«Влюблялись и ссорились, низкопоклонничали и совершали подвиги благородства, на искренно думали, что поэзия — это только пережиток старинных, слишком торжественных обычаев»

(Николай Гумилев. Последний придворный поэт)

«В Петербурге все по-прежнему: ссорятся, пьют и читают стихи»

(Из письма Михаилу Кузмина. Царское Село, 7 мая 1909 г.)

«Безумная зима сказывается, я отдыхаю как зверь. Никаких разговоров о литературе, о знакомых, море хорошее, прежнее»

(Из письма Анне Ахматовой. Порт-Саид, 29 апреля 1913 г.)

«Дорогие Женя, Миша, Сережа, Петя и т.д.,

одним словом, все, кто относится ко мне хорошо, приветствую Вас из Варны. Из-за карантина пассажиров не выпускают на берег, но я как-то удрал. Сижу в кафе и пью бенедиктин за каждого из Вас»

(Из письма Евгению Зноско-Боровскому. Варна, 16 декабря 1909 г.)

«Изображать взрослого ему нравилось, как всем детям. Он любил играть в „мэтра“, в литературное начальство своих „гумилят“, то есть маленьких поэтов и поэтесс, его окружавших. Поэтическая детвора его очень любила. Иногда, после лекций о поэтике, он играл с нею в жмурки — в самом буквальном, а не в переносном смысле слова. Я раза два это видел. Гумилев был тогда похож на славного пятиклассника, который разыгрался с приготовишками»

(Владислав Ходасевич. Гумилев и Блок)

«Я не турист. К чему мне после Айя-Софии гудящий базар с его шелковыми и бисерными искушениями, кокетливые пери, даже несравненные кипарисы кладбища Сулемания. Я еду в Африку и прочел „Отче наш“ в священнейшем из храмов. Несколько лет тому назад, тоже на пути в Абиссинию, я бросил луидор в расщелину храма Афины Паллады в Акрополе и верил, что богиня незримо будет мне сопутствовать. Теперь я стал старше»

(Николай Гумилев. Африканский дневник)

«Я знаю, что пора быть определенной и четкой в своих убеждениях... (злой дух зломудрия шепчет мне: „т.е. — ограниченным, — законченным“... и тут же приходит на память фраза — кажется, Гумилева: „ Я всегда был убежден, что для хорошего критика необходима некоторая тупость восприятия и ограниченность, т.е. то, что в общежитии зовется здравым смыслом“)...»

(Ольга Берггольц. Запись из дневника, 22 июля 1928 г.)

«В том-то и ошибка эстетов, что они ищут основании для радостного любования в объекте, а не в субъекте. Ужас, боль, позор прекрасны и дороги потому, что так неразрывно связаны со всезвездным миром и нашим творческим овладением всего. Когда любишь жизнь как любовницу, в минуту ласк не различаешь где кончается боль и начинается радость, знаешь только, что не хочешь иного»


(Николай Гумилев. С. Городецкий, А. Ахматова, Г. Иванов, В. Ходасевич и др. Аполлон, №5)

«Представить себе можно только то, что есть в нас или вне нас. Ни о чем другом не может возникнуть даже смутное подозрение. Стихийных духов в природе нет, следовательно, они часть нас самих, или, вернее, наши истинные образы, какими они являются умеющему смотреть. Это наши собственные души, которые то вместе с воздухом обтекают мир, невинно прикасаясь ко всему, то зыбко волнуются, всегда устремляясь вверх, подобно огню, то, как гномы, ищут красное золото в самых черных глубинах мысли. Каждому дана то та, то другая возможность, но неравноценны они перед лицом жизни и перед нашим лицом»

(Николай Гумилев. О Верхарне)

«Это была фантастическая ночь. Я пел, кричал, нелепо болтался в седле, для развлеченья брал канавы и барьеры. Раз наскочил на наше сторожевое охранение и горячо убеждал солдат поста напасть на немцев. Встретил двух отбившихся от своей части конноартиллеристов. Они не сообразили, что я — в жару, заразились моим весельем и с полчаса скакали рядом со мной, оглашая воздух криками. Потом отстали. Наутро я совершенно неожиданно вернулся к гусарам»

(Николай Гумилев. Записки кавалериста, 6 декабря 1915 г.)

«Я уже в Окуловке и шлю тебе отсюда мой лучший привет. Здесь хорошо: солнце светит, птички поют и т.д.»

(Из письма Евгению Зноско-Боровскому. 20 марта 1910 г.)

