«Три скрипа». Третий сезон
Десятый выпуск. «Преступление и наказание» Фёдора Достоевского – случайная классика?
Скрип первый: слабость авторской позиции
С хронологической точки зрения ПиН – бесспорная
классика: эту книгу массово листают уже 160 лет и будут листать еще долго.
Не возьмусь назвать ПиН
плохим романом, но у него есть ряд значительных недостатков, которые мешают мне получать удовольствие от чтения.
Первый из них – это слабость авторской позиции.
В ПиН есть несколько эпизодов, хорошо иллюстрирующих этот тезис. Один из них вызвал критику
Владимира Набокова в «Лекциях по русской литературе».
Это сцена чтения Раскольниковым и Соней Евангелия, вернее, фраза, которая, по утверждению Набокова, не имеет «…себе равных по глупости во всей мировой литературе»: «Огарок уже давно погасал в кривом подсвечнике, тускло освещая в этой нищенской комнате убийцу и блудницу, странно сошедшихся за чтением вечной книги».
Сам Набоков в этом пассаже небезупречен. Во-первых, со свойственной ему небрежностью он указал, что приведенная фраза содержится в Х главе четвертой части ПиН, хотя на самом деле – в IV главе четвертой части.
Во-вторых, в мировой литературе много фраз глупее – почитайте диалоги в романах
Алексея Иванова или, если говорить о книгах, которые Набоков знал, вспомните первое предложение
«Анны Карениной». В-третьих, объяснение того, почему же приведенная
цитата из ПиН так глупа, Набоков построил на критике словосочетания «убийца и блудница». Мол, это несоотносимые преступления, да и падение Раскольникова мы видим в подробностях, тогда как продажную любовь в исполнении Сони Достоевский не показал.
На самом деле проблема фразы об убийце и блуднице в другом. Эта проблема заключается в слове «странно».
В описываемой сцене мы и правда видим, как Раскольников (убийца) и Соня (блудница) читают Евангелие.
Может ли у нас возникнуть впечатление, что это странная сцена?
Да, потому что нарушители двух заповедей вместе читают священную книгу религии, провозглашающей эти заповеди. Это странно. Это парадоксально.
Однако сцена испорчена тем, что Достоевский сам дал ее характеристику, тогда как это является прерогативой
читателя. Автор словно бы тычет нас в сцену носом и говорит: «Смотрите, как странно, как парадоксально! Вы поняли, да? Поняли, что тут странность, парадокс?!»
Я не о том, что это не комильфо – считать свой текст хорошо написанным. «Покажи мне человека, который бы вечно жил», – говорит Дилси в
«Шуме и ярости». Покажите мне заодно автора, который полагает, что плохо пишет.
Влезать на территорию читательских впечатлений, пытаться корректировать их дешевыми подсказками – вот что дурно.
Подобный недостаток отличает и
прозу Льва Толстого: см. эпилог «Войны и мира» или, например, фразу:
«Прошедшая история жизни Ивана Ильича была самая простая и обыкновенная и самая ужасная». В общем, Достоевский и Толстой то ли считали читателей за
дураков, которым нужно прямо указывать, какого мнения о прочитанном следует придерживаться, то ли были настолько не уверены в своей способности изобразить что-то странным или ужасным, что употребляли эти эпитеты для подстраховки.
Увы, это не единственный пример подобного поведения автора в ПиН. Скажем, в главе III шестой части романа зрительный контакт Раскольникова и Свидригайлова напоминает контакт, который имел место в день их знакомства.
Умный читатель способен заметить сходство, но Достоевский-то, вестимо, писал для тупых, поэтому уточнил: «Между ними произошло нечто похожее на сцену их первого свидания у Раскольникова, во время сна».
Впрочем, чего ждать от автора, который в рамках одного романа писал о себе то в единственном, то во множественном числе.
Не верите? Пожалуйста:
«Не стану теперь описывать…» (глава III четвертой части).
«Не станем передавать подробностей…» (глава VIII шестой части).
В общем, какая там классика, человек за 600 страниц так и не разобрался, кто он: «я» или «мы».