотологическую сущность философской манифестации. Детерминация означает, что Тень есть Изнанка-собственной-персоной Света. Последняя борьба идет между Ультимативной Тенью человека и «Тьмой».

Возможно, кто-то возразит, что внутренняя математизация бессознательного — единственное возможное решение, которое остается (в остальном оно очень вариативно: логика, комбинаторика, теория множеств)… если мы хотим избежать возвращения анализа под власть гуманитарных наук. Это не так: данный тип жесткой, но локальной или ограниченной математизации (если бы она была тотальной, то просто растворила бы психоанализ) специфичен для гуманитарных наук, и чуть ли не невозможно отказаться от герменевтики ради матемы, почти как пройти от Харибды к Сцилле или, скажем, от Сциллы к Харибде… Предлагаемое решение имеет совершенно иную природу: становление-наукой анализа проходит не через математизацию, которая, конечно, всегда возможна, но через его включение в условия объединенной теории науки и человека, с Эго (Joui) в качестве причины и Чужестранцами (Радикальное Бессознательное) в качестве объекта — следовательно, в трансцендентальный матезис Jouissance.

Не!философия — подлинно «народная [populaire] философия», которая, чтобы жить, должна стать абсолютно «непопулярной»; это имманентная мысль народа, чья скудость должна попрошайничать у мысли-мира, чтобы дез-ориентировать и дез-окцидентировать себя.

Первый термин «неученого познания» (а не неученого знания, гнозиса) для ви́дения-в-Едином не является, вопреки его языковому облику, переворачиванием [renversement] философского «ученого незнания», docta ignorantia, всегда отмеченного ставкой трансцендентного познания. Это его Изнанка [Envers] — «познание», которое, подобно гнозису, имеет первенство, а не приоритет, перед языком и мышлением, мобилизованными философией. Отсюда первенство Человека перед Докторами и Учеными, чье место он, однако, занять не может, и его особый тип ереси.

Первый [Бадью] — герой, что приходит на помощь вымирающей философии, второй [Ларюэль] — искупитель, считающий ее «спасенной» априори: вот почему Л. может создать видимость утраты или отречения от нее. Философия уже была спасена, но мы этого не осознаем, поскольку были внутри философии и поскольку последняя скрыла от нас свое истинное лицо…

Вся расфуфыренная и размалеванная, непристойно содрогающаяся, эта падшая королева танцует вокруг человека, соблазняя галлюцинациями. До-человеческая, бес-человечная [in-humain], слишком-человеческая, сверх-человеческая — она столь же искусна в наворачивании приставок, сколь и в игнорировании корней [radicaux], которые ей не удалось фетишизировать… Если мы современны [modernes], отчего бы нам не создать международную номенклатуру или нозографию? Если мы современны, отчего бы не сбацать клип, монтаж или коллаж ее непристойностей? Столько профессионалов, мастеров, специально обученных людей, разнорабочих, чернорабочих, официантов кафе-философии. А кадры концепта? Прежде всего кадры, мастера медитаций, старшие преподаватели, менее старшие эйчары. Мы познали Laphilosophie, Ouilaphilosophie, l’Antiphilosophie, la Non-philosophie, les Sans-philosophie, наконец la Non!philosophie, дабы завершить сей бал Золушки.

Мы, без-философии, — неученые люди, мы Необразованные Студенты, для которых философия — это симптом.

…Левинас признает, что нужно вести «праведную войну против войны», таков его крест как Еврея. Но тогда не пойдет ли он против нас? И не является ли эта «война против войны» уязвимостью мирного состояния, ведь мир [paix] всегда должен быть вооружен (или по крайней мере как это мыслит себе Левинас)… В таком случае Левинас мог бы требовать жестокого обращения в отношении самого себя, поскольку он не оставляет нам иного выбора, нежели вступить в бой, но именно это и следовало бы изобрести — меньшую или миноритарную войну, требующую еще большей жестокости, чем предлагает Левинас.
Следовало бы изобрести нечто вроде сверх-иудаизма (подобно тому, как Ницше изобретает «сверх-христианство»), который был бы также недо-иудаизмом — новые формы иудаизма, и его критерии (детали, дополнения, приложения), которые вели бы его куда-то еще, дальше, или изменили бы его конфигурацию посредством разрыва = X… Откажемся от приставки «сверх-», чтобы выдвинуть другую, еще более неприемлемую и смехотворную формулу, скорее даже лозунг: нужно изобрести [формулу] «иначе, чем Еврей» [autrement que Juif] — вот наша задача и наше будущее.

Ницше является мыслителем фашизма в двух смыслах: в определенном смысле, он является фашистским мыслителем, но прежде всего он является мыслителем подрыва фашизма. Мысль Ницше является сложным политическим процессом, содержащим два вступающих друг с другом в «противоречие» (напрямую, без опосредующего звена) полюса. Это отношение, в котором фашистский полюс (Господство), являющийся здесь второстепенным, подчиняется ведущему, революционному полюсу (Восстанию). Ницше делается фашистом, чтобы лучше одолеть фашизм, он принимает худшие формы Господства, чтобы стать Бунтарём [Rebelle] против него.