«Копался в зловонной корзине для старья и нашел там много интересного. Эта охота за вещами увлекательна чрезвычайно: перед глазами мало-помалу встает картина жизни целого народа и все растет нетерпенье увидеть ее больше и больше»

(Николай Гумилев. Из путевого дневника)

«Облава в тропическом лесу — это совсем новое ощущенье; стоишь — и не знаешь, что покажется сейчас за этим круглым кустом, что мелькнет между этой кривой мимозой и толстым платаном; кто из вооруженных копытами, когтями, зубами выбежит с опущенной головой, чтобы пулей приобщить его к твоему сознанью; может быть, сказки не лгут, может быть, действительно есть драконы...»

(Николай Гумилев. Из путевого дневника)

«Когда я уезжал из России, я думал заняться оккультизмом. Теперь я вижу, что оригинально задуманный галстук или удачно написанное стихотворение может дать душе такой же трепет, как вызывание мертвецов, о котором так некрасноречиво трактует Элифас Леви»

(Из письма В. Я. Брюсову. 11 ноября 1906 г.)

«Русский символизм направил свои главные силы в область неведомого. Попеременно он топтался то с мистикой, то с теософией, то с оккультизмом. Некоторые его искания в этом направлении почти приближались к созданию мифа. И он вправе спросить идущее ему на смену течение, то ли звериными добродетелями оно может похвастаться, и какое у него отношение к непознаваемому. Первое, что на такой допрос может ответить акмеизм, будет указанием на то, что непознаваемое, по самому смыслу этого слова, нельзя познать. Второе — что все попытки в этом направлении — нецеломудренны. Вся красота, все священное значение звезд в том, что они бесконечно далеки от земли и ни с какими успехами авиации не станут ближе»

(Николай Гумилев. Наследие символизма и акмеизм)

«Не забуду, как приходил вечерами Гумилев. Как горел он о благе, о совершенствовании. Задумывал поэму о граде Китеже. Толковали о постановке ее. Может быть, он уже начинал ее, но собраны ли все его писания?»

(Николай Рерих. Из Листа дневника „Во славу“, 24 февраля 1944 г.)

«Сейчас получил № „Раннего утра“ с моей „Гиеной“ и очень благодарю Вас за напечатание ее. Сама газета мне показалась симпатичной, но я настолько наивен в делах политики, что так и не понял, какого она направления. Но, кажется, „приличного“, единственного, которому я теперь сочувствую.
На русской выставке, о которой писал в „Весы“, я познакомился с Рерихом и княг. Тенишевой.
<...>
Сам я все это время сильно нервничаю, как Вы можете видеть по почерку. Пишу мало, читаю ещё меньше. Часто хожу в Jardin des Plantes и там кормлю хлебом тибетских медведей. Кажется, они уже узнают меня»

(Из письма В. Я. Брюсову. Париж, 16 декабря 1907 г.)

«Уже три дня я в Каире, а от Вячеслава Ивановича нет ни писем, ни телеграммы. Очевидно, он не поехал, и я поеду дальше без него. Здесь очень хорошо. Каждый вечер мне кажется, что я или вижу сон, или наоборот проснулся в своей родине. В Каире, вблизи моего отеля, есть сад, устроенный на английский лад, с искусственными горами, гротами, мостами из цельных деревьев. Вечером там почти никого нет, и светит большая бледно-голубая луна. Там дивно-хорошо. Но каждый день мне приходит в голову ужасная мысль, которую я, конечно, не приведу в исполнение, — это отправиться в Александрию и там, не утопиться подобно Антиною, а просто сесть на корабль, идущий в Одессу. Я чувствую себя очень одиноким, и до сих пор мне не представилось ни одного случая выпрямиться во весь рост (это не самомнение, а просто оборот речи). Но сегодня я не смогу вытерпеть и отправлюсь на охоту. Часа два железной дороги, и я уже буду на границе Сахары, где водятся гиены»

(Из письма Вере Иванове-Шварлсон. Каир, 25 декабря 1909 г.)

«Чуть не уехал с Гумилевым в Африку. Но был болен, оцеплен делами — и беден, очень беден деньгами»

(Из письма Вяч. Иванова — В. Я. Брюсову. 3 января 1910 г.)

«Я прекрасно доехал до Джибути и завтра еду дальше. Постараюсь попасть в Аддис-Абебу, устраивая по дороге эскапады. Здесь уже настоящая Африка. Жара, голые негры, ручные обезьяны. Я совсем утешен и чувствую себя прекрасно. Приветствую отсюда Академию Стиха. Сейчас пойду купаться, благо акулы здесь редки»

(Из письма Вяч. Иванову. Джибути, 5 января 1910 г.)

