Ее крестообразная планировка напоминала нам романские храмы-базилики, и наши глаза загорались волшебным театральным блеском каждый раз, когда мы проводили свое время рядом с ней, играя, прыгая и шутя о забавных князьях Святополк-Четвертинских и архитекторе Иосифе-Фома Тибо-Бриньоль (мы с братом были очень любопытными и знали почти все о истории этой церкви, как ни странно, благодаря морщинистым сутулым бабулькам, перманентно сидящим рядом с ней на лавочках и складных стульчиках, знающим, как нам думалось, абсолютно все и абсолютно о всем). Еще нам нравилось бродить рядом с Усадьбой, расположенной на реке Ликове, не так далеко от старой Калужской дороги; главный дом памятника сгорел совсем недавно, в 2006 году, и все, что от него осталось на сегодняшний день, — колоннада первого этажа, декорированная липовым парком и каскадой прудов с островами, но раньше — о, раньше все было совсем по-другому; раньше наши юные сердца смеялись и выбрасывались в глубокую радужную пропасть, пробитую летней и незатейливой красотой Филимонцы. (Зимой все было, правда, совершенно иначе — грязь, перемешанная со снегом, беспросветное небо и вороны, сбивающиеся в стаи.)

В общем, все было у меня чудно: непоседливый младший брат, ловящий голубей на Весенней улице голыми руками (увы, у него так и не вышло поймать ни одного), концы бельевой резинки, которые нас с ним связывали на ногах (третьим игроком, который прыгал через барьер и выполнял различные комбинации, всегда был Дима, наш хороший приятель еще с начальных классов), квадраты и полуовалы в песке на детской площадке, заполненные неудачными «башмачками», игрушки из искусственного меха на трикотажной основе с коротким ворсом, архитектурные достопримечательности Филимонки, запомнившиеся мне во всех деталях еще на долгие годы вперед — чудно, все было у меня чудно! Мне было девять лет, и небо для меня дышало ровнее, и дышало оно везде, и дышало вместе с брашированной древесиной, и музыка для меня дребезжала мощнее и оглушительнее, и люди мне казались добрее, умнее и симпатичнее. Если бы я услышал тогда, как моя дорогая мама — невероятно красивая женщина, Ольга, носившая оборки на юбках, туфлях и сумках, огненно-рыжая лисица с хитрыми и вечно прищуренными зелеными глазами, вытянутая, нервная, сухая, раньше напоминала мне дикую лошадь своим вытянутым лицом и быстрым «аллюром» — перебирает Адажио для стеклянной гармоники (она всегда была весьма искусной пианисткой, хоть и далеко не профессиональной — однако музыкальную школу закончила с отличием), мое сердце бы ухнулось куда-то глубоко вниз, в ту радужную пропасть, и, возможно, замерло на несколько минут, замороженное и окалдованное звуком. Зато сейчас ничего такого и близко не происходило: узловатые пальчики Лиз летали по белоснежным клавишам, оставляли за собой пространство чего-то высокого и сложного, но струны моей души не сгибались под ними, они даже не шелохнулись ни разу, если быть совсем честным. Я просто сидел на диване в гостиной и молча внимал им, не дрожа, даже не понимая ничего толком. Мне захотелось спать, когда она остановилась. Часы пробили двенадцатый час ночи.

Мама не разрешала нам с Толей ложиться спать так поздно, особенно после переезда в Санкт-Петербург (на тот момент Ленинград), когда наш отец начал работать в три раза больше и раздражаться по поводу и без, соответственно, тоже раза в три, а то и в четыре раза больше; она строго следила за нашим распорядком дня, за успеваемостью в школе, за питанием, вообще за всем, за чем только мог уследить такой человек, как она, — борзый, смятенный, я начал задумываться только сейчас, с легким налетом синдрома дефицита внимания и гиперактивности. Мама похудела, отец похудел — все от стресса, но зато мы с Анатолием поправились, вытянулись, похорошели, разрумянились, даже поумнели — и все благодаря им, их перманентному стрессу и, конечно же, материальным благам культурной столицы.