Теорема 102. Игра и употребление [usage] как игра остаются вариациями унитарной парадигмы. Они преодолевают не саму логичность [logicité] в ее сущности, а лишь низшие, формальные и фиксированные формы логического.

Уже в своих источниках это эссе тесно сопрягает, объединяет на радикальном базисе Реального, переосмысленного как «Человек-en-personne», три модуса религиозного опыта, которые оставались чуждыми друг другу, если не откровенными противниками. С одной стороны, это наследие христианского и неоплатонического мистицизма через Экхарта и русский исихазм, общий смысл которого мы переворачиваем, отдавая первенство Реальному как Человеку-в-Человеке, а не Богу [Dieu] или Божеству/Святыне [Déité]. С другой стороны, еретический край мысли, притупленный веками конформизма и анти-гностических преследований, который мы мобилизуем против духа философского сговора. Наконец, эсхатологическое и мессианское вдохновение, которое является частью обстоятельств [conjoncture] и которое здесь ставится на службу определенной практике философско-религиозного «скончания времен».

Я не «обрушиваю» определение текстуальности на границы, которые сейчас признаны, я просто использую его как отправную точку. Как и вы: поскольку это неизбежная данность, вся работа может начинаться только с этой логоцентрической матрицы текстуальности. <…> Очевидно, что то, что мы называем (общей) «текстуальностью», будет менять свой теоретический и практический объем в зависимости от типа пробела, вокруг которого оно «вращается»… здесь, с моей точки зрения, и кроется проблема: моя отправная точка обязательно совпадает с вашей (и не без причины…), это некое представление текста. Но я думаю, что отличаюсь от вас в том, какой «работе», или, скорее, критической трансформации, я подвергаю означающее… Именно в отношении этой работы трансформации «я» отделяюсь от вас. <…> В каком-то смысле нет, в этих текстах нет ничего оригинального, разве что лень разложить их на минимальные элементы (темы, категории, намерения, влияния: чуточку делёза, щепотка деррида, капелька альтюссера, что вряд ли позволяет говорить о гражданском состоянии) — и если забыть о том, что палеонимия (различающее повторение старых понятий) составляет условие критической действенности.

Строгость приводит меня к выводу, что у меня нет философского существования. Меня интересует не определенная практика письма (оцениваемая сама по себе или с точки зрения ее эффектов), а тип аффекта, в котором моя практика письма проверяется экспериментально. Я просто машина, которая бросает то, что ловит на лету, как (более сложный) лук или камнемет, иногда рогатка, а иногда пушка.

Бездна односторонней имманенции отделяет ничтожение Мира или желание Одного от исходно присущего безразличия, имплицируемого невыкупаемостью Одного в сторону Мира.

Трансцендентальное «сердце» мысли — это, строго говоря, машина, но именно трансцендентальная, или машина «витализма», а не механицизма. В своем нынешнем состоянии дуализ по-прежнему недодетерминирован, поскольку все еще возможны два эквивалентных забвения: либо сердца, либо трансценденции крови, которая орошает сердце и которая им отнюдь не только лишь изгоняется. Что до трансценденции крови, то она для сердца и материал, и со-необходимая причина его движений. Что есть кровь для философии, в чем заключается ее феноменологическая сущность? Сущность крови в том, чтобы кровоточить — и даже стекать обратно, так что «сердце кровью обливается».

Анна-Франсуаза Шмид, Франсуа Ларюэль и Альфонсо Фериа, их сосед.

Без Левинаса, а равно без Лакана и без Деррида, идущего по их следам, философия была бы очень скучной. Нам пришлось бы довольствоваться безвкусными христианами, бездушным католичеством, экуменической пресностью протестантизма.

Во время защиты моей диссертации Клеменс Рамну (специалистка по греческой философии, в т.ч. по Гераклиту) сказала следующее, словно предчувствуя: вы хотите писать концептами музыку. После 40 лет блужданий по современным авторам и объектам — а я всегда в современности, в поисках фило-музыкальной мысли — меня поразила та же невозможность: использовать родовое искусство (музыку), сделав эквивалентом трансцендентальной мысли, а значит, преодолеть непересекаемую пропасть на поверхности. Эта пропасть, однако, уже была преодолена эпистемологией и эстетикой на манер, который я счел неудовлетворительным: без того, чтобы придать философии ее человеческую и вместе с тем универсальную истинную амплитуду. А посему не эпистемология и не эстетика, но преодоление непересекаемой пропасти посредством иной трехчастной диспозиции дисциплин или их топологии, которую я назову в вертикальном разрезе Rémin-I-science, пародируя Платонову реминисценцию, что аффицирует философию… закрепляя за 3 новыми стадиями существования: бытие-на-Земле, в нашей новой не-платоновой Пещере; затем бытие-в-Мире, исторически разделенное на дурной-Мир и праведный-Мир, на борьбу и утопию; наконец, бытие-ради-и-во-Вселенной… Злые языки скажут, будто бы я создаю здесь астрологию, прямо как Платон и Плотин.

