«- Ну что тут скажешь? Вот есть великие шедевры живописи – народ со всего света съезжает на них посмотреть, они собирают толпы, они растиражированы на кофейных кружках, ковриках для мышек, да на всем подряд. И можно – я сам такой, кстати – всю жизнь честно ходить по музеям, получать от этого искреннее удовольствие, а потом идти и преспокойно себе обедать. Но, - он снова уселся за сто, - если картина по-настоящему запала тебе в душу, переменила то, как ты вообще смотришь на мир, как мыслишь, как чувствуешь, то ты не думаешь ведь: «О, мне нравится универсальность образов этой картины» или «Я люблю это полотно за то, что в нем отражены общечеловеческие ценности».
Искусство любят совсем не за это. А за тихий шепоток из-за угла. «Псст, эй ты. Эй, малый. Да-да, ты». – Его палец скользит по выцветшему снимку – прикосновение реставратора, прикосновение без касания, между поверхностью и его пальцем – тоненький зазор с облатку для причастия. – То, что заставляет трепетать именно твое сердце.
Твоя мечта, мечта Велти, мечта Вермеера. Ты видишь одну картину, я – другую, в альбоме с репродукциями она изображена и вовсе по-иному, дама, которая в сувенирной лавке покупает открытку с ее изображением, видит что-то вообще свое, я уже молчу о людях, которых от нас с тобой отделяет время – за четыреста лет до нас, за четыреста лет после нас, - никогда картина не вызовет двух одинаковых реакций, а у большинства не вызовет никакой реакции вовсе, но настоящие шедевры, они текучие, они уж сумеют просочиться тебе и в серце, и в разум с самых разных сторон, совершенно необычным, особенным способом. Я твой, твой. Я был создан для тебя».
И, ох, даже не знаю, если я совсем заболтался, ты уж скажи, - он провел рукой по лбу, - но сам Велти, бывало, говорил о судьбоносных предметах. Каждому галеристу, каждому антиквару такие попадались. Вещи, которые исчезают и появляются снова. А для кого-то еще, не для антиквара, это будет не вещь, а город, цвет, время суток. Гвоздик, за который зацепится твоя судьба.»
Данна Тартт
«Щегол»