После школы мы с братом любили забегать в разные магазины (которых в Филимонки, кстати говоря, практически не было — все игрушки, которые появлялись у нас дома, привозил отец со своих невыносимых и смердящих командировок) — продуктовый магазин «Елисеевский», прежде называвшийся «гастроном №1», государственный универсальный магазин (ГУМ), состоящий из двенадцати крупных отделов, «Океан», книжный «Букинист», в который сдавали на реализацию книги или подшивки журналов, «Тысяча мелочей» и прочее, и прочее. В большинстве магазинов в те времена мы рассматривали товары на прилавках и витринах; в каждом отделе был свой продавец, отпускавший товар, обязательно носивший униформу — фартук и колпак на голове. Наши глаза разбегались в стороны от пестроты и обилия вещей и продуктов. (Разумеется, сейчас я понимаю, что тогда никакого обилия вещей и продуктов и близко не было, однако тогда — тогда, в те мои сладкие шестнадцать лет, в те сарахарно-пудровые годы все ощущалось совершенно иначе.)

Я — с сочным и крахмальным хрустом рубашки — поднялся с кажаного канапе, сделал несколько пьяных шагов по ковру, расписанному персидским авшаном, россыпью мелких золотистых растительных рисунков, соединенных в единую композицию, и остановился напротив панорамного зеркала, внимательно (на сколько это было возможно, потому что я был пьян) посмотрев на свое отражение: нос «с выпуклой спинкой», похожий на клюв вороны, раскрашенный узором в виде уродливых караковых веснушек, странно сочетался с моими тонкими губами; глаза, серые, может, едва-едва голубоватые, выделяли отличный контраст на фоне моих рыжих, как засаленная лисья морда, волос, коротких, неуложенных, слабо вьющихся; щеки — пухловатые щеки — дополняли все это безобразие нелепостью и «сапогами всмятку», но я все еще считал себя достаточно сексуальным — привлекательным — мужчиной — в конце концов, за роскошными запонками и накрахмаленными рубашками можно было прятать не только неладную душу, но и неладное тело. «Весь в мать», — промелькнула лезвием мысль, превратив мои весноватые руки в булочки с клубникой из слоеного теста.

Лиз медленно и эротично поднялась с банкетки и подошла ко мне. В отражении мы — вместе — выглядели неплохо, должен признать, высокий рост тоже мастерски прятал некоторые мои недостатки. Это было бы намного хуже, будь я хотя бы на десять сантиметров ниже.

— Хочешь, я тебе отсосу? — спросила она, наивно хлопая длинными накрашенными ресницами.

— Не стоит, детка. Я уже наигрался с тобой сегодня, — ласково ответил я и повернулся к ней, чтобы поцеловать ее в щеку. — Можешь остаться, если хочешь, но только... без секса, ладно?

— Никаких проблем. — Она прижалась ко мне щекой, а затем отстранилась и направилась в ванную комнату, чтобы переодеться. Я молча проводил ее глазами и тоже решил надеть на себя что-нибудь полегче, что-нибудь для сна.

I
Тогда в Санкт-Петербурге впервые за долгое время выпал снег. Степенная леди, не пропускающая ни одного мероприятия, на котором можно было бы засветиться со мной, особой «королевской крови» — американская проститутка Лиз Хауард, расфранченная в облегающее дерзкое мини с глубоким декольте, — сидела за роялем в гостиной и перебирала своими наманикюренными пальцами, наигрывая едва-едва знакомые мне мотивы Моцарта, вроде бы, мотивы Адажио для стеклянной гармоники. Это был чистейший, как слеза, незамутненный и легко, невесомо подпрыгивающий до мажор. Полупрозрачные снежные надымы, слабо побрякивающие ему в такт, занесли все окна на Каменном острове вуалью кипенно-белых форм и оттенков, сотканных из снежинок, почему-то так чертовски сильно напоминающих мне мелкий порошок кокаина. Я закинул ногу на ногу и стянул с себя брусничный френч (на нем были пропечатаны крошечные изображения венценосных журавлей), оставив на себе только рубашку, брюки и туфли с глянцевыми угловатыми концами. В помещении танцевал аромат моего амбрового одеколона; он сталкивался с гениальными звуками, кувыркался от высоких стен и заканчивался где-то там, очень высоко, в космосе, около отражательной туманности в созвездии Эридана. Поэтому в мою голову завяла мысль:

«Надо сменить парфюм. Этот слишком... высокий».

