🗣️ DownBeat 1960: JAZZ MISSION TO MOSCOW. Впервые на русском. Часть 5
Один из первых концертов американских джазменов в СССР. Воспоминания музыкантов.
Часть 1 —
тут Часть 2 —
тутЧасть 3 —
тутЧасть 4 —
тут Все дни до концерта в зале Чайковского мы ожидали, что нам позвонят и отменят всё из-за «конфликта в расписании» или ещё чего-то тактичного. И вот этот важный день наступил. Зал был заполнен, и мы заметили, что большинство зрителей это не студенты, а люди в возрасте. Позже мы узнали, что там было много артистов из Большого балетного оркестра и Московского филармонического оркестра. Мы вышли на сцену чертовски нервные. Зрители бурно аплодировали, когда мы вышли из-за кулис. Я впервые за долгое время почувствовал сценическое волнение. Поэтому я закрыл глаза и выпалил: «Ya garvaru ochen ploxa pa Ruskie» («Я очень плохо говорю по-русски»). Это вызвало дрожащий смех, так что я понял, что они со мной на одной волне, и продолжил свою речь на русском языке. Когда они закончили аплодировать, мое сердце сжалось от сладкого облегчения.
Мы открыли концерт композицией Walkin’, сыграли несколько стандартов и несколько собственных композиций. Мы никогда не играли для более отзывчивой публики. Они реагировали так прекрасно, что мы едва могли поверить, что это правда. Не было никаких хлопков в ладоши, топанья ногами или покачивания головой — просто море русских лиц, выражающих восторг от знакомых вещей, улыбки от смешного и сочувствие от душевного. Техника Митчелла их поразила.
После антракта мы сыграли Lullaby of Birdland, которую они знают и любят. Их реакция на эту мелодию была фееричной, казалось, что публика сошла с ума. Мы чувствовали эмоциональное напряжение в воздухе, и видели его на их лицах. Нам было очевидно, что при малейшей провокации может начаться бунт. Одной фанки-роковой мелодии было бы достаточно, чтобы вызвать всеобщий бедлам и порвать сиденья (мы видели, как это происходило в гораздо менее ограниченных странах), поэтому мы играли её спокойно и отдавали предпочтение интеллектуальным, а не слишком жестким эмоциям. В тот момент в наших силах было произвести впечатление благосклонности или немилости к джазовой музыке не только в умах советских людей, но и, что более важно на данный момент, в умах Министерства культуры.
По иронии судьбы нас больше волновало не то, насколько хорошо мы играли, а поведение публики. В финале мы исполнили популярную в Советском Союзе песню «Подмосковные вечера». Но это мы думали, что это конец. Публика настояла на десятках бисов, вставая и крича «ура» после каждого. Мы с трудом ушли со сцены — чтобы встретиться с толпами, несущими цветы, в коридорах. Мы часами отвечали на вопросы о джазе и пообщались с корреспондентом New York Times.
После концерта наш телефон звонил не переставая. Джазовые музыканты со всей Москвы пытались организовать джем-сейшны. Мы сыграли несколько и обнаружили, что уровень музыки на удивление высок. В Москве джазом интересуются.
Нас пригласили в дом инженера, который читает лекции о джазе на частных вечеринках. Он использует кассеты и диски, присланные ему из Штатов и Западной Европы. Он также читает все журналы о джазе на французском, английском, немецком и польском языках и пишет для многих из них. Он и его друг-геолог, который также читает джазовые издания, до самого утра задавали Митчеллу и мне всевозможные вопросы о джазменах от Джелли-Ролла Мортона до Ахмада Джамала.
Они особенно интересовались Чарли Паркером и ставили его в ту же категорию музыкальной значимости, что и их собственные Чайковский и Рахманинов. Было чудесно слышать, как они, даже в русском разговоре, называют его Птицей, а Лестера Янга — Пресом. Это было вскоре после смерти Преса, они узнали все подробности из немецкого журнала. Один учёный на вечеринке чуть ли не плакал, когда говорил о Пресе. Он принес на вечеринку рисунок цветным карандашом, который он назвал «Дань памяти Пресу».
Продолжение следует…