«Иногда то в том, то в другом племени вспыхивает присущий ему гений, является жажда завоевания, и оно проходит тысячи миль, само не зная куда и зачем; когда же храбрейшие будут перебиты, женщины возропщут слишком сильно и место покажется удобным для жизни, племя останавливается, распадается на бесчисленные кланы и начинает свое прежнее существованье. Через два-три столетья даже европейские ученые не в силах узнать, когда и каким образом появилось в такой-то местности такое-то племя»

(Николай Гумилев. Африканское искусство)

«Я не мог не вспомнить Вас находясь „близ медлительного Нила, там, где озеро Мерида в царстве пламенного Ра“. Но увы! Мне не удается поехать поехать в глубь страны, как я мечтал. Посмотрю сфинкса, полежу на камнях Мемфиса, а потом поеду не знаю куда, но только не в Рим. Может быть в Палестину или Малую Азию»

(Из письма В. Я. Брюсову. Начало октября 1908 г.)

«Коля очень любил традиции и придерживался их, особенно любил всей семьей идти к заутрене на Пасху. Если даже кто-либо из друзей приглашал к себе, он не шел; признавал в этот день только семью. Помню веселые праздничные приготовления. Все, как полагается, одеты в лучшие туалеты. Шли чинно, и Коля всегда между матерью и женой. Шли в царскосельскую дворцовую церковь, которая в этот высокоторжественный праздник была всегда открыта для публики»

(Анна Андреевна Гумилева. Воспоминания о Н. С. Гумилеве)

«Социалистический подъем, которым были окрашены 1904-1906 годы, к 1909 году, казалось, полностью исчерпал себя. Наряду с нарастающей тягой к русскому фольклору пробудился интерес к иконописи, подогреваемый все более ощутимой год от года симпатией к православной религии. Никого больше не шокировали разговоры о вере, в избранных кругах стало модно „носить“ христианское мировоззрение, религиозно окрашенные взгляды. Однако Гумилев, как и Кузмин, был религиозен по-настоящему»

(Иоганнес фон Гюнтер. «Жизнь на восточном ветру»)

Ольга Делла-Вос-Кардовская. Портрет Гумилева, 1909 г.

«Я хочу написать стихи о „Гильгамеше“. Только сейчас имя это не будет звучать в стихах. Надо сначала, чтоб это имя вошло в сознание. Надо раньше сделать перевод.
Радовался он очень, этот перевод делая — и с блудницею эпизод любил. Находил, что это гораздо человечнее истории изгнания из рая»

(Из «Воспоминаний В. К. Шилейко (В записи П. Н. Лукницкого)»)

«Мысль об Абиссинии подал Ивану Курченинову русский эмигрант — поэт со странным лошадиным лицом, принадлежавший к агиотистской школе (что бы это ни означало). Перед войной он побывал там с этнографической экспедицией и вернулся со сборником надуманной экзотической поэзии и непоколебимой самоуверенностью. Абиссиния, провозгласил он, — это прекрасное место для русских: теплый климат, полно солнца, прекрасная охота. И главное, та же религия: греческая православная церковь. По вечерам бывшие сотрудники бывшего комитета собирались у Курчениновых, и поэт, высокомерно глядя поверх голов, декларировал неестественным голосом свои баллады о Неуязвимых носорогах и стройных Красавицах-эфиопках, о свисте охотничьих Ассегаев и Голубых Очагах Джунглей (наверно, он подразумевал горные озера). Остальные восторженно слушали, и начиналась оргия воображаемых приключений»

(Николай Губский, «Автобиография»)

«Гумилев был на редкость спокойного характера, почти флегматик, спокойно храбрый и в боях заработал два креста. Был он очень хороший рассказчик, и слушать его, много повидавшего в своих путешествиях, было очень интересно. И особенно мне — у нас обоих была любовь к природе и к скитаниям. И это нас быстро сдружило. Когда я ему рассказал о бродяжничествах на лодке, пешком и на велосипеде, он сказал: „Такой человек мне нужен; когда кончится война, едем на два года на Мадагаскар...“. Сам понимаешь, как по душе мне было его предложение. Увы! все это оказалось лишь мечтами...»

(Из письма Юрия Янишевского — Г. П. Струве. 11 сентября 1966 г.)

«В Хараре я встретил знакомых. Подозрительный мальтиец Каравана, бывший банковский чиновник, с которым я смертельно рассорился в Аддис-Абебе, первый пришел приветствовать меня. Он навязывал мне чьего-то чужого скверного мула, намереваясь получить комиссионные. Предложил сыграть в покер, но я уже знал его манеру игры. Наконец, с обезьянними ужимками посоветовал послать дедьязмагу ящик с шампанским, чтобы потом забежать перед ним и похвастаться своей распорядительностью. Когда же ни одно из стараний не увенчалось успехом, он потерял ко мне всякий интерес. Но я сам послал искать другого моего аддис-абебского знакомого — маленького чистенького пожилого копта, директора местной школы. Склонный к философствованию, как большинство его соотечественников, он высказывал подчас интересные мысли, рассказывал забавные истории, и все его миросозерцание производило впечатление хорошего и устойчивого равновесья. С ним мы играли в покер и посетили его школу, где маленькие абиссинцы лучших в городе фамилий упражнялись в арифметике на французском языке. В Хараре у нас оказался даже соотечественник, русский поданный армянин Артем Иоханжан, живший в Париже, в Америке, в Египте и около двадцати лет живущий в Абиссинии. На визитных карточках он значится как доктор медицины, доктор наук, негоциант, комиссионер и бывший член Суда, но когда его спрашивают, как получил он столько званий ответ — неопределенная улыбка и жалобы на дурные времена»

