Во дворе
Я сидел на скамейке в большом московском дворе на улице Бориса Галушкина. У моих ног прохаживались голуби, голоса говорящих отражались от стен. Громкая тетка выясняла у встречных, туда ли ее привез таксист. За ней послушно брели два парня, которых она пристроила тащить свои сумки.
Я сидел и вспоминал детство, наш двор на окраине Москвы, в Кузьминках и его окрестности. Песочницу, то ли специально сделанную, то ли стихийно сложившуюся после строительных работ. После дождя песок и лужи там образовывали хорошее место для того, чтобы прокладывать каналы и строить плотины.
Соседскую бабу Таню, маленькую старушку, которая зимой и летом ходила в пальто ярко-синего цвета. Соседа Сашу, длинноволосого и пьющего парня лет тридцати с ДЦП. Он выходил на лестничную клетку покурить, садился на табуретку возле двери, и в темноте (часто не работали лампочки) было страшно подниматься или спускаться мимо его второго этажа. Саша всегда здоровался, нечленораздельно и громко, как будто ревел.
Иногда он здорово выпивал. Как-то, когда я суже был постарше, помогал ему войти в квартиру. Ноги, которые и так плохо его слушались, в пьяном состоянии еле волочились. Его мама была инвалидом, к тому моменту у нее ампутировали ноги. Она смотрела снизу вверх на то, как мы заходим.
Еще у них был пес Тяпа, дворняга. Он жил своей жизнью, бегал по двору, а когда возвращался, сидел на лестничной клетке, и ждал, когда кто нибудь из соседей, проходя мимо, откроет не запиравшуюся дверь, чтобы впустить его внутрь. До сих пор помню ощущение в руке, когда толкаешь дверь и она мягко открывается.
Я вспомнил гопника по прозвищу Пепси и его друга Макса, в наш двор они, к счастью, не заходили, но могли пристать по пути от дома до метро. Один раз кто-то из них или из их друзей кинул в меня нож, и он воткнулся в дерево, рядом с которым я стоял. Когда я пошел на секцию карате, во время занятий Пепси заглядывал в окно нашего спортивного зала и показывал мне кулак.
Я вспоминал крышки гробов на лестничных клетках. Музыку похоронных оркестров из соседних дворов, трехдневные свадьбы с песнями, ночные заоконные алкоголические дуэты и трио, перемешанные с обязательным лаем собак.
Вспоминал, как, когда показали фильм «Цыган», все мальчишки ходили с самодельными кнутами из палок и веревок, когда показали «Робин Гуда» — с луками из веток. А еще — с пластиковыми трубками и приделанными к ним напальчниками. Их нужно было исхитриться купить в аптеке, потому что прошло распоряжение детям напальчники не продавать. Нужно было сказать, к примеру, так:«Мне для бабушки надо, на дачу». Из этих трубок стреляли рябиной.Если в тебя попадали, было больно.
Вспомнил, как весной пахнет землей, как видишь первую бабочку или первого человека без куртки. Как зимой, вечером я стоял у выхода из магазина, ждал папу, и как здорово пахло свежим снегом и предновогодней таинственной и искрящейся радостью.
Еще вспоминал, как бегу куда-то и вдруг вижу прямо перед собой в небе огромный красный круг заходящего солнца. Я останавливаюсь и смотрю на него.
Сейчас в московских дворах почти не встречаешь этот пахнущий оттаявшей весенней землей мир детей, собак и велосипедных звонков. Дворы либо закрываются, либо, наоборот, открываются так, что становятся неотличимы от окружающего пространства. Родители опасаются выпускать детей гулять, да те и сами не рвутся. Но иногда зайдешь в случайный двор, сядешь на скамейку и узнаешь мир своего детства, где снова пахнет землей, снегом, травой или осенними листьями. И ты, хоть и большой, но все-таки маленький, снова смотришь на мир теми же самыми глазами. Этот взгляд ребенка в тебе никуда не делся, и ты готов расплакаться от нежности.
Я так и остался в этом дворе,
Где гопник и голубь в дыму сигарет,
И снег уже тало-шершавый,
И псина не знает облавы,
И с тополя голого крики ворон,
И музыка в дальнем дворе похорон,
И звук ее тише и тише,
И мы шестилетние с Гришей.