Это был 2007 год. Наступил декабрь, ветхие и желтые переплеты улочек города покрылись инеем, женщины, расцвеченные румянцем, черными шубами из норки, шапками и саквояжами, сшитыми из кусочков ковров, держали своих детей и мужей за руки и — с прохладцей — прогуливались по Дворцовой набережной; мельтешащими радужными шариками от пин-понга автомобили марок Hyundai и Toyota перекатывались с одного берега реки на другой, и разводные мосты, похожие на поднебесные арки, смыкались и расходились во всей этой живой и непрекращающейся токкате, звучащей и голосами людей, и сигнальными клаксонами, и даже некоторыми новогодними песнями времен Совдепии. Праздники радостно мчались в Санкт-Петербург, все вокруг пестрило золотыми гирляндами, площади были украшены заснеженными и пряничными домиками, замками, небоскребами, разноцветными цветами и отечественными и экзотическими фруктами и травами, и мой двужилый дом не был исключением: на его крыше светились искусственные сосульки в виде объемных округлых ромбов, фигурки животных и людей, волшебные палочки со звездочками... Все вокруг трепыхалось в приятном предвкушении чего-то магического и торжественного. Итак! Меня зовут Евгений Вознесенский, мне сорок два года, и я просто ненавижу всю ту ерунду, которую только что весьма, весьма красноречиво описал в нескольких последних предложениях. Я сделал глоток глинтвейна из керамической кружки и произнес свою мысль вслух:

— Надо сменить парфюм. Этот слишком... высокий. Что ты думаешь, Лиз?

— Мне кажется, он идеален, Женя, — с акцентом ответила проститука.

Я вырос в Филимонки — поселке в составе Ленинского района Московской области — вместе со своим младшим братом, Анатолием — тоже — Вознесенским (однако я чаще всего называл его просто Толей или Тошей); наши родители, люди среднего достатка, провинциальные и глуповатые, тщательно заботились о нас, разумеется, в силу своих возможностей; мама покупала нам шоколадки Kinder, плюшевых мишек натюр, игрушки в форме яйца, вроде бы, «Тамагочи», закадычного Друга T-Mobile, который забавно переворачивался вверх ногами и открывал свою маленькую клавиатуру, настольные игры, журналы YM с Ашанти и Амандой Байнс на обложках... Мы плыли по течению времени, как Блю Демпси, цветовая вариация восьмиполосой цихлазомы, обладающая насыщенным голубым окрасом с мерцающим эффектом, несущим в себе безмятежность и спокойствие, спокойствие, растекающееся по древу, спокойствие, которое стало символом моего детства.

Помню, мы с Тошей обожали гулять около Троицкой церкви. Она была красивой, чуть ли не единственной достопримечательностью поселка, построенной в романо-готическом стиле.

Она убрала от меня руки и внимательно посмотрела в мои глаза. Они были такими же фисташково-коричневыми, такими же безумными, как и мои волосы, вьющиеся, постоянно ниспадающие на лоб и лезущие мне чуть ли не в рот; когда-то давно бабушка предлагала мне хорошую парикмахерскую, но тогда я не послушал ее и впредь этого так и не сделал. В молодости она работала модельером и знала толк в том, как должен выглядеть умный и порядочный человек, в частности, она знала толк в том, как должен выглядеть я. Минималистичное арт-зеркальце, — Ben & Aja Blanc, — окрашенное в пастельные цвета и задекорированное бахромой, сделанной из шелковых нитей и конских волос из Монголии, отразило выражение ее морщинистого лица предельно точно, рельефно, и я резко отскочил от нее, как детский мячик от стены. Мысль — страшная, масштабная — поразила меня в самое сердце и заставила мой тревожный склад личности (диагноз, поставленный у психиатра несколько недель назад, — тревожно-депрессивное расстройство, F41.2) вновь встрепенуться и напрячься.

— Ты же не собираешься никого убивать?.. — по-детски, нервно спросил я ее. — Я знаю, что вряд ли, но... зачем еще тебе... Может, это из-за мистера Ларкинза?.. Ты так и не вернула ему долг, и я подумал... Прости, прости меня.

Она захлопала своими большими глазами и — внезапно, будто гром среди ясного неба — захохотала во весь голос. Я испугался.

— Ты, маленький мальчик, не неси ерунды. Твоя бабушка никогда не нарушала закон. — Далит снова поцеловала меня в лоб, и ее рубашка снова издала крахмальный хруст, который я так сильно полюбил за все эти годы. — Я просто хотела переложить его в более безопасное место. Мало ли, вдруг тебе захочется с ним поиграться, м? Хоть ты и гений, Чарльз, но все еще ребенок. Тебе только девять лет.

И только потому, что я был гением, я не поверил ей. Тогда я понял: сегодня в театре кто-то погибнет, причем погибнет весьма и весьма трагически.