(Николай Гумилев, «Африканский дневник»)

«Я встречаюсь с известным русским поэтом Гумилевым (о котором до сих пор никогда не слыхал), он также редактирует их газету „Аполлон“. Мы с большим трудом объяснялись друг с другом по-французски — языке, на котором он говорит, заметно запинаясь, а я спотыкаюсь и ошибаюсь хуже некуда. Тем не менее он, кажется, довольно интересен и приятен»

(Из письма Олдоса Хаксли — Джулии Байо. Лондон, 10 июля 1917 г.)

«Если бы я был Беллами, я бы написал роман из жизни читателя грядущего. Я бы рассказал о читательских направлениях и их борьбе, о читателях-врагах, обличающую недостаточную божественность поэтов, о читателях, подобных д'аннуциевской Джиоконде, о читателях Елены Спартанской, для завоевания которых надо превзойти Гомера. По счастью, я не Беллами и одним плохим романом будет меньше»

(Николай Гумилев, «Читатель»)

«К сожалению, даже такие явные вещи недоступны для наших исследователей, а все-таки, когда пишешь о стихах, следует заниматься и столь элементарным их подтекстом, а не только тупо повторять, что Гумилев ученик Брюсова и подражатель де Лиля и Эредиа. Дело в том, что и поэзия, и любовь были для Гумилева всегда трагедией. Оттого и „Волшебная скрипка“ перерастает в „Гондлу“. Оттого и бесчисленное количество любовных стихов кончается гибелью (почти все „Романтические цветы“), а война была для него почти эпосом, Гомером, и когда он шел в тюрьму, то взял с собой „Иллиаду“. А путешествия были вообще превыше всего и лекарством от всех недугов. И все же в них он как будто теряет веру (временно, конечно). Сколько раз он говорил мне о той „золотой двери“, которая должна открыться перед ним где-то в недрах его блужданий, а когда вернулся в 1913, признался, что „золотой двери“ нет. Это было страшным ударом для него»

(Анна Ахматова, «Н. С. Гумилев — самый непрочитанный поэт XX века (Листки из дневника)»

«Еще с военных времен я полюбил замечательного поэта, так страшно погибшего в застенках Петроградского Большого Дома, главу российского акмеизма Николая Степановича Гумилёва. Как только мне позвонила Манучарова, я сразу сообразил, что совершенно неожиданно открылась уникальная возможность через посредство Космоса почтить память поэта, да еще в юбилейном для него году (75-летие со дня рождения и 40-летие трагической гибели). Все эти десятилетия вокруг имени поэта царило гробовое молчание. Ни одной его книги, ни одной монографии о творчестве, даже ни одной статьи напечатано не было!»

(Иосиф Шкловский, «Эшелон. На далекой звезде Венере»)

«На далекой планете Венере
Солнце пламеней и золотистей.
На Венере, ах, на Венере
У деревьев синие листья...

Эти стихи написаны сорок лет назад русским поэтом Гумилевым. Синие листья Гумилева — это поэтическая метафора. Он был прекрасным поэтом, но не мог предвидеть появления новой науки — астроботаники. Согласно основоположнику этой науки Г. А. Тихову, „синие листья“ должны иметь марсианские растения, приспособившиеся за долгие эпохи эволюции к суровым условиям этой планеты. А на Венере как раз по причине того, что там „Солнце пламенней и золотистей“, листва деревьев, по Тихову, должна быть оранжевой и даже красной...»

(Проф. Иосиф Шкловский, На далекой планете Венере. Известия, 13 февраля 1961 г.)

