Но не всё было так просто. Врачи говорили, что это всего лишь рефлекс, что шансов на восстановление нет. Жена слышала это снова и снова, но она не сдавалась. Она верила в него. Она говорила, что он всё понимает, что он всё чувствует.
Каждый день она приходила к нему, разговаривала с ним, читала ему книги. Она не сдавалась даже тогда, когда он мечтал умереть.
Она принесла в палату фотографии их семьи, повесила их на стену, чтобы Алексей мог видеть их, даже если не мог повернуть голову. Она приносила его любимую музыку, включала её тихо, чтобы он мог слышать знакомые мелодии. Она знала, что это важно для него. Она знала, что это помогает ему держаться.
Однажды она принесла рисунки детей.
— Лёша, посмотри, что нарисовала Аня, — сказала она, показывая ему яркий рисунок с солнцем и цветами.
Алексей моргнул один раз.
— Да.
Марина улыбнулась.
— Она сказала, что это для тебя. Она ждёт, когда ты вернёшься домой.
Он моргнул снова.
— Да.
Это было маленькое, но важное подтверждение того, что он всё ещё здесь, что он всё ещё их папа.
Но были и ночи, когда всё казалось безнадёжным. Алексей лежал в темноте, слушая звуки больницы, и чувствовал, как отчаяние подкрадывается к нему. Он думал о том, как тяжело жене, как она изо всех сил старается быть сильной для него и для детей.
В то же время она измотана. Она похожа на собственную тень. Ему было больно, он чувствовал себя виноватым. Он хотел крикнуть, что он здесь, что он борется, но — ни звука, ни вздоха.
Однажды ночью, уже после того как его, отощавшего, с пролежнями и трубками в горле, перевезли домой, он услышал, как жена плачет. Она сидела рядом с его кроватью, держа его руку, и её слёзы капали на его кожу.
— Лёша, я не знаю, как долго я смогу это выдерживать. Я… я не могу тебя оставить. Я не могу, — шептала она.
Он хотел обнять её, сказать, что всё будет хорошо, но всё, что он мог сделать, — это моргнуть. Один раз.
— Да.
Это было всё, что у него было.
Прошло несколько месяцев. Алексей начал медленно, но верно восстанавливать контроль над своим телом. Сначала это были едва заметные движения пальцев, потом — слабые попытки пошевелить рукой.
Врач, приходивший из поликлиники, не особо удивился, сказал всё то же: это всё рефлекс, и не стоит обнадеживаться.
Но жена верила, а Алексей знал точно, что это не рефлексы, потому что он чувствует, что пальцы двигаются тогда, когда он этого хочет. У него было много времени, чтобы удостовериться в этом.
То ли выражение лица, то ли что-то ещё сработало.
— Не слушай их. Я знаю, что это ты, а не рефлексы. Я тут нашла одну женщину, она в фонде работает, она мне столько рассказала, книжек накидала, видео, рассказала, каких специалистов надо у нас найти. Непонятно, где они, но мы же найдём их?
И он кивнул. Он вдруг смог слегка кивнуть, и она увидела, и она поняла, что он кивает. И она расхохоталась — до слёз, до истерики.
Жена начала заниматься с ним каждый день, помогая ему делать упражнения, которые находила в интернете. Смотрела и делала, потом меряла давление, сатурацию — к этому времени она была подкована не хуже опытного врача.
Она разговаривала с ним, подбадривала его, верила в него.
— Лёша, ты сможешь. Я знаю, что ты сможешь, — говорила она.
И он чувствовал, как её слова дают ему силы.
Теперь его заставляло жить и упираться изо всех сил и то, что он понимал: дача продана, всё, что можно, продано. Он должен встать, чтобы не оказаться в ПНИ, оставив семью в нищете.
Едва заметные движения становились более и более очевидными, пролежни уже не так воняли, на торчащих костях появилось немного мяса. К этому времени он уже мог дышать сам. Самое главное — он мог дать о себе знать, о том, что он есть, что он жив.
До сих пор у Алексея одно из самых страшных воспоминаний — это тот период, когда он был заперт, когда он не мог не то что говорить, но даже моргать. Он говорит, что больше всего боялся, что никто не знает, что он жив, что его могут просто выключить, как лампочку, как утюг — просто выключить из этой жизни. И по сей день, хотя прошло уже достаточно много лет, Алексей говорит, что он не испытывал большего страха.