I
Воин Лонгин пронзил меня Орудием Страстей, пикой, когда мне исполнилось шестнадцать лет. Может, это не столь важно, но все-таки: тогда мне было всего-навсего шестнадцать лет. Именно в тот момент, в который часы пробили двенадцать, наступило 3 апреля и мое подреберье хрустнуло и перевернулось, в тот нудящий момент, продолговатый, как силуэт сухощавого Иисуса Христа, распятого на кресте, я и узнал о том, что такое аллегория, — художественное представление идей посредством конкретного образа — и кем она мне на самом деле приходится. Итак! я — самая нелепая, самая дикая и абсурдная аллегория на Агнца Божьего, существовавшая когда-либо на этой Земле, и только теперь я готов рассказать об этом, во всех диахромных оттенках и узорных подробностях.

Меня зовут Чарльз Эльпер, я — мальчик-гений еврейского происхождения и уже умер, но прежде жил в Нью-Йорке, в этническом анклаве, Вильямсбурге, вместе со своей бабулей Далит. Своих родителей — наркоманов, алкоголиков и вообще в некотором роде макиавеллистов — я никогда не видел, и, разумеется, неспроста: моя бабушка (кстати говоря, по папиной линии, старушка изнеженной и приятной внешности, с караковыми веснушками на половину лица и кусочком сорочечной ткани, всегда неудачно пришитым на ее любимое платье с баской) очень тщательно отделяла меня от любой возможной встречи и с ними, и с их знакомыми, и с информацией о всех их преступлениях в интернете, которых было, судя по всему, немало. Не так давно в Штаты примчался 2011 год, поэтому на улице стоял стойкий аромат ледяных и дрожащих гиацинтов; женщины-лотосы, расфранченные в джинсовые шорты с необработанным нижним швом и джемперы крупной повязки, перешагивали через тротуары вместе со своими детьми и супругами, румяными, странно веселыми и красивыми; автомобили Ford F-Series мельтешили перед моими глазами, похожие на маленькие разноцветные шарики от пин-понга, пока я сидел напротив окна в своей комнатке и думал о событиях предстоящего дня.

Метрополитен-опера в Линкольн-центре, постмодернистская драма «Бичевание Христа» авторства моего любимого художника слова нашего времени, итальянца Дино Барбаросса, — действительно рыжебородого, — и, конечно же, мороженое с драже и мармеладом, которое мне покупает Далит каждый раз, когда мы отправляемся «познавать новые грани человеческого искусства». Бабушка постоянно говорила мне о своей монументальной — именно монументальной — любви к классикам и творческим гениям прошлых веков, к Сальвадору Дали, Францу Шуберту и Уильяму Шекспиру, но никогда — к Дино Барбаросса, знания о котором были ограничены даже у меня в силу его неизвестности среди широкой массы читателей и слушателей (он был и композитором, и либреттистом, и, по-моему, даже боксером, если совсем внимательно приглядеться к его широким и загорелым рукам-базукам); ее бесцветные глаза загорались волшебным театральным светом каждый раз, когда она заводила со мной диалог о необыкновенно живых и запоминающихся персонажах, которых писал Шекспир, о разнообразии эпох, народов и типов в его произведениях; о параноидально-критическом методе и свободном обращении с пропорциями предметов Дали, о утверждении духа романтизма Шубертом, о дотошной точности в изображении жизни Чеховым и прочее, и прочее, и говорила она об этом всем так быстро и с таким азартом, что напоминала в худшем случае самых ретивых комментаторов футбольных матчей. Вчера вечером Далит подошла ко мне, — с крахмальным хрустом брусничной рубашки — поцеловала меня в лоб и показала мне две сухие бумажки — черно-белые билеты в театр. Я крепко обнял ее и почти заплакал от счастья — вот так сильно я любил творчество Барбаросса.

— Мой милый, милый Чарльз, — прошептала бабуля мне на ухо. — Ты не помнишь, куда я положила пистолет твоего отца? Пистолет Glock, — внезапно спросила она меня, и я захлопал глазами от непонимания, однако все равно ответил:

— На полке в гостиной, если я правильно помню, — сначала ответил я, а затем не выдержал: — Зачем тебе он, Далит?