«Помню его убежденные утверждения того, что Атлантида действительно существовала, что стоит только изобрести соответственные водолазные приспособления и будут найдены на дне океана развалины пышных дворцов и памятников искусства погибшей цивилизации. Он даже говорил о том, что счел бы для себя честью первым опуститься на дно морское. Предвидения поэтов древности казались ему несомненным доказательством научной истины. И в пример приводил он Шлимана, по нескольким строчкам „Илиады" обнаружившего остатки древней Трои»


(Всеволод Рождественский, Н. С. Гумилев (Из запасов памяти))

(«Парижский альбом» Гумилева. Стихотворение «Мужик», оформленное М. Ларионовым. Архив Гуверовского института)

«Я всю ночь не спал, но так велик был подъем наступления, что я чувствовал себя совсем бодрым. Я думаю, на заре человечества люди так же жили нервами, творили много и умирали рано. Мне с трудом верится, чтобы человек, который каждый день обедает и каждую ночь спит, мог вносить что-нибудь в сокровищницу культуры духа. Только пост и бдение, даже если они невольные, пробуждают особые, дремавшие прежде силы»

(Из «Записок кавалериста»)

«Я чувствую себя совершенно новым человеком, сильным, как бык, и помолодевшим, по крайней мере, на пятнадцать лет. Написал уже десяток стихотворений, и строчки бродят в голове. По-английски уже объясняюсь, только понимаю плохо. „Дельвига нету со мной...“, вот одно горе. Помнишь, что мы должны после войны вместе ехать за границу. А что делает неверный Шилей? Впрочем, я не имею права задавать вопросы, потому что до сих пор не знаю, куда мне писать. Отношение к русским здесь совсем неплохое, а к революции даже прекрасное»

(Из письма М. Л. Лозинскому. Лондон, 25-26 июня 1917 г.)

«Мы не были политическими единомышленниками. Напротив. Мой демократический республиканизм был ему не по душе. Как-то раз я, шутя, напомнил ему, что Платон в своей идеальной утопии государства советовал изгнать поэтов из республики. „Да поэты и сами не пошли бы к нему в республику“, — гордо возразил Гумилев. Он был монархист — и крепкий. Не крикливый, но и нисколько не скрывающийся»

(А. В. Амфитеатров. «Н. С. Гумилев, Териоки IX.7.21)

«Лариса Михайловна, моя командировка затягивается и усложняется. Начальник мой очень мил, но так растерян перед встречающимися трудностями, что мне порой жалко его до слез. Я пою его бромом, утешаю разговорами о доме и всю работу веду сам. А работа ужасно сложная и запутанная. Когда попаду в город, не знаю. По ночам читаю Прескотта и думаю о Вас. Посылаю Вам военный мадригал, только что испеченный. Посмейтесь над ним»

(Из письма Л. М. Рейснер. Окуловка, 6 февраля 1917 г.)

«— Если не будет черных носков, я вообще не пойду. Без фрака не пойду! Ни за что не пойду!

Но, к великой радости Гумилева, носки у меня нашлись. И ничто не помешало его триумфальному появлению во фраке 13 февраля 1921 года на „Торжественном собрании в 84-ю годовщину смерти Пушкина“.
Появление Гумилева во фраке было действительно триумфальным. Я уже сидела в зале, когда он явился, и видела ошеломляющее впечатление, произведенное им на присутствующих.
Должно быть, желание Гумилева появиться во фраке в сопровождении молодой дамы в декольтированном платье было настолько сильно, что оно как бы материализовалось»

(Ирина Одоевцева, из «На берегах Невы»)

«Я в молодости был ужасным эстетом и снобом, я не только носил цилиндр, но завивал волосы и надевал на них сетку. И подкрашивал губы и глаза. Да, представьте себе, мазался. Тогда это, с легкой руки Кузмина, вошло в моду, хотя это вас и возмущает. Почему одним женщинам позволено исправлять природу, а нам запрещено? При дворе Генриха Третьего мужчины красились, душились и наряжались больше женщин, что не мешало им быть бесстрашными и храбрыми, как львы»

(Ирина Одоевцева, из «На берегах Невы»)

«Дорогая Аничка (прости за кривой почерк, только что работал пикой на коне — это утомительно), поздравляю тебя с победой. Как я могу рассчитать, она имеет громадное значение, и, может быть, мы Новый Год встретим, как прежде, в Собаке. У меня вестовой, очень расторопный, и, кажется, удастся закрепить за собой коня, высокого, вороного, зовущегося Чернозем. Мы оба здоровы, но ужасно скучаем»

(Из письма А. А. Ахматовой. Кречевицкие казармы под Новгородом, 5 сентября 1914 г.)

«Дорогой Михаил Леонидович, июнь почти наступил...... я начал письмо в эпическом стиле, но вдруг и с ужасом увидал, что моя аграфия возросла в деревне невероятно. Веришь ли, перед тем, как поставить ряд точек, я минут десять безуспешно придумывал турнюр фразы. Оказывается, я могу писать только отрывочно и нелепо. Вроде капитана Лебядкина»

(Из письма М. Л. Лозинскому. Слепнево, 1 июня 1914 г.)

