Другая книга, которую я вспомнил, читая «Табию», — «Граф Ноль» Уильяма Гибсона. В самом начале «Графа Ноль» главного героя разрывает на части взрывом (не могу не упомянуть: его выслеживает заминированная робо-собака-камикадзе!). Но у героя хороший агент, поэтому герой не умирает – его тело собирают заново, выращивая кожу и покупая органы.

«… буквально час спустя после взрыва он уже был в Сингапуре. По крайней мере, большей своей частью. Хирургу-голландцу <…> и его бригаде потребовалось три месяца, чтобы собрать Тернера заново. Они клонировали для него квадратный метр кожи, вырастив ее на пластинах коллагена и полисахаридов из акульих хрящей. Глаза и гениталии купили на свободном рынке. Глаза оказались зеленые».

Тут вы спросите: квадратный метр кожи и акульи хрящи - это, конечно, круто, Алексей, но при чем здесь шахматы? И какая связь между Анатолием Карповым и гениталиями, купленными на свободном рынке? А вот какая: киберпанк научил нас, что тело и сознание человека – не храм, а конструктор, ничего святого там нет, отредактировать и заменить можно любую деталь: глаза, сердце, даже память. Сколько сюжетов мы уже знаем о редактировании воспоминаний? Начиная с классических романов Дика и заканчивая (или скорее продолжая) «Полицией памяти» Еко Огавы.

Россия из «Табии 32» и Тернер из «Графа Ноль» очень похожи: роман Конакова ведь тоже о том, как люди заново собирают взорванное тело собственной культуры, в процессе полностью изменяя его – или нет? Это то же самое тело или уже совсем другое? Изменится ли наш образ мышления, если Бабеля заменить на Ботвинника? А если нас так легко «переделать», то существуем ли мы вообще? И кто такие – эти «мы»?

Тут хочется вспомнить еще один роман, который, мне кажется, прекрасно рифмуется с «Табией 32» — это «Англия, Англия» Джулиана Барнса. В романе Барнса мы тоже наблюдаем за масштабным культурным экспериментом. Миллиардер Джек Питман выкупает небольшой (150 кв.миль) остров в Атлантическом океане и нанимает команду спецов – историков и пиарщиков. Их задача – сделать из острова что-то вроде Диснейленда, «уменьшенную, улучшенную версию Англии». Для туристов. Слоган компании: «увидеть Англию такой, какой вы всегда себе ее воображали, только более чистой, комфортной, приветливой — словом, менее хаотичной».
Авантюра смехотворная, но последствия ее гораздо интереснее самой затеи. Проект Питмана неожиданно становится популярен и постепенно вытесняет настоящую Англию. Копия убивает оригинал, или, точнее, истощает, грабит его. В финале настоящая страна терпит крах, не выдержав конкуренции с «лучшей версией себя».
«Англия, Англия» в этом смысле идеальный постмодернистский роман, осмысляющий все ключевые механизмы постмодернизма: в тексте Барнс постоянно задается вопросом, что именно нас объединяет, делает нас – нами? Национальность, место рождения, пережитые травмы? Есть ли хоть что-то такое, что связывает нас по-настоящему, или же любую общность можно симулировать, а чувство принадлежности внушить? Простого ответа, конечно же, нет, но в целом весь корпус текстов Барнса, начиная аж с дебютного «Метроленда», всегда пронзает одна ключевая мысль: все на свете, все, что нас окружает – история, нации, культурные коды, империи, – по Барнсу, это лишь нарративы, и все они – ненастоящие («История – это всего лишь то, что нам рассказали историки»), и потому опираться на эти нарративы вредно и даже опасно. В мире есть только одна вещь, которая держит человека на плаву, не дает ему утонуть в симуляциях – это любовь. В конечном итоге ни история, ни культура, ни политика не определяют тебя, тебя определяют только люди, которых ты любишь, и о которых заботишься. Все остальное – дым. Вот такая христианская мысль, заложенная в ядро постмодернистского романа.