Вечером 6 апреля 1977 года три неизвестных гражданина, расфранченных в джинсы-клеш и водолазки с нашивками «100% ban-lon», появились на Патриарших прудах и задали друг другу вопрос: «А не персонажи ли мы „Мастера и Маргариты“?» Может, это и нонсенс, но некоторые схожести здесь действительно переплетались и подпрыгивали: точно такие же Патриаршие пруды в первом предложении романа, задыхающаяся Совдепия, «час жаркого весеннего заката» и, разумеется, разговоры об Иисусе и атеизме — все вокруг сомкнулось в жесте неприкаянности и указывало на то, что три неизвестных гражданина — это Берлиоз (он же председатель правления МАССОЛИТа), поэт Бездомный и повелитель сил Тьмы, противопоставленный Иеуша, — Воланд. Первый гражданин — «приблизительно сорокалетний» мужчина с весноватым заносчивым лицом и рыжими, как засаленная лисья масть, волосами — задумчиво покачивал головой, по-рыбьи открывая свой рот в такт музыке, бесцветно звучащей откуда-то из космоса; второй гражданин — такой же «приблизительно сорокалетний» мужчина, носивший галстуки и рубашки поверх водолазок и копну роскошных черных волос поверх черепа, — сидел рядом с ним на лавочке и редко поглядывал на него, задавая ему все новые и новые вопросы, заходящие все дальше и дальше. («А не персонажи ли мы „Мастера и Маргариты“?», «А Бога действительно не существует?», «А мы с тобой разве атеисты?») И на все ответ был неизменным: «Да». Третьим — последним — гражданином была бледнющая девочка лет одиннадцати, нежная и тонкая, и если бы меня спросили, каким персонажем «Мастера и Маргариты» я бы ее представила на этой сцене, я бы с уверенностью сказала: «Воланд».

Чистый понедельник

В Евангелие сказано точно, рельефно: Господь
Усмотрел па-виток дорогого инжира без дна —
И ссох... Фигово дерево сдохло по косточкам. Хоть!
Бы хватило на душу ребенка, просящего сна,

Его терпкого, словно душа человека-щенка,
Уходящего в кресло все снова и снова, душа
Затонувшего в смерти метального дротика, — с-ска! —
Иудеи префекта, Пилата, пустого. Туша

Сигаретный дымок, с шоколадным налетом, я встал,
Помолился с утра, постирал арт-узоры, держа
(Тебя, милый) за пальцы, как льдиночки, тонкие, и! —
И поцеловал.

Тогда в подмосковном Пушкино из-за коммунальной аварии текли долгие и кувыркающиеся реки из говна. Уродливые люди, с перекошенными от божественной перхоти мордами, с оливковыми зонтами и дипломатами перебегали на разные стороны — одновременно — и разрывались на кровавые комки, я знаю, специально, чтобы меня передернуло, чтобы у меня возникло желание уткнуться в туалетную воду и вытащить из своей глотки сыры, которые я бессовестно, не поделившись ни с кем из родственников, сожрал сегодня утром, по-моему, «Бри», «Камамбер» и «Голландский»; уродливые люди, которых я ненавидел, мельтешили у меня перед глазами, как огни рекламы прокладок или титры дешевого русского сериала, когда я стоял посреди детской площадки и думал о собственной гениальности, наркотиках с сайта Mega и суициде. В моих наушниках от JBL кричали и «трендовые» песни, и не очень «трендовые», и совсем забытые, то есть совсем не «трендовые», — как же я ненавижу это ебанное слово! — и даже классика, и я стоял там, между всех этих радужных, лишь изредка увеличивающихся и уменьшающихся пятен и невыносимых снежных надымов, чтобы задать себе тот же вопрос снова, и снова, и снова: «Почему кокаин такой дорогой?» Тогда в подмосковном Пушкино стоял 2025 год. Шла война, цены росли, и я очень негодовал по этому поводу: «Почему кокаин такой дорогой? Почему кокакин такой дорогой?»

Музыкальный психологизм, но в контексте только лишь слова; но когда слово просто звучит, а не говорит. Может быть, я по-прежнему живу для этого слова и для того, с чего оно началось. Слово может звучать не только в рифмах и размерах; слово - это нота, нота - сердце, сердце - я; я - слово; и я звучу, а не говорю. Я могу сыграть словом, пальцами все свое мгновение - секунду - напряжения, которого так много во всем; я могу сыграть вам сердце, потому что я слышу его слишком громко, оно почти лишает меня слуха, все взрывается под ним, и концентрация, и декоративный пол, и опиаты, и дыхание - тоже. Почему я должна беспокоиться о вене, когда она так невероятно уродливо звучит? почему я не понимаю, о чем го-во-рит пятистопная строка, полная конкретики? По сольфеджио у меня всегда была тройка, я не слышу ноты, я их понимаю, потому что мы с ними - одно и то же. Слово - нота; нота - сердце; сердце - я. Я - слово. И это мой музыкальный психологизм

01/12/2024

I
На антресоли стола проступила нежнющая шлюха,
Мне поднесенная в скляном флаконе тоска эротизма.
Пела мне арии, пела мне чувства какие-то верхние (глухо,
Правда): о розовых, желтых экзотах; о тоне садизма,

Тонком, фальцетном; о шали психоза как гении страсти.
Слушала, рожу и сердце ублюдочно сложно сгибала —
Что ж! полагаю, была эта шлюха права. На контрасте
Сладкого тела ее голова мне теперь же мерещится терпкой...