«Здесь тихо и хорошо. По-осеннему пустые поля и кое-где покрасневшие от мороза прутья. Знаете ли Вы эти красные зимние прутья. Для меня они олицетворенье всего самого сокровенного в природе. Трава, листья, снег — это только одежды, за которыми природа скрывает себя от нас. И только в такие дни поздней осени, когда ветер и дождь и грязь, когда она верит, что никто не заметит ее, она чуть приоткрывает концы своих пальцев, вот эти красные прутья. И я, новый Актеон, смотрю на них с ненасытным томленьем. Лера, правда же, этот путь естественной истории бесконечно более правилен, чем путь естественной психоневрологики»

(Из письма Л. М. Рейснер. 8 ноября 1916 г.)

«В комнатке садовника мне его жена вскипятила кварту молока, я поджарил в сале колбасу, и мой ужин разделили со мной мои гости: вольноопределяющийся, которому только что убитая под ним лошадь отдавала ногу, и вахмистр со свежей ссадиной на носу, его так поцарапала пуля. Мы уже закурили и мирно беседовали, когда случайно забредший к нам унтер сообщил, что от нашего эскадрона высылается разъезд. Я внимательно себя себя проэкзаменовал и увидел, что я выспался или, вернее, выдремался в снегу, что я сыт, согрелся и что нет основания мне не ехать. Правда, первый миг неприятно было выйти из теплой, уютной комнаты на холодный и пустынный двор, но это чувство сменилось бодрым оживлением, едва мы нырнули по невидной дороге во мрак, навстречу неизвестности и опасности»

(Николай Гумилев, из «Записок кавалериста, ночь 20-21 ноября 1914 г.)

«В последнее свидание в Доме Литераторов Гумилев говорил мне о своих поэтических замыслах <...> В них воскресал арийский восток. „Дитя Аллаха“ было только вступлением в этот сказочный мир <...> Вскоре после мученической смерти Рыцаря на Час одна из его восточных пьес была поставлена в коммунистическом театре.

Мне рассказывали:

В первом ряду сидел комиссар Чека и двое следователей. Усердно аплодировали и... вызывали автора!»

(Василий Немирович-Данченко, из «Рыцарь на Час (Воспоминания о Гумилеве)»

«Он [Николай Гумилев] жадно воспринимал внешние впечатления, яркие экзотические краски, внешне-драматические положения борьбы с зверем и состязания человека с человеком. В изображении моряков, водителей кораблей, искателей приключений за морями он достигает классической силы и простоты»

(Петр Струве, из «Блок — Гумилев»)

«Помню, как-то в июне в 1919 году Гумилев, в присутствии Блока, читал в Институте Искусств лекцию о его поэзии и между прочим сказал, что конец поэмы „Двенадцать“ (то место, где появляется Христос) кажется ему искусственно приклеенным, что внезапное появление Христа есть чисто-литературный эффект.
Блок слушал, как всегда, не меняя лица, но по окончании лекции сказал задумчиво и осторожно, словно к чему-то прислушиваясь: „Мне тоже не нравится конец "Двенадцати". Я хотел бы, чтобы этот конец был мной. Когда я кончил, я сам удивился; почему Христос? Но чем больше я вглядывался, тем яснее я видел Христа. И я тогда же записал у себя: к сожалению, Христос»

(К. И. Чуковский, из «Александр Блок как человек и поэт»)

«Нет, время эпоса еще не настало. Эпос обычно появляется вслед за событиями, которые он воспевает. Мы же находимся в центре великих событий, и, следовательно, сейчас время для драмы, и так будет продолжаться ещё долго. Совершенно очевидно, однако, что происходящие сейчас события станут источником эпического материала для будущих поколений в течение столетий.
Касаясь других поэтических форм, можно сказать, что дидактическая поэзия уже окончательно мертва. У нас слишком развитое чувство юмора и утонченный вкус, чтобы воспринимать моральные наставления в стихах.
Остаётся ещё мистическая поэзия. Сегодня она возрождается только в России, благодаря ее связи с великими религиозными воззрениями нашего народа. В России до сих пор сильна вера в Третий Завет. Ветхий Завет — это завещание Бога-Отца, Новый Завет — Бога-Сына, а Третий Завет должен исходить от Бога-Святого Духа, Утешителя. Его-то и ждут в России, и мистическая поэзия связана с этим ожиданием»

(Из интервью Николая Гумилева — Карлу Бехгоферу. The New Age, 12 july 1917)

«Впервые попавши в „Весы“, шел от чистого сердца — к поэтам же; в стриженный бобриком узкой головке, в волосиках русых, бесцветных, в едва шепелявящем голосе кто бы узнал скоро крупного мастера, опытного педагога? Тут Гиппиус, взглядом меня приглашая потешиться „козлищем“, посланным ей, показала лорнеткой на дверь.
<...>
Николаю Степановичу, вероятно, запомнился вечер тот; все же, — он поводы подал к насмешке; ну, как это можно, усевшись сонным таким сундуком, — равнодушно и мерно патетикой жарить; казался неискренним — от простодушия; каюсь, и я в издевательства Гиппиус внес свою лепту: ну, как не смеяться, когда он цитировал — мерно и важно:

— Уж бездна оскалилась пастью.

