холодная острая кромка трескающегося льда в спектре блеклого солнца.
блестит мой хладеющий обмякший труп, под пробивающимся, сквозь пушистый стелющийся туман, светом.
поджимаю губы, слегка сминая края бумаги, стыдливо смотря на свою знакомую курсом старше, наматывающую локон иссиня-черных волос на палец.
— угу, поедешь с нами в саппоро на выходных?
она слушала мои нелепые приписки к конспектам, не имеющие ничего общего с ее реальностью, но вряд ли вслушивалась, тем не менее никогда не отказывалась и даже, своего рода, дружила со мной. она мило называла мое творчество «хокку», хотя это вовсе им не являлось, как и, в прочем, творчеством тоже.
ах да, саппоро. об этом я тоже решила написать. выпавший снег хрустел под подошвами, краснеющий нос покалывал, маки, та самая девушка с черными волосами, волокла пьяную юкино под руку, чуть впереди меня, последняя плакала из-за неразделенной любви, и я бы рада её понять, но она бы меня не поняла.
— юки, в самом деле! ты дура! - маки трясла плачущую девушку за плечи, - джо, скажи ей!
джо это я.
я остановилась, потерев варежкой нос, не найдя ничего лучше, чем все-таки понять юкино. по-своему
— мне тоже больно.
маки закатила глаза, увидев, как девушка остановилась плакать, повернувшись ко мне, шмыгая носом. она наспех вытирала мокрые щеки, подходя ко мне, делая шаг назад по склону.
— понимаешь меня, да?
маки бросила «ну вот и что с вами делать», продолжая идти вперед уже без нас.
— конечно. не плачь, юкино, это не стоит твоих слёз, потому что то, что тебе суждено, гораздо лучше и не заставило бы тебя плакать.
в саппоро было здорово. мы выпивали, болтали о всяком, я много думала о своем тихом уходе, а почему не знаю.
блестит моё тело в мягком снегу, согретое зимним солнцем. я не понимаю ни юкино, ни маки.
не пишу о саппоро.
я больше вообще ничего не делаю.