Пала! я пала! я пала! как грудь пожилой проститутки
В снег с бересклета отпавшим листком. Понапрасну я песням
Верить боялась; впустую пугала тот ротик от жутких
Ноток. Грейпфрут, мандарин — безусловны и правы в небесном,

Верхнем и первом, похожем на звуки «стар», «ту», «ем», «мгно», «вен», «но».
Раз! — и смородиной черной является сложное чувство;
Два! — и календулой в рыжем чулке возникает на сцене
Сучка-любовь. Мне так хочется плакать в вчерашнее буйство,

Хочется слушать тот голос (и снова, и снова, и снова...)
Снова; мне хочется, хочется взбить ее песни на вене,
Чтобы запомнить их и никогда, никогда! не забыть. О!..
Больно мне, реве, скорбить по воздушным мазкам ведь, по пене!..

II
На антресоли стола проступила нежнющая шлюха,
Мне поднесенная в скляном флаконе тоска эротизма.
Бэлла! ее называли, по-моему, Бэлла... Вполуха,
Помню, так тихо, так тихо мне пела порыв без садизма,

Низкий и крепкий; я помню, как тихо звучала в оргазме:
«Псих — не любовник... а гений — не значит безумный по страсти...»
Слушать ее не хотелось; и рожа, и сердце в маразме
Замерли, разумом битые. Что ж! полагаю, права вновь.

В части! но только в негромкой и бледненькой части! как в точке
«Эро», незрелой, мой палец находит касание стона,
Правый (не левый — он хуже и резче). Впустую толк в щечку
Бэлла шептала. Гардения, роза и мускус — икона,

Нужная Богу лишь только, последняя, в звуках пустая.
Раз!.. — я не слышу, не слышу воды. Синтетически, плоско!
Два!.. — я не слышу, не слышу совсем ничего. О, сухая
Мразь... Мне так хочется плакать в вчерашнее буйство и броско;

Хочется слушать тот голос (и снова, и снова, и снова...)
Снова; мне хочется, хочется взбить ее песни на вене,
Чтобы запомнить их и никогда, никогда! не забыть. О!..
Больно мне, Бэлла, скорбить по воздушным мазкам ведь, по пене!..

Constellations

Пока ты смотрел на созвездия, постепенно распускающиеся на ночном небе и переплетающиеся друг с другом, как сумеречные нити основы и уток, я любовался комнатой твоего лица: едва-едва вздернутый нос, четко очерченные губы, решительно нарисованные простым карандашом, причем кем-то очень выдающимся, может, Микеланджело или Ганс Гольбейном, угловатые линии морщинок на потолке и глаза, глубокие, умные, но все еще... неживые? Я ощупал стены мягким указательным пальцем и пробежался им вдоль твоих пышных пурпуровых губ, неярко расцвеченных губной помадой от Estee Lauder, которую я подарил тебе в прошлом году, милый, на Рождество, помнишь же? чтобы понять, жив ты сейчас или все-таки нет. Все-таки нет. Зрачок прошелся по комнате переворачивающимся эхом и ударился о несчастное, вечно рыдающее созвездие Водолея — «Любовь». Ты смотрел полумертвыми глазами на то, как высокий мужчина с телом, похожим на твое, украшал космос хрусталем чьих-то слез. Моих слез, Шерлок. И это делал ты.

Ты —

Водолей — вырвался из неба и посмотрел на меня. Мертво.

— Какая любовь, Майкрофт? — спросил он меня, и мне снова захотелось прикоснуться к твоим губам и раствориться в них, подобно кислороду, раскладывающемуся в воде. Ты ведь знаешь, что я тоже в химии не так уж и плох? Тогда чем я хуже?

— Моя любовь, — шепотом ответил я тебе. — Как думаешь, почему ты такой мертвый?