Сидел на диванчике, сжавши цилиндр, точно палка прямой, глядя в стену и соображая: смеются над ним или нет; вдруг он, сообразив, подтянулся: цилиндр цеременно прижав, суховато простился; и — вышел, запомнив в годах эту встречу»

(Андрей Белый, «На экране Гумилев»)

«Дело в том, что я получил мистический ужас к знаменитостям и вот почему. Я имел к Зинаиде Николаевне Мережковской рекомендательное письмо от ее знакомой писательницы Микулич и однажды днём я отправился к ней. Войдя, я отдал письмо и был введен в гостиную. Там кроме Зинаиды Ник. были ещё Философов, Андрей Белый и Мережковский. Последний почти тотчас скрылся. Остальные присутствующие отнеслись ко мне очень мило и Философов начал меня расспрашивать о моих философско-политических убеждениях. Я смутился, потому что, чтобы рассказать мое мировоззрение стройно и связно, потребовалась бы целая речь, а это было невозможно, так как интервьюирование велось в форме общего разговора. Я отвечал, как мог, отрывая от своей системы клочки мыслей, неясные и недосказанные. Но, очевидно, желание общества было подвести меня под какую-нибудь рамку. Сначала меня сочли мистическим анархистом — оказалось неправильным. Учеником Вячеслава Иванова — тоже. Последователем Сологуба — тоже. Наконец сравнили с каким-то французским поэтом Бетнуаром, или что-то в этом роде. Разговор продолжался и я надеялся, что меня подведут под какую-нибудь пятую рамку. Но на мою беду в эту минуту вышел хозяин дома Мережковский, и Зинаида Ник. сказала ему: ты знаешь, Николай Степанович напоминает Бетнуара. Это было моей гибелью. Мережковский положил руки в карманы, стал у стены и начал отрывисто и в нос: „Вы, голубчик, не туда попали! Вам не здесь место! Знакомство с Вами ничего не даст ни Вам ни нам. Говорить о пустяках совестно, а в серьезных вопросах мы все равно не сойдемся. Единственное, что мы могли бы сделать, это спасти Вас, так как Вы стоите над пропастью. Но ведь это ...“ Тут он остановился. Я добавил тоном вопроса: „дело интересное?“ И он откровенно ответил: „да“, и повернулся ко мне спиной. Чтобы сгладить эту неловкость, я посидел ещё минуты три, потом стал прощаться. Никто меня не удерживал, никто не приглашал. В переднюю очевидно из жалости меня проводил Андрей Белый»

(Из письма В. Я. Брюсову. 8 января 1907 г.)

«До сих пор ни критики, ни публика не баловали меня выражением своей симпатии. И мне всегда было легче думать о себе как о путешественнике или воине, чем как о поэте, хотя, конечно, искусство для меня дороже и войны и Африки. Ваши слова очень помогут мне в трудные минуты сомненья, которые, вопреки Вашему предположенью, бывают у меня слишком часто. Простите меня за внешность письма, но я пишу с фронта»

(Из письма Федору Сологубу. Заболотце, 6 июля 1915 г.)

«Я буду говорить откровенно: в жизни пока у меня три заслуги — мои стихи, мои путешествия и эта война. Из них последнюю, которую я ценю меньше всего, с досадной настойчивостью муссирует все, что есть лучшего в Петербурге. Я не говорю о стихах, они не очень хорошие, и меня хвалят за них больше, чем я заслуживаю, мне досадно за Африку. Когда полтора года тому назад я вернулся из страны Галла, никто не имел терпенья выслушать мои впечатленья и приключенья до конца. А ведь, правда, все то, что я выдумал один и для себя одного, ржанье зебр ночью, переправы через крокодильи реки, ссоры и примирения с межведеобразными вождями посреди пустыни, величавый святой, никогда не видевший белых в своем африканском Ватикане — все это гораздо значительнее тех работ по ассенизации Европы, которыми сейчас заняты миллионы рядовых обывателей, и я в том числе»

(Из письма М. Л. Лозинскому. Држевица, 2 января 1915 г.)