« Le réel c’est l’impossible », 16.02.2005, Париж-X

Философ, детерминируемый Народом [Peuple], — не народный [populaire] философ, а «философ без свойств». Не существует «плебейского философа»: этот термин привязан к комплексному и унитарному горизонту (Балланш, Маркс, Ницше и Фуко).

Мы называем не-кастрацией единство операций потери и objet m [от mélange ‘смесь’, м.б. тж. manque ‘нехватка’] и манифестацию как таковую или бессознательную манифестацию тождества каждой из сторон любой из антиномий ФА-комплекса [= философско-аналитического]. Своей функцией не-кастрация обозначает не отказ или предполагаемое отсутствие кастрации, не кастрацию аналитика qua аналитика — мета-кастрацию, — но имманентную трансцендентальную универсализацию кастрации, которая тождественно справедлива для философа и аналитика независимо от философско-аналитического различия, равно как для мужчины и женщины независимо от полового различия.

Так, мы различаем три случая, обозначаемых «собственной-Персоной» [en-Personne]:
1. Человек, Нетварный-собственной-Персоной par excellence, как причина двух других «собственных-Персон» (а не их бытия-в-мире);
2. Сын Человеческий как Будущий Христос, который есть субъект, то есть Мир собственной-Персоной, как данный-в-Человеке, а не в-мире и освобожденный от Принципа Достаточного Мира;
3. Святая Любовь как эротическое единение Христов-субъектов.

Теорема 28. Индивиды отказываются быть сочтенными в универсальном подсчете, расчете на конец, сбор или предел истории — на Революцию или какой-либо другой фетиш.

Я пользуюсь термином «Принцип достаточности философии» (ПДФ), чтобы представить философию как детскую болезнь мысли, находящейся на стадии зеркала и нарциссистского ощущения всемогущества. Поскольку это мысль, которая еще не достигла стадии взрослости, совершенно…

Аксиома 1: Единое — это Единое-в-Едином; или, больше того: Единое не имеется, кроме как в-Едином или как видение-в-Едином. Иными словами: Я — это Я-в-Я.
Wissenschaftslehre, первое основоположение: Я = Я.

Аксиома 2: Имеется не(-Единое), или сопротивление Единому.
Wissenschaftslehre, второе основоположение: не-Я противополагается Я.

Теорема: Единое-в-Едином — это тождество-в-последней-инстанции унилатеральной дуальности неделимого Единого и делимого и неделимого не(-Единого); такое тождество — органон мысли или силы(-)мысли как решение проблемы детерминации не(-Единого) Единым.
Wissenschaftslehre, третье основоположение: Я противополагает в Я делимому Я делимое не-Я.

…банальный отказ верить в Бога противоречив и удовлетворяет малодумных, но отказ верить во всеблагого Бога — вот истинный бунт… ибо Бог всегда таится в засаде, готовя свое возвращение через любое отрицание, что сотворили из его существования, пусть даже материалистическое.

…возможность производства герменевтики как трансцендентальной демонологии, частично скрывающей [dissimulait] экзистенциальность. Когда фонический или фонологический синтез противоположностей в терминах вслушивания, зова и отклика не преобразует и не производит термины иерархии, как в традиционной версии, «теорийной» или даже «медитирующей», демон предстает в виде гения, поэта или верующего, автореферентной утайки [réserve] смысла (герменевтический круг), где интерпретатор всегда уже аффицирован смыслом [sens], но смыслом данным, полученным, а не произведенным: вот три замаскированные и нигилистические демонологические фигуры. Здесь смысл редуплицируется через его референцию к себе в виде виртуальности знания, уже данного себе. Тогда как демон — это агент и продукт герменевтического процесса, который делает смысл радикальной возможностью, а не виртуальностью, врожденностью, априорностью: три способа маскировки восполнения [supplément] смысла, его постоянного производства. Фония [la phonie] — это даймон, герменевт своего понятия.

[Трансцендентальный] метод конститутивен с самого начала — в противном случае он должен отказаться от всякой автономии: он не может позволить себе руководствоваться видовыми и родовыми различиями между вещами, он их обезразличивает и делает контингентными в пользу собственных разрезов, налагаемых на природу. Он испытывает ужас перед реальным, предположительно данным, то есть — если позволите мне выражение, в которое я впутываю и себя [je m’implique] — перед глупостью [bêtise], а не только перед иллюзией. Но то трансцендентальный ужас, ведь он в любом случае и навсегда остается погруженным в это реальное.

Коль скоро философы причастны к жизни, а не только бытию, они также жительствуют в Доме, главном строении или корпусе, который непременно слишком тесен и требует к себе пристройки, всегда чересчур громоздкой: Мир или Вселенную. Они тоже, как и их жители, знают камеру соударений, ее стены и проломы, ежедневные столкновения ее жителей, у них есть свой быстрый или мирный способ покинуть это место. Со своей стороны, Пещера, с коей скромно начали философы, находит отзвук в подвале или погребе современного дома, где бомбардируемые укрываются от пламенных солнечных лучей либо от всполохов взрывов. В обоих случаях мы должны быть готовы выбраться на воздух уступания и войти в великий просвет Блага и Мира.