— Потому что любовь, Майкрофт. — Ты глубоко вздохнул и придвинулся ко мне ближе уставшим жестом, говорящем на языке изящества и астенической депрессии. Все-таки астенический. Почему ты мне врешь, Шерлок? — Потому что любовь, — повторил ты.

И я не нашел нужных — правильных — слов, чтобы ответить, поэтому просто прижался к тебе всем телом и уткнулся в твои мягкие, тушевато-чернильные волосы, снова напоминающе мне печаль. Я бы сыграл тебе на скрипке какой-нибудь фортепианный концерт Моцарта, но, я знаю, это исключительно твоя прегоратива, поэтому сажусь за папин кабинетный рояль, украшенный нашими детскими фотографиями (на первой — ты в пиратской шляпе и нелепых синих рейтузах гоняешься за мной по поляне, рассказанной рыжими бархатцами и тюльпанами, на второй — я, пышный, расфранченный, купаю тебя в горячей ванной с пенкой и с угрюмым лицом думаю, какой ты все-таки милый маленький человечек). Мои узловатые тонкие пальцы перевернулись и оставили после себя черную дыру первого — бездонного — аккорда, заканчивающегося никогда, в небе, где-то там, где Водолей разливает мои слезы. На моих щеках распустились полупрозрачные скелетные цветки, а в глаза закрались клубничные ядовитые лягушки, примчавшиеся сюда из Центральной Америки и вновь так блядски больно обсасывающие мои роговицы.

— А что там случилось, в Центральной Америке? Ничего толком, — возразил ты моим слезам.

— Ты умер там, Шерлок. Я потерял тебя.

Твои губы сложились в безжизненную вселенную, в которой я бы хотел побывать хоть раз. Твое тело тоже сложилось, и я тоже хотел бы.

— Я просто влюбился.

Пока ты смотрел на созвездия, постепенно распускающиеся на ночном небе и переплетающиеся друг с другом, как сумеречные нити основы и уток, я думал о том, как тяжело быть мной, иметь нелепые рыжие волосы, напоминающие засаленную лисью морду, большую бесформенную талию и россыпь нелепейших веснушек по всему телу. Но ты снова возразил мне и поцеловал Великий аттрактор, ярко-желтую гравитационную аномалию, расположенную в межгалактическом пространстве, где-то между моими лопатками. Я глубоко вздохнул и оторвал руки от рояля, чтобы снова потрогать твои губы.

— Почему в меня? Это... реквием.

Почему ты не пускаешь меня в свою безжизненную вселенную?

— Потому что я не хочу, чтобы ты испачкался. Помада, помнишь же?

19.11

Октава

I
Алый и надутый, как подрыв круговорота, наш сердечный диалог:
Губы, колыхаясь, то рыдали, то смеялись; заливные каламбуры
Звонко кувыркались — все пытались разукрасить днесь неброский вечерок.
Выпитый мундштук; изобретенные истомою изустной перекуры;
Фильтр, фотографирующий фрак, по-философски формирующий глоток
В глотке; пальцевые паутинки и кривые, хитроватые прищуры —
Все! — сентиментально издеваясь, молоком с малиноватым пралине —
Все! — подры-рываясь! — так мажористо, так аленько смеялись в тишине.

II
Встреча на Ponte Vecchio тогда не разукрашивала нас с тобою в медь:
Ты, — не подрываясь, не шутя, — и я, пронизанный серебряным триумфом,
Как неотразимый поросенок мастихином, порывались не запеть.
Вышло! неизменно наше вежливое, тонкое улыбками, искусством
Даже не гудение. Мажористое, рыженькое пение, сгореть;
Ранить, обмануть себя; угаснуть насовсем — вот что тебе должно! Пропустим
Только жирноватенький, по-свиньи элегантный перезвон во все холсты?
Как? Как Брайтон, Пауль пропускали развращенность в слово догмы красоты.

III
Маленькая точность, уходящая за слово, разразила мою грудь
Хрипом и ударом беспорядочного пульса; зверь, оторванный от мяса,
Мягко, неуклюже оступился, оглянулся непритворно — и моргнуть —
Нет! — не попытался: все внутри, и задушевная, и бархатная ряса
В точность незначительную, в слово неозвученное вздрагивали. Чуть
Взгляд сосредоточив я у губ, цитриноватых и твоих, чуть косоглазя, —
Нет! — не попытался я моргнуть. Зачем моргать? когда ты символ моих нот —
Смутных, полудиких нот — так чистенько и тоненько рисуешь, а? Вот-вот!