Герой Конакова тоже, кажется, на протяжении всей книги бежит за этой мыслью, но так и не может догнать ее, и роман «Табия 32» переживает собственную «ничейную смерть», и завершается самоубийством – довольно очевидной постмодернистской отсылкой к «Защите Лужина». Впрочем – Каисса! – даже в таком виде и с таким финалом роман чертовски хорош.

Дочитал «Табию 32», очень хорошо.
Сюжет такой: Россия пережила «Кризис» и уже много лет находится в тотальной изоляции, которую в мире книги называют «карантином». Чтобы спасти страну от распада, новая власть объявила «переучреждение». Во всех бедах, оказывается, виновата русская культура, зараженная милитаризмом, шовинизмом и имперством. Власть отменяет Грибоедова и Лермонтова и учреждает новую культуру – шахматную. Дети в школах теперь зубрят не фрагменты из «Горя от ума», но партии Ботвинника и Фишера. Главный герой, студент Кирилл, приезжает в столицу изучать историю шахмат и постепенно обнаруживает, что шахматная культура тоже отравлена, а все научные светила скрывают от людей одну важную деталь – шахматы давно мертвы.
В пересказе, возможно, звучит не очень впечатляюще, но это и неважно. Сюжет в романе Конакова нужен лишь для того, чтобы проверить на прочность несколько гипотез. Это по-сути и есть роман-гипотеза. В этом смысле шахматная основа текста прекрасно работает – ты, читатель, не историю читаешь, ты решаешь задачу.

Пока читал(решал), думал о нескольких параллелях.
Во-первых, вспомнил «Историю твоей жизни» Теда Чана – тоже текст о власти языка. Там по сюжету героиня-лингвистка пытается наладить с контакт с пришельцами, изучая их язык, начинает мыслить, как они – язык чужих, чуждых существ полностью изменяет ее восприятие времени: время для нее больше не «длится», она видит все события одновременно, в том числе будущее, и в будущем – внимание, спойлер! – видит смерть своей дочери, но ничего не пытается предпринять, чтобы «изменить» это самое будущее. Язык чужих настолько изменил ее саму, что мысль о «будущем» и попытках как-то его «менять» кажется ей абсурдной.
Конаков в «Табии» заигрывает с той же идеей, но продлевает метафору языка дальше, развивает ее: насколько наша культура определяет наше сознание? И как изменится сознание, если эту самую культуру сломать об колено? В реальности «Табии» живут люди, для которых мы – условные читатели русской классики – чужие. А они – чужие для нас. Герои и сами прямым текстом
подчеркивают свои отличия от нас, сегодняшних:

«Помимо речи, шахматы трансформировали и наши способы мыслить, и наши способы чувствовать. Люди, воспитываемые не на Достоевском, но на Ботвиннике, гораздо более рациональны, конструктивны, спокойны и трудолюбивы. Все это ­прекрасно, хотя россиянам прошлого, жившим накануне Кризиса, мы, вероятно, показались бы кем-то вроде механических кукол, или картонных манекенов, или персонажей плохо написанного романа. «Безжизненные и бесчувственные», — сказали бы про нас».

«Ваш Д. А. У. и придумал для спасения страны заменить литературу шахматами — гениальный ход. Но следует понимать, что вследствие этого хода изменилась не только школьная программа, не только названия некоторых улиц, не только содержимое библиотек и книжных магазинов — сама наша речь стала другой. Легче всего это прослеживается в идиоматике. Сейчас, встретившись с какой-нибудь нелепостью, я скажу «бонклауд», а в начале XXI века выражались витиевато: «бред сивой кобылы». Если вам что-то непонятно, вы пожалуетесь «не попадаю в квадрат», но еще ваш дедушка сказал бы «не врубаюсь» или «не догоняю». О чем-то несложном наши предки говорили «одной левой» (вместо нынешнего «в два хода»)»

>>> продолжение ниже >>>