«Та леопардовая шуба, в которой Коля ходил по Петербургу зимой (всегда расстегнутая и гревшая фактически только спину), была из двух леопардов, один из которых был убит им самим, а другой туземцами. В ней он шествовал обыкновенно не по тротуару, а по мостовой, и всегда с папиросой в зубах. На мой вопрос, почему он не ходит по тротуару, он отвечал, что его распахнутая шуба „на мостовой никому не мешает“»

(Анна Андреевна Гумилева, «Из воспоминаний о Н. С. Гумилеве»)

«Целую ручки и всегда вспоминаю. Напишите в Порт-Саид в июле месяце. Куда привезти Вам леопардовую шкуру»

(Из письма О. Н. Высотской. Константинополь, 13 апреля 1913 г.)

«Дорогой Миша, пишу уже из Харрара. Вчера сделал двенадцать часов (70 километров) на муле, сегодня мне предстоит ехать ещё 8 часов (50 километров), чтобы найти леопардов. Так как княжество Харрар находится на горе, здесь не так жарко, как было в Дир-Абауа, откуда я приехал. Здесь только один отель и цены, конечно, страшные. Но сегодня мне предстоит спать на воздухе, если вообще придется спать, потому что леопарды показываются обыкновенно ночью. Здесь есть и львы и слоны, но они редки, как у нас лоси, и надо надеяться на свое счастье, чтобы найти их»

(Из письма М. А. Кузмину. Харэр, ок. 5-6 января, 1910 г.)

«Помню, как Коля первый раз показал мне свою пантеру. Когда мы приехали с мужем в Царское Село к нашим, дверь в гостиную была заперта, что бывало редко. В передней нас встретил Коля и просил пока в гостиную не входить. Мы поднялись наверх к Анне Ивановне, ничего не подозревая; думали, что у Коли молодые поэты. Только когда совсем стемнело, Коля пришел наверх и сказал, что покажет нам что-то очень интересное. Он повел нас в гостиную и, как полагается, меня как даму пропустил вперед; открыл дверь, заранее потушив в гостиной и передней электричество. Было совсем темно, только яркая луна освещала стоящую черную пантеру. Меня поразил этот зверь с желтыми зрачками. В первый момент я подумала, что она живая. Коля был способен и живую пантеру привезти! И тут же, указывая на пантеру, Коля громко продекламировал: „...А ушедший в ночные пещеры или к заводи тихой реки — Повстречает свирепой пантеры — Наводящий ужас зрачки...“»

(Анна Андреевна Гумилева, «Из воспоминаний о Н. С. Гумилеве)

«Неудачи и насмешки не могли смутить Н. С. — в нем самом было много иронии и к себе, и к другим, и ещё больше жадного интереса к жизни. Он любил в жизни все красивое, жуткое, опасное, любил контрасты нежного и грубого, изысканного и простого.
<...>
Повторяю, он влекся к страшной красоте, к пленительной опасности. Героизм казался ему вершиной духовности. Он играл со смертью так же, как играл с любовью»

(Эрих Голлербах, «Из воспоминаний о Н. С. Гумилеве»)

«Гумилев шел не сгибаясь, важно и медленно — чем-то напоминая автомат. Стриженная под машинку голова, большой, точно вырезанный из картона нос, как сталь холодные, немного косые глаза... Одет он был тоже странно: черный долгополый сюртук, как-то особенно скроенный, и ярко-оранжевый галстук»

(Георгий Иванов, «О Гумилеве»)

«Что же надо, чтобы стихотворение жило, и не в банке со спиртом, как любопытный уродец, не полу-жизнью больного в креслах, но жизнью полной и могучей, чтобы оно возбуждало любовь и ненависть, заставляло мир считаться с фактом своего существования? Каким требованиям должно оно удовлетворять?
Я ответил бы коротко: всем...
Стихотворение должно являться слепком прекрасного человеческого тела, этой высшей ступени представляемого совершенства»

(Из статьи «Жизнь стиха». 1910 г.)

«Я не сравниваю моих вещей с чужими (может быть, во вред мне), я просто мечтаю и хочу уметь писать стихи, каждая строчка которых заставляет бледнеть щеки и гореть глаза»

(Из письма В. Я. Брюсову. Париж, 12 марта 1907 г.)

«Что есть прекрасная жизнь, как не реализация вымыслов, созданных искусством? Разве не хорошо сотворить свою жизнь, как художник творит картину, как поэт создает поэму? Правда, материал очень неподатлив, но разве не из твердого мрамора высекаются самые дивные статуи?»

(Из письма В. Е. Арена, 1 июля 1908 г.)

«Начиная с „Пути конквистадоров“ и кончая последними стихами, ещё не напечатанными, я стараюсь расширять мир моих образов и в то же время конкретизировать его, делая его таким образом все более и более похожим на действительность. Но я совершаю этот путь медленно, боясь расплескать тот запас гармоний и эстетической уверенности, который так доступен, когда имеешь дело с мирами воображаемыми, и которому так мало (по-видимому) места в действительности»

(Из письма В. Я. Брюсову. Царское село, 9 июля 1910 г.)