IV
В центре расплывающейся краски изумруда засияла ясно мысль:
Губы надо нежить, осыпать горько-солеными обильными слезами,
Чтобы на них ярко пробуждались увлажнившиеся почки; но где смысл,
Если ты нигде не говоришь об этом, губы не кусаешь днесь волнами
Этих стомильонных неозвученных словами вод? Лишь слюнки на твоих...
Мысль! но где твоя, где минеральная твоя мысль? Началась; соприкоснулись
Ртами; я заплакал, как ребенок; захотелось фильтр, фрак бросить и убить.
Вкус твоей напитанной губами теплоты так плоско слюнкой теребить.

V
Плоско! Я же думал, диалог наш изначала надувался, точно шар.
Мы с тобою, правда, так бесстыдно никогда не говорили, извращаясь
Звуком музыкальным. Во Флоренции стоял, как между нами, дикий жар;
Небо лазуритовое пело, задыхаясь вместе с танцем и стекаясь —
Ах! — в это истошное движение твоей анорексичной ручки; тварь,
Скользкая и мокренькая, ниже опускалась, то на шею, то, пугаясь, —
Ах! — на что-то выше, вроде челюсть, подбородок; вроде ямочку у щек.
Похуй, что мы плоско. Проходящих мимо блядей перережем поперек

VI
Горла, посиневшего от венок, возмущенно обращенных на меня
И тебя, целующихся бурно, будто бредящий больной бросает белый
Опий в кружку, жаждя излечиться как-нибудь быстрее, бешено браня
Сердце, ишемическое, стонущее; хочешь? перережем неумелой
Тощей твоей ручкой их синюшную гортань? чтобы не слушали, дразня
Ярость! Ярость! в теле началась; неотразимые мы — свиньи — полнотелой
Мыслью посмотрели друг на друга; захотелось наклониться и взять в рот
Жирное филе, чтобы наесться в первый раз за диалог. «Вот и-ди-от!»

VII
(Жаль! мне жаль... что слово оказалось слишком грубо; и прости! однако ты —
Личико твое — мне показалось очень острым, когда гордость, надорвавшись,
В брюки наклонилась и посыпалась, как дети рассыпаются в вожди,
Злые и голодные.) Соси, харизматический диктатор, так: прижавшись
К этой аметистовой дрожащей нервно штуке; по-звериному стыды
Спрятав за инстинкты и курчавые покровы; сплошь раздевшись; запыхавшись,
Яростно, фиалково, порочно. Ах, как точно! как прелестно мой король
Кончил эту гневанную песню! как разбился одноцветный си-бемоль!

VIII
Нота пестро воссияла. Звук!
Я проснулся вдосталь, мокрый, нервный;
Я блевал на свой сердечный стук
Кровью, чуть живой, сырой, предсмертный.
Хватит! стой! не уходи. И круг
Алый смой с меня. Ты любишь, бледный,
Хоть кого-то? хоть меня? Целуй
Резче! губы сонные танцуй.

Есть вещи, которые сталкиваются в едином пространстве образности, как автомобили «машерочка», и переворачиваются друг о друга в самый неожиданный момент: например, я, прежде и очень долгие годы живущая обычной счастливой жизнью и — вскоре — столкнувшаяся со своей первой и по-настоящему страшной навязчивой мыслью, так перевернулась о нее, что случайно опрокинула все свое сознание и вывернула его наизнанку. После того, как я впервые почувствовала настоящую боль утраты, которой никогда не было, я поняла, как ощущается смерть для людей, потерявших своих неубитых и ненужных родственников на войне в Украине; я поняла, как ощущается жизнь в вечной и мучительной борьбе с собственным мозгом и сердцем, как ощущается потребность вырваться из собственного тела у сорокалетних мужчин, лишившихся правой руки, кажется, за то, чтобы дедуля не сломал спину, когда и/ли если! попытается подняться с трона. Если! вы хотите испытать то же самое — подхватите какую-нибудь навязчивую мысль, заразитесь ей от какого-нибудь помешанного на религии старика с серебристой проседью на бровях — и вы будете так же, как я; вы вкусите этот томатный сок, отливающий в багрянец и поблескивающий кровяными изворотами в самые солнечные дни вашей жизни. Если! бы не эта первая навязчивая мысль, ничего бы не было — и это тоже неправда, потому что все все равно бы случилось так, как случилось. Навязчивая мысль всегда была стилем моей жизни, но потом у нее появился повод разразиться в нечто по-настоящему жирное и отвратительное. Пусть она подохнет